СЛОВАРЬ

ПРАВДА

– констатация факта; объективность (существующее независимо от того, что мы об этом думаем или как нам это нравится);
– факт плюс его установленная необходимость, смысл, его «справедливость» – то же, что истина,

но это последнее значение отдает архаизмом, ныне истина – как минимум правда, но, конечно, нечто большее.
Удивительно, но в течение последних пятидесяти – ста лет «истина» и «правда» буквально обменялись значениями! Что и придает обоим словам такую глубину – каждое содержит в себе возможность другого и отталкивается от него. Именно постоянная потребность говорящих откреститься от чего-то в значениях «правды» или «истины», употребить слово не в обычном понимании и привела к столь любопытному явлению – к этому обмену. От чего именно откреститься? То значение «смысл, истина» – кажущаяся верной интерпретация фактов – противопоставляет себя значению «просто факт», «случайный факт», то, напротив, значение «чистый факт» отрекается от всех своих возможных интерпретаций, всего, что кажется кому-то истинами.
Действительно, раньше (Цейтлин, по книге Успенского; здесь уже, на мой взгляд, разбирается значение устаревшее) – истина – «то, что было на самом деле, в действительности», а правда – «то, что должно быть, правильность, справедливость (которая в идеале совпадает с подлинной действительностью)». То есть как раз истина – всего лишь факт, а действительность-по-истине – правда...
Еще об этом. – Киреевский: «правда – это истина плюс справедливость». Сейчас уже, наоборот, скорее истина – это правда плюс справедливость. Что ж, в недавнюю эпоху Киреевского «истина» имела даже значение «капитал» (видимо, от «что у тебя на самом деле есть»). А слово правда употреблялось примерно в том смысле, в каком оно употреблено в названии древнего свода законов «Русская правда»: «что считать за правильное». Потребность в определении явилась потому, что со времен Русской правды идея объективности и справедливости как чего-то независимого от правил и установлений заняла в умах причитающееся ей место, возникла необходимость различать просто правило и «правило правильное», справедливость... (Определение Киреевского – попытка такого различения.)

...Для тех, кто хочет проставить все точки над i. –
Говорится «истина» или «правда» – разумеется либо должное, либо верное, либо фактическое.
Должное – это морально-одобряемое или даже просто приказываемое теми, за кем признается такое право; а также это соответствующее нашим представлениям.
Верное – это все соответствующее нашим представлениям, отчасти синоним должного; а также, наоборот, это наше представление, соответствующее фактам, отчасти синоним фактического. («Соответствовать фактам» для представления – значит, скажем, интерпретировать их так, что является возможность их прогнозировать. Впрочем, здесь эти тонкости не обязательны.)
Фактическое – то в мире, в непреложности чего мы убеждаемся вне зависимости от того, какие имеем об этом представления, одобряем мы это или нет.
Итак –

– в древности – правда есть правильное; идет ли речь о должном, верном или фактическом, определяет контекст, но чувство непреложности факта и тем более ценности его верного осмысления в древнем сознании еще слабо развито, так что правда, правильное – кстати, того же корня, что и в слове «управлять» – есть скорее должное;
– в близком для нас прошлом – правда есть то, что должно быть: верное, но главным образом морально-верное, должное, то, что в современной терминологии идеология. (В отличие от истины – от того, что есть, от фактического, реального);
– ныне – правда именно то, что есть, или реальное, фактическое. Еще не истина, потому что не включает в себя осмысление факта, которое только и может быть верным или неверным, и притом нечто высшее истины – закон для любого осмысления. Точнее, правда – нечто высшее идеологий. (Тогда как истина – «то, что есть, потому что должно быть»: или верное, правильно осмысленное фактическое, или всего лишь признаваемое за должное, эрзац истины, идеология.)

в древности		правда (правильное: должное, верное и фактическое без различения)
недавно		правда (должное и верное)			истина (фактическое)
теперь		идеология (должное)		истина (верное)		правда (фактическое)

«Своя правда», «сермяжная правда», «правда жизни», «Правда» в заголовке газеты, особенно с определениями типа «комсомольская» – в словосочетаниях и редких употреблениях слов архаизмы живут, как известно, дольше – тут речь, ясно, не о фактичности, а об «истине» в смысле идеологии, или о «правде» времен Киреевского. Самодовление истины, как и ценность факта – открытия сравнительно поздние.

• Сколь ни ценен стереоскопический эффект, достигаемый различением истины от правды, правды от истины – есть в этом различении и отрицательная сторона: особые возможности для лицемерия. Хрестоматийный случай – противопоставление «правды жизни» «правде факта», то есть какой-то высшей истины – кошмарной реальности, – это когда не только что факты, а камни вопияли.

