Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссеСЛОВАРЬНа главную страницу сайта | Приобрести Словарь | Гостевая книга
А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О Па Пр Р Са Со Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я ПРИЛОЖЕНИЯ: Что такое 1) гуманизм 2) разум 3) достоинство 4) призвание 5) природа человека ИЗБРАННОЕ СЛОВНИК РАБОТА | РАБСТВО | РАВЕНСТВО | РАВНОДУШИЕ | РАДИКАЛИЗМ | РАДОСТЬ | РАЗВИТИЕ | РАЗВЛЕЧЕНИЕ | РАЗДВОЕННОСТЬ | РАЗДЕЛЕНИЕ ВЛАСТЕЙ | РАЗЛУКА | РАЗМЫШЛЕНИЕ | РАЗНООБРАЗИЕ | РАЗНОРЕЧИВОСТЬ | РАЗОЧАРОВАНИЕ | РАЗУМ | РАЗУМ И ВЕРА | РАЗУМ И РАССУДОК | РАЙ И АД | «РАЙ НА ЗЕМЛЕ» | РАСКАЯНИЕ | РАССУДИТЕЛЬНОСТЬ | РАССУДОК | РАССУДОЧНОСТЬ | РАСТЕНИЕ | РАСЧЕТЛИВОСТЬ | РАЦИОНАЛИЗМ | РЕАКЦИЯ | РЕАКЦИЯ (ПОЛИТИЧЕСКАЯ) | РЕАЛИЗМ | РЕАЛИЗМ (В ИСКУССТВЕ) | РЕАЛЬНОЕ | РЕАЛЬНОСТЬ | РЕВНОСТЬ | РЕВОЛЮЦИЯ | РЕГРЕСС | РЕГРЕСС (КАТЕГОРИЯ ПОЗНАНИЯ) | РЕДУКЦИОНИЗМ | РЕДУКЦИОНИСТЫ И РОМАНТИКИ | РЕЗОНЁРСТВО | РЕКЛАМА | РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО | РЕЛИГИОЗНОСТЬ | РЕЛИГИЯ | РЕЛЯТИВИЗМ | РЕЛЯТИВИЗМ (МОРАЛЬНЫЙ) | РЕПТИЛЬНОСТЬ | РЕПУТАЦИЯ | РЕСЕНТИМЕНТ | РЕТРО | РЕТРОСПЕКЦИЯ | РЕФЛЕКС | РЕФЛЕКСИЯ | РЕЧЬ | РЕШЕНИЕ | РЕШИМОСТЬ | РЕШИТЕЛЬНОСТЬ | РИГИДНОСТЬ | РИГОРИЗМ | РИСК | РИТОРИКА | РИТУАЛ | РОБОСТЬ | РОД | РОДИНА | РОК | РОЛЬ | РОМАНТИЗМ | РОСКОШЬ | РУКОВОДСТВО | РУТИНА | РЫНОК | РЫЦАРСТВО
РАБОТА
|
| ЛИЧНОСТЬ | ГОСУДАРСТВО |
| воля | власть | принципы | законы | совесть | суд |
• Законодательная власть была независима и тогда, когда всю эту власть осуществлял единым актом и раз навсегда Бог или хоть какой-нибудь Хаммурапи (тоже, кстати, бог). Законченный и обнародованный свод заповедей или законов – великий шаг к свободе. Но неизбежные пробелы в таких законах требуют либо постоянного вмешательства власти, то есть все-таки тирании, либо породят гражданскую законодательную власть – парламент.
• Когда закон станет в точности тем, что называется естественным правом или правами человека, тогда власть сможет быть действительно только «исполнительной» – то есть только полицией, исполняющей судебные решения, – и это будет свобода.
(«Полицейское государство» – отнюдь не такое, как известно, где административной власти нет и лишь законный суд правит руками полиции, то есть никто никем не правит, а лишь каждому гарантируются права. Такого государства еще на свете не было. «Полицейское» – государство, где полицией правит не закон, не суд, а власть.)
• Интересно, что каждая из трех властей имеет тенденцию распадаться на те же три. Парламент, пользуясь невозможностью вполне отделить правило от предписания, подменяет в своих законах исполнительную власть и кроме того вынужден, во избежание противоречий в принимаемых законах, подчиняться собственному (конституционному) суду. Суд имеет судебных исполнителей, полицию, а институт присяжных – это ведь его собственный парламент. Исполнительная власть обзаводится советниками – как собственным парламентом, и кое-какими силовыми структурами, будто само вершит и суд.
Почему так получается? – Видимо потому, что всякая действующая воля образует как бы личность, а полноценная личность – это и инициатива, и принципы (законы), и совесть (суд). Всякая власть – это три власти.
– «одиночество частей целого». «Раздельное существование симбионтов», или, как чувство – «страдания разорванного симбиоза в нас», –
ибо настоящие союзы – это именно душевные симбиозы.
• Самая короткая разлука – ночь. А самая долгая определяется тем, как долго разорванный союз может в нас страдать, не умирая, – может быть и всю нашу жизнь.
• Иная любовь жива для болей, но не для радостей. А иная подает признаки жизни лишь в разлуке.
• Одиночество – мучительная незавершенность отдельного существования – разлука с тем, кого не встретил.
• Неразделенная любовь – союз с разлукой пополам.
• Симбиоз убивается разлукой, но чувствуется, что это и вправду – расправа над святыней живого.
чтобы не повторять сказанного о мышлении, только лишь один нюанс –
– попытка себя услышать, а не убедить.
– «способ будить усыпающее». Что привлекает и удерживает внимание не проникновением глубже привычного, а только лишь невозможностью привыкнуть.
• Интерес жаждет глубины, скука – разнообразия.
– «вернейшее свидетельство того, что вам врут или пытаются сказать всю правду», –
вся правда ведь неуловима.
– обманутая надежда (встретить лучшее – в жизни, людях, в другом человеке…),
при том, что человек вообще живет надеждами – чувство горькое. Но в этом ожидании встретить (а не быть, не осуществить) содержится нечто двойственное, некоторая опасность. Развеянные чары, «раз-очарование» – возврат к реальности; если вся реальность вовне нас, она начинает выглядеть как то, что заведомо хуже наших ожиданий; то есть, что дурно – то скорее всего правда, что хорошо – то, соответственно – ложь… И разочарованность в этом случае, всего лишь –
– обманутый эгоцентризм,
которому, кажется, всего естественней перейти в эгоцентризм озлобленный и расчетливый, – в эгоизм.
Но дальше. Разочарование – это главным образом о том, какое место между реальностью и иллюзиями занимают ценности.
В этом плане, описанная двойственность –
– утрата иллюзий, принимавшихся за ценности;
– утрата ценностей, которые начинают выглядеть иллюзиями.
Иначе говоря, последнее – это утрата способности видеть и ценить достойное, или возникшее убеждение, что все достойное – лишь иллюзии, которыми морочат наивных,
такому убеждению особенно легко сложиться на базе другой, глубинной установки, что реальность – это общепринятость, соответственно, если твое хорошее на поверку не общепринято или общепринято лишь изображать его, но не иметь, то «на самом деле» его попросту не существует. То есть, если и найдешь добро «в своей груди» – не верь. Разочаровавшийся – это, выходит, разочаровавшийся в себе. И это разочарование –
– «зачарованность цинизмом».
От наивности к цинизму – обычная эволюция пошляка…
Несколько иное значение разочарования –
– отчаяние в сбывшемся.
Такое разочарование – тоже не без наивности. Жить иллюзиями – значит не подвергать свои цели и ценности критике, а в этом случае наступившая вдруг реальность этих иллюзий никакой критики не выдержит.
Ну, и есть еще разочарование как общий мрачный настрой, клевещущий на мир – мир, часто пугающий, но уж никак не серый, не унылый –
– утрата способности видеть чудо мира – то есть мир по всей его правде.
Или, еще –
– «куриная слепота» – когда в тени не видят уже ничего.
• Идея, что ценности вообще суть предмет веры, чревата цинизмом.
Ценности объективны, – если только не путать объективность с вещностью, или защищенностью, или общепринятостью… Ценность – это когда вам важно нечто безотносительно к собственной пользе (то есть именно не субъективно); скажем, если вас мучит всякая чужая боль – значит, это вам открылась ценность жизни вообще, нематериальной и в материальном мире такой незащищенной, и даже весьма относительное понимание этой ценности другими уже не разубедит вас в ее объективности.
• …Ты действительно ждал чего-то большего? Или только большего, чем у других, – ничтожного, но чего бы у большинства не было?..
Источником разочарования служат не завышенные, а заниженные ожидания: будто все чудо мира в том, что он даст персонально тебе.
• Можно разочароваться в чьей-то доброте или справедливости, но не в добре или справедливости вообще: последнее только значит – решиться плевать на них самому.
• Ницше – своего рода «разочаровавшийся». Возможно, он самый талантливый из тех, кто заподозрил иллюзию за всем, что не сила… Правда, у него все начинается будто с «а вдруг?..», тогда как поклонники воспринимают его совершенно иначе: «ах, вот оно как!», если не – «ну конечно!». Не так страшен Ницше, как можно судить по ницшеанцам. Тот разочаровался на свою беду, а эти – характерная вообще картина! – будто только ждали момента…
• Искреннее разочарование влечет за собой период мучительного опустошения, неподдельная пустота любит принимать вид надменного разочарования.
• Разочаровать – значит именно оскорбить в лучших чувствах.
• Отрезвление – это когда мечта совершила вылазку в реальность и в ней погибла.
в самом общем смысле –
– способность живого к объективности: от констатации неподатливости факта до самой истины, интерпретации факта. Обратная связь воли – жизни, отстаивающей себя в среде – с этой средой, или объективностью.
В животных эта обратная связь, разум, играет роль служебную или только дополняет инстинкты, в человеке вытесняет их, позволяя опираться уже не на программы – инстинкты или традиции – а на фиксированную цель и саму изменчивую и непредсказуемую объективность.
Далее. Обратная связь – это «пробы и ошибки»: способность, отдав себе отчет в объективном, отказаться от принятого плана действий и принять другой. (Вот то, чего не может инстинкт и в чем его принципиальное отличие от разума. Ошибка инстинкта губительна, а разуму ошибка служит; умение ошибаться – пробовать – есть свобода, свобода воли.) Пробует-ошибается, вообще говоря, все живое, и в этом смысле все живое разумно, – но собственно разум распространяет этот метод на сферу возможного (думать – ошибаться не на практике); разум –
– освоение пробующей-ошибающейся волей сферы возможного, установление объективности за пределами эмпирического, непосредственно данного. Способность плана и прогноза
(ведь и то, что сумма углов в любом треугольнике окажется равной двум прямым, тоже – «прогноз», факт не эмпирический).
Остается сказать, что разум собственно человеческий –
– способность формализовать (кодировать в языке) опыт, и так накапливать и передавать его, – способность культуры.
А также особое внимание хочется обратить на то, что разум, жизнь и свобода – до некоторой степени синонимы, ведь обратная связь – переход от запрограммированных реакций к живым, свободным; разум –
– степень проявленности жизни, одушевленности в живом существе, или, что то же, степень его внутренней свободы в объективном мире, мера свободы воли.
(Подробнее обо всем этом – в приложении «Что такое разум?»)
Переход к статье «Разум и вера»
(имеется в виду традиционное в философии противопоставление).
Вообще, и разум и рассудок, вкупе именующиеся разумом, – это «способность живого к истине», иначе говоря, способность живого интерпретировать, сообразно своим возможностям и нуждам, само объективное. Именно «интерпретировать» – потому, что уже одна констатация субъектом некоей объективности, некоего факта, есть неизбежно интерпретация этого факта, преобразование вещи-в-себе в вещь-для-нас. О первой как-то знает разум, вторая дана рассудку. Итак –
разум – способность субъекта устанавливать планы интерпретации объективного (то есть индуктивно-интуитивные, недоказуемые и неопровержимые «точки зрения»: постулаты, смыслы, системы), – сфера метафизического;
рассудок – способность устанавливать объективно-однозначное во всяком принятом плане интерпретации (дедуцировать, доказывать и опровергать), – сфера логического.
Рассудок – «плоский». Другим он и не должен быть, ибо его назначение – оставаться строго в той плоскости интерпретации мира, которую ему предлагает разум. Лишь в плоскости он и может обеспечить нам то, что от него только и требуется – однозначность.
Рассудок действует в сфере конечного, разум – неопределенного: устанавливает конечные аспекты бесконечного.
• Восприятие, получается – как первая интерпретация воспринимаемого – есть свойство разума. В какой-то мере разумом наделено и животное, раз оно воспринимает, человек же способен еще и рассуждать. Разум не выше и не ниже рассудка; можно сказать, однако, что человеческий разум – это тот же разум, которым наделена вся одушевленная тварь, но помноженная, изощрившаяся на рассудок.
• Еще о том же. – Раз уже восприятие есть элементарная интерпретация, то разум, в своем изначальном, вплотную примыкает – к физиологии! Когда мы, восприняв соответствующим органом световую волну определенной длины, говорим: «синий», «красный» – это одновременно функция наших светочувствительных клеток, и – образование понятия. Пусть животное не обозначает своих восприятий никакими терминами и в этом смысле понятий не образует, – но ведь различает и узнает синее с красным и животное, так что главная функция знака, понятия, доступна и ему. И именно разумная, а не рассудочная функция, ибо сами знаки и операции с ними суть уже дело не разума, а рассудка. Итак, разум – большее чудо, чем рассудок, но явленное в мире впервые не с человеком, а со всякой одушевленной тварью.
Восприятие – минимум осмысления объективного, осуществляемый за нас нашей биологией, а попытки максимума осмысления – называются метафизикой. И то и другое по-своему субъективно.
• …Да и «по жизни» – мы скорее назовем животных разумными, чем рассудительными. Как ни презирай религия и метафизика рассудок, человека из зверя сделал именно он.
• Гуманизм, рационализм гуманизма – в том, чтобы в качестве общеобязательного для всех членов человеческого общежития принимать лишь действительно общезначимое и безусловное. Так, простую истину, что жизнь дорога каждому и все отсюда логически вытекающее можно утверждать однозначно и за всех, а вот чему можно жизнь посвятить или отдать, чего хочет от нас Бог, и что он такое, и есть ли вообще – вопросы метафизические, личные, субъективные, и здесь к согласию можно приводить людей лишь силой, лишь превращая метафизику в идеологию, в кодекс власти. То есть гуманизм опирается скорее на рассудок, чем на разум. Пусть каждый живет своим умом – в обсуждаемых здесь терминах, разумом – но «плоский рассудок» в первую очередь.
• Разум вне рассудка – это вера. Или так: вера – безрассудный разум…
Подлинный разум – разум вкупе с рассудком: сам выдвигающий положения своей веры и сам ограничивающий, удостоверяющий или ниспровергающий их.
– возведенная в абсолют, гиперболизированная идея воздаяния (то есть идея, что моральное должно каким-то образом вознаграждаться).
Идея свершившегося «спасения» (избавления от закона смертности – в вечном блаженстве) – и противостоящий ей вариант идеи неспасения (скорее, это неспасение – вечное непрощение: не небытие, а вечное страдание – так сказать, вечное сошествие в небытие).
• Если добро – в послушании Богу, тогда справедливость ждет от него воздаяния за добро и кар за зло. Тогда как нерелигиозная совесть должна нам стоить, но не оплачиваться…
Впрочем, если добро – в послушании Богу, то сам Бог нисколько не обязан нам и простой справедливостью, – ждать воздаяния напрасно…
• Гипербола – метафора, которую нельзя перевернуть: одни заслуживают рая, другие – ада, но как представить себе людей, заслуживающих рая, спокойно сносящих существование ада?
• …Каждый «спасшийся» таким образом должен, видимо, спасти заодно с собою и весь мир – иначе что бы то был за рай, прямо по соседству с адом?.. Не захотел ли бы праведник встретиться в раю хотя бы со своими близкими, даже и грешниками? Не отравила бы ему жалость к ним – его заслуженное блаженство, а если нет, то как захотеть стать столь бесчувственным, расстаться с лучшим в себе – с любовью?.. Или, может быть, каждому праведнику будет в раю предоставлен особый мир, населенный исключительно спасшимися?..
Если не понимать рай и ад метафорически, как совесть – придется увидеть в них примитивные представления, способные существовать лишь до первого проблеска сознательности. К тому же явно, что мораль породивших эти представления людей не знала сочувствия, но лишь трусливое или корыстное послушание.
• …С другой стороны, идея воздаяния не в этом мире – это и есть шаг к представлению, что добрый поступок не должен ждать отплаты. В мире духовном рай и ад действительно существуют; «царство Божие внутри нас», рай и ад – совесть, видящая тайное и воздающая сторицей – внутри нас же.
• Религия, изживающая в себе архаичную идею темной силы и оставляющая за святым исключительно силу светлую, должна признавать только рай, но не ад. И в рай, видимо, должно попадать все бессмертное в наших душах, оно же доброе, а злое должно быть смертно – идти в никуда.
• Предполагаемая вечная жизнь – рай, а эта земная – чистилище, где в ней мучительно отмирает (уходя в «ад» – в никуда) все недостойное вечности.
• «Жизнь была бы раем, если б вечною была» (Шефнер). – Идея, что счастье – это только отсутствие страданий (позывных смерти), с этой точки зрения есть идея именно оптимистическая. Жизнь без страданий – да это рай!
– это ироническое именование мечты об идеальном социальном устройстве: намек на то, что никаким социальным или политическим переделом не могут быть устранены неизбывные на земле страдания.
Из этого очевидного факта, вообще говоря, не следует, что если лучшее социальное устройство все-таки возможно, то к нему не надо стремиться. Нельзя желать от общества, чтобы оно составило человеческое счастье, но требовать, чтобы оно не составляло несчастья – можно и нужно.
Однако дело не в этом. А в том, что страсть ломать и строить заново по утопическим проектам была, в последние столетия, столь велика, будто люди верили, что достичь таким путем можно не всего лишь бóльшей справедливости – а самогó счастья, полного счастья для всех; именно, будто бы, всеобщего блаженства или «рая на земле». И нет, кажется, более опасной коллективной иллюзии, чем эта: если не небесное, а понятное земное будущее обещает человеческому роду рай – такая ли цель не стоит жертв? Какие средства не будут ради нее позволены и святы? Сам индивид – вправе ли предпочесть ей свою единичную жизнь?..
Что важно особенно. – Те умы, в которых идея тотального социального счастья могла зародиться, кое-что провидели верно. А именно, что своего рода «рай на земле» для людей составит –
– всякое общественное устройство, при котором индивид, став функцией социального целого и с готовностью осознавая себя такой функцией, находя это лучшим, собственно нравственным в себе, морально избавлен от основного груза личных проблем и в частности от «химеры совести» (как выразился Гитлер, имея в виду моральную ответственность индивида перед собой самим). Устройство, получившее именование тоталитаризма.
• «Рай на земле» – это иллюзия, которой живут обитатели реального земного ада, называемого тоталитарным обществом.
• Верили, что все люди сами по себе хороши, то есть не желали бы являться причиной бед друг друга, да вот, на беду, «дурно стасованы». А если бы «стасовать» их правильно – создать социальный рай – то не осталось бы места и греху… Не лишне заметить, что замысел был скорее не в «перетасовке колоды», а в том, чтобы отнять у «карт» их различия.
• …Итак, может ли социальное устройство составлять человеческое счастье, или нет?
Если – да, может, тогда все силы следует положить на созидание такого устройства, и все средства в этом созидании будут хороши, и за таким обществом будут все права и власть над личностью; это путь тотально-социальный (коммунистический, или фашистский, или теократический).
Если – нет, тогда личности либо следует смириться с любым социальным устройством, пусть явно несправедливым к ней (религиозный вариант), либо попытаться прийти к такому, при котором каждый в меру сил сможет созидать себе счастье индивидуального образца (вариант демократический).
• Как мы слишком хорошо знаем, освятить насилие в этом мире можно и с помощью идеи «рая на небе». Все же обычнее для этой идеи – учить смиряться с насилием, чем его творить. Тогда как идея «рая на земле» прямо требует и «земных» средств его воплощения.
• Всякая социальная утопия имеет в виду «рай на земле» и всякая есть тоталитаризм. Неизменно счастливым можно быть лишь на том психическом уровне, на котором твое индивидуальное просто не имеет значения. Если нельзя сделать счастливым каждого, можно заставить быть счастливыми всех вместе, – в этом суть утопий. Утопии вынуждают людей быть счастливыми коллективно: даже если персонально тебе выпадет погибнуть, ты должен остаться счастлив тем, что коммунизм или третий рейх победят.
• Возможность быть полезным другим – вот, может быть, лучшее утешение в личных бедах, доступное человечному человеку. – Так чем же плох тоталитаризм, институционально ставящий «общественное выше личного»? – Именно тем, что тут власть оккупирует святая святых нашей души – нашу совесть.
• «Рай на земле» – это когда власть обеспечивает индивида главным: смыслом жизни.