• Между прочим, «правда, только правда и ничего кроме правды» – это имеется в виду именно «правда факта».
Как и «правда» в качестве оговорки («все прекрасно, правда, того-то не хватает») – уступка честности, и, опять же, «правда факта».

• «Правда, – цитирую снова, – это истина плюс справедливость». –
Как бы ни понимать то и другое, к самому факту опасно что-нибудь приплюсовывать, кроме только осмысления его. Скорее, истина – это правда минус наши представления о справедливости, едва ли не всегда искаженные корыстью или партийностью. «Истина – это правда, плюс осмысление ее, минус идеология».

• «Мир и правда, человек и ложь»: истина («правда»), с народной точки зрения, это коллектив, а индивидуальность – заблуждение. Сами по себе!
Но правда, все-таки, есть правда. Человек становится автономен в мире, становится личностью, когда начинает это осознавать.

• Верить себе – то же, что верить в разум и справедливость, – иначе, в правду: только правда может быть той почвой, на которой самая скромная и вполне одинокая персона может ощущать себя, с правом, на равных с авторитетами и массами и даже быть им судьей.

• Идеология – вера.
Правда заинтересована не в вере, вера заинтересована не в правде.
(Если Бог есть, верить в него не обязательно.)

• Правду можно заключить в застенки – на все время существования этих стен.

• Правда – констатация факта. Нюанс: констатация факта, невзирая на лица...

• «Правда глаза колет»: конечно, ведь «факты – упрямая вещь». Но, хочется добавить, не это качество в правде главное. В использовании правды как оружия есть уже какая-то неправда.
(«Правдой глаза колют» – нехитрая шутка, а все же...)

• «Правда» редко произносится без пафоса или задора. То ли потому, что повсюду царствует ложь, а то – потому, что сама прикрывает какую-то ложь.

• А что сказать о правде, которую сообщает, куда надо, стукач?..
Похоже, не честность зиждется на правдивости, а правдивость – на честности. Нечестный лжет, даже когда правду говорит.

• Правдолюбие – это, наверное, то, что называется еще неравнодушием: желание, чтобы справедливость торжествовала не только по отношению лично к тебе.
«Правдоискатель» – человек, который добивается от жизни справедливого, а не возможного и не удобного только, то есть не приспособленец; и кого эта позиция выдвигает из ряда вон.

• «По правде» – значит искренно.
Мнение – это знание: если не правды о предмете, то того, что ты по правде о нем думаешь. Но в главных вопросах это и есть максимум того, что мы можем знать.

• «Все действительное разумно» – «во всем есть своя правда». А также и своя истина – логика.

ПРАВЕДНОСТЬ

(от «правда», как «правильность»)

– правильность, как моральная установка, –

вещь сомнительная. Долг: долг добра или просто долг? Принудить ко злу, неважно себя или других, проще всего, кажется, во имя самодовлеющего долга, правильности, превалирующей над добром. Добро не то, что правильно, а правильно – то, что добро; но праведность мыслит как раз наоборот.
Разница между добром и правильностью – расщелина между духом и буквой, заполняемая лицемерием, и в конце концов «буква», то есть практика, вся оказывается на поводу у зла.
Но попробуем найти еще значения. Праведность –

– это усердие в морали или в вере.

Так как нельзя быть более честным, чем просто честным, и нельзя быть более верующим, чем ты есть на самом деле, то – это усердие либо превратится в сплошное и безвыходное самообвинение, может, в религиозный экстаз, со стигматами и всем таким, либо – более здоровый и распространенный вариант – в своеобразную показуху, непрерывно осуществляемую для других и себя, – в формализм, фарисейство. Праведность и есть это последнее, именно –

– ревностность в морали или в вере, обременяющая человеку жизнь, но не совесть; имеющая в виду не благо ближнего, а собственную богоугодность или сознание правоты; «убегание от совести в правильность».

Моральные проблемы в принципе до конца неразрешимы, совесть не может чувствовать себя идеально чистой, если только она есть и ее слышат; но праведность укрывается от нее за скрупулезностью в правилах, за формализмом.
В этом – суть спора Христа с фарисеями. Праведность фетишизирует правила, творит себе из них кумира; тогда как Христос «весь Закон и Пророки» уместил в элементарное «поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали». «Нет праведника» – потому что и быть не может, разве что бывает праведником человек в момент своего раскаяния. Сознание праведности лжет против совести.

• «...Сном праведника.»
Звучит двусмысленно; вот, «сном бессовестного» звучало бы убедительнее, было бы ясно, что крепким сном. Видимо, «праведника» – как человека, нашедшего на свою совесть какую-то управу, победившего ее в себе и приручившего.

• «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься»: забавная пародия на христианскую позицию, состоящую в следующем: «если веришь, что безгрешен, не покаешься и не спасешься – ведь нет людей без греха; опаснее всего ощущать себя праведником».

• Праведник видит у себя в глазу «сучки», тут его не упрекнешь, – но только затем, чтобы за ними не замечать «бревен»: форму морали решился предпочитать духу.

• Неужели правда – все дело в Моисеевых заповедях, а не будь их, то и убивали бы и крали без зазрения?.. А что же, хотя бы, жалость?.. Тогда, как я уже не раз говорил, УК ту же задачу выполняет гораздо лучше – он шире и определенней. «Не убий» – да не отмерят тебе высшей мерой, и т.п.

• Праведность, экзальтированная или подчеркнутая порядочность – «нормативная нравственность». Как и порядочность и принципиальность, эта нравственность отчасти авторитарная, поскольку вопрос об основаниях правил уже не является делом разума праведника, его забота лишь в их точном исполнении; отчасти автономная, поскольку эти правила можно противопоставить самим авторитетам.

• «Не человек для субботы, а суббота для человека»; не человек для нравственности, а нравственность для человека – другого человека. Настоящей целью морального усердия является не мораль, не праведность, а – другие.

• ...Возможно, впрочем, что большинству людей лучше подчиняться правилам, не входя в их основания и цели, их почему да зачем; тайная корысть неминуемо вмешается и все испортит, истолкует в свою пользу – но сутью подлинной моральности это быть не может, эта суть – все же только само добро. А значит, и долг толковать правила.
Вообще, поступать по правилам – уже и значит как-то их истолковывать; так это тем более потому, что моральные правила в реальных ситуациях противоречат одно другому, какое-то из них в каждом подобном случае поневоле надо предпочитать, а значит, взвешивать, входить в основания... Видимо, негласный запрет на толкования предполагает, что толкование спонтанное и бездумное окажется честнее, чем сознательное рассудочное. «Не рассуждай» – категорический императив...
...Могут сказать, впрочем, что нарушение моральных правил даже во имя их собственного смысла подает дурной пример тем, кому смысл недоступен, а доступны только правила. И это, конечно, верно, и должно быть учитываемо.

• Есть взгляд, что максима «цель не оправдывает средств» означает «моральная цель не оправдывает нарушения моральных правил». – Все же – оправдывает, ибо сами моральные правила лишь в том случае достойны признаваться за таковые, если оправдываются моральной целью.
Верно будет так: «ничто, имеющее целью послужить какому-то добру в будущем, не оправдает явного зла сейчас». А еще лучше – «элементарные нравственные требования суть важнейшие, и не могут быть пренебрегаемы ни ради каких добрых замыслов».

• Как цель добра – само добро, цель праведности – сами правила, и параллелизм этих формул немало способствует недобросовестности бессердечных праведников.
От них скрыто, что «само добро» – это и есть добро другому.
(Ну не могут люди совершить умом шаг, который на практике совершает каждый нормальный человек, за исключением законченных «праведников», – сознать, что добро – в твоем отношении к другим; легче верят в такую нелепую и самоотрицающую конструкцию, как «добро само по себе». «Добро само по себе» – фетишизация правил.)
В стремлении сдержать недобросовестных перетолкователей добра, рождается культ правил самих по себе, и – из огня в полымя – раскрывает недобросовестности врата еще более широкие...

• Ставя правильное выше доброго, общепринятая мораль губит доброе едва ли не активнее, чем борется со злом, обеспечивая, и то далеко не всегда, лишь приемлемое.
Не имея ничье добро своей целью, праведность употребляет на борьбу со всем не вписывающимся в ее каноны добром всю энергию загнанного вглубь подсознания зла.

• ...Злое выражение праведника...

• Итак, главное – не в моральных правилах, а в том, чтобы уметь их выводить и применять, то есть, обходиться без них. – Понятно, в самой этой науке правил уже никаких нет.
Как в искусстве правила – это только правила его подделывания, так точно обстоит дело и в нравственности. В искусстве это – посредственность или фальшь, в морали – конформизм или лицемерие.

• Праведник – человек, заполняющий моралью вакуум на месте доброты.
Если бездарность можно было бы определить, как патологическую (и притом весьма частую и характерную) склонность проявляться и самоутверждаться именно в том, что тебе чуждо, праведность – это такая моральная бездарность.

ПРАВИЛО

– это «как» без «почему»:

отмечаемая закономерность, представление о том, как, в типовом случае, нечто происходит или должно происходить, не знающее или в данный момент не задумывающееся об основаниях этого. – Даже законы природы – такие «правила», ибо, будь они нами до конца обоснованы, они превратились бы для нас скорее в законы логики.
Несколько иной случай – правила, как –

– «условия игры»: те же «как» без «почему», то есть обязательные не в силу внутренней необходимости, а в силу внешней необходимости в том, чтобы они существовали. «Как», довлеющее над «почему»,

если только я правильно употребляю слово «довлеющее».
И еще значение –

– то же, что метод (опять же, в общем, «как» без «почему»).