• «Свобода совести» значит: государство совестью не заведует. Государство, конечно, не должно быть свободно от совести, но совесть должна быть свободна от государства. Если же в его компетенции сама нравственность (идеология) – это и есть – тоталитаризм.
• Чем общество нравственней, тем бесчеловечней, и высшее достижение этой нравственности – война: величайшая жертвенность и величайшая жестокость.
• «Рай на земле» предполагает, что в качестве Бога выступит земная же власть (естественнее всего, персонифицированная в вожде, «боге-личности»). В качестве исповедания, ясно – государственная идеология; в качестве сатаны, которому нигде не должно быть от нас спуску – все с ней несогласное, чужое. Сатанинское тоже персонифицируется, например, в капиталистах, а если их в прямой доступности уже нет – во «врагах народа»; традиционно мистические злые силы воплощают евреи…
– осознание вины, то есть, значит, невозможность смириться с самим собою; «отказ от себя такого».
• Раскаяние – вещь исключительно редкая и потому исключительно ценная; трудно не принять от себя извинений, не расценить свой проступок как ошибку, опрометчивость, вынужденность, тактику и т.п.; к себе ведь относишься по-христиански – осуждая (свой) грех, грешника (себя) не осуждаешь…
• Наказывать раскаявшегося несправедливо – это другой человек; но раскаяние наказывает, а не прячет от наказания.
• Обычно раскаяния хватает на то, чтобы человек пытался исправить себя, но не на то, чтобы пытаться исправить вину…
• Раскаяние: это нас судит наш собственный личный идеал.
В человеке диком личного идеала еще нет, его заменяет общее мнение, и совесть для него равна страху (представлению о предосудительности проступка), а раскаяние равно наказанию.
А вот еще случай, и очень обычный: под влиянием ли дурных нравов, воспитания или отягощенной наследственности, но сам идеал складывается негодный. И тогда всякий нечаянный добрый поступок, заставивший чем-то от своей корысти поступиться, влечет за собой нечто весьма похожее на раскаяние…
• Возможный смысл исповеди: полная искренность – это уже раскаяние.
• Подлинная искренность рождается в муках раскаяния. Люди боятся быть с собой искренними, чтобы это не повело к раскаянию, но процесс может начаться с самого раскаяния… У древних, может быть, только так он и начинался, самоотчета требовало самообличение; может быть, «покайтесь, покайтесь» – это в переводе с архаичной психологии на развитую значит – «одумайтесь, задумайтесь»?..
• …Скажу для полноты, искренность – либо раскаяние, либо бесстыдство. Но если первая опускается до глубин в нас, второе – только до низости.
• Пока человек еще чувствует так, что добро – в неких священных заповедях, раскаяние его описывается сакральной же формулой: «я – ослушник, отверженный…».
Когда же человек дорастает до сознания, что добро в его делах – исключительно то, что он может сделать на пользу другого, ради жизни вообще (со всеми отсюда вытекающими трудностями и коллизиями, но ничего более) – раскаяние его описывается формулами, пострашнее первой: «это я заставил страдать»; «мог помочь и не помог»…
Итак, есть два раскаяния –
– «ветхого человека» – пароксизм божьего страха, настигающий ослушника;
– человека, каким он должен быть – сожаление о чьей-то беде, помноженное на сознание личной ответственности за нее; «жалость, помноженная на вину», –
причем эта жалость делает нас ответственными за все, на что мы только в силах повлиять, хотя бы и не имели к тому прямого отношения.
• «Грех грехом, вина виной» (Даль, Пословицы). Счеты с Богом и счеты с теми, перед кем виноват, не одно и то же. Не уладив, сколько можно, вторых, не уладишь и первых.
конечно же, так лучше всего называть похвальную привычку думать, принимая решения; но не права рассудительность, как –
– «страсть правильности», –
потому что правильности надо оставаться бесстрастной: умеренной. Если взвешивать все за и против, их оказывается строго поровну – на каждой чаше весов ровно бесконечность; всякое решение есть шаг в неопределенность, то есть решает в конце концов не рассудок, а воля. На то и рассудок, чтобы это сознавать!
• В ситуациях, когда любое решение лучше никакого, быть рассудительным – настоящее безрассудство.
• Смысл многих «нельзя» – «правил нет»; «вот пункт, где никто не может сказать делай так, и потому всякому сомневающемуся правильнее всего сказать – не делай вовсе; решение принимается только под собственную ответственность, и ответственность эта велика». «Ты, матушка, бранись, а ты, девушка, гуляй». Вот что составляет особую трудность для рассудительного.
Есть цели, которые должны стоить дорого – перед ними мы и сами воздвигаем себе препоны. Рассудок или говорит нет или колеблется, и в лучшем случае ждет – когда же воля произнесет свое да?..
это логическая, а точнее дедуктивная способность, или –
– способность устанавливать объективное в сфере предполагаемого: все объективно следующее из всякого непротиворечиво сформулированного предположения безотносительно к истинности этого предположения;
формулировать сами предположения – дело не рассудка, а разума.
Рассудок и разум употребляют и как синонимы – как вообще освоение живым сферы предполагаемого. Факты даны в интерпретациях – то есть уже в предположениях разума, хотя и располагающих своей неподатливостью, – а интерпретациями сих интерпретаций занимается рассудок.
Разум и рассудок можно определить еще, по-житейски, как –
– способность выносить уроки из опыта, то есть знать то относительно каждого воспринятого опыта, для чего дополнительного опыта уже не требуется, –
а то ведь мы учимся на трудной практике тому, что без особого труда можно предвидеть.
Есть, конечно, и еще нюансы, – на одном остановлюсь особо. – Так называемый «глас рассудка» вещает не всегда и не совсем то, что говорит строгий теоретический рассудок; а именно – если только мне это не кажется – «случится лишь то, что чаще всего случается; не рискуй, держись принятого образа действий; предполагай в других то, что легче всего предположить (то есть не лучшее) и т.д.». Так что
практический рассудок – это обыкновение приравнивать наиболее вероятное к достоверному (наука ставить на типичный случай, отвергая возможность идеального и любые заманчивые «может быть», «а вдруг», «почему бы и нет»); отождествление знакомого и обычного с объективным.
Этот пошлый разум-рассудок лишает разум того главного, с чем он и возник в живом существе – готовности пробовать и ошибаться, открывая объективности еще неизведанные, а с ними и новые возможности.
(отчасти то же, что резонерство)
– привычка судить, не включая чувство: то есть лишая свои представления обратной связи с реальностью и потому всегда заблуждаясь, –
человеку ведь ошибаться свойственно.
Вообще, дедукции не самодостаточны; они начинаются либо с интуиций – с чувства, либо с чего-то принятого на веру – с правил. И рассудочность легко оказывается в одном ряду с формализмом, догматизмом и даже фанатизмом; это –
– сакрализация каких-то правил, формул поведения и отношения к реальности, могущих быть и справедливыми, но в любом случае применяемыми неадекватно – ибо реальность не вытекает из этих формул, а предстоит им,
точные формулы, в морали, выводятся для каждого отдельного случая.
• Рассудочность – это применение рассудка не по назначению: вместо чувства.
• Молодые люди то и дело впадают в рассудочность, правда, в форме страсти.
Одна рассудочность у молодых, и другая у старых; примерно по тому анекдоту – первые еще не знают того, что вторые уже забыли.
• Рассудочность – некая патология веры: сначала рассудочный верит одним недоказанностям больше, чем другим, а затем делает из них выводы, которым верит больше, чем глазам.
• Рассудочность ошибается и в том, что в компетенции рассудка. Ибо игнорировать чувство – значит уже учитывать не все, что следовало бы.
• Рассудочное – что может более-менее удобно существовать лишь в рассудке, но не в реальности. То есть одностороннее или прямо ложное, – реальность не ошибается.
• Математические суждения рассудочны и тут лишь рассудочность уместна – ибо лишь тут у рассудка есть возможность не ошибиться: заведомо определив для себя берущиеся в расчет отношения вещей и отбросив всю бесконечность их отношений.
А во всем прочем, что называется «жизнью», определенность принципиально недостижима. И, главное, в морали, чтобы «не нарушить, но исполнить», следует помнить именно об этой бесконечности отношений живого; потому-то наивысшая мораль вообще опасается судить.
• Рассудочность – форма примитивизма. Примитивизм – это чем-то удобная нам простота, не замечающая в себе противоречий. Только обычно такую путаную простоту обретают по случаю (например в традиции) и держатся за нее, тщательно оберегая ее от рассудка – но ее можно созидать и рассудком, искусственно, отключив непосредственное усмотрение и чувство.
– живое существо, способное только сохранять себя в определенной среде, но не отстаивать себя в ней, тем паче не приспосабливать ее под себя –
в человеческой культурной среде, «растительный образ жизни» – скорее деятельный, чем созерцательный.
– свойство преследовать какие-то дальние цели даже тогда, когда непосредственные цели естественно могли бы их заслонить, или, даже, когда грех их преследовать –
последнее, обычнее всего, касается человеческих отношений, ведь всякий другой человек для нас, как давно сказано, может быть только целью, но не средством. Совет Грасиана – каждый поступок совершать так, будто играешь в шахматы – вот расчетливость; там, где прилично просто играть, расчетливому надо еще и выигрывать. Можно сказать еще, что она –
– склонность превращать все в средства к своим целям, даже то, что может или даже должно само составлять цель.
Расчетливость, таким образом, на грани с аморальностью. Не случайно расчетливость – еще и синоним корыстности, этакая неуклонная и скрупулезная корыстность. В отличие от благоразумия, только удерживающего человека от того, чтобы в порыве лучших чувств слишком не забыться и чего-то не потерять, не остаться в накладе, расчетливость –
– это страсть выгадывать, охота и умение каждую ситуацию рассматривать с точки зрения возможного барыша.
Расчетливость берет в расчет слишком малое из того, что имеет в жизни значение.
Далее. Расчетливость не была бы вполне расчетливостью, если б не была для других неожиданной (явную-то цель имеет всякий поступок); она –
– форма скрытности, наличие заднего плана в поступках.
Оттого на подозрении у людей всякая непонятность, всякая сложность…
• Как внимательный, бывает, производит впечатление провидца, так только умеющий думать – хитреца, человека расчетливого.
• Расчетливость – «легальная» хитрость. А хитрость – «легальная» подлость…
• Обозначение корыстности словом расчетливость будто подразумевает, что бескорыстие – это лишь отклонение от единственно разумного курса на личное благополучие, лишь плохой расчет. А если расчетливость все-таки осуждается, то потому, что предполагает привычку думать – вооружать корысть расчетом, в то время как простой и честный человек должен быть немудрящим и потому безоружен.
• Применять рассудок – значит быть расчетливым: особо корыстным. Вот философия «святой простоты». Но разве неосознанное в нас – всегда бескорыстно? Бескорыстнее, чем рассчитывающее шаги и последствия сознательное? Нет конечно, – но ценится видимо за то, что не изощренно. Если на сознательное добро в человеке полагаться не приходится, пусть уж он остается насколько можно «простым», – чтобы и корысть его оставалась на виду, и возможно было, по глупости, даже и бескорыстие.
• «Если ты такой умный, – вопрошает святая простота, – почему не богатый?» Ответить всерьез можно лишь так: различаю и другие ценности, – слишком умный.
• Расчетливость особой работы мысли как раз и не требует, корысть – ее единственная мысль.
• Разум способен ошибаться, а расчетливость интересуется не истиной.
• Со своей колокольни глядя, расчетливый умнее умного: он выгадывает, а умный нет.
• Расчетливому быть расчетливым не трудно. Это – узость, которая не каждому по мерке.
Переход к статье «Рационализм»
– «следствие-акция», следствие-поступок.
Реализация живым существом установки на самосохранение (а живым высшим существом и вообще всех внутренних установок, целей и задач, как дальних производных от указанной основной) – в изменившихся обстоятельствах (при каждом новом ощущении).
Реакции можно поделить на инстинктивные и объективные (разумные); первые вложены в нас природой или привычкой, вторые планируем мы сами; эволюция живого – в постепенном вытеснении инстинктивного реагирования объективным.
• …Осмысление – самая «живая реакция»! Так что даже у разумных (так сказать, предельно живых) существ на такую реакцию обычно жизненных сил не хватает, и они предпочитают реагировать без осмысления, по существующим шаблонам, – «делать, чтобы не думать».
то есть обороняющийся консерватизм, «инстинкт самосохранения мертвого» –
– сопротивление традиционного разумному, –
или определяемого стадным инстинктом – определяемому разумом.
Реакция – сопротивление прогрессу. Только давайте понимать прогресс как нравственно-обязательную победу человеческого в человеке, а не как власть неких мистических «объективных законов» над самим человеком; как торжество разума, а не побеждающей силы.
– способность вдохновляться возможным (существующим или осуществимым) и только возможным.
Надо сказать, возможность своей притягательностью обладает, хорошее осуществимое равно прекрасному. Лишь законченный мечтатель этого не чувствует; а может, это просто человек, у которого никогда ничего не получалось?.. Реализовать что-то себе свойственное – не больше и не меньше, как «реализоваться», себя реализовать…
Впрочем, возможного и даже осуществимого в мире гораздо больше того, что таковым обычно считается. Так что, если реализм пошлый, каким мы его привыкли видеть –
– «постоянная готовность расстаться с мечтой»; восприятие типичного и обыкновенного как абсолютного, на что надо ориентироваться, чем жить, –
то есть и реализм высшего порядка –
– способность ощущать за мнимой реальностью привычного и принятого подлинные реальности – должное и истинное – и жить ими.
Такой реализм противостоит мечтательности, но хорошо дополняет идеализм. Великие люди – великие идеалисты и притом великие реалисты, то есть идеалисты, способные свои идеалы реализовывать (хотя бы в личной жизненной практике); они также вдохновляются возможным, но возможного для них много больше, чем для других, ибо они судят о возможном не по общему мнению.
В общем, реализм –
– либо то же, что пошлость – подчиненность духу существующего; либо то же, что трезвость – способность оценивать существующее так, как оно того стоит.
• Реалист в лучшем смысле слова – это трезвый идеалист. В среднем – не мечтатель. В худшем – пошляк.
• Вообще говоря, все люди живут идеями; если же главная идея в человеке та, что вся правда в обыденном и материальном, он – «реалист»: идеалист-пошляк.
– искусство, постигающее мир через характерно-типическое в нем,
а может быть, и проще –
– искусство, направленное на постижение мира,
потому что другого способа постигать мир, кроме как выявление характерного, в значимых образах (типах), у искусства и нет. То же искусство, которое не реализм – направлено не на постижение, а на созидание своего особого мира.
…А отказавшись от искусственного деления человеческой реальности на мир внешний, наличный, и мир внутренний, душевный – получим, что всякое хорошее искусство – «реализм», а всякий «не реализм» – искусство попросту плохое, несостоявшееся.
• …Итак, все реально касающееся реального человека – реализм. А реализм в узком смысле слова постигает человека и его мир в их обычных, или обязательных в определенных условиях, проявлениях.
• Внимание к «реалиям» в искусстве естественно, но не обязательно, – художественная правда – его искомая реальность.
Но и обратно: такое внимание хоть и не обязательно, но уж слишком естественно. Художник – это влюбленный в бытие (как и всякий предмет любви, оно дает ему больше радости и больше причиняет боли); а, по поговорке, «где любовь, там глаза».
• Старательно избегая правдоподобия, художники этого рода (будь то классики, романтики или хоть авангардисты) расписываются в своей нелюбви к реальному живому миру; но выскочить из него заживо невозможно, и, если хотя бы в создаваемом ими искусственном мире они что-то все-таки любят, они – живые и «реалисты»…
Впрочем, патологическая неспособность что-то душой полюбить, помноженная на страсть самоутверждения и воплощенная средствами искусства, встречается слишком даже часто и свой спрос ей обеспечен (вспомнить только о популярности сюрреализма…).
• «В книгах – одно, а в жизни – другое!» – Но в чем разница? Уж какого только жуткого быта не найдешь ныне «в книгах»! Или разница – в ценностях, которые проповедуют хорошие книги и большинство их читателей?
– существующее; осуществимое.
Разум раздвигает границы реального для себя и мира, реализуя еще и некоторые – «реальные» – возможности.
то же, что действительность. Повторяя кратко –
– все, что не сознание: все в мире за исключением сферы предполагаемого и желаемого
(сферы, возникшей в мире вместе с живым одушевленным).
• Расколола мир на «реальность» и «сознание» – воля, или иначе жизнь, которая, отстаивая себя, все более выделяла себя из среды, пока не создала свой особый, душевный мир. Редко в слове реальность не слышится это противопоставление чему-то в душе: факты (синоним реальности) – вещь «упрямая», обстоятельства (еще синоним) – всегда почти через «увы», сама реальность – «суровая», «горькая»…
• …А если предположить, что «сознание первично», тогда реальность – то в сознании, с чем оно само не может справиться. Так или иначе, реальность – все располагающее некой неподатливостью для воли.
• Алогизм – это то, что не может долго протянуть даже в воображении, а в реальности не могло бы и родиться.
• Истина – это реальность в сознании; познать что-либо – открыть истину – значит убедиться, что «иначе и быть не может», – найти островок неподатливого необходимого в океане предполагаемого возможного.
в узком «бытовом» смысле слова –
– отчасти встроенное в половой инстинкт, но и пропорциональное личному эгоизму и деспотизму – чувство собственности на партнера (или даже кандидата в таковые).
• …Именно – возбужденное или оскорбленное чувство собственности, а не любви, своего рода жадность: ревность, как это постоянно наблюдаешь, то опережает, а то переживает любовь. И не случайно измену называют еще воровством.
(Оскорбленное чувство любви называется – разочарование.)
• Чувство собственности в любви законно постольку, поскольку есть в ней и чувство принадлежности: естественна ревность, потому что естественна и верность. За повод ревновать мстят неверностью – дело обычное («старый – ревнивый, молодой – сам стороной» – из Даля). Реже бывает, чтобы собственная неверность умерила ревность.
• В человеке идеально справедливом ревность сопровождалась бы не бешенством, а печалью, не охотой мстить и подчинять, а сознанием необходимости устраниться: нельзя ощущать собственность на другого человека, если это не доставляет тому удовольствия. При этом наш идеальный человек был бы не совсем прав, потому что дикость во всяком природном инстинкте неизбежна, даже любовном, и нелепое буйство вполне может вернуть то расположение, с отсутствием которого вынуждает безропотно мириться ум и справедливость.
• Трудно объяснить, почему ревность в широком смысле –
– рвение, усердие –
названа тем же словом, что и ревность в бытовом смысле. Оттого ли, что у прежнего (дикого) человека во всякой страсти было больше эгоизма, всякое рвение чего-то желало выгадать, возбуждало чувство собственности на свой предмет?.. Вот, «ревность о Боге» – не заодно ли с идеей избранничества (то ли собственности Бога на нас, то ли нашей исключительной собственности на него)?..
Самая пошлая форма страстности (рвения) – жадность. А ревность – самое пошлое проявление любви.
– взрыв сложившейся социальной иерархии, закономерно ведущий к установлению самой примитивной иерархии – диктатуры;
большинство революций, впрочем, именно эту цель и преследуют. Самый удачный старт для социализма – требующего упрощения социальной иерархии до «все и вождь» – именно революция.
• «Либерализм знает, что насильственная революционная акция чаще всего разрушает как раз наиболее ценные элементы старого строя, не затрагивая при этом первобытной сущности любой государственной власти – т.е. силы в чистом виде, а тем самым создаются предпосылки для того, чтобы государственная власть в дальнейшем проявляла себя еще гораздо более грубо, не будучи уже ограничиваема или сдерживаема вообще ничем после отпадения даже древних традиций» (В. Леонтович).
• Консерватизм прогрессивней революционности, он только тщится остановить эволюцию, а революционность грозит уничтожить все ей достигнутое. Революции сверх-консервативны – ломая, может быть, и отжившее, они реанимируют первобытное. Революция, закономерно – это «контр-эволюция».
• Толпа, подстрекаемая вожаками, осуществляет революцию – и общество превращается в толпу, управляемую вожаками. Минус все несогласные…
• Не надо переворачивать мир. Если дурное перевернуть, лучше от этого оно не станет.
точнее, нас интересует здесь «вера в регресс», как тип исторического самосознания человека. «Для философских воззрений всей древности “давность” и “совершенство” столь же тесно связаны между собою, как для воззрений нового времени – “совершенство” и “будущность”» (Флоренский). – Итак –
– «вера в регресс» – мировосприятие традиционализма: если общество зиждется, от века, на неких сакральных началах, его видимые пороки естественно осмысляются как следствие энтропии этих начал, а любые новшества – как только порча, вырождение.
Разумные же начала, в отличие от сакральных, естественно открыты совершенствованию, ибо разум, в отличие от традиции, не хранит в нафталине, а накапливает и изощряет опыт, и время работает на него; так священная «вера в регресс» архаичного человека сменяется естественной и разумной «верой в прогресс» человека зрелого, «золотой век» из ретроспективы перемещается в перспективу. В общем – «не спрашивай: “отчего это прежние времена были лучше нынешних” – ибо не от ума ты спрашиваешь об этом»…
• Извращенная «вера в прогресс» (например, марксистов) странно напоминает «веру в регресс»: законы старинные, перед которыми человек всегда в ответе, сменились в ней законами «объективными», столь же властными над человеком; тогда как прогресс разумный движется к человеку, а не вопреки ему.
• Ни одно время не на высоте своих собственных достижений, человек массы всегда далек от лучших индивидов – иначе было разве что в те далекие времена, когда индивид из массы не выделялся и достижений не было вовсе; потому очень естественно клясть свой век, воображая, что позади или впереди должен быть век если не «золотой», то – «нормальный».
– именование того факта, что всякое обоснование само нуждается в обосновании; что ни одна теория не может обосновать самое себя и нуждается в обосновании за своими пределами, то есть в другой теории, и так далее в бесконечность.
• Явно, что тут мы имеем дело не с «регрессом» (сползанием, отступлением), а скорее с «генерализацией», то есть с восхождением, прогрессом: всякая теория может быть достоверно обоснована более общей теорией, как ее частный случай, причем эта более общая теория на данном этапе познания может быть нам еще не доступна, но отдельные положения ее, обосновывающие нашу частную теорию, мы нащупываем интуитивно или эмпирически. Не регресс – «назад в бесконечность», а прогресс – «вперед и вширь к универсальному знанию».
Считают, что для того, чтобы получить абсолютно достоверное знание, надо «остановить регресс», но раз иначе как произвольно прервать регресс нельзя, значит достоверность невозможна. – Однако есть и другое решение – собственно научное. Достоверность может быть абсолютной в заданных нами самими, нашим вопрошанием пределах, по принципу «если – то». «Если – то» не «прерывает регресс», а очерчивает границы, в котором знание будет абсолютно; «если» – произвольно, определяется задачей, «то» – совершенно объективно; «если» – это правильно заданный вопрос, «то» – объективная достоверная истина. Частный вопрос, определяемый частной задачей, может получить однозначный – то есть абсолютно достоверный – ответ, оставаясь частным случаем неизведанного целого. Не нужно «останавливать регресс» – ибо это прогресс – хотя и можно задаваться вопросом: как далеко можно зайти в этом непрерывном восхождении? Охватит ли когда-нибудь ум – универсум?
• Условия эксперимента в естественных науках суть то же, что однозначное определение понятий в точных: это установление тех частных «если», на которые можно получить (из которых вывести) все достоверные «то». (И аксиомы Евклида – те самые «если», из которых следует абсолютно достоверная для них геометрия.)
• «Прерывают регресс» сами наши вопросы, если они поставлены правильно, и прерывают его не ценой достоверности: они устанавливают те частные аспекты, в которых нам нужна достоверность. (Эти установки называют еще критериями.)
• Истина не зависит от нашего желания, – но от него зависит тот аспект, в котором она нам откроется. Истины не относительны, а «частны».
• …Еще о «прерыве регресса».
Регресс причин прерывает уже то, что с определенного места дальнейшее их выяснение теряет для нас (для нашего вопроса) смысл, попросту не нужно. – Так, чтобы с научной достоверностью понять, почему ваши дети вернулись с улицы в мокрой одежде, достаточно узнать ближайшую причину – был дождь, но если нам начнут объяснять причину возникновения дождей, мы сами «прервем регресс»…
Теряется в неважном регресс и тогда, когда наука выясняет механизмы (функционирования чего-либо, например органов). Разобраться в устройстве механизма со стопроцентной достоверностью можно, часто не вдаваясь даже в то, из какого материала сделаны эти механизмы.
И, как уже говорилось, регресс теорий – это их прогресс, который отнюдь не надо прерывать, ибо последующая достоверная теория включает предыдущую, также достоверную, а не отметает ее как недостоверную.
• …Да и что значило бы, если бы какая-то теория могла обосновать самое себя? Что не все в мире взаимосвязано (вот это-то и сделало бы невозможной, то есть недостоверной, науку)?.. Теория, доказавшая сама себя, отразила бы параллельный нашему универсум, в который нам не было бы доступа…
• Все, что мы достоверно узнаем, оставляет свои связи с тем в мире, чего мы не знаем (эти связи могут называться, например, «аксиомами»), и это естественно – не можем же мы, да обычно нам того и нужно, знать все.
• «Если птица выглядит, как утка, плавает, как утка, крякает, как утка – я говорю, что это утка». Это о том, что здравый смысл знает, где «прервать регресс». Уткой называется птица с определенным набором качеств.
(Впрочем, есть и один совершенно достоверный показатель: если птица способна скрещиваться с уткой и оставить фертильное потомство, это утка, даже если она почему-то не крякает или не плавает, – то есть данная особь относится к роду уток. Как видим, достоверность существует – регресс прерывается точным определением понятий и правильным экспериментом.)
• Индуктивные (эмпирические, экспериментальные, научные) суждения вероятностны, то есть, выходит, никогда не вполне достоверны, и в стремлении к достоверности мы можем только бесконечно повышать их вероятность (например, предсказывая на основе этих суждений неизвестные факты и затем удостоверяясь в них), но не более того. Снова «регресс»?
Возьмем опять «мокрых детей». Дети пришли с улицы вымокшие: всего вероятнее, был дождь, но в принципе не исключено, что они зачем-то окатывали друг друга водой. Взгляд из окна на мокрые деревья и тротуары повышает вероятность версии дождя; собственные показания детей, показания соседа и показания других соседей, что этот сосед не склонен к бессмысленному вранью, сделали бы эту версию идеально достоверной – если бы не осталось две последние возможности: вдруг мне все снится или вдруг весь мир вокруг меня задался целью меня дурачить (все сговорились, полили двор водой из шлангов и согласно врут).
Вот в этих возможностях все и заключено. Регресс в научных индуктивных суждениях упирается именно в них: мои суждения в конце концов могут стать достоверны, если только мир не моя иллюзия (плод моего собственного воображения или воображения некоего существа, разыгрывающего передо мной спектакль). Тут-то регресс и прерывается: принять на веру надо лишь объективное существование мира. Если мир мне не грезится – последняя вероятность, стоящая на пути к окончательной достоверности – то нормальное кровообращение устроено именно так, как это описал Гарвей, ДНК так, как описали Уотсон и Крик, – и т.д.
• Суждения о закономерностях, находимых нами в природе, являются вероятностными, если мы не можем обосновать их иначе, как повторяемостью (наблюдаемых явлений). Как только явятся знания о причинах этих закономерностей, а причины причин потеряют для нашего вопроса значение («регресс» сам собою прервется), эти суждения станут вполне объективными.
Что солнце будет вставать на востоке всегда, поскольку на нашей памяти всегда так и было – вот индуктивное, вероятностное суждение. Когда мы начинаем понимать, что солнце – небесное тело, двигающееся по орбите, определяемой так-то и так-то, то и не вдаваясь в большую физику мы можем вынести достоверное суждение: если не случится космической катастрофы, еще сколько-то миллиардов лет солнце будет всходить.
• Достоверно судить можно даже о будущих случайностях. Вычисляемость вероятности (ошибки) и есть достоверность.
в психологическом плане – это о том, чего мы, собственно, хотим, когда хотим что-то понять; в данном случае –
– дефектная мотивация работы понимания: вместо потребности найти принцип, по которому исследуемое сложное строится из знакомого простого, потребность свести сложное к простому без остатка, – именно не понять непонятное, а как бы уничтожить его.
Порок, обратный редукционизму, можно назвать романтизмом: когда сама непонятность и привлекает, и познающий меньше всего жаждет чего-то понять, а только осведомляться или фантазировать. Редукционизм свойствен более интровертам, романтизм – экстравертам; первый заглубляется в объект, чтобы примитивизировать его для себя, второй, будто подозревая, что внутри объекта и так ничего нет, всеми силами тщится оставаться поверхностным.
Философская (а не психологическая) противоположность редукционизму – холизм: идея, что целое не сводится к сумме своих частей. Разумный редукционизм был бы совершенно равен разумному холизму: познать предмет – значит не перечислить его элементы, а понять, каким образом его элементы составляют его целое.
Переход к статье «Редукционисты и романтики»
– то же, что рассудительность или рассудочность в своих худших смыслах (привычка заменять чувство рассудком; страсть правильности).
• Умное чувство, пожалуй, может быть, а вот бесчувственный ум – на самом-то деле – противоречие в определении; ум – способность точного отчета в чувстве, то есть чувство в первую очередь. А без чувства ум – пустое резонерство.
• У умных людей рассудок продолжает чувство, а у резонеров заменяет его.
• Чувство не ошибается; работа ума в том, чтобы расшифровать его – и тут возможны ошибки. Резонерство, отбрасывая чувство, оказывается все целиком в сфере ошибок. Оно врет даже тогда, когда во всем право.
• Помрачить ум может никак не чувство, а страсть – то есть желания. Чувство же, напротив – это глаза ума. Страсть правильности помрачает в резонере ум, он слеп – бесчувствен – принципиально.
• Ничего удивительного в том, что Бог отказывает в уме именно резонерам. Дай он им ум, они были бы философами. Потребность рассуждать у тех и других общая, но если ум поднимается до истин, то глупость, в лучшем случае, только до правильности.
• Страсть все понять, всему найти объяснение – страсть, в «человеке разумном», естественная и благородная. Другое дело ее сестра, страсть указать всему правило, – резонерство. Где надо учиться, оно учит.
Ошибка резонерства не в том, что оно хочет все понять – скорее напротив; воображая, что знает, как правильно, именно понимать оно ничего не желает.
• …Да, мораль озабочена тем именно, как поступить правильно; и долг – это очевидный моральный минимум. Но максимум у каждого свой, здесь уже правил нет, каждый сообразуется лишь с собственной совестью – моралью личной. Резонер же максимизирует правила.
• Резонер к самой истине подходит будто бы с моральной меркой. Тогда как, наоборот, к морали следует подходить с требованием истинности.
• Мысль выводится из жизни, а жизнь из мысли – нет.
– вариант клаки – клака откровенная. Организация социальной оценки какого-либо товара, формирующей индивидуальные оценки
(ну, конечно, также и оповещение о каких-то новых товарах или их новых качествах).
• «Искусство не для искусства» – это, наверное, реклама.
• Нельзя сказать, что достоинства товара его (в точном смысле слова) рекламируют: достоинства ведь оцениваются каждым потребителем индивидуально. Если они есть, то рекламе не помешают – разве что сделают ненужной саму рекламу. Реклама создает признание общее, социальное, а частное должно возникнуть уже из этого общего.
Вот почему обсуждение собственных достоинств товара в рекламе отнюдь не всегда на первом месте. «Удобно! выгодно!» – хорошо, но «круто! стильно! современно!» – едва ли не лучше. Для возбуждения социальной реакции важнее тема социальных достоинств самого потребителя: если он обзаведется пейджером, то этим актом «подключится к самым-самым», если предпочтет такой-то чай, это будет «знак хорошего вкуса», если употребит такой-то крем, то сможет поверить – «ведь я этого достойна!», и такие-то сигареты куришь, «если знаешь себе цену»…
• За скобками всякой рекламы – часто выносимое в своеобразные рекламные эпиграфы «бери от жизни все!», «мир создан для тебя!», «всегда желать большего!» («ask for more»). Для возбуждения социальной реакции необходим и правильный социальный тип – человек, мерящий собственное достоинство качеством и количеством им потребляемого (то, что называется обыватель). «Выбирай лучшее для себя!» «Я знаю себе цену и на меньшее не согласна!» «Вызывая зависть!»
• Ругать обывателя – отнюдь не чванство. Обыватель – не тот, у кого скромные запросы, а тот, у кого ничтожные ценности, а запросы ненасытные, и он этим горд.
• …Самое горькое – то, что стадная составляющая в рекламе духовных ценностей выражена абсолютней, чем в рекламе материальных. Если пейджер, при помощи коего подключаются к «самым-самым», подводит, то обвиняют фирму-изготовителя, а вот если спят на фильме, который среди «самых-самых» считается «культовым», то виноватым каждый обязан счесть себя.
в наше время –
– один из синонимов веры:
с тех пор, как веру слишком трудно стало отождествлять со знанием, которое она заменяла дикарю, ей привычней ссылаться на непосредственное ощущение.
Итак, религиозное чувство –
– ощущение «присутствия Бога»,
или –
– ощущение гармонии мирового целого, в котором трагически-дисгармоническая посюсторонняя его часть и с нею наши личные судьбы получают общий смысл и находят свое предназначение. Чувство личной причастности трансцендентному, в котором находит гармоничное завершение все реально происходящее, в том числе и с тобою.
…В общем, то чувство, логика которого называется пантеизмом.
Что представляют собой полностью «секулярные» варианты религиозного чувства – вопрос особый. Разумеется, они существуют, не могут не существовать.
А религиозное чувство в варианте примитивном, архаичном –
– чувство сакрального. Иначе, ощущение присутствия некой незримой, но персонализированной силы, правящей посюсторонним миром и определяющей цель и назначение происходящих в нем событий – и чувство личной зависимости от этой силы, «божий страх», страсть послушания.
Иначе – теизм. – В то, что существуют какие-нибудь Перун и Ярило, или Зевс, или даже Бог Библии или Корана, архаичному человеку не надо было верить – их длань он ощущал непосредственно, ибо понимание естественного хода событий пришло к человеку не сразу; его вера, не от верить, а от верность, была лишь вопросом лояльности.
Говоря о разновидностях религиозного чувства, нельзя не упомянуть следующее. Проявления стадности в собственной душе индивида, дающей ему ощущение причастности к целому и большему, чем сам, и все такое – легко принимаются им за манифестации трансцендентного; бог дикаря стоит во главе иерархии того племени, к которому он принадлежит, всякая власть для него сакральна… И это «религиозное чувство», умещающее всю мировую гармонию, космос, в жалкий человеческий порядок –
– архаичное социальное чувство (готовность поклоняться силе, способной править и правящей твоим социумом и одновременно – для дикаря-то – самою природой);
религия, и именно «по чувству», по сей день сливается в массах с национальным патриотизмом и обожанием сильной власти. С тех пор, как Бога стало прилично понимать в единственном числе – каждый народ, в меру своей отсталости, чувствует себя «богоносцем».
• Восторг – ощущение чего-то превосходящего и одновременно исполняющего тебя – вот религиозное чувство. Эстетическое чувство – чувство гармонии бытия, возникающее «поверх» бытия наличного – тоже восторг, и тоже – религиозное. «Всякое пение есть поклонение», – говорит Карлейль, – и не нерелигиозен ни Бернс, ни даже Вольтер. Искусство – отправление культа бытия.
• Атеист верит, что смысл в жизни – только тот, что мы сами в нее вложим. Но, коль скоро есть желание этот смысл в жизнь вкладывать, капля религиозного чувства – «секулярно-религиозной» веры в смысл – потребна и ему.
• Религиозное чувство, в лучшем своем варианте – это такой «онтологический оптимизм».
Архаичное религиозное чувство – напротив, скорее эсхатологическое, это чувство надвигающегося конца. Хотя вера, что высшая сакральная сила занята именно нами, и поднимает нас в своем самоощущении, но все же последнее торжество абсолютной силы – конечно, расправа: страшный суд и конец света.
• В норме, религиозное чувство должно прибавлять нам стойкости: утешать в непоправимом и вдохновлять на свершения, где они возможны; если все не напрасно, не напрасны и наши муки, и наши усилия. В патологии же, религиозное чувство – черствость: то бездушие фатализма, то бездушие фанатизма. Если картина мира уже завершена, предопределены и твое не-сочувствие кому бы то ни было, и твой непременный беспощадный долг.
И та же двойственность – в сфере познавательной. «Смысл есть; ищите и обрящете». «Смысл явлен, и всякое вопрошание равно сомнению, грех; за тобою лишь послушание».
(Заметим, что именно патология, по сию пору, еще сходит за норму.)
• Искушает религиозное чувство реальность, слишком убедительно демонстрируя торжество бессмыслицы над смыслом; искушают его и сами религии, выдвигая на борьбу с бессмыслицей бессмыслицу же.
• В вере никакой лжи нет, а в распространении веры – и это всегда чувствуется – есть: иметь предположения о том, чего не знаешь, может быть и необходимо, но утверждать то, чего не знаешь – значит, по определению, лгать. То есть вера становится лицемерием, как только перестает быть интимной.
• Спиноза: «кто любит Бога, тот не может желать, чтобы и Бог в свою очередь любил его». Вот – религиозное чувство пантеиста. А религиозное чувство теиста – страх, и боящийся не может как раз не желать, чтобы внушающий страх его любил…
• …Этой жизнью все исчерпывается? И ничего не окупится, и ни за что никому не воздастся? – Не тем ли острее должно стать наше сочувствие друг другу?
У доброго человека – его этическое чувство тем живее, может быть, чем слабее его религиозное чувство.
исторически –
– доразумное сознание: верность незримым, но по-видимому правящим всем в мире силам (готовность служить им, угождать, то есть их задабривать);
ныне, с пробуждением разума, самое трудное уже не верность сакральной силе, а способность в нее поверить (ибо для разума веры в исконном смысле слова уже не существует – а существуют лишь гипотезы, нечто прямо предполагающее возможность сомнения и испытания). В прежние времена достаточно было слушаться богов фактически, быть верным, в новые надлежит подчинить Богу еще и разум – верить. Вещь, в разум не вписывающаяся и без особого дара не дающаяся…
И современная религиозность –
– способность веры, отождествления желаемого или должного с истинным. Умение разрешить для себя задачу мучительной неопределенности бытия, в которое человек «заброшен» – ориентацией на некие необсуждаемые положения, святыни
(«условная определенность взглядов и убеждений», как это названо у Чехова.)
С тех пор, как чисто гносеологическая неопределенность стала мало-помалу, медленно, но именно верно устраняться из мира наукой, на первый план тут выходит –
– «жажда моральной завершенности мира»: понятного смысла жизни, как уверенности в конечной справедливости происходящего. (Жажда, утоляемая верой.)
Вера не может опираться на суждение – напротив, суждения должны опираться на веру. Но раз мы не смеем прийти к определенному мнению своим умом, то должны либо ждать откровения, либо заимствовать его в традиции; откровения редки, а традиция всегда под рукой. Потому религиозность хоть и не обязательно, но естественно сливается с традиционализмом. Она поневоле архаична – и разум поневоле из нее вырастает, разрывает с ней…
Психологическая противоречивость этой религиозности, становящаяся все более острой по мере становления разума, может быть отчасти выражена в следующих тезисах. Религиозность –
– чувство неразрешимых вопросов бытия – столь острое, что способно удовлетвориться верой или невразумительными ответами на них религии;
– способность удовлетворяться столь невразумительными ответами религии на неразрешимые вопросы бытия, что явным становится глубинное равнодушие к этим вопросам…
Может ли быть религиозность какой-то другой, не архаичной? – Жажда истины, до конца не удовлетворимая и потому благословляющая сомнение – вот «религиозность» разума. Но такого словоупотребления нет.
Еще один важный аспект. Религиозность, как готовность поверить чему-то лишь потому, что вообще надо «во что-то верить» и есть силы, которые определяют за нас, во что именно верить надо – это –
– отказ от своего разумения, то есть, значит, готовность подчиниться силе (абсолют коей называется Богом), – авторитарная психология
(всякий авторитаризм религиозен). А также –
– отказ от своего разумения, то есть приятие предписанных святой силой догм
(всякий догматизм религиозен).
Ясно, что ориентация личности на истину, если бы ее можно было назвать религиозностью, означала бы «религиозность» прямо отрицающую авторитарность и догматизм. Разум автономен и открыт неизвестному.
• Вся истина сокрыта; зато религиозность знает, что о ней надо думать. Разум знает лишь, что надо думать.
• Религиозность ныне – безмерный прагматизм, – вера, что польза искупает рабство, а практическая потребность исчерпывает самое истину.
• Устранять неопределенность актом полагания, верой, не предполагая за тем суда объективностью – это солипсизм. Даже если вера не моя лично, а общая.
• Житейский солипсизм предполагает, будто бы, что реальность имеет степени: начиная от абсолютной реальности моего Я, и далее, по радиусам от него, – по убывающей.
Обыденной религиозности без этого солипсизма не существует; тут один на один – я (с тем, что мне дорого) и Бог. – Приведу пример страшный, но уж очень явный. Вот слова из телерепортажа – о взрыве многоэтажного жилого дома в Москве. «Наталье повезло – эту ночь она и ее семья провели на даче. Когда утром она подошла к месту, где стоял ее дом, то увидела… (следует описание). Теперь Наталья верит в Бога, спасшего ее детей».
• Религиозность опирается на самые архаичные пласты в человеческой психике, на те глубины, в которых человек, неизбывно, дикарь, наивный солипсист. – Бог занят непосредственно мной и может менять собственные планы, если его хорошенько попросить об этом; пусть для этого ему придется поменять что-то во всем универсуме – мне оно нипочем, ибо подлинный универсум, единственное важное в нем – это я и есть. Надежда на рай для меня, крещеного, ничуть не омрачается представлением об аде для всех прочих: они и при жизни для меня не вполне существуют, – только как приятные или неприятные впечатления… Современному человеку, чтобы вместить это, остается молить Бога об особом настрое духа, святой простоте (глупости)…
• Первобытная религиозность полагала Богом силу, а удачу и победу – божьим, а тем самым и справедливым, судом. Все было просто. Нынешняя религиозность, вынужденная отличать силу от справедливости, хочет видеть всесильного Бога справедливым – и запутывается в противоречиях.