• Всякое совместное существование людей можно рассматривать как игру (тем более, что так оно и в буквальном смысле, – жизнь в обществе во многом и представляет собою состязание, борьбу за одни и те же блага). И никакая игра невозможна без правил.
Правила эти могут быть более разумными или менее, но главное – они должны быть, безотносительно к своим «почему». В социальной сфере это называется «порядок»; разумный, человечный порядок называется «право».
Что касается морали, она – одновременно и правила как «законы природы», и правила как «условия игры», и правила-методы.

• Если уж не можешь поступать с другим так, как хотел бы, чтобы он с тобой поступал – разреши ему по крайней мере поступать с тобой так же, как ты с ним поступаешь; это будет то, по крайней мере, что называется честной борьбой, и это потребует введения правил – будет борьбой по правилам.

• «Как правило» – значит «как правило с исключениями»: закономерность, которую мы не вполне понимаем и за которую поэтому ручаться не можем. Закон, да не закон.

• «Нет правил без исключений» – покуда установлено лишь «как», но не «почему», известна лишь закономерность, но не смысл.
Если же речь идет о «правилах игры» – значение этой присказки ехидное: нет правил, из которых для кого-то не сделают исключения.

• «Исключения подтверждают правила» – римское юридическое изречение, нечаянно обнаружившее разные свои смыслы.
Исключения подтверждают правила, если подвигают за зыбким «как» добираться до его твердого основания, до его «почему».
Другой смысл этого изречения – исключительное лишь оттеняет заурядное.

• «В случае явной моральной коллизии, поступай так, как труднее». – Любопытно это человеческое стремление обрести во что бы то ни стало правило – даже для случаев, когда правила не действуют по определению... Но что касается данного правила, возможно, это разумный совет задаться вопросом – не потому ли ясное дело кажется тебе коллизией, что должным образом тебе слишком трудно поступить?

• Когда правила бесполезны, надо думать.
Годятся же правила более всего на тот случай, когда думать бесполезно.

• Правила – уступка слабости или глупости. Когда не по силам отыскать или хотя бы усвоить уже найденное кем-то другим «почему», и задаются лишь вопросом «как».

• По мере того, как «как» правила отдаляется от своего «почему», оно сакрализуется. Превращается в традицию, долг, святое.

• Бог формализма – самодовлеющие правила, именно «как» без «почему».
Может быть, сущность процесса сакрализации и состоит в придании абсолютного значения «как», усугублении дотошности во внешней стороне дела по мере утраты его «почему», по мере забвения или неспособности ощущать внутреннее, суть. – Процесс, можно сказать, даже рациональный, оправданный, если бы не одно обстоятельство: человек не только бывает вынужден к этому слабостью своей, но и питает к этому особую – религиозную – склонность. Чтобы получить освобождающие «как», он гонит, как бесов, любые трудные «почему», подозревает во всех тяжких и ненавидит их: это культ отторгает разум.

ПРАВЛЕНИЕ

«процесс власти», «время власти такого-то»; говорить будто и не о чем, а все-таки –

– когда-то: привилегия определять само «правильное» и «неправильное»; по мере умственного и морального прогресса – привилегия на водительство другими, хотя, может быть, и по правилам, –

справедливое высвобождается из правильного и даже его себе подчиняет.

ПРАВО

(«мое право», «имею право»)

– то, на что я по совести могу рассчитывать (что в обиходе называется «моральное право»);
– то пусть и сомнительное, но чего другие, по совести, не могут запретить мне добиваться;
– что я могу иметь или чем пользоваться в силу особого покровительства власти, – то же, что привилегия.

Подчеркивая различие права и привилегии –

– собственно право: на что я могу рассчитывать именно потому, что на это могут рассчитывать, в подобном положении, и все другие;
– привилегия: что можно мне в отличие от других (вопреки общему правилу),

первое может и не опираться на силу власти и закона – достаточно правосознания или совести, – второе только этой силой и держится.

• В тоталитарных режимах, строго говоря, существуют одни лишь привилегии, но не права. Здесь ни на что я не могу рассчитывать как на свое собственное и неотъемлемое; все, что не разрешено, запрещено – то есть в «запрещено» состоит общее правило, а «разрешено» и составляет исключение, привилегию. Власти я должен все без остатка, но коль скоро этому господу угодно, чтобы я все-таки жил, кое-что он предоставит мне в качестве благодати. «Привилегированные» – те, на кого эта благодать изливается особенно обильно.