• Религиозность по определению фанатична: владеет истиной. Сомнения можно искоренять – и тогда это будет фанатизм ревностный; можно плевать на них – и это будет фанатизм равнодушный. В этом последнем облике он, может и к счастью, встречается даже чаще…
• «Человек есть животное религиозное», как выразился некий религиозный философ… Другими словами, человек, покуда неразумен, будет инстинктивно религиозен; по аналогии с известным высказыванием, если бы Бога не было, инстинкт заставил бы его выдумать. Говорит ли это в пользу истинности религий? Или, скорее, против?..
• Нехорошо клянчить, унижаться, льстить. Но все это можно в отношении к Богу?.. Существу высшему это может доставлять удовольствие?..
• «Ради Бога» в устах людей нерелигиозных значит «бескорыстно». У религиозных, скорее – корыстно.
• Буквальная религиозность в человеке, уже способном мыслить и значит ставить себя на место ближнего, сочувствовать ему, была бы столь морально неприглядна, что «спасти» его может только ее реальная невозможность – тайное неверие. «Не ведают, во что верят».
в общем плане, религия – то же, что в одном из своих значений вера, –
– мировоззрение, опирающееся не на добываемую опытом и логикой объективность, а на некие табуированные для разума (сакральные) представления; варианты такой сакральной метафизики (мифологии и деонтологии).
Опыт и логика не дают нам законченной картины мира, тем более такой, которая бы определяла смысл нашего существования в ней, – это дело метафизики, сферы принципиально недоказуемых и неопровержимых идей, в которых ум каждого волен. Если же некая метафизика претендует на окончательность и нормативность – мы имеем дело с религией (или попыткой религии, идеологией).
Религия в более узком смысле, как идеология – то же, что вероисповедание, –
– «пра-идеология», – исконный, а ныне архаичный вариант идеологии. Кодекс власти социума над индивидом как сумма табуированных для критического разума (сакральных, святых) представлений о мире и наших обязанностях в нем; «есть над миром некая незримая власть, которой мы обязаны послушанием, и верный набор ее требований открыт именно нам (такому-то племени, или иудеям, христианам, мусульманам…)». Заповеданные (традиционные с истоком в сакральной силе) мифология и деонтология социума.
Верховная власть социума – боги, Бог (они же обладают частичной или полной властью надо всем миром), а вера в них – святой долг каждого. Боги заинтересованы в порядке среди своей твари. Другого обоснования правил, сделавших бы общежитие возможным, как и другого обоснования бытия сущего, кроме обоснования их сакральной силой – первобытный человек еще не мог понять и принять.
• Разум воспринимает то, что еще не заявило ему о себе как факт, неопределенным, и его назначение – преодоление неопределенности. Он выставляет в пред-стоящей ему неопределенности некие условные ориентиры – это, грубо говоря, вера; и он выявляет на своем пути неподатливое безусловное, объективное – это, в своем собственном смысле, разум. – И если вся наша опора на веру – потому ли, что разум еще слаб, или потому, что иные положения веры решились ставить выше разума – мы имеем дело с религией.
• Религия действительно – «опиум народа» (людей не думающих), – но не в том смысле, что без опиума наступит трезвость, а в том, что без него наступит кома.
• «Бороться с религией»? Но случайно ли семидесятилетняя борьба с ней кончилась ничем? Религия ни в чем не виновата – она естественно правит там, где разум править еще не в силах.
• Религия делает релятивистскую мораль послушания до некоторой степени абсолютной: все же это послушание Богу, существу высшему. По мере того, как буквальная вера в человеке естественным образом истаивает, релятивизм религиозной морали становится все заметней.
• Каждый естественно хочет от всех других соблюдения каких-то общих правил: вот и естественное обоснование морали. Но для того, чтобы он подчинил этим же правилам себя – считается, необходимо обоснование уже сверхъестественное…
Слишком недоброму или слишком глупому человеку для морального заключения не хватает естественного логического звена: «понимаю, что другому от моего поступка плохо – но ведь не мне же? почему это должно меня волновать?». Тут уж, действительно, поможет лишь нечто сверхъестественное: религия. «А вот Бог накажет».
• …Бог религий то и дело творит такое, что для человека явилось бы преступлением. Но может ли Бог обязывать нас той моралью, которой бы не разделял сам? – Разве что, если представить, что наша мораль – это его корысть. Господь устанавливает для нас, своих рабов, порядок, какой пожелает, и послушание этому порядку есть наша святая мораль… Впрочем, опять-таки рабская мораль остается равной господской, ведь такая мораль – та же корысть; можно ли отдать свою свободу бескорыстно?
• (Авторитарная мораль – и религиозная в том числе – это лишь соразмерность корысти и власти. Это то же право силы, но не непосредственное, а установившее свои заповеди.)
• Животное следует инстинкту, ибо не может иначе, и не знает о бренности земного. Не то – человек. И его религия – хотя только «статическая», но не «динамическая» – «это защитная реакция природы против того, что может быть угнетающим для индивида и разлагающим для общества в деятельности ума» (Бергсон)… Я бы уточнил – в деятельности неразвитого ума, и назвал бы эту «статическую религию» – просто религией, а «динамическую» – способность жить не по инстинкту и умение противопоставить нечто идее бренности – самим умом.
• Религия – неадекватный ответ на серьезнейшие вопросы. Кто замечает только эту неадекватность, тот поверхностен; кто удовлетворяется ей, тот примитивен.
• …Как сказал кто-то, «религия – это вера в то, что вы сами считаете неправдой». То есть необходимость религиозной веры – не логическая, а нравственная, причем нравственность эта требует фальши…
• Сыграв роль Прометея, дьявол-искуситель подарил человеку искру от Божьего огня – способность различать добро и зло, то есть разум. И мы стали, как боги – то есть каждый в меру своей разумности Бог; а до тех пор не больше чем его образ и подобие. Потому и сам Бог – конечно же – не выше разума, а полнота разума. И нет иной возможности к Богу приблизиться, как честно, на каждом шагу оставаясь понятным самому себе и веря всякому возможному сомнению столько же, сколько и надежде, идти по пути разума.
• Разум в человеке – только искра, «искра Божия», тогда как сам разум, его абсолют – это, видимо, сам Бог. Давайте же так Бога и понимать – не верой и не страхом, а умом.
• Трудно сказать, что под этим разумеется, но – допустим: есть нечто высшее разума. Все равно, не явно ли, что сначала стоит взять хотя бы эту высоту? Человечество похвастаться этим еще не может…
• Пусть в теории всякая религия выше разума, на практике ни одна до разума что-то недотягивает.
• Разум – это, если хотите, такая вера, которая не убеждает себя и не лжет другим, будто знает истину наперед, но честно ее ищет.
Отказ от разума – может ли Бог хотеть от нас этого? – это отказ от истины. Не потому, чтобы разум ею владел, но потому, что он и есть – готовность отступиться от своих владений и принять ее, откуда бы она ни явилась и на что бы ни была похожа; принять, но только не на веру… Разум – знание не истины, а того, что она существует и ничто, никакая вера, ее место занять не может, не смеет. Это совесть рассудка.
• Верить – предполагать истинность какого-либо утверждения и, может быть, надеяться на нее; верить в религиозном смысле – постулировать некое утверждение как истинное, воспрещая сомнения. – Не принадлежи слова эти Ницше, они были бы правдой: «верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке»…
• Верить – это признавать себя некомпетентным, но правым.
• Сможем ли мы себе обеспечить «хлеб насущный», это отчасти дело и случая, то есть, кто верит, – Бога; а вот все, что сверх того – ибо ведь «не хлебом единым» – зависит только от нас самих.
(в обыденном смысле)
– сознание факта, что «все познается в сравнении», то есть, что абсолютным в этом мире бывает лишь соотношение: два и один относительны, два к одному абсолютно.
Переход к статье «Моральный релятивизм»
– точный эпитет всякого иерархического поведения (снизу вверх), – когда долг и достоинство нижестоящего определяет вышестоящий.
Но обычнее всего так называют –
– готовность угождать власти со стороны тех самых институтов, органов или чиновников, сам смысл существования которых требует независимости от нее, –
например, в выражениях «рептильная юстиция» или «рептильная пресса».
• Нижний чин тем рептильнее, чем он выше.
• Знаменитый афоризм, что на высоких постах, как на горных вершинах, встречаются лишь орлы да пресмыкающиеся – то и выражает, что, чем выше по иерархической лестнице, тем меньше первые отличаются от последних. Летать здесь – значит ползать очень высоко. Перефразируя одновременно Наполеона и Горького, «кто не рожден ползать, не может и летать».
все-таки, несмотря на сходство, не совсем то, что имидж; репутация, в особенности деловая –
– так сказать, ваша персональная рыночная цена (зависящая от имиджа и положения лишь отчасти): сложившееся представление о возможностях и выгодах партнерства с вами. А также – инерция такого представления, определяемая неповоротливостью коллективного мнения, – ваш ресурс доверия или «моральный капитал».
Репутация бывает ближе к истине, чем имидж, и не вполне сливается с тем, «что говорят за вашей спиной» (как ее некто остроумно определил), – потому что в партнерстве – вся наша жизнь, и формируется репутация потребностью насущной. Если имидж складывается в равнодушном мнении зрителя, то репутация – в заинтересованном мнении потенциального соучастника. Имидж вообще мало интересуется оценкой человека, достоинство имиджа – простота и понятность; но о репутации осведомляется, как-никак, «покупатель», он искренне хочет знать настоящую цену.
Свои нюансы – у репутации собственно моральной. Дело в том, что претензии могут быть к настоящей цене самой расхожей морали, выставляющей вам цену, – репутация такой репутации сильно подмочена. Однако и она, как –
– ваша оценка по шкале расхожей морали –
составляет вещь, которой с большей или меньшей выгодой «пользуются».
• Хорошо думать о ваших достоинствах могут те, кто рассчитывает их как-то употребить. Другие о них или вовсе не думают, или думают плохо.
• …Что подумали?.. Из возможных версий выбери наименее сложную и наименее лестную.
• Лучшее деловое, да и житейское качество – надежность: гарантия самой возможности партнерства. Особые таланты, определяющие преимущества партнерства, уже потом.
• Слава – скорее имидж, чем репутация; в ней правды меньше, а может и вовсе не быть. Но, раз считается, что испытание временем выдерживает лишь заслуженная слава – репутация живучее. Современность взирает на лица, а времени приходится судить по делам.
• Репутация: предпочитают один раз услышать, чем десять раз увидеть.
• «Жена Цезаря выше подозрений»: для Цезаря, как для политика, важнее репутация, чем факт.
• Моральный капитал: что достаточно лишь не слишком транжирить, чтобы можно было уже не зарабатывать.
Удивительно, но моральный капитал можно получить и по наследству…
искаженное французское, где это слово значит –
– то же, что озлобленность или злопамятность (как таимое зло).
Считается, что ситуации, в которых необходимо страдает самолюбие человека или группы людей (например, физический недостаток у индивида или низкий статус), являются источником особого рода ресентимента – озлобленности и тайной готовности мстить всем, без вины виноватым, кому повезло больше. То есть существует ресентимент, как –
– особая форма зависти: зложелательство к благополучным как таковым, за сам факт их благополучия.
Откуда и специфическое значение –
– завистливое зложелательство, готовое отрицать ценность самого благополучия (силы, богатства, радости и т.п.) – и якобы лежащее (согласно популярной в философах идее Ницше) в основе морали, –
главным образом той «рабской», что проповедовал Христос.
Так ли это?
• Откуда в морали взяться ресентименту, этой озлобленности слабого против сильного – когда правила всякой морали, как и любые «правила игры», на руку скорее сильным и не на руку хитрости, подлости, коварству, – этому последнему оружию слабых?.. Если вообще делить людей на сильных и слабых, а жизнь, соответственно, представлять как борьбу всех со всеми за благополучие – разве не очевидно, что именно сильный в борьбе заинтересован в том, чтобы борьба велась честно, – морально?
Нет его, кажется, даже и в морализаторстве, в «скамеечном» злословии: тут не бессильная злоба ресентимента, а бессильная стадность. Мишень этих «моралистов» – не сильные, а непохожие; «белые вороны» никому в толпе не кажутся силой, и то насмешливое презрение, которым их встречают, хоть и есть рудимент заклевывания насмерть или даже первый шаг к нему, отнюдь не похоже на ресентимент. (Что «сила в немощи совершается», и собственно человеческое величие за «белыми воронами», это уже другой вопрос.)
…Расхожая мораль, напротив, ресентимент ненавидит: осуждает зависть, учит, что «всяк сверчок знай свой шесток» и т.п., а признаки озлобленности против господствующей силы воспринимает, как подписанный человеком себе приговор.
• Есть в пошлой нравственности и злоба, но и та не похожа на озлобленность: злоба праведника самодовольна, он чувствует себя «в своем праве», и его карательные акции против грешников скорее похожи на охоту по лицензии, чем на вылазки затравленного зверя. Ресентимент, пожалуй, был бы и симпатичней…
• Говорить, что, если вы отрицаете за богатством и властью ценность, то, значит, вы просто не можете их добиться и ваша мораль выражает ваш ресентимент, – так говорить может, ясно, лишь тот, для кого богатство и власть такую ценность представляют; чего дальтоник видеть не может, того и не увидит. Хотя верно, что у кого-то – может, и большинства – аскетизм бывает только вынужденный, и под верными фразами маскируется, действительно, ресентимент.
• …Кстати: может ли власть считаться нравственной ценностью? Ведь в этом случае, по справедливости-то, должно считаться ценностью и рабство?..
• …Еще кстати: разочаровываются в благополучии и убеждаются в его тщете в первую очередь как раз те, кто его имеет в избытке, и в ресентименте, таким образом, никак заподозрен быть не может: вот например Соломон.
Бывает, что и кто-то из обездоленных скажет – «не очень-то и хотелось»; но в широких массах, и невооруженным глазом это очень явно видно, ценность благополучия незыблема.
• Является ли материальное благополучие ценностью? – Нравственная ценность есть то, что ценно не для чего-то, а само по себе, не как средство, а как цель. И уж конечно, благополучие может быть ценным для многого, и многому хорошему способно послужить средством – свою цену благополучие имеет, – но именно потому и постольку не может быть для нас самоцелью, бесценным, ценностью благополучие само по себе; превратить его, призванное служить, в объект служения – есть суетность, да такая, что неминуемо вводит человека во многие грехи. – Вот позиция человечности (этой подлинной нравственности) – и где тут ресентимент?..
Что же до нравственности пошлой, нравственности «нравов», общепринятого – даже и поминающей Христа – то в ней ценность или скорее святыня благополучия никогда всерьез сомнению не подвергалась.
• Было время, когда ресентимент, как социально оправданную зависть, пытались внедрить в общественную мораль. И хотя эта насаждаемая низость пускала в душах свои корни, – обычная мораль с ее освящением благополучия (другая, противоположная низость) никуда не девалась – изменились, и то не слишком, лишь признаваемые формы благополучия. Порок общепринятой морали везде и всегда – иерархизм, престиж, а не ресентимент.
• «…Показывать нищету, изображать “маленького человека”, вскрывать социальные язвы» – как бы ни оценивать это направление в искусстве с точки зрения эстетической, все-таки отнюдь не «явление, всецело порожденное ресентиментом» (как думал Макс Шелер). Это явление порождено совестью и, в ядре ее, сострадательностью – живым чувством ценности-святости жизни и готовности помочь, но никак не ненавистью к жизни и не симпатией к ее упадку. (Тогда как целование Франциском Ассизским чьих-то гнойных язв и все такое – опять же вопреки Шелеру – скорее столь полная неспособность к состраданию, этой христианской любви, что попытки упражняться в нем лишь потрясают какой-то гипертрофированностью фальши.)
• Завистник ненавидит удачливого, потому что ненавидит и презирает неудачу. Известный феномен «из грязи в князи» то и значит, что выбившийся из «грязи» сочувствует оставшимся в ней куда меньше, чем «князь» потомственный. Ресентимент – не сочувствует, не жалеет… Сострадательность – полная противоположность ресентименту.
• …С больной головы на здоровую: именно психология уголовника, преступного человеческого типа и характеризуется этой своеобразной, ничем не оправданной «мстительностью ни за что» – ресентиментом.
Но как еще назовет уголовник непонятные и мешающие ему естественные реакции справедливости и сострадания, если не «мстительностью» или «завистью» – по-философски, задетым ничтожеством, «ресентиментом»?.. Так что и Ницше – не то чтобы ошибался в чем-то; он просто хотел сказать – добивающееся своего насилие мне нравится, а возмущаемое этим чувство справедливости и сострадания, соответственно – нет.
– устаревшее как эстетический феномен.
Это самое общее определение; а конкретнее –
– стиль «старый стиль», – стиль, искусственно сделанный из устаревшего стиля.
Вообще живой творческий дух не должен и замечать за собою какого бы то ни было стиля, – стиль есть уже некоторое ороговение, снижение творческого духа; тем паче это относится к стилю, рожденному от стиля однажды умершего. Дух дышит, где хочет, в том числе иногда и в «ретро», хотя последнее, по идее – апофеоз искусственности.
Вполне можно сказать еще, что ретро – это переодевание в сброшенные развивающимся духом формы –
– разновидность пародирования,
ведь пародия на том и стоит, что смотрит на проявления чьего-то творческого духа извне, с формальной стороны, откуда индивидуальность и характерность естественно предстают как странность, чудачество или нелепость.
• …Вот зарождается более глубокое видение красоты, вот оно совершает свои неожиданные открытия; со временем оно, как и всякое предыдущее, вырабатывает свои приемы и штампы, мертвеет, превращается, одним словом, в стиль. А там уж его снова сменяет живое видение, а старый окоченевший стиль хоронят, и воскресить его можно лишь как призрак – «стиль старый стиль», «ретро» – по сути, как пародию на то прежнее видение, бывшее когда-то живым…
• Простейший вариант ретро – воскрешение старой моды. Изюминка такого воскрешения в том, что причуды всякой моды – сама «модность» как таковая – в устаревшей моде особенно явны. (Вот, кстати, один из возможных ответов на вопрос – а что вообще за радость от «ретро»?)
• …Впрочем, бывает и так, что кличка «ретро», добровольно принимаемая творчеством, означает не что иное, как –
– убежище от фальши новомодного:
когда «новое» и «современное» становятся культом, тогда за «ретро» выдают и принимают само вечное. На самом деле стиль «ретро» получается, кажется, исключительно из того, что в свое время было стилем «современным». Модерн – явление того же ряда, что ретро.
бывает заносчивой, бывает отчаянной; соответственно –
– суд над прошлым – заносчивый взгляд из прояснившейся ситуации в еще не ясную;
– суд над настоящим – отчаянный взгляд из тупика на те минованные перепутья, где, как кажется, можно было еще выбрать иные направления.
Это крайние случаи. В нормальном случае ретроспекция ищет смысла – и, пожалуй, более смысла настоящего, чем прошедшего; это скорее –
– взгляд не в прошлое, а из прошлого, которое приходится специально реконструировать. Взгляд на «так есть» из умозрительно воссоздаваемого «могло бы быть», попытка отступить в прошлое, чтобы разглядеть настоящее.
Вообще, чтобы осмыслить любой наличный факт, надо его предварительно представить как только один из возможных (суметь «удивиться» ему). И ретроспекция –
– отыскание в прошлом и критическое рассмотрение того веера возможностей, из которых осуществилась лишь та, которая осуществилась и которая нас занимает –
может быть, самый естественный путь к осмыслению личного и исторического бытия.
Так что ретроспекция, можно сказать еще –
– то же, что рефлексия; всякое вынесение уроков.
В будущее мыслящий человек тоже смотрит «ретроспективно» – отвечая перед будущим, он видит в настоящем его прошлое, тот самый веер возможностей. Мыслящего, в отличие от обывателя, интересует не насущное, а целое – в котором настоящее шире сиюминутного, связывает прошлое и будущее, ответственно перед тем и другим.
– типовая реакция организма на определенный раздражитель.
Такая реакция, прирожденная – рефлекс «безусловный»; выработанная – «условный»;
прирожденными могут быть, очевидно, реакции всех нормальных особей данного вида на обычные в природе физические раздражители, тогда как выработанные реакции индивидуальны и предполагают всевозможнейшие раздражители психические. Так что –
– «безусловный рефлекс» – типовая для вида физическая реакция на определенный физический раздражитель; «условный» – типовая для индивида реакция на определенный (знакомый) психический раздражитель.
Так, желудочный сок у всех сам собой выделяется на запах пищи, а если у кого-то его научили выделяться на вспыхнувшую лампочку, значит, в процесс включена хотя бы память – психика. Впрочем, и запах должен быть в предварительном опыте идентифицирован субъектом как признак съестного, чтобы сок стал выделяться, – запах – почти та же лампочка; безусловное и условное в рефлексах не вполне различимы.
Органическое реагирует на психическое. Но и психические реакции – поступки – могут быть рефлекторными; рефлекс в этом смысле –
– «поступок как реакция организма» – реакция, миновавшая сознание
(сознание – лишь островок в море психического).
• Есть общее между рефлексом, инстинктом и традицией. – Инстинкт – это запрограммированный природой ряд безусловно-рефлекторных поступков, а, в мире людей, традиция – это программа поступков условно-рефлекторных.
• …Кто-нибудь, пожалуй, осмыслит и сознание как изощренную способность к образованию условных рефлексов. Но будет не прав, ибо сознание – разум – по своему природному назначению есть то, что не инстинкт: не программа и даже не способность совершенствовать программы, а то, что выручает особь, когда никакая программа уже ничего не может.
в своем частном, но привычном значении –
– самоотчет; то же, что самопознание. Осмысление личностью собственных ощущений, импульсов и безотчетных установок, которые, иначе, владеют и правят человеком сами, без участия его Я.
Я бы назвал эту работу –
– «усилие пробуждения»,
если бодрствующим считать не всякого, кто в данный момент контактирует с реальностью, а того лишь, кто реагирует на ее вызовы сознательно.
Рефлексию интересует не «что» и «каким образом», а «зачем» и «почему», не задачи только, а смысл; рефлексия, в отличие от мышления вообще –
– осмысление, в отличие от узнавания (принимания к сведению) и конструирования (представления, воображения), – насколько одно от другого вообще отделимо.
Последнее определение годится и для рефлексии в ее общем значении.
Место рефлексии в мышлении – тема особая. Мышление – «прощупывание» (прощупывание субъектом объективности, в мире и в самом себе): прощупывание значит контакт и отчет, то есть ощущение и рефлексия; мышление – «рефлексия ощущения». Человеческое мышление забрасывает свои «щупальца» и в будущее, в сферу потенциального; но даже занимаясь будущим, контактируя лишь с собственными представлениями, оно не будет в полном смысле слова мышлением, если перестанет быть рефлексией (будто «ретроспекцией», отчетом из возможного будущего). Итак, рефлексия –
– это в едином и неразделимом процессе прощупывания сознанием объективности, ее наличного и возможного (процессе, называемом мышлением) – фаза отчета, следующая за фазой контакта;
причем контакт умственный есть уже начало отчета, и рефлексия –
– восприятие реальности как весь процесс, в отличие от его начала, непосредственного восприятия (контакта); процесс, называемый также осмыслением или интерпретацией. То, что делает «факты» – «истинами».
Еще о том же. Мышление, можно сказать еще, – это чувство, оснащенное воображением и рефлексией. Если допустить, что чувство и воображение могут обходиться без рефлексии, без мышления, то рефлексия –
– то в мышлении, что принадлежит исключительно мышлению; это мышление в мышлении,
ни больше ни меньше.
Цель мышления, грубо говоря, – прогноз; метод – отчет (рефлексия).
Чтобы узнать, взойдет ли солнце завтра, надо отчитаться в том, как оно вело себя до сих пор; отчет более глубокий, фиксирующий не только данности, но и возможности, обнаружит не просто закономерность, но уже и закон, перейдет от «так бывает» к «так должно быть» и «так будет». В будущее заглядывает закон, обнаруживаемый рефлексией. Не прошлое интересует рефлексию и не совершенное настоящее, а – вечное.
• Минимум рефлексии – отчет в том, чего ты хочешь. Затем – почему. Максимум – что тебе нужно на самом деле.
• Совесть – нравственная рефлексия: «соприсутствующее (поступкам) ведение». Самая обычная форма нравственной рефлексии – работа над ошибками, – и не случайно. Совесть сильней «задним умом», – это свойство самой рефлексии.
• Рефлексия, как инстанция истины в душе, настолько боится всякого придумывания, конструирования, что невольно ассоциируется с оглядкой, с ретроспекцией – взглядом назад, в настоящее совершенное (факты) и прошлое (память).
«Без памяти» – «не рефлексируя», не думая. Память выступает синонимом сознания, – потому что главное в нем – эта оглядка, отчет, самоотчет.
• …Кстати, отчет неотделим от самоотчета, настоящее познание от самопознания, рефлексия философская – от психологической. Понять что-либо, значит найти это в себе, а себя в нем.
• Интуиция может быть названа чистой рефлексией.
Доказательство (которое скорее назовут рефлексией) содержит уже некоторое конструирование; оставаясь рефлексией по намерению и результату, оно уже не вполне – не только – рефлексия по своему методу.
• Созерцание – прозревание абсолютного за частным. То есть созерцание – это именно глубочайшая рефлексия, проникновение в суть. Это рассмотрение реальности, полностью очищенное от практических задач и потому только кажущееся не думающим – будто и не рефлектирующим. На самом-то деле, не глазеть, не приспосабливаться, не менять, но – понимать – вот созерцание и, что то же, рефлексия.
• Изобретательская способность разума много вредит осмыслению, легко уводит прочь от правды; неспроста Шопенгауэр ставил себе в заслугу то, что всегда в своем философствовании оставался на почве рефлексии.
Философия есть сфера принципиально недоказуемых гипотез, и потому в ней, будто бы, изобретение и рефлексия должны быть на равных правах. Думать так, однако – большая ошибка; скорее наоборот, если гипотезу можно использовать как рабочую, до выяснения окончательной истины, то к ней мало претензий, пусть себе будет и выдуманной; но если вся ценность гипотезы для нас в ней самой, в адекватности ее нашему душевному строю, тогда именно выдуманности, именно изобретения или выбирания в ней и должно быть меньше всего, а честного самоотчета – всего более. Философская истина – не достоверность, а подлинность; достоинство философии – ее искренность, непридуманность, рефлективность.
• «Мир устроен так-то? – Что ж, сконструировать такой план можно, но поверить в него, почувствовать так – нет…»
Философия должна избежать искушения творчеством. Если мы не можем чего-то знать, а без представлений об этом обойтись не можем или не желаем, то, по крайней мере, обязаны отличить в себе кажется от хочется. Изощренная рефлексия, работа по различению этих последних – и есть труд философа.
• …Ибо казаться нечто нам может и вопреки тому, чего нам хочется, и это роднит кажимость с самою достоверностью и объективностью!
Итак, рефлексия (как я чуть выше и сказал) –
– это инстанция истины в мышлении: путь к достоверности или подлинности.
(то же, что язык)
– механика человеческого мышления (хотя и не само мышление): обозначать и оперировать знаками.
Единственное существенное видовое отличие человека в роду животных: способность использовать, в мышлении, вместо образов условные знаки, позволяющая накапливать и сообщать информацию
(что «человек – животное культурное», этим определяется.)
– разумный вывод – объективный и единственно возможный; «ответ задачи», –
таково решение, которое «находят»;
– волевой акт – субъективный и свободный, один из бесконечности возможных; «план действий», –
такое решение «принимают».
Итак в одном этом слове «упакованы» два противоположных значения – вещь, на которую в Словаре я обращаю внимание неизменно. Возможно, в данном случае отразилось древнее примитивное неразличение закона и силы.
Оба этих крайних значения соединяются еще в одно – например, в словах «решение проблемы» и том же «принять решение»; это –
– один из возможных поступков (свободный), когда вообще поступок объективно затребован (необходимостью выйти из затруднения или поставленной целью): то есть волевой акт как разумный вывод, «план действий» как «ответ задачи»;
изобретательность, творческий дух – не логика и не мечтательность, а способность к решениям этого последнего рода.
Замечу, что едва ли не всякий волевой акт направлен на решение какой-то проблемы и едва ли не любой план действий мыслится как ответ какой-то задачи, так что второе и третье значение едва различаются и без первого не могут, и лишь первое может существовать само по себе.
Еще один нюанс. Из двух сфер – сферы метафизического и сферы наших прогнозов – немыслимо изгнать теоретическую неопределенность. В последнем случае определенность – план – вносит в мир сама воля, что и называется решением; то есть здесь оно –
– то же, что выбор. Акт воли, вносящий определенность в неопределенное предстоящее.
Наличное объективное, ясно, есть то, чего мы не выбираем (здесь «решает» не воля, а разум). Что до метафизики, то, не имея возможности претендовать на окончательную объективность своих суждений, она тем не менее обязана верить в объективность самой истины, в ее независимость от субъективного расположения мыслителя, и соответственно максимум подлинности всякой метафизики в том, что ее автор также не «выбирал», а «прозревал», ничего не «решал», но лишь выяснял для себя, во что он, может и против собственной воли, верит. Хотя и говорят, скажем, что «вера – это поступок» (дело выбора, решения), все же в решении стать верующим неустранима психологическая фальшь, неправда; правды – искренности – всегда больше в сомнении, в «теоретической нерешительности». В общем, законная сфера решений-выборов – сфера поступков, шагов в будущее, в неопределенность.
• Акт живой воли немыслим без – хотя бы подспудного – решения, – иначе то был бы всего лишь импульс, полученный и механически переданный, следствие из причины; жизнь научилась решать – то есть самой становиться причиной, ставить собственные цели, определять мир по-своему. А наука ставить эти цели, обратная связь воли с объективностью, называется, в живом существе, разумом.
• Выбор – это работа жизни.
• Решение (как выбор) должно быть причиной, нерешительность хочет видеть его следствием. Жизнь, решая, созидает факты, разум только интерпретирует.
• Полностью обоснованное решение – уже не решение: в нем нет выбора. Решительность есть, на какую-то долю, необходимое и потому разумное безумство.
• Воля выражается в решениях. – Самое упрямое поведение может быть, в то же время, и самым безвольным.
– это установка, раз приняв решение, не принимать в расчет уже ничего…
(о нерешительности я уже говорил особо)
– способность действовать в условиях неопределенности (в которых и протекает жизнь): способность самому определять события;
по сути, это –
– способность (или, точнее, степень способности) действия.
Вся сложность вопроса решительности – в отношении воли и знания. Знания, определенности, не хватает всегда, и с какого-то момента во всякое дело вступает воля. Как и когда это правомерно, как и когда необходимо?.. Если волей пытаются восполнить недостаток знания, рождается религиозная вера, – великое человеческое заблуждение. Воля ничего не может знать, но там, где наличное знание уже ничего однозначно не диктует, она может решать: творить. Воля в принципе оптимистична, и философия этого оптимизма, с каким мы шагаем в неопределенность, если только решились шагнуть – наверное, может составить новую, истинную религию.
Решительность, с этой точки зрения –
– «оптимизм в действии» (а решение – «акт оптимизма»),
и необходим оптимизм везде, где только правомерен.
Но далее. Действовать человеку приходится, находясь с другими в связке, и вот тут решительность оказывается решительности рознь. Что стоит за этой не-боязнью возможного?
Решительность бывает мужественная – когда человек, решаясь на поступок, тем самым решается иметь дело и со всеми его последствиями, – бывает же и просто наглая: рассчитывающая на то, что расхлебывать последствия будут те, у кого есть чувство ответственности. То есть решительность –
– готовность действовать, взяв на себя ответственность;
– готовность действовать, предоставив отвечать другим…
И надо упомянуть еще одну решительность –
– готовность действовать верно в пределах своей ответственности, предоставив другим отвечать за то, за что должны отвечать эти другие, какою бы страшной ни была общая ответственность или цена поступков, –
так, если боевики стреляют из жилых кварталов, кто-то в конце концов примет решение бомбить эти кварталы, предоставляя самим боевикам отвечать за жертвы. – Я не сужу эту ответственность; здесь – моральная коллизия, неразрешимость; такая решительность преодолевает коллизию по-своему. Ее можно было бы определить еще, как –
– склонность или умение, следуя принципу или преследуя цель, игнорировать коллизии, то есть решать их в пользу этого принципа или цели.
• Решительность: первое здесь – знать, чего хочешь, и, кажется, лишь второе – верить, что сможешь. Ошибаться можно не только во втором, но и в первом.
• (Всегда знают, чего хотят, лишь исключительно умные и исключительно глупые люди.
Знать, чего хочешь – значит многое… хотя и не значит – знать это правильно. Образ желаемого и само желаемое могут совпасть у человека лишь в двух случаях: если крайне искушен человек или крайне примитивно желаемое.)
• Есть случай, когда конец сомнениям можно положить актом воли: если это сомнения в том, что следует предпринять, и точно известно, чего предпринимать не следует.
• По идее, причина решения – его цель.
• Причина решения никогда не бывает одной. Неверно и разделение – одна истинная, прочие вымышленные. Просто неясно, является ли основная причина самой достойной.
• «Решение созрело» – значит, либо, что захотелось того, чего не так и хочется, либо, что показалось обоснованным то, что таким не кажется… Мы пытаемся будто бы выяснить свое отношение к предметам выбора, но на самом деле не столько выясняем, сколько стимулируем это отношение – решением, принятым сначала неосознанно. Решения «созревают», а не «возникают», – то есть рождаются задолго до того, как станут явными и обрастут своими аргументами. И это, в общем-то, норма.
А могут решения созревать и патологически. Так как норма предполагает окончательную необоснованность всякого решения, патология от нее очень близка и состоит в следующем: оба варианта выбора созревают одинаково, оба приобретают все большую аргументированность и желанность, оставляя между собою непрерывно расширяющуюся пропасть «или – или», и ты в один миг на одной, а в следующий уже на другой ее стороне… Очень подходит тут слово «колебаться»: чем сильнее качнет маятник влево, тем сильнее затем и вправо.
понятно – жесткость, негибкость, невосприимчивость, – но не принципиальные, а такие, в которых сам человек не властен, – например возрастные. И это –
– недостаток психической энергии, сказывающийся в подмене живых (адекватных конкретным ситуациям) реакций характерными для данной личности типовыми:
неспособность учитывать меняющиеся обстоятельства, становиться на чужие точки зрения и т.п. Все то, что закономерно выглядит как –
– обострение – на самом деле, скорее ороговение – черт характера, –
то есть проявляется в поведении уже не столько непредсказуемая душа, сколько душевный автоматизм – сумма инстинктов и привычек. Если, так скажем, личность состоит из характера и свободы – то, становясь ригидной, личность не становится характернее, а только лишь выглядит так, потому что становится несвободнее.
Жизненная сила в том, чтобы отстаивать собственную неповторимость в неповторяющихся ситуациях. Ее упадок в том, чтобы в каждой ситуации снова и снова повторять себя. – Сила характера в том, чтобы в любых изменениях оставаться собой; ригидность в том, чтобы не иметь сил реагировать на изменения.
…Так высушенный цветок становится не жестким – если точно выражаться, – а «ригидным».
• Душевная лень, заставляющая экономить моральные силы, приводит к особого типа ригидности – когда за автоматизмом поступков стоит не характер, а принятые принципы: что называется формализмом или фарисейством.
• Невозможно закоснеть в лучших чертах характера, не превратив их в пародии на такие черты; тогда в них уже не остается хорошего. Чуткость, отзывчивость, терпимость, доброта – все это свойства, выражающие живую реакцию на живой мир, душевную незапрограммированность, а значит, определенную свободу и от собственного характера тоже. Лучшее и высшее в нас выходит за пределы прирожденно-характерного, хотя не должно отрицать его. Так что ригидность, как –
– утрата способности становиться выше своего безотчетного, примитивного –
есть, соответственно –
– утрата умения преодолевать свое худшее.
Действительно, «обстоятельства», «реальность» – это в первую очередь другие люди с их законными интересами; неспособность к ним применяться, «ригидность» –
– пропорциональная неспособности быть адекватным реальности невольная склонность насиловать ее – тиранить – в характерных для индивида формах.
Если кто боится начинающейся ригидности в себе, этого душевного усыхания, мог бы, кажется, лечить себя усилием других понимать.
• …Есть и противоположная ригидности душевная болезнь, тоже часто развивающаяся с возрастом: не очерствение, а, напротив, «воспаление души», «анималгия», – утрата защитной тупости, позволяющей не замечать реальнейшего душевного раздражителя – страданий вокруг. – Свойственные человеку муки неудовлетворенных амбиций, ясно, по абсолютной шкале значат мало, а в муках реальных, например болезнях, человеку все-таки бывает кому помочь, – и вот, заболевший одушевленностью несчастный начинает с отчаянием служить раненым собакам, кошкам, птицам…
то же, что в современном смысле слова фарисейство –
– моральный педантизм, сакрализация моральных правил в ущерб их смыслу, – так сказать, фанатизм правильности.
Можно сказать еще, что ригоризм –
– «нравственность без человечности», –
не потому, что человечность выражается в поблажках да послаблениях (такое понимание весьма обычно, но верно лишь отчасти). А потому, что забота о ближнем и составляет – должна составлять – смысл морали, и если этот простой смысл для человека почему-либо темен, ничего, кроме правил, в его морали не остается; человек честный и недобрый прямо-таки обязан быть ригористом.
• Соблюдать инструкции следует тем тщательней, чем меньше понимаешь то, с чем имеешь дело и свою задачу, – какое-то оправдание у педантизма всегда есть. Не знаешь, что надлежит исполнить – старайся хоть не нарушить. Но педантизм моральный оправдан меньше любого иного, ибо здесь понятней всего сама задача.
• Ригоризм – ожесточенная борьба нравственной слепоты с мерещащейся ей повсюду нравственной недобросовестностью: когда за правилами не различаешь самого добра, всякое отступление от них выглядит делаемой себе поблажкой. Притом закономерно, что ригоризм, «оцеживающий комара», у недобросовестности всегда целиком в плену. Правила сами по себе мертвы, и если руководит человеком не добро, то – тайные страсти.
• В безусловность правил верит лишь тот, кто убежден в условности самого добра: ригоризм – это абсолютный релятивизм.
– решение, предприятие, возможная неудача которого не будет только отсутствием удачи, а должна во что-то обойтись, –
«ты ничем не рискуешь»: «в случае неудачи ничего не теряешь»; «ты рискуешь слишком многим»: «проигрыш существенней выигрыша», «неудача обещает ущерб больший, чем удача радости или выгоды».
Ну и, риск –
– вероятность неудачи в рискованном предприятии.
Ясно, что разумность риска определяется не только тем, чем рискуют, но и этой вероятностью. Ведь, строго говоря, мы рискуем самым дорогим – жизнью – на каждом шагу, хотя бы садясь на самолет или даже переходя улицу, – только с вероятностью достаточно малой. Черта разумности риска перейдена, когда вероятность и существенность проигрыша перевешивают вероятность и существенность выигрыша.
• Риск умножает радость победы на страх поражения. «Пан или пропал»: «пан», а мог бы «пропасть»; и «пан», и не «пропал».
• «Риск – благородное дело».
Если человеку страстно хочется чего-то выгадать, то украсить эту его страсть, отличить ее от простой жадности или корысти может лишь риск – бескорыстная готовность в случае неудачи потерять. Риск – элемент благородства даже в корыстном деле.
(Если только не плод глупости или жадности особой, ослепляющей. – Непотопляемость «лохотронов» объясняется тем, видимо, что существуют «лохи» – люди, которые от возбужденной жадности будто пьянеют и теряют способность оценивать ситуацию.)
• …Понятно, что рисковать не своим – дело не благородное, а подлое.
А – врач, делающий больному рискованную операцию? – Это дело особое: здесь не рисковать – вроде как приговор выносить. Тут врач совершает поступок скорее отчаянный, чем рискованный.
• «Кто не рискует, тот не живет».
Вообще-то, кто живет – тот уже рискует; никогда не рисковать и то рискованно. Слишком большой страх утратить оставит, в конце концов, ни с чем. Но иные только в риске и чувствуют вкус и остроту жизни, – в лучшем случае это те, для кого главное в ней – победы и поражения. А в худшем – те, кто изнемогает от скуки.
• Рискуют, рисковые люди, и жизнью. Можно было бы сказать, что такой риск себя не оправдывает, если бы радости не приносил кому-то сам риск: иначе кто бы стал заниматься, например, так называемым экстремальным спортом?
• Рулетка – настольная модель колеса фортуны.
• …Все-таки благородство риска зависит от благородства цели, ради которой рискуют. Если цель явно ничтожна, в зрелище риска появляется что-то отталкивающее. Хорошо ли заниматься экстремальным спортом, когда столько вокруг экстремальных дел? Безнравственно губить жизнь понапрасну – во всяком случае это «вещь», которая могла бы послужить другим… Что ни говори, но сказывается в тяге к опасности какая-то душевная пустота: неспособность заметить нравственную и творческую миссию жизни. Именно пустоту и заглушают остротой риска.
• Бессмысленной жизнью надо хотя бы рисковать, чтобы не терять чувства, что она чего-то стоит. Но куда лучше попытаться придать ей смысл.
• Риск ради риска – отчаянная борьба со скукой. Чего – чего, но благородства в скуке мало: что может быть более жалкого, чем неспособность самому себя занять!