• Власть – это привилегия (не право!) на других.
Вина – это утрата права на себя.
Царю мы «виноваты» – власть отчуждает часть нашего права на себя в свою пользу.

• Еще о праве и привилегиях. –
Привилегии существуют и в самых развитых системах права. Надо и то сказать: предельно справедливая привилегия – это уже право.
Ведь закон может определять мое право лишь формально, иначе оно перестанет быть моим правом, то есть личным делом. Если своим формализмом закон закрепляет какое-либо неравенство, например сословное – это привилегия в своем собственном смысле; если же закон пытается преодолеть грубость и приблизительность своего формализма, учитывая какие-то особенные ситуации – например ситуацию ветеранов-инвалидов – то это – справедливость, это – право.

...Кстати, еще одно определение. «Мое право» – это право личности в обществе, моя свобода в нем, и, постольку, от него самого; так что оно –

– пункт, границы, в которых решение, поступать так или иначе (включая вопросы совести) является исключительно моим личным делом.

• (Правосознание: «чувство личного дела».)

• Право и обязанность. –
Право, как мое личное дело, есть право иметь и отказаться, следовать и не следовать: потому и право, что не обязанность. Признать мое право – это, ясно, признать и мое право им не воспользоваться; так что, к примеру, права на труд у нас при социализме вовсе не было – была трудовая повинность.
Но с другой стороны, право есть и то же самое, что обязанность: обязанность уважения права вообще. Ты свободен, поскольку признаешь свободу вообще, то есть, значит, свободу других. Правовое состояние, в идеале, отличается от естественного тем, что признает это последнее законным – гарантированным для всех: для другого так же неестественно быть притесняемым, как и для тебя, и право обеспечивает это естественное каждому. Право вообще – то есть, для тебя, право другого – твоя обязанность.

• Право, как «личное дело». – Там, где я по совести могу сказать: «это мое личное дело», закон, в идеале, должен вторить: «это меня не касается». Закон – формализация моих отношений с обществом, и мои счеты с законом должны быть формальны. Под этим – не что иное, как свобода совести.

• Права человека – это, именно, его «моральное право», или, иначе, право естественное.
Это права человека как такового: свобода во всем, что для человека вообще естественно, поскольку она не отрицает точно такой же свободы других.

• Равенство прав в природе права, потому что их объем определяется для каждого человека самой человеческой природой. Права равны – потому что само право есть вся возможная в обществе свобода каждого.

• Право – это свобода добиваться и, соответственно, располагать (без последнего бессмысленной была бы и свобода добиваться).
Отсюда, во-первых. – Добивается каждый всего, естественно, в меру собственных сил; равное право добиваться само и предполагает, что не все будут одним и тем же располагать. Неодинаковость людей не требует неравенства в правах, напротив, равенство прав и означает право на неодинаковость.
Во-вторых, видно, что право собственности – свобода располагать – это и производное и одновременно фундамент права вообще.
...Стоит, кажется, повториться –

– право – это моя признанная свобода добиваться и владеть,

а как – об этом уже говорилось и в этой статье, и в статьях «Естественное право», «Закон», об этом будет речь и в дальнейшем.

ПРАВО (ОБЪЕКТИВНОЕ)

– формализованная мораль, научная казуистика морали. Максимально строго формализованная моральная казуистика, выраженная в законах – перечне предпосланных конкретным ситуациям запретов, предписаний, условий и кар за их нарушение – контроль за соблюдением и исполнением коего берет на себя власть. «Власть закона». Власть законов, исключающая произвол (насилие) и постольку гарантирующая свободу в обществе

(законы именно не «ограничивают», а «разграничивают» нашу свободу, очерчивая свободе каждого ее законную территорию).
Мы начали наши определения с «казуистики морали», а пришли к «гарантии свободы». Исчерпывается ли мораль – уважением к чужой свободе? Сама по себе, очевидно, нет. Но учтя, что уважение к свободе есть исключение насилия в любом его виде, ответ может быть и однозначен: во всем, что можно потребовать от морали формально (то есть всегда, от всех, в любом случае) – да, исчерпывается, и исчерпывается принципиально. Обращаться к другим, а не к себе самому, с моральными требованиями более высокого порядка – значит покушаться на святую свободу каждого самому определять, в чем должны состоять такие требования (так называемую свободу совести), – значит – ради проблематического попирать безусловное; вот совершенное право и касается лишь безусловного – справедливого разграничения свободы.
В общем, и мораль и право суть именно мораль, ибо предъявляют человеку не какие-нибудь, а именно моральные требования, касающиеся его отношения к другим людям; но требования до некоторой степени разные и предъявляемые по-разному. Собственно моральные требования обращены к каждому как к личности – иметь сострадание и совесть, иначе, это никак не формализуемое требование добра; моральные требования ко всем вообще уже граничат с «законничеством», фарисейством, так что мораль более высокая их избегает («не судите, да не судимы будете»). Напротив, чисто правовые требования в отличие от собственно моральных не вмешиваются в дела совести; их задача не «добро», которое каждому предоставляется понимать по-своему, а возможность общежития, соответственно и обращены они ко всем в равной мере, то есть по необходимости формальны.
(Конечно, добро не может не выходить из жестких рамок буквального и неукоснительного неосуждения поступков других, а если возводит такое неосуждение для себя в закон, то оказывается слепо ко злу и превращается в то же фарисейство. Так точно и право не может полностью абстрагироваться от личного, от того, что в морали не формализуемо, ведомо лишь совести и состраданию – ведь именно личность и добро оно и пытается оградить правилами, властью закона; когда это иначе, вместо свободы совести мы имеем ту же тиранию. Здесь все дело в тенденциях.)
Но далее. Чем ближе право к естественному – то есть, чем полнее оно отвечает своей собственной цели, именно цели обеспечения свободы каждого путем введения правил для всех, – тем меньше в нем предписаний и тем очевиднее смысл запретов: поскольку, ясно, предписания отбирают свободу, а запреты лишь указывают ей рамки. (Кстати, и тем невозможнее в нем иные наказания, кроме только лишения свободы: право дает свободу, и злоупотребление ею во вред свободе других влечет лишь соразмерное, на срок, отлучение от нее, максимально избегающее характера мести или запугивания.) Потому право позволяет нам все, чего только специально не запрещает, а запреты вводит лишь такие, что незнание их никому не может послужить моральным оправданием: «что не запрещено, разрешено», «незнание закона не есть оправдание» – вот – идеал.
А вот сами себе мы не разрешаем себе много больше того, что не запрещено. Мораль-человечность определяет это для себя сама, мораль, которую мы выше назвали фарисейской, имеет и на этот случай свой писаный или неписаный, тот или иной кодекс, – опуская это важное различение внутри самой морали, покажем разность морали и права в следующей простой таблице. –

	запрещено	разрешено	требуется
мораль	задача совести		категорически
право	категорически	вопрос совести: свобода совести

Подлинное или естественное право, как уже говорилось, оставляет дух морали на нашей совести. Зато несовершенное право или то, что мы имеем вместо права в тоталитарных государствах, пытается само стать моралью – и тиранит. Как мораль, это псевдоправо обязывает нас к чему-то (например к отказу от частной собственности или к православному вероисповеданию), а к чему не сумеет прямо обязать правилами – хотя бы просто оттого, что немыслимо все предусмотреть – к тому обязывает без правил, заставляя послушных людей интерполировать эти правила, по смыслу, против своих собственных интересов. То есть, заостряя внимание на этом различии –

– в идеале, право – моральный минимум как сумма формальных, то есть чисто отрицательных, требований ко всякой морали, которую свободен исповедовать человек;
– право-тирания – сама мораль, или кодифицированный минимум некоей морали – например коммунистической, государственнической или религиозной.

Коммунизм, этатизм или вера составляют особые типы морали, которую власть подпирает законодательно, но только не типы права в собственном смысле этого слова; не может быть правовой теократии, правового социализма или национал-социализма. Право есть право личности быть, никому этого не навязывая, верующей, патриоткой, коммунисткой или не называться никак, слушать лишь собственную совесть, а проще: право есть право на личность.
...Отступая к самому началу нашего рассмотрения природы права, повторим, что право – система морального контроля, предпринимаемого властью, состоящая в исключении произвола (насилия) – в том числе и произвола самой власти – законностью. А законность – гарантия непричинения никому обид, достигаемая чуть ли не сакрализацией правил, предпосылаемых всем мыслимым спорным ситуациям в жизни; правил, как типовых решений возможных в человеческом общежитии и чреватых насилием проблем. Закон правит, если предпослан, если дан заранее – вот почему он «обратной силы не имеет», – в противном случае закона и нет, а правит власть. Но предпосланность правил – это значит примат правил, пусть вполне справедливых, над самой жизнью, которая никогда вполне не может в них вписаться, – примат их даже над самой справедливостью («предельное право – предельная несправедливость»). Это значит – формализм. Нестерпимый, в иных случаях, дух которого есть собственный дух права...
Можно сказать, право –