Впрочем, считалось, что скука к лицу аристократу: ведь что-нибудь делать – значит, будто, кого-то обслуживать, а это задача плебеев. Соответственно, делом аристократическим был и риск – турниры, дуэли…
– искусство речи, то есть искусство убеждения.
Практика риторики уточнила это значение –
– претенциозная, но не убеждающая, а значит фальшивая по чувству речь:
так сказать, искусство убеждения, разубеждающее одним своим наличием. Ибо лучший прием всякого искусства неподражаем – это видимая безыскусность, и убедительнее всего – искренность, собственная вера в то, во что говоришь.
Риторика естественнее всего сливается с политикой; так что можно сказать еще, что она –
– речь как процедура политического воздействия на умы, – демагогия со своими выработанными приемами и штампами, –
тут родство риторики с фальшью наиболее очевидно.
Еще значение –
– набор штампов, присущий определенной политической позиции, –
как то «воинственная риторика», «патриотическая», даже и «пацифистская» и т.д.
• …Столкнулся я и с таким пониманием риторики – «речь слишком абстрактная, без примеров». Риторическое и абстрактное объединяются тут в общем значении «пустопорожнее», но в отношении абстрактного такое отождествление даже глупо. Истинность абстракции говорит сама за себя, хотя и не всем с одинаковой ясностью – так что риторика как попытка убедить всех, а не только умных, скорее абстракций избегала бы. А главное, аргументировать за ложь истинными примерами не только можно, но и составляет, кажется, излюбленный риторический прием всякой демагогии: непреложность факта санкционирует его недобросовестные интерпретации и преступные умыслы.
(«Надо урезать права тех-то, потому что они…» – и тут приводятся конкретные истинные примеры, – но правда-то в том, что из них ничего не может следовать; что бы «они» не делали, ответственность может быть лишь индивидуальной. – «Доколе мы будем терпеть…»)
• Есть у риторики (пустых и напыщенных словес) одно странное свойство: если вдуматься в нее, она, как правило, опровергает или высмеивает именно то, что хочет утвердить. Оно и понятно: ведь если бы человек понимал то, что говорит, верил бы в это и был искренне заинтересован это до вас донести – то не пожелал бы украшать речь пустословием.
– то же, что обряд. «Священно-действие», отправление культа (в более широком, чем только молитва или церковная служба, смысле): строго определенный набор действий в определенных важных для человека ситуациях, причем правильность этих действий удостоверяется не их прямым смыслом (о котором не спрашивают и который темен, чаще всего попросту забыт), а их точным воспроизведением (традиционностью) как послушанием заповедавшему их божеству.
в современном значении слова, как оно мне слышится (скажем, в выражениях типа «первые робкие попытки» или «робкий юноша»): не трусость или, лучше сказать, не просто трусость, а –
– та доля трусости, которая содержится в недостатке уверенности в себе или в нерешительности, их эмоциональная составляющая –
ведь в неуверенности и в нерешительности содержится еще и объективная составляющая, именно сознание реальной невозможности что-либо расценить однозначно или предвидеть наверняка. Так, Шекспир был особо озабочен тем, чтобы доказать, что нерешительность его Гамлета трусостью не является – является чем-то другим. Однако грань, разумеется, провести едва ли возможно, и робость –
– или нерешительность, подозреваемая в трусости, или трусость, извиняемая нерешительностью…
Недостаток, противоположный робости – наглость. То есть самоуверенность и решительность без оснований.
• «Робкий юноша» – звучит, «робкий мыслитель» – нет.
Юноша в своей робости хоть отчасти прав, – чтобы верить себе, надо себя еще найти. Но и ему, чтобы решить эту задачу, надо в себя как-то верить.
А мыслить не от первого имени смысла нет никакого. Мыслитель не робок и не скромен, потому что во всем, что он может нам предложить, интересно и важно лишь его собственное, его «сам». (Конечно, иной робеет, потому что ступает на собственную стезю, другой уверен, потому что не задумываясь идет кому-то вслед. Пожелаем себе достаточно тонкости, чтобы это видеть и понимать…)
• Есть сферы, где робость невыносима: там, где ожидается самобытность. Но если последняя все-таки налицо, робость, как скромность – скорее украшение.
• …Робость, как такой экзистенциальный страх: страх быть собой.
– классический – то есть первобытный – социум, прообраз всякого социума (сакрализованной человеческой общности). – Именно, род есть первая на Земле естественно, по рождению от общих предков, возникающая человеческая общность, укорененная в культе этих предков (духи которых естественно ей покровительствуют в обмен на служение себе), имеющая, соответственно, свою мифологию, свой жизненный уклад.
• Неопределенное нынешнее «отчизна» – patria – наследует понятию рода, вещи вполне конкретной; слышится понятие рода и в столь же трудно определимых ныне «народ» или (того же корня) «нация». Конечно, и в «родина».
Произошла любопытная вещь: жизнь перекочевала от рода к государству, которое уже далеко не есть в буквальном смысле род, но сакральный смысл государства остается исконным – и это именно род. Сакрален, священен в государстве род, которым люди уже не живут и который давно не правит. Отсюда вся нынешняя священная неразбериха. «Отчизна», «народ» или «нация» не вполне сливаются с «государством», исторически вытеснившим род, и в то же время для всякого государства эти категории святы, каждое будто само желает с ними слиться. Государство имеет государя, всего лишь высшего чиновника, а нация может иметь «отца», причем всякий государь мечтает о таком титуле; государство правит, а его суверенитет, по идее, принадлежит народу; и государственное чувство, патриотизм – даже на слух есть ближайший наследник культа предков…
• «Любовь к отеческим гробам» – откуда столь дикое «гробам»? – Это архаичное сакральное чувство рода, выражавшееся в культе предков, незримо присутствовавших и требующих служения себе мертвых. «Родное пепелище» – видимо, тот первобытный негасимый костер.
так, родина кенгуру – Австралия, родина футбола – Англия; кенгуру за пределами Австралии скорее всего придется плохо (родина есть его естественная «почва» или даже собственные «корни», без которых он обречен), футбол чудно приживается везде («где хорошо, там и родина», там и его естественная среда).
А что – человек? Вообще, его «среда» – главным образом среда культурная. Культура же двойственна; общечеловеческое разумное есть универсальная составляющая всякой культурной среды, традиционное и определяемое местными обстоятельствами – специфическая. Одна родина человека, соответственно – весь мир, где только есть место разуму и человечности; другая, номинальная – родина в близком приведенному выше смысле, те самые «почва» или «корни». Причем что-то значит и какой-то долг составляет номинальная родина для каждого. – Итак для тех, кого разум успел сделать гражданином мира, номинальная родина есть –
– среда, так или иначе сформировавшая личность – язык, нравы, культурная классика, природа; часть универсума, явившаяся для индивида, в силу обстоятельств, одновременно частью его собственного внутреннего мира, которая поэтому ему так или иначе дорога и за которую поэтому он невольно несет ответственность.
Для тех же, в ком разум еще не пробудил автономного индивида, родина, чувства к ней и ответственность перед нею имеют первобытный, сакрально-общинный характер; тут Родина (ее предпочитают писать с большой буквы) –
– святыня включившей в себя индивида человеческой общности, основанной на единстве власти, национальности, вероисповедания и т.д., – потомок архаичного культа рода; то сакрализованное социальное целое, подчиненной частью которого индивид является.
• Та родина, которая «начинается» «с картинки в твоем букваре» и «песни, что пела нам мать», продолжается отнюдь не в успехах на геополитическом поприще, не в каком-нибудь советском или исламском, национальном или любом государственном патриотизме, – это должно быть ясно. Она продолжается в том, и ни в чем более, что являем собой мы сами.
• Власть, нравы, земля, кровь… Любая власть в лучшем случае терпима; нравы и можно, и должно перерастать – поднимаясь до человечности, до общечеловеческого; родное место – понятие относительное, центр его там, может быть, где ты начал себя помнить, но окружность каждый описывает настолько широкую, насколько достанет сил; ещё более относительно родство, национальность, ибо духовное родство ближе кровного. – Кроме впечатлений, «того, что в любых испытаниях никому не отнять», остается, кажется, лишь одно, – это – язык.
• Любовь к родине – чувство естественное, ведь родина живет в нас нашей собственной частью. Отсутствие подобных чувств – не грех, а изъян души или ее беда.
Можно требовать от каждого своей доли ответственности за среду, в которой он живет, но любви к ней, как вообще любви, требовать нельзя, а об отсутствии ее или неумении любить можно лишь сожалеть. И главное: конечно, для любви и многие недостатки сходят за достоинства, это вообще ее признак, и все же так оно именно потому, что любовь требовательна – с недостатками смириться по существу не может. Настоящая любовь к родине – в меру собственных достоинств любящего – всегда более-менее несчастная, конфликтная…
• Родина – сфера твоей ответственности. С центром там, где ты родился и вырос, и радиусом, пропорциональным твоим духовным силам.
Это место, где все, что происходит – твое дело (от квартиры до планеты и далее).
• Родина – это место, где ты явился на свет, площадью в твой кругозор.
• Родина может оказаться кому-то такой дурной матерью, что с правами материнства теряет право и на сыновний долг…
• …Но если «родина» должна оставаться выше критики, определим ее как –
– то в нашей родной среде, что заслуживает понимания и любви:
«что хорошо, то и родина».
• …Можно определить родину и в духе космополитов, лишь уточнив формулу: «где морально хорошо, там и родина». Правда, мы морально ответственны всего более за положение дел именно на той родине, где физически родились и выросли, так что предельно точная формула гласила бы – «где морально хорошо, то есть в том числе хорошо и для твоей физической родины – там, если хочешь, и твоя родина».
вообще-то то же, что судьба, но рок – «слепой» и «злой»; судьба бывает и благосклонной, может и «направлять» и даже «хранить», но когда она «преследует» и «настигает», она – рок, и это –
– судьба как равнодушная к нашим чаяниям неизбежность; судьба как проклятье; злой приговор судьбы
хотя и «приговор» и «судьба», как, повторяю, и сам «рок» – речение, решение – одинаково значат что-то вроде «судебное постановление»; суд вершат высшие силы.
Рок – это и устаревшее «срок» (по Далю: уреченное – условленное – время); это судьба всего конечного, всего смертного – судьба как предписанный крах. «Судьба, предопределенье, участь, неминучее, суженное». – «Роковой» – послуживший причиной гибели.
Опять из Даля: «мусульмане веруют в рок, христиане в провидение». Правда, фатализм – это провиденциализм бездушный, так что рок –
– судьба в понимании фаталиста: не сокровенный смысл целого, а предопределенность всех частностей; не тайная цель всякого бытия, а неизбежный, хоть и невидимый сразу, его предел.
• Все-то у человека предусмотрено, и «роковую роль» приходится играть ошибкам да случаю – року «слепому».
См. также статью «Фатализм: Рок и судьба»
– поведение не от собственного лица – от чужого или воображаемого Я;
простейший случай – разученная театральная роль, хотя и этот случай не так прост: чтобы быть убедительным, актеру приходится «выяснять отношения» своего Я и Я изображаемого. Классическое решение этой проблемы – Я от Я отличаются не субстанциально, но лишь ситуацией, с которой они более-менее тесно сращены, – понимая под ситуацией все от простых «обстоятельств» (роль – это «я в предлагаемых обстоятельствах»), до самой «плоти» (роль – это мое «перевоплощение»).
Выходит, и обстоятельства, жизнь, и сама плоть предлагают нашему Я, этой неисчерпаемой потенциальности, определиться в какой-то роли, а скорее, во многих ролях – оставаясь выше их всех, а точнее – оставаясь им трансцендентным.
Роль в предельно общем смысле – это уже всякая определенность, предлагаемая свободному Я самой его плотью, в которой оно предстало миру, и требованиями этого мира.
И все же мы говорим о роли обычнее всего тогда, когда подозреваем известное притворство или самообман или хотя бы внутреннее напряжение, предполагаем некое несоответствие между той определенностью, которую Я естественно было бы принять в ситуации, и той, которую оно фактически принимает. Источник соблазна – другие люди, а точнее, это источник социальный. Я в своей плоти составляет неповторимого индивида, но социум – важнейшее после «плоти» «обстоятельство» – предлагает ему определенности уже не индивидуальные, а типовые. В этом все дело. – Социум, как организм, распределяет по своим членам функции – роли; итак роль –
– это определенная функция, возлагаемая на нас социумом (иногда по выбору, иногда и нет); наше социальное Я (точнее, одно из наших социальных Я).
Функции эти бывают и столь значительными, что индивид может с ними не справляться – вынужден играть роль, которую не в силах исполнить. Какой родитель, учитель, врач не только лишь более-менее удачно функционирует в этих великих ролях – не действует кое-как, инстинктивно или механически, по прописям, то есть не только более-менее ловко притворяется… Все же, пусть иной раз и неявное для самого исполнителя, но Я всегда шире роли, которую на себя берет; чтобы роль сыграть, приходится что-то в себе отключить. В сомнительных ролях это заметнее. Чтобы, скажем, играть роль солдата, чувство (так понимаемого) долга надо в себе культивировать, а все естественные чувства подавить, и это бьет в глаза. В общем, роль – если только не обезьянничанье –
– «часть нашего Я, востребованная социумом и которой мы разрешили заменить собою целое»…
Немыслимо, чтобы не вместившееся в часть целое не страдало и каким-то образом не мстило бы за себя. Всякая роль есть некая ложь против Я. (Если роль достойная – наверное, это ложь «святая». Впрочем, достойная роль редко бывает вполне ролью, скорее это вставшая перед Я задача, – достойные же задачи решать надо именно честно, не впадая в роль…)
Социальное Я, роль, предлагает индивиду как бы анестезировать все в душе, что в роли оказывается лишним, и так обеспечить себе, в качестве награды, душевный покой. Но это само-душегубство, естественно, так же оказывается источником дискомфорта. Причем если тот дискомфорт, от которого избавило индивида его добросовестное притворство в роли, был благородным порождением свободы и свободной ответственности, – то тот, на который такой индивид его обменивает, есть груз настоящей вины – греха перед собою.
Наша подлинность – это неисчерпаемое и неизведанное целое нашего Я, которое мы размениваем на свои роли. На роли разменивается личность. Какими бы достойными ни казались иные наши роли, подлинность выражается и удостоверяет себя в каждом новом поступке, а не в готовых ролях; подлинное индивидуально, а ролевое, по определению своему, типично и тем самым уже не подлинно. Иную роль можно и выбрать, из числа предлагаемых социумом, а себя не выбираешь (Я бесконечно и свободно, а земная плоть его такова как есть и неповторима); так что, кстати, термин «выбор» я бы относил скорее к психологии роли, психологии неподлинности…
Итак, быть живым и подлинным, иначе говоря, действовать вполне свободно, «адекватно-непредсказуемо» можно лишь от первого лица, то есть от Я, являющего собою свою особую бесконечность возможностей. И здесь раскрывается едва ли не самое общее и самое важное значение понятия роли, как варианта человеческой неподлинности –
– программа, автоматизм, определенный алгоритм поведения, подменяющий живые реакции,
алгоритм, обычно задаваемый или предлагаемый на выбор социумом, но в принципе могущий быть и индивидуальным – когда человек, вольно или невольно повторяясь, слишком явно не в силах выйти из собственного репертуара. Предельно типовой и социальной программой является, кажется, традиция, а предельно индивидуализированной (и все же именно программой, автоматизмом, то есть ролью) – манера.
Ролевое поведение означает по существу упадок жизненности. Жизнь, эволюционируя, уходит от программ-инстинктов, в которых живое было не вольно, и учится опираться на объективность, на индивидуальность, на разум, – зато в самих разумных существах деградирует до – в разной мере добровольных – программ-ролей. «Впадая в роли», мы предаем в себе высшее назначение человека – быть самым живым из живого. А отсюда и более «ощутимые» преступления, – все зло творит, так сказать, неживое в нас…
Полноты ради, упомяну еще обычное значение, близкое к значению «функция» – например, в выражении «играть роль в чем-то» –
– участие в общем деле, характер и важность этого участия; выполняемая, в общем деле, задача.
Сама жизнь, то есть, можно сказать, сама подлинность состоит из задач; но задача начинает походить на роль, если составляет часть общей с другими задачи, и становится ролью в полном смысле слова, когда отвечает за целое не исполнитель – особенно, если это целое исполнителем не одобряется. Тут уже становятся актуальны все оттенки понятия «роль».
• Потребность понимания – одна из сильнейших в человеке. Отчаявшись охватить свою безмерность, человек пытается узнать себя в роли.
• Есть два способа самопознания – рефлексия и игра.
Рефлексия – это постоянное отличение своего подлинного Я от своих ролей, постижение бесконечности его возможностей. Игра – проигрывание Я разных ролей, примеривание разных возможностей на себя.
• «Найти себя»: обнаружить себя подлинного – вне ролей? Или, напротив, найти и занять вакансию – удобной для себя роли?.. Найти собственное Я или Я социальное?.. Ответят, может быть: это значит найти такое социальное Я, что было бы не противно собственному.
• …Уже просто профессии могут быть ролями в своем «щекотливом» смысле. Если работа по душе, ей – душе – не повредит «роль» (на самом деле задачи) почтальона или архитектора. Другое дело быть прокурором, судьей, не говоря уж о судебном исполнителе – здесь человеку приходится либо действовать автоматически, вообще не быть человеком в своем деле, либо становиться тем, чем, вне роли, человеку не должно быть.
• Роль – не лицо, а одно из его застывших выражений. Роль, вовсе не своя человеку – гримаса или маска.
• Роль – это моя способность, прикинувшись кем-то, творить вещи, на которые я сам не способен.
• Нельзя сыграть в жизни то, чего в тебе вовсе нет. Зато можно (странно, но факт!) вычеркивать из себя что-то одно, давая этим волю чему-то другому. Вот почему порочные роли, как основанные на изъянах, удаются лучше. Так, жестокость есть пустота на месте сочувствия, и роли, требующие жестокости, удаются многим даже способным к сочувствию людям…
(Роль фюрера: последовательное вычеркивание из себя всего человеческого.)
• Часть нашего существа может то, что бывает невозможно для целого. – Салтыков-Щедрин удивляется этой способности человека: «…в таком-то часу он заплечный мастер, в таком-то – отец семейства, в таком-то – полезный гражданин…». Но «заплечный мастер» есть частное воплощение «полезного гражданина», в которого обязан воплощаться всякий уважаемый индивид, – в другом своем частном воплощении, ясно, заботливый «отец семейства»…
• Пара – уже по одному признаку социум: распределяет роли.
• Социум, претендующий на роль нашего «мира» – «театр, и люди в нем – актеры».
Так что можно сказать, что лишь в обычных театрах, на сцене, люди не притворяются – то есть не притворяются, что не играют роль… Не потому ли актеры часто бывают на сцене и натуральнее, чем в жизни?
• Даже на сцене, роль должна быть не больше чем «Я в предлагаемых обстоятельствах». Но даже в жизни, выпавшие или вожделенные социальные роли для многих – их «предлагаемое Я».
• Отношения между Я и ролью называются игрой, а дурная игра – фальшью.
• Фальшь, дурная игра, не в том, что Я грешит против роли, а в том, что роль грешит против Я. Значит, фальши меньше в несоответствии Я и роли, чем в их полном слиянии – способном даже и восхищать…
• Пожалуй, Я не является в мир вне своих ролей, но, именно, оно должно к тому стремиться даже в ролях – дорожить своей трансцендентностью собственным функциям. Уже потому, что только при этом условии оно сможет отречься от худших из них и исполнить лучшие.
• «Я как начальник…» – «я в роли начальника»; «я как коммунист…» – «я в роли коммуниста». – А что значит – «я как честный человек»?.. «Между прочим, я честный человек»? Или: «я в роли честного человека»?..
Действительно, сама «добродетель» (в отличие от доброты или справедливости) напоминает разученную и старательно исполняемую роль. Вопрос, почему бы и не быть такой роли, если в роли можно зайти дальше, чем в собственном лице, – почему бы не использовать это в интересах добра?.. Мой ответ – я приветствую и роль, лишь бы она не ополчалась в конце концов на сами доброту и справедливость, на все живое в них и в роль не вмещающееся.
…Пусть добродетель будет не ролью, а наукой добра.
• Я отнюдь не склонен считать, что подлинность импульса, стоящего за поступком – это такое достоинство, которое может искупать зло самого поступка (если он зол). «Зато честно» – не оправдание: знать, что делаешь плохо, но делать – уже нечестно! – Но и фальшь только усугубляет, а не скрашивает зло. Подлинность лечится другой подлинностью. Так, корысть или эгоизм никто не заподозрит в неискренности, но жутко было бы думать, что отвлечь от них может лишь разыгрываемая фальшивая роль: сочувствие ближнему, если можно так выразиться, еще более искренно, раз за ним не стоит корысть…
• «Разоблачить» – это, обычно, за благовидной ролью вскрыть неблаговидную подлинность. А здесь я занимаюсь разоблачениями особого рода: вскрываю в роли роль, тогда как ее прототип, подлинность, был бы предпочтительней.