– это формализм власти, предпочитаемый ее собственному произволу, –

ибо возможное зло от последнего, как показывает жизнь, далеко превосходит его возможное добро. «Дорога в ад вымощена благими намерениями», а потому «форма права – форма существенная».
Исключение произвола – признаваемая и гарантируемая свобода личности, а признание личностью этой же свободы за всякой другой личностью – так сказать, правовой эквивалент «золотого правила» – вот главное (считать ли это многим или малым, хорошим или дурным), что можно формально потребовать от нашей морали. – Мы повторяемся, но для того, чтобы обратить внимание на один очень важный для нас момент. А именно тот, что идеальная система права –

– это законодательное обеспечение гуманизма, как идеи самоценности личности. Система принципов, которыми обязывают всех (социум) ради свободы каждого (личности), –

именно, хочется подчеркнуть, «всех ради каждого», но не наоборот. Личность в подлинном праве составляет объект его забот, и обязываться она может лишь к тому и постольку, к чему и поскольку обязываются вообще все. (Здесь явно, кстати, что равенство прав в существе права, «право говорит с каждым на одном языке». Затем, «всех» невозможно «в интересах каждого» к чему-то принудить, ибо эти интересы самые разные, а можно лишь в чем-то этих «всех» ограничить – то есть удовлетворяется принцип «что не запрещено, разрешено», – и т.д.) Сама мораль для гуманизма – дело не социума, а личности, то есть не послушания, а личного разумения; в этом и сущность гуманизма; а право закрепляет это законом.
Если в до-разумном традиционалистском сознании моральные требования к личности предъявляет социум, то в сознании созревшем, гуманистическом, моральные требования личность сама к себе предъявляет – ибо в себе их обнаруживает; соответственно, если традиционализм пытается законом насадить мораль, обязать ею каждого, то гуманизм и право – лишь оградить личность и ее мораль от чьего-то, в частности властного, произвола. Иначе говоря, гуманизм есть различение морали, как личной совести, от идеологии, как кодекса веры и послушания, внедряемого в индивидов социумом; одна из задач совершенного права – защитить мораль от идеологий силой закона. «Правовое государство» и «неидеологическое государство» суть синонимы.
Заметим, что право – формализация требований к власти и гражданам – в силу внутренней логики самого этого процесса прогрессирует к тому, чтобы стать, как мы это определили, законодательным обеспечением гуманизма. Даже формализация (кодификация) произвола власти до некоторой степени сам этот произвол ограничивает и тем открывает лазейки для свободы граждан. Но последовательной формализации никакой произвол просто не поддается, так что правовой формализующий подход в конце концов вытеснит произвол полностью – и это будет гарантией личности, или победой – «юридической победой» – гуманизма.
Итак, очевидно, что право и гуманизм – два аспекта одного и того же явления. Это явление – «персоноцентризм», сменяющий первобытный «социоцентризм». И право и гуманизм готовят эту великую смену по-своему, но в силу одной и той же необходимости: эта необходимость есть человеческий разум, по сути своей универсальный и притом открытый лишь личности, «персональный»; разум вступает в свои права, вытесняя в индивиде делавший его послушным коллективистский (стадный) инстинкт и начинает управлять каждым человеком так, что по сути он сам собой управляет.
По отношению к триаде «запрещено – разрешено – требуется» можно сказать, что и право и гуманизм запрещают человеку лишь то, чего никто заведомо не пожелал бы самому себе; что также сходно определяются ими «разрешено» и «требуется», то есть наши свобода и долг: в системе права они определяются свободой совести, идеей неотъемлемых прав человека и его правосознанием, в гуманизме, соответственно, личными убеждениями, достоинством, совестью и терпимостью. Свобода совести и есть право на личные убеждения, права человека – признание его личного достоинства, а правосознание включает в себя и достоинство, и совесть, и терпимость.
Можно сказать: если несовершенное право нормирует какую-то мораль, совершенное – постулирует гуманизм, то есть вводит лишь очевидный «моральный минимум» и обеспечивает человеку свободу в выборе для себя ее «максимума».
Гуманизм – неформализуемый аспект совершенного права, право – формализуемый аспект гуманизма. Суть того и другого – самоценность каждой личности, переставшей быть только единицей и функцией социума.

• «Государство и право»: лучше – «власть и право».
Право столковывается с властью о законе; закон – союз государственной власти и права, зиждущийся отчасти на обоюдной выгоде, отчасти на обоюдных уступках, компромиссе.
Вообще говоря, закон узаконивает либо право, либо бесправие – но и в последнем случае он что-то праву дает, а именно исключение произвола, хотя и, так сказать, произвольное. Вот, например, законы социалистического государства узаконивают именно бесправие, но даже такие законы лучше, чем никаких – как-то все-таки люди жили!