* * *
• Роль – одно из наших социальных воплощений. Навязывает ли социум готовые роли исполнителям, позволяет ли наиболее бойким выбирать вакантные роли по вкусу – в любом случае речь о чем-то узнаваемом, типовом. И, конечно, имеющем спрос.
Подлинное же – тот самый поток из афоризма Гераклита, в который не ступишь два раза. Оно уникально, не одно и то же в том же самом, индивидуально и невоспроизводимо; оно не имеет кодексов, уставов, правил и норм; не ведает о спросе и прейскурантах, не знает, как выглядит, не ищет признания. Все это – кодексы, видимости, оценки и самооценки – признаки отчуждения, социального превращения уникального. Признаки игры.
Коллективное бытие делает в какой-то мере лицедеями всех. Настоящая проблема отнюдь не в том, чтобы разоблачать неприглядное подлинное, якобы скрываемое этим лицедейством (что под чем). Едва ли не чаще социальные роли пародируют лучшее подлинное или клевещут на него, давят и хоронят его под собой. Вот тут приходится «срывать маски», разоблачая в ролях не их подлинники, а сами роли.
Подчеркну: я далек от идеи, будто подлинность есть такое достоинство, что искупает всякое зло. «Плохо, зато честно» – вздор: если знаешь, что плохо, и все-таки так поступаешь, то честностью тут и не пахнет. Эгоизм, конечно, вещь неподдельная, но какая чудовищная фальшь – эгоизм в роли честности! Лучше «впасть в роль» хорошего человека – это называется, кажется, добродетелью – чем быть доподлинно дурным. Подлинность в добре – добро, но зло всегда хочется объяснять недоразумением, потому что зло доподлинное предполагает сатану.
Итак – что вместо чего?
Явно, например, что честь (с ее жесткими кодексами) представляла когда-то, утрируя и переигрывая порой до нелепости, роль личного достоинства. Самой злосчастной фальшью этой роли была, безусловно, дуэль – уродливо-гротескно инсценирующая ту истину, что достоинство нельзя отобрать даже с самою жизнью.
К тем ушедшим временам относится еще благородство – игравшее, кажется, роль великодушия (этого прекраснейшего проявления собственного достоинства). Рыцарство – благородство как культ, важнейшая в жизни роль, которой надо жертвовать всем… Нынешние честь и рыцарство отдают чем-то музейным, но радоваться, точно, нечему – на роль достоинства посягает, окончательно разменяв абсолютное на относительное, нечто несравнимо худшее – престиж.
Пародирует чувство собственного достоинства, также, сугубо социальное чувство ранга (места в иерархии за исключением самого низкого). Аристократизм, это чувство ранга неотъемлемого, наследуемого с кровью – воспроизводил чувство собственного достоинства, абсолютного ранга личности как таковой, в чем-то кричаще лживо, а в чем-то даже и очень похоже.
Продолжаю этот список.
Гордое сознание принадлежности к «нашему» вероисповеданию, сливающееся с обрядоверием, играет в подавляющем большинстве верующих роль веры. Вера же – и в этом ее суть – играет роль истины (содержание истины представляют догматы, «кредо»): веровать во что-то – это вместе со своими единоверцами как будто знать то, чего на самом деле никто знать не может. Чехов назвал такую религиозность «условной определенностью взглядов и убеждений»; если разум не видит ориентиров, сойдет любой, условный, лишь бы свято его держаться… Верность истине или Богу заменяется тут, по сути, подчинением социальному институту религии, – роль набожности играет послушание.
Когда-то, в первобытной душе, религия ничем не притворялась и была живой и – именно – естественной: миром правили не его собственные законы, а более понятные девственному уму своевольные живые силы, духи или боги, которым лишь следовало угождать. С тех пор как для ума «естественным» стало как раз «самозаконное в мире» и религия отошла в область вне-мирного «сверхъестественного», человеку приходится, если он почему-либо обязывает себя традиционной верой, в нее играть. Ну не может ум без насилия над собой (фальши) верить, если уже научился думать – то есть сомневаться! А на роль гипотезы или иносказания не согласна сама религиозная мифология, перед всякой религией разум виноват и без вины. Натянутость религиозной роли в исполнении современного человека слышна даже в интонациях, в звуках голоса, каким говорят на божественные темы.
Роль религии, веры с ее мифологией, перенимают и светские идеологии, – те же сакральные кодексы власти-послушания, но потрудившиеся вырастить свою мифологию в метафизику, в какое-нибудь «передовое учение», то есть навести в себе некий логический порядок. В тоталитарном (идеологизированном) обществе идеология, эта его теоретизирующая мифология, призвана играть в каждом индивиде роль святых нравственных убеждений. (То есть убеждение, например, что материя первична и мораль классова, справляется тут с ролью божеской веры; есть у этой веры свои «святые отцы учители» и свои «нехристи», «враги народа»). В тех странах, где так называемая свобода совести признается, идеологиям оставляется роль частных мировоззрений, личных взглядов. Хотя личные-то взгляды ни в какую идеологию не вписываются.
Небольшое замечание. Исконно, именно общность религии и определяла единство социума. Оттого терпимость как «принцип мирного сосуществования» разных религий и идеологий в одном государстве делает их игровой характер особенно явным. Тут многие свою веру «ищут», буквально, ногами: «от комсомольцев подался к кришнаитам, и вот пришел к православию…». Взаимная вера в ад для любезных сограждан-иноверцев делает всякую традиционную веру игрушечной (и слава Богу!), а соседство разных обрядов так выпячивает их нелепую архаику, что наблюдать психически здоровых людей в этих живых картинах бывает даже неловко.
Извлечение, послушными умами, выводов из положений веры или идеологических мифов в применении к частным случаям, а также теоретическое обеспечение этих положений – играют роль мышления. (Настоящее мышление независимо и отвечает только перед истиной, причем отдавая себе отчет в том, что последняя никогда и никому полностью не открывается.) Впадая в заблуждение, мышление подменяет собой – то есть незаметно для себя пытается играть роль – непосредственного чувства. Вообще, всякий сбой в логике был бы честно мыслящим человеком быстро обнаружен, если бы не бывал обычно спровоцирован какой-то потребностью; «социальный заказ» на определенное заблуждение делает его «образом мыслей», тою же верой, и позволяет заблуждаться с сознанием выполняемого долга. На самом деле – исполняемой роли.
Ритуал – набор определенных малопонятных или вовсе не понятных исполняющему действий – играет роль «таинства», или, иначе, причащения к трансцендентному, культа. Отправление культа разыгрывает религиозное чувство. Человек всерьез религиозный и потому чувствующий Бога не в церкви, не у алтаря, а везде – уже был бы культу опасен, а ритуалу прямой враг, и чуть не атеист. Кстати, атеизм постоянно посягает на роль вольнодумия – или, скажем так, вольнодумие впадает в атеизм – и это тенденция ложная и досадная. Действительно: отстаивают от религии великое право сомневаться и искать, но выясняется, что все это лишь экивоки, притворство, а на самом деле все уж давно решили… Подлинное свободомыслие нашло себя не в атеизме, а в науке.
Коль скоро упомянут ритуал – о «ритуале» в его новейшем, частном значении. – Панихиды, людные похороны, посещения кладбищ – так исполняется роль памяти об умерших. Поразительно, как мало может роль соответствовать тому, что она якобы представляет: для нынешнего не вовсе бесчувственного человека лицезрение покойного или периодическая демонстрация себе его могилы есть вернейший способ живую память о нем похоронить. Ведь это значит соединять облик ушедшего не с жизнью его, а со смертью! Но (по выражению Л. Облога) «не совсем живым смерть понятнее бессмертия»… Дикарь, тот попросту навещал умершего и служил его духу – потому и способен был «перемывать косточки» буквально – но мы-то должны уметь ощутить его живой дух не рядом с останками, а в себе! Отдав ушедшему последний долг, давайте помнить о нем живом; давайте и памятники ставить – но не на кладбищах, этих «городах мертвых»; «пусть мертвые хоронят своих мертвецов».
(Сила социального чувствования, этот «долг чувствовать правильно», огромна. Такова, что – страшные примеры – несчастные родные погибших еще в прошлую чеченскую кампанию или подводников с «Курска» видят себя обязанными опознавать изуродованные тела и фрагменты и так «искать сына», или «искать мужа», «завидуя» тем, кому «хоть что-то досталось»… Какая бессмысленно жестокая расправа – над собою, а главное над тем, что в погибшем должно остаться, для любивших его, живым!.. Какое, в сущности, кощунство, какое надругательство над его памятью!.. Конечно, делающие это не виновники, а жертвы – это психоз. Чем объяснить его? Возможно, тем, что обезумевшему от горя родственнику особенно страшно «согрешить» против ушедшего – соразмерно тяжести утраты и ужасу ситуации страх отклониться от предписанной обычаем роли многократно увеличивается… Вот здесь бы вмешаться общественному мнению, психологам, прессе, – помочь людям избавиться от этого наваждения! Но пресса, желая, может быть, подольше терзать власть за ее просчеты, лишь безжалостно и с идиотским пафосом его раздувает.)
Патриотизм, продолжение первобытно-религиозного культа предков рода, был когда-то естественным чувством дикаря, существа предельно социализированного и ограничивающего свой персональный эгоизм лишь обожествляемым родовым эгоизмом. Теперь «живой труп» того патриотизма играет роль любви к родине. Подменяя столь естественное и такое доброе чувство чувством фальшивым, вменяемым в долг (что нелепо), несправедливым и злым…
Власть норовит играть роль государства. Государство желает играть для нас роль родины.
Идейность и ангажированность – о чем уже упоминалось – играют роль убежденности. А убежденность, кажется – роль принципиальности. Поза – это роль (узнанная, а значит плохо сыгранная, которой не верят) принципиальности несгибаемой; «стать в позу» – «впасть в роль». А вообще принципиальность играет роль верности долгу – то ли роль честности, то ли самой морали.
Определенные кем-то наши обязанности и даже инструкции пытаются подменить собою моральный долг. Чувство долга, как общепринятого представления о том, в чем он должен состоять – подменяет собою совесть, это святое личное.
Можно было бы сказать, что нравственность играет роль доброты или человечности – но, увы! и это не так. Нравственность с добротой себя не смешивает, разве что может к ней в каких-то пустяках снисходить, тогда как подвиги нравственности (главным таким подвигом является война) подчеркнуто бесчеловечны. Нравственность продолжает собой религию, есть послушание, и заповеди ее сакральны – правильное для нее выше доброго.
Обычное меж людей играет роль нормального, как бы здорового (хотя бы и вело к вырождению или гибели – но «на миру, – как говорят, – и смерть красна»); жить надо не по-своему, а «по-людски». Общепринятое, повторюсь, отправляет роль должного, то есть нравы – включая и самые дикие – роль нравственного.
«Казаться», по определению своему, играет «быть», и в плане социальном даже бывает чуть ли не предпочитаемо («всякому безобразию свое приличие» и даже «грех не беда, молва нехороша»). Ведь твоя «кажимость» – это и есть твое социальное бытие, которое лишь и имеет значение, тогда как твоя реальность – дело сугубо личное, единичное-случайное.
Исповедь, это позволение чужому взгляду инспектировать работу твоей совести, изображает собою покаяние, раскаяние. Исповедь и означала, видимо, все возможное раскаяние в те далекие времена, когда умственный взор человека не проникал глубже «запираться – сознаваться»; теперь все стало сложнее и даже скорее наоборот – исповедоваться надлежит в первую очередь перед собою, а гласная исповедь незаметно из самобичевания переходит в самооправдание и, далее, в самолюбование.
«Буква» играет роль «духа». Фарисейство – это искусство полного превращения духа в букву: легального умерщвления духа. Фарисейство можно еще назвать заигравшейся праведностью, которая, в свою очередь – прилежное исполнение роли добродетели или набожности.
Знак играет роль обозначаемого, не выдавая себя за него. Условное, формальное может быть довольно мало похожим на то, роль чего представляет – это «принятое, по соглашению, за настоящее», иногда понятное лишь самим уславливавшимся, избранным посвященным. – Так, этикет со своими странностями отправляет роль вежливости, которая в нем едва узнается, ибо он одновременно выражает причастность сведущих в этикете к закрытому для прочих обществу; это вежливость условленная, кружковая. Сама вежливость – великая вещь: это роль уважения, признания личности в другом человеке. (Хотя, опять же, только роль. Не случайно вежливость не «объясняют», а «воспитывают», приучают к приемам и манерам, – то есть учат играть. Не случайно и в принятых формулах вежливости столько архаичного, в них «личность» еще путается с «господин».) Непринужденность, столь важная составляющая всякой хорошей манеры, играет роль естественности: это легкость в роли…
Законность играет в цивилизованном обществе роль справедливости. При всей вопиющей косности этой условной справедливости, вот самое большее, чего можно от общества желать: жестких общеобязательных правил игры, без которых борьба независимых индивидов за благополучие и идеи превратилась бы в серьезную драку без правил. Лишь правила, законы, лишь эта игра и позволяет сосуществовать непохожим и сколь угодно чуждым друг другу личностям, – что называется свободой. «Демократия, – говорят, – это процедура» (игра); терпимость – как я уже говорил – предлагает людям помириться на игре. Законность и ее процедуры, если и выработались, то во всем должны уступать власти в родовом и наследующем ему патерналистском тоталитарном обществе. Тут уж власть, воистину, не играет…
Кстати, как уже только что сказано: право – и гарантирующая правовое устройство демократия – играют в обществе роль свободы. Подлинной-то свободы человек может не ощущать и при самой зрелой демократии («жить в обществе и быть свободным от общества нельзя») и ощущать в тюремной камере («спасибо, крепкие затворы…»), – это дело тонкое. Но раз человек живет в обществе, остается лишь пожелать праву совершенствоваться – максимально хорошо исполнять ее, свободы, роль.
Абсолютный тиран, возводя свой произвол в закон, хочет играть для подданных роль первобытного бога – того, чье насилие признавалось бы за высшую справедливость; что удивительно – и играет. (Присвоение роли бога, по определению, дьявольщина.)
Существуют вожаки по натуре, и существуют по натуре ведомые. Интересно, что, чем откровеннее социум берет распределение этих ролей в свои руки – раздает чины и звания – тем меньше он склонен считаться с естеством, делая зачастую «последних первыми». Рядовой с большими звездочками на погонах – генерал. Так что прирожденный лидер нередко оказывается аутсайдером, соседствуя на обочине с мудрецами и иногда довольно похоже играя их роль (ведь «всегда знать, что надо делать» и «понимать во всем суть» бывают трудно различимы).
Традиция играет роль космического порядка, истекающего от Бога (богов) и продолженного в нашем – нашего социума – социальном порядке. Она включает (подменяет собой) религию, нравственность, вкусы, культуру… На роль же самой традиции претендует рутина.
Расхожие и сколь угодно дикие представления, так называемые предрассудки, способны до некоторой степени играть роль общего языка и даже базы для взаимопонимания, – другими словами, традиционно выступают в роли здравого смысла… Подлинный здравый смысл, желание опираться лишь на проверенное и безусловное, можно сказать, играет роль самого разума.
Коллективные мнения играют роль не только истин – последние все-таки отражают исходные ценности, с позиций которых мы взираем на объективность, и в этом плане отчасти суть «дело вкуса» – но и роль самой объективности, и даже фактов.
Стиль играет роль красоты. Красота, красивое – это одна из личин или ролей (особо понравившееся нам воплощение) гармонии. Заведомо красивое, заезженная его роль – красивость.
Играет стиль также роль манеры, творческого почерка. Манера – роль индивидуальности… Стиль, таким образом, социализирует индивидуальность, то есть убивает ее (а еще говорят – «стиль – это человек»!).
Имидж, публичный образ, понятно, разыгрывает роль лица, шаржируя или опошляя его до уровня восприятия массы. Лицо – узнаваемость и запоминаемость – роль личности. А личность – это диктуемая самой нашей плотью и наличной реальностью роль нашего универсального и безграничного Я; так сказать, одна из ролей Бога…
Мода, умение ей соответствовать, безвкусно разыгрывает роль вкуса. (Вот уж сверх-социальное стремление: становиться как все по возможности раньше всех, стандартизоваться наперегонки…) Сам вкус играет роль эстетического чувства – то есть впечатлительности, живой индивидуальной восприимчивости к эстетическим впечатлениям. Из острого и потому характерно-личного отношения к воспринимаемому он превратился в некую социальную норму, которую только и надо уметь чувствовать: «иметь хороший вкус». Безвкусице, отсутствию всякой эстетической впечатлительности, когда, как ночью, «все кошки серы» и лишь кричащее и несообразное как-то способно задеть – проще и лучше всего притворяться строгим вкусом.
Стандарт играет роль идеала. (Конечно, кое в чем понятие стандартного – например во внешности – с трудом отличимо от понятия идеального, как чего-то замысленного самою природой; и все же по душе человеку, значит, бывают и какие-то отклонения – подлинный идеал остается для каждого чем-то глубоко личным.)
Весьма тонкую роль призвано играть чувство меры: роль внутренней правдивости.
Уместность, это ощущение ожидаемой от тебя роли в данном времени-месте, играет роль ума. Роль мудрости, чего-то высшего просто ума, берет на себя обычно практицизм или благоразумие: способность, не умствуя, держаться обычных торных путей и таким образом заблуждаться реже, а выгадывать чаще.
«Разбираться», «быть знатоком» – играют роль «чувствовать», «понимать». Эрудиция играет роль знания, знание – понимания. Роль интереса играет любознательность – это когда знают, что именно надо узнать, – а роль любознательности исполняет обычно удовольствие от причащения к числу знающих и передовых. Образованность играет роль культуры.
Так называемая элита разрывается между двумя ролями: людей особо понимающих и талантливых – свойства, не закрепленные ни за какою кастой, ибо «дух веет, где хочет» – и ролью аристократии, то есть именно касты. Снобизм – это уж слишком дурно играемая роль элиты, когда фальшь этой роли, что называется, бьет в нос.
«Ценить» играет роль «любить», – любовь, вообще-то, есть чувство бесценного, цены не имеющего. Дороговизна, цена со своими прейскурантами, обычно играет роль ценности. Идолы – то, что занимает «свято место» – играют роли святынь.
Взаимное приценивание, борьба самолюбий (самооценок по общепринятой шкале) играет роль влюбленности. Секс, как «искусство» (скорее уж спорт) – чувственности.
Родственные отношения, когда-то бывшие точно тем же, что отношения близкие – ныне лишь играют эту роль. Ведь вместе с душевным развитием людей возникла и возможность близости душевной – более глубокой, чем биологическая.
Благотворительность играет в обществе роль гуманности, и хорошо, что кому-то нравится ее играть. Какой бы нелепый облик благотворительность ни принимала (балы в пользу голодающих, барышни, что-то шьющие для мужиков и т.д.) – «гуманность», презирающая и отвергающая благотворительность, лицемерит еще круче.
В роли естественной для человека любви и жалости к животным, «братьям меньшим», выступает стремление обзавестись зверем особым, диковинным, необычной или дорогой породы. Не имеющее цены, святыня жизни, обретает тут понятную цену, а рождающее заботы чувство собственности подменяет любовь. Что удивительного – в роли «любителей природы» видят себя и охотники!
Пошлость (в одном из значений этого слова) – всякое человеческое проявление в своем стадном варианте, то есть предельно расхожая роль.
Существует – ни больше ни меньше – и роль подлинного, непосредственного, живого. Это – «новое», «оригинальное». Оригинальное как невиданное и ни на что не похожее играет роль оригинального как искреннего, неподдельного, настоящего (и потому непременно, для умеющих это ощутить, обнаруживающего какое-то своеобразие, но все же для большинства чаще всего не заключающего ничего особенного).
«Современное», видимо, тщится играть роль живого как актуального, адекватного наличным обстоятельствам и нуждам. Но всегда современно вечное, – живое всегда, – тогда как «современное» бывает едва отличимо от попросту модного и со временем выходящего из моды, мертворожденного…
Характер играет роль «выраженной личности». Что это действительно всего лишь роль, программа, хотя и наименее социализированная из всех, демонстрирует явление возрастной ригидности – окостенения характера в процессе снижения жизненной энергии.
Роль «крупной» личности играет личность властвующая, высоко стоящая на социальной лестнице; роль «яркой» – личность заметная. (Конечно, и то и другое может быть следствием – хотя не обязательным – собственных достоинств человека, но может достигаться и так, одним стремлением да упорством.) Способность обращать на себя внимание публики играет роль таланта. А можно сам талант определить как такую способность, и тогда он прямо приравняется к известности и признанности: прежде чем восхититься чем-то или с презрением отвернуться, узнай, кто автор… С тех пор, как понятные критерии мастерства и гуманитарной значимости перестали считаться обязательными в искусстве, на роль гениев в нем как нельзя лучше подходят бесшабашные само-имиджмейкеры, профессиональные «голые короли».
Тщеславие и честолюбие, этот взгляд на себя глазами других, глазами социума – часто, увы, играют роль бескорыстия (так богатыри из русских сказок, отечественные кондотьеры, прямо говорили, что ничего им за свои подвиги не нужно, кроме славы).
Надо сказать – есть и роли великие, до которых редкая личность способна дотянуться. Подобно тому, как поп по должности святой («положение обязывает»), простой человек, едва достигнув совершеннолетия, бывает вынужден прикидываться родителем, учителем, врачом… А с возрастом иные начинают разыгрывать традиционно почитаемую, но уже давно никем не любимую роль старцев – воспитывая ближних тем более надоедливо, чем меньше их умудрил опыт. (Иные, напротив, предпочитают роль легкомысленную – и притом грустную и неловкую: вместо того чтобы оставаться собой, напряженно «остаются молодыми».)
Импозантность – убедительная, хотя и заметная, игра в роли значительности; неубедительная игра в этой роли называется чопорностью или чванством. Сама значительность не имеет определенного экстерьера, узнается лишь по делам. Солидность – маска некомпетентности.
Для некоторых ролей особых названий, отдельных от их живых прототипов, в словаре нет. Так, семья часто лишь играет роль семьи, работа – роль работы.
Что до последнего. – Работа, ежедневное хождение в установленное место или ежедневные установленные обязанности, исполняет роль столь нужной человеку работы-дела, – нужной по природе, ведь сам человеческий вид обеспечивает свое выживание трудом, и созидание пользы есть нравственная жизнесмысловая задача каждого. Работа есть форма социального существования, маленькая роль в большой пьесе – ныне, скорее, роль маленького заменяемого винтика в огромном механизме – и редко кто чует в ней маленький личный вклад в великое дело жизни, форму личного существования; едва ли один из десяти «не могущих без работы» задается вопросом о ее реальной пользе.
Цель, зачастую, играет для нас роль смысла… Смысл жизни разгадывать приходится неотступно, зато цель – это понятная расписанная роль.
(в характерных современных значениях слова)
– очарованность необычным, неизведанным, таинственным, –
настроение, подобное тому, которое в Западной Европе легче всего испытать, наверное, при виде памятников ушедшей романской эпохи, «романтических руин». Романтизм вполне может быть и обращенным назад, но будущее естественно содержит в себе неизведанность и тайну, соответственно романтизм –
– радость встречи неизведанного, отвращение к рутине.
И тут начинает проглядывать оборотная сторона романтизма. Есть в этом обольщении тайной и неизведанностью –
– свидетельствующее о поверхностности отвращение к обыденному и реальному как таковым – кажущимся «романтику» слишком понятными (на самом деле они бывают лишь привычными) и потому скучными, банальными, неинтересными.
И это –
– такое расположение духа, когда все представляющееся интересным и заслуживающим внимания тем самым выводится за пределы реального, а соответственно и не приемлет реальных объяснений и обоснований, – нелюбовь к истине и созидание вместо нее мира красивых призраков, иллюзий. –
Понятно, что красота этих призраков всегда приторна, есть скорее красивость. Ибо рождается не из лицезрения божьего мира, а из представлений, на что красивое должно быть похоже…
Далее. Обыденность, несомненно, всегда в каком-то антагонизме с идеалами, и романтизм –
– идеализм (с корнем «идеал»).
Но ясно и то, что наши идеалы, как мыслимые пределы совершенства, недостижимы – и эта их недостижимость на руку поверхностному романтизму (а не будь в романтизме поверхностности, он, может быть, и назывался бы иначе…). Который, в этом плане, есть –
– идеализм особого рода: сблизивший категории «идеал» и «иллюзия». Представление, явное или подспудное, что способность творить для себя иллюзии и жить ими – единственная возможность иметь и хранить идеалы.
Подчеркну – я не согласен с романтизмом не в том, что у него имеются идеалы и стремление к неизведанному, а в том, что недостижимость идеалов и истины его в сущности устраивает; не в том, что он не зацикливается на наличном реальном, а в том, что всему более высокому, чем наличное, он сам и придает статус – пусть красивой и благородной – но только иллюзии. То есть обмана. И чем-то, видимо, это удобно…
Вот потому-то оборотная сторона романтизма, как ни горько –
– банальность, скрашенная иллюзией.
Идеалы – это «романтично», потому что, верит романтик подспудно, «на самом деле» – одна лишь банальность.
• Романтику, именно, хорошо там, где его нет, и идеал для него – то, что не реальность. В конце концов, романтическое противопоставляет себя разумному – то есть само воспринимает свое поражение как закономерное. Однако, поражение вожделенного и идеального не было бы обязательно, если бы хорошее умели ценить и рядом с собою, а идеалы понимали бы как ориентиры для реального.
• Подлинный, а не романтический идеализм видит соотношение идеального и реального, кажется, так. – Идеальное и есть для него подлинная реальность, до которой а) наличная реальность недотягивает именно в силу своей «иллюзорности» – подверженности случаю, может быть людскому неразумию и т.п., и б) о которой, может быть, нельзя составить обязательного для всех однозначного представления. То есть идеал – не красивый обман, как для романтиков, а – пусть недостижимая, но – сама объективность и истина.
• «В идеалы надо верить», – скажет романтик. Но верить – значит питать иллюзии, – и с этим романтик тоже подспудно согласен. Но почему бы идеалам у нас попросту не быть? Разве мы не в праве составлять для себя образы лучшего?..
• «Стремиться» и значит – «стремиться к лучшему»; все – идеалисты, и практики в том числе. Романтизм (в своем худшем смысле) – это когда стремятся так, чтобы не достигать. Когда не нуждаются – как это прекрасно и романтично сказано – «в том, чтобы звезды стали хоть немного ниже»…
• Романтизм – это убегание от банальности при подспудном убеждении, что банально на самом деле всё.
• Удобство романтической установки в том, видимо, что банальность чем-то устраивает, и, добровольно осмыслив любые и в том числе собственные идеалы как иллюзии, «чушь прекрасную», «романтику», можно, не теряя идеалов, предоставить банальности возможность побеждать, «брать свое».
• «Романтические пошлости» – кто станет отрицать их существование? Очень-таки знакомая, банальная вещь…
«Романтика» – это такое банальное не-банальное.
• Банальному противостоит всерьез не романтическое, а искреннее и глубокое. Оно же противостоит и романтическому.
• Банальное рождается в непонимании реального – которое само по себе либо удивительно, чудесно, либо трагично, но уж никак не разочаровывающе. В этом же непонимании рождается и реакция на банальное, по сути сестра его – романтика.
• Если обычное – пусто, необычное – поставленный, перед нулем, знак отрицания.
• Бегство от опустошения в иллюзии – вот романтизм.
(Повторюсь: я не называю все хорошее иллюзиями, напротив – думаю, что хорошему не обязательно быть иллюзорным.)
• …Конечно, пренебрежение к «романтике» – тоже опасно. Как бы, отвергая романтическую банальность, не дать перевеса банальности банальной…
– «избыточность хорошего» – в отличие от «высокой степени хорошего», –
называвшейся бы, например, великолепием. Скажем, «роскошная фигура» – хорошо, но фигура «великолепная» – лучше…
• Есть в человеке безотчетное недоверие к избытку, и есть у этого недоверия свои основания – действительно, «что больше, чем необходимо, то не здорово».
• …А вот природа бывает и роскошной. Но лучше называть это щедростью.
• Опасность роскоши, как избытка удобств, наивно обнаружила реклама: «сегодня вы об этом не знаете, завтра без этого не сможете!». Это ловушка: сегодня свободен, завтра зависим; протянул руку и попался. Роскошь – рабствующий поработитель.
• Материальная роскошь – стыдное свидетельство неспособности выйти за пределы материальностей. Богатый все не насытится богатством, и сколько бы ни имел «добра», никак не доходит до интереса духовного – добро сделать… Художник не жалеет ни сил, ни материала, но все никак не совершит скачка от богатства и многодельности к красоте…
• Что кричит «кричащая» роскошь? – А вот что: «Никому ничего, даже от избытка!».
• В роскоши видно желание потреблять, превосходящее сами потребности.
– способ работать, когда замысел принадлежит одному, а исполнение другому. Точнее сказать, когда исполняет труд не его автор, –
вещь неизбежная, имеющая свои неизбежные пороки.
• Разделение (или, по А. Малахову, соединение) труда позволяет делать великие вещи за счет бесконечных уступок приблизительности, посредственности.
• «Своя рука владыка» – «если знаешь, чего хочешь, никому не поручай – делай сам».
– вредящая опытность, «ограниченность опытности» – проложенная колея как невольный ориентир, мешающий самостоятельному ориентированию; привычное как шоры.
• В науке проложенная предшественниками колея подводит новичка к ее переднему краю – и дело за тем, сумеет ли он продвинуться, по бездорожью, вперед.
А в искусстве и философии нет никакого переднего края (чего не могут понять авангардисты, да и не только они); прогресс здесь не экстенсивен, а интенсивен. Поэтому ничему в них нельзя научить, кроме рутины – пусть самой великолепной. Новичка проведут тысячью дорог в разных направлениях по одному и тому же полю – вечной и неизменной человеческой душе – и вопрос в том, сохранит ли он способность двигаться по своей собственной прямой, всегда по бездорожью, пересекая тропинки и проспекты…
• Обучение является одновременно величайшим испытанием для таланта: искушением рутиной.
• Рутина сильнее памяти. И даже тем сильнее, чем память слабее: больные амнезией повторяются так точно, как здоровому никогда не повториться…
• Власть рутины легко объяснима – она экономит нам душевные (умственные, моральные, эмоциональные) силы. Если не грести, поплывешь по течению. Но поддавшимся ее соблазну уже не хочется себе ничего объяснять – а это значит, что рутина для них естественно сакрализуется; «священная рутина» именуется традицией. С этой точки зрения рутина –
– демистифицированная традиция, ее рациональный «сухой остаток» – то же, что общепринятость.
– свободное (от административного или чьего-то персонального) насилия ценообразование, которому предоставлено уравновешивать спрос и предложение;
«рыночная экономика», в отличие от «плановой» – когда регулируют спрос и предложение не власть, не сила, а устанавливающиеся естественно цены («laissez faire» – «только не вмешивайтесь»). Собственно, экономика бывает лишь «рыночной», а «плановая» означает внедрение власти даже в сферу того, кто, что и сколько должен потреблять. Причем вовсе без экономики, без рынка, не может и «плановая», ее «планы», как правило – всего лишь прогнозы, исходящие из фиксации наличного спроса, плюс приказы – сделать товара столько же или побольше; а еще лучше – «перевыполнить план». Для рынка свободного настоящее «перевыполнение» значило бы промах (сделать чего-то больше, чем есть потребность!), – но неэффективность администрирования экономикой предполагает, что потребности заведомо не удовлетворены не будут. Так что «рыночной» экономике противостоит плановая «дефицитная».
Разумеется, на практике вмешательство власти в рынок, вредя рынку, оказывается все-таки необходимым – но и само такое вмешательство может задействовать некоторые рыночные механизмы. Кроме того, власть должна вмешиваться, чтобы защищать рынок от частного насилия над ним, – от рэкета или спекуляции.
Итак, административное насилие над рынком называется «плановым хозяйством». А частное насилие над ним – и «спекуляцией». Любопытно, что в «плановом хозяйстве» спекуляцией зовутся элементы рынка.
• …Так что можно иметь против рынка? – Ничего, покуда он помнит свое место – на рынке же. Худо, когда «рыночными» становятся все вообще «отношения».
«Рыночные отношения» есть «обмен»: вещи взаимозаменяемы, каждая может послужить средством обретения другой. «Моральные отношения», хоть и предполагают честность в обмене и постольку признают сам обмен, все же касаются незаменимого, того, что может быть только целью, но не средством. Это, скорее – «служение».
• Развитый, «просвещенный» рынок делает прибыльной честность: правда, лишь честность-законность, но не честность-совесть. Точно также, как он ценит качество товара даже больше его внешней привлекательности (которой, впрочем, он никогда не пожертвует), – но все же только качество, совершенство в чем-то признанном, но не талант, не оригинальное. Таланту на рынок нужно еще «пробиваться» (хотя пробиваться-то, на самом деле, он должен в сторону прямо противоположную рынку…).
• Есть цены и есть ценности (самоценное, бесценное, святое).
Пошлому человеку, в нормальном случае, цены указывает рынок, а ценности дает власть (власть его Бога или Кесаря). В тоталитарном обществе власть дает ему и цены, и ценности; в демократическом, и цены и ценности – рынок…
А человек-личность рыночные цены на вещи хорошо отличает от их собственных цен – их «себестоимости» как «в-сущности-стоимости» и «для-меня-лично-стоимости»: не обманывается дороговизной и не смущается дешевизной. Что до ценностей, то, ощущает он, прикосновение и рынка и власти для них равно тлетворны.
• Цены устанавливает рынок. Когда твои оценки перестают быть для тебя вполне твоими личными, это и называется – рыночность, пошлость.
• Ценности – искусство, например – приходится спасать то от власти при помощи рынка, то от рынка при помощи власти… Власть навязывает одно, но, к счастью, люди могут «голосовать ногами» за другое; массы выбирают одно, но, к счастью, кое-что могут решать и авторитеты…
Но ни с рынком, ни с властью ценности, конечно, не свойственники.
• Рукопись можно продать – на рынке, – но писать на рынок – значит пытаться продавать вдохновенье.
• «Массовая культура»: имеется в виду культура рыночная, изготавливаемая специально на спрос. (Массовость такой культуры – признак недостаточный, ведь вполне массовым, на счастье, бывает и многое хорошее.) На рынке командует спрос; но философия, наука, искусство и вообще всякое подлинное человеческое проявление о спросе ничего не знают.
Кстати: «социальный заказ» – тоже «рынок».
• В искусстве спрос не может определять предложение – скорее, предложение должно открывать людям глаза и, если художнику повезет с этим, определять спрос.
Разумеется, я не говорю о пропаганде; если массовую культуру я определил как «рыночную», то в пропаганде видится «план», – план во всем еще хуже рынка. Пропаганда не обслуживает спрос, это точно, но обслуживает своего заказчика. А искусство независимо.
• Реклама – пропаганда в рыночном исполнении: льстивая, заискивающая и восполняющая настойчивость навязчивостью. Суть их различия в следующем: пропаганда сколачивает свое стадо, реклама, максимум, возбуждает стадное чувство, чтобы ему угодить.
• Искусство, которое хочет нравиться – бизнес; искусство, которое хочет воспитывать – политика. И лишь то, которое хочет ощутить, охватить, постичь – искусство.
• …Но разве по-настоящему достойное может быть никому не нужным – «не рыночным»? – Ум и талант – это о том, «что нужно, на самом деле, каждому»; рынок же требует того, «что нравится, в данный момент, большинству». Как получается, что одно с другим совпадает редко, – вопрос отдельный. Отчасти чутье на лучшее отбивает само принятое, сам рынок; большинство смотрит глазами большинства. Но главное в том, что человек в массе своей сам себе не по плечу – от «нужного каждому», «лично тебе» бежит в рутину, то самое «принятое всеми»…
• Способности и энергия – рыночные товары, и ценятся, по справедливости, дорого; но ум и талант – товары не рыночные.
Конкуренция: это о рынке. Значит, не об уме и не о таланте.
• Конкурентоспособность – хорошие шансы на рынке – это приближенность к общепринятому идеалу, то есть стандарту. Индивидуальность же, с которой связано само становление человека разумного – нерыночна. Прежде, чем победить, всему настоящему надо выйти из игры…
• Рыночной должна быть экономика, но не психология.
Впрочем, рыночная психология – та же иерархическая (которой, по некоторому недоразумению, ее с таким пафосом противопоставляют). Только, на вкус иерархической психологии, материальное благополучие человека должно определяться его местом в иерархии – тогда как рыночная психология само место в иерархии определяет по степени благополучия… В той и другой психологии достоинство человека относительно, имеет цену, а должно быть – абсолютно, бесценно.
(Мы в своей стране переживаем переход от иерархизма к рынку и сопряженные с этим эмоции уже не первый раз; когда-то аристократам, подобно недавним партийным деятелям, уже приходилось уступать место в иерархии купцам…)
• Рынок и стадность. – Вообще говоря, не рынок повинен в стадности (стадность старше, она родилась вместе с видом человек), – но, правда, рынок толкает в стадо, потому что лицо и приемы рынка определяет именно она.
«Классическая» стадность рынок презирает. Рыночная психология – если и стадность, то профанированная; это стадность, лишенная веры. Стадность – вся в своих незыблемых ценностях, святынях; им индивид может и жизнью жертвовать; у рынка же на каждый день свои прейскуранты и, вместо святынь, постоянные потуги создать из корысти идола, полное имя которого – «максимум личного благополучия в его пошлом понимании и по пошлым образцам», а имя краткое – «престиж».
• Рынок – явление сугубо светское, неидеологическое, демократическое; и Богу и Кесарю свое, а рынку свое. Увы, хоть и отделенный от всякой идеологии, рынок сам тщится создать из себя свою маленькую идеологию – или религию, со своими законченными формами: религию и обрядность потребления.
• Тоталитаризм предписывает обывателю неотличимость казарменную; сами казенные ликования отдают чем-то мрачным и унылым. А рынок – это постоянное, веселое и даже пестрое, соревнование в неотличимости…
• Самое рыночное явление – мода. Лозунгом того и другого могло бы быть: «стань как все раньше всех!».
(Мода – дитя конформизма и конкуренции, или, иначе, традиции и рынка: первое гонит в стадо, второе заставляет соревноваться – бежать наперегонки.)
• Из афоризмов рыночной мудрости знаменитейший – «если ты такой умный, почему не богатый?». Можно понимать этот афоризм прямо, как «ум – это удачливая корыстность»; можно и более тонко – «цену всему, и уму тоже, определяет рынок». На самом-то деле, есть цена самому рынку, а ум – не цена, а ценность, товар не рыночный, – так что закономерен скорее другой вопрос: «если ты действительно умный, почему богатый?». Откуда достало сил на столь не-главное?
• Нагибин заметил в бедных «обычную щедрость к богатым». Эта щедрость отражает, видимо, различие ценностей: невольно уступая друг другу то, что тому нужнее – каждому свое – один становится беден, другой богат…
• «Доброе имя, талант и любовь» – поют, – «не покупаются». Это товары не рыночные. Но у подлинных ценностей есть их рыночные суррогаты; вспомним, кстати, «имидж». «Не покупаются», зато подделываются, изготавливаются и выгоднейшим образом сбываются!
• Действительно, «есть святое» и «не все покупается и продается», – то есть не все – рынок. Вопрос в том, что ставит рынку предел – разум и человечность, или – насилие? Нерыночное святое – это жизнь и любовь, или то, что потребует от послушного стада объединяющая его власть?.. Допустимо ли спасения от зол рынка искать в зле деспотизма?.. >
так мы называем сегодня, кажется –
– беззаветное благородство;
«беззаветное» значит «бескомпромиссное и героическое», «благородство» же – это, как в своем месте говорилось, мораль самоуважения, культ собственного достоинства. Культ, предписывающий «рыцарю» особого рода великодушие, именно –
– великодушие как служение: деятельное восхождение к великому (бескомпромиссный героический идеализм) и деятельное снисхождение к малому (бескомпромиссная и героическая защита слабости, попираемой правоты).
Служение «даме» – свойство общепризнанно рыцарское («дамы и кавалеры», то есть рыцари): ведь женщина воплощает одновременно «великое» и «нуждающееся в защите». «Дама сердца» – личный идеал, требующий личного служения.
Разумеется, бескомпромиссность и героизм рыцарства прямо означают –
– обыкновение бороться за признаваемое должным и добрым независимо от шансов на победу; это моральность, презирающая всякую политику.
Политик не начинает и не ведет заведомо проигранной игры – не то рыцарь.
Но вот на что следует обратить внимание особое. С одной стороны, поступать морально (справедливо и человечно) и следует совершенно независимо от того, насколько мы уверены в том, выиграем мы от этого лично, останемся при своем или проиграем; до некоторой степени независимо даже и от того, уверены ли, сможем ли реально помочь делу, за которое боремся, – мораль и политика вещи разные. Это не рыцарство, это – сама моральность. С другой, презрение к «политике» и ее «расчетам» чревато потерей из виду самой цели морального поступка, за которую моральность, безусловно, должна отвечать, если не хочет быть ханжеской и формальной; да, вступаться за добро надо и в безнадежных случаях, однако не так, чтобы подзащитному становилось от этого лишь еще хуже! – Рыцарство в последнем значении –
– то же, что «донкихотство» – благородство слепое или даже формализованное, – не задумывающееся о шансах на победу, но, увы, способное дать лишние шансы злу.
Кстати, и рыцарский бескомпромиссный идеализм донкихотство извращает сообразно своей слепоте, – не прозревает свои идеалы за реальностью, а навязывает их ей. (Так поступил Дон Кихот с Дульсинеей. В этой женщине наверняка имелись добрые черты, за которыми проступал бы свой идеал, стоивший обоготворения и покровительства; но эти черты надо было в ней еще разглядеть, а Дон Кихот бескомпромиссно слеп.) В этом плане рыцарство-донкихотство – убежденный романтизм.