• «Презумпция невиновности» («не пойман – не вор») – в этом все право, как все государство – в «презумпции виновности» («кто Богу не грешен, царю не виноват?»).
А правило «что не запрещено, то разрешено» можно назвать еще «презумпцией свободы». Это та же презумпция невиновности, только более широко понимаемая: касающаяся всех твоих возможностей, включая то, что ты еще только можешь сделать, а не только то, что уже совершил. И опять, идеал власти – прямо противоположное правило: что не разрешено, запрещено. Каждый, при социализме, так именно и чувствовал, и вопрос «кто разрешил?» был самым естественным.

• «Незнание закона не есть оправдание». Мы уже говорили об этом: чем полнее закон соответствует духу права, тем это правило честнее, тем меньше напоминает каверзу. Хорошие законы – это те, незнание которых действительно не может служить, по совести, никому оправданием. Убийцу или вора, даже никогда не слышавших «не убий» или «не укради», это ни в чьих глазах не обелит. Другое дело какие-нибудь «валютчики» или эксплуататоры наемного труда: здесь в закон можно угодить, как в западню, а наша максима звучит как «не знал? Тебе же хуже!».

• Лучшее право, как теология – «апофатическое». Предписывающее только воздерживаться.
(Так что и Моисеевы заповеди, как это давно замечено, скорее правовые, чем моральные: большая часть их начинается с «не».)
Описывать неописываемое, формализовать неформализуемое можно лишь в отрицательных категориях. Нельзя дать правил, как делать талантливые самобытные картины – можно лишь кое-что сказать о том, как их делать не надо, что заведомо плохо. И точно так же требует таланта, а не правил, добро – а право ограничивается требованием «не делай заведомого зла».
Дух права – с его «что не запрещено, разрешено» – дух формализма, именно негативный, а не позитивный дух; но и дух свободы – такой же. Свобода – это именно «свобода от», а не «для»... За «свободу для» спасибо уже – Гитлеру и Сталину...

• Право дает «свободу от», оставляя «для» (для чего) на усмотрение личности. Мораль человека воплощает «свободу для» – для добра – и даже во вред самому человеку. Мораль говорит с совестью, не задумываясь о свободе совести.
«Свобода для» – это ведь не что иное, как обязанность или долг.
И если нет права без обязанностей, то именно потому, что право – то, что не обязанность. «Свобода для» – классическое иезуитство.

• Мораль мы даем себе и только себе; это и значит – «не судите, да не судимы будете». Других судит лишь только закон.

• Pro forma – это, так сказать, метод права, его форма существования.
Законность, само право – формализация подходов к ситуациям, приведение их к однозначным формулам, обеспечивающее, при передаче этих формул в другие руки, их точное применение, – исключающее произвол.
«Научная формализация морали», как мы определили право – это логика морали, или справедливость, и ее казуистика, то есть законы.

• Мать детям разделяет хлеб поровну, независимо от их достоинств и заслуг: это – не справедливость, а (абсолютно естественная в этой ситуации) доброта. Но чего прямо требует доброта, того право не касается. Если и самим добром, отступившим от формы, оказывается возможным злоупотреблять – чего ждать от формы, отступившей от формы? Худшего зла – произвола.

• Право и праведность. – Формализм права от формализма праведности отличается тем – и это отличие невозможно, что называется, переоценить – что оставляет свободными наши души: не претендует на совесть, как на неформализуемое. Напротив, формализм праведности именно заботы о совести и берет на себя – пытается формализовать самое совесть, – то есть, значит, освобождает от нее.
Формализация духа морали – ханжество. Формализация ее буквы – великий принцип права.

• Есть многозначительные параллелизмы между предписаниями морали и права. – «Цель не оправдывает средств» – не то же ли самое, что «пусть осуществится справедливость, хотя бы и сгинул мир?»
Мораль приходится ограничивать моралью (лучше сказать, человечностью), да и право также: так, чтобы ни мораль, желающая оставаться безупречно чистой, ни право, берегущее свою правильность, ни при каких условиях все-таки мир не губили...
Не только мораль, но и само право не может быть слишком последовательным. «Необходимость дает позволение», она, как учили еще римляне (которые, кажется, знали уже все), «создает привилегию». Если, скажем, вы не можете доставить раненого в больницу иначе, как угнав машину, вы получаете своего рода привилегию на такое воровство. Как видим, формализм права не столь жесток, как формализм иной моральной праведности, не допустившей бы воровства, измены принципам ни в коем случае! Ведь формализм права не имеет целью подменить совесть, и потому может быть уточнен; праведник же ставит принципы именно на место совести.

• ...Еще о смягчении правового формализма. – «Право не занимается мелочами» – хотя в том крупном, которым оно занимается, обязано учитывать каждую мелочь; тут для него мелочей нет. Скрупулезность права – не мелочность, а точность. Принцип должен быть соблюден до мелочей, но мелочи не должны возводиться в принцип.

• «Законы даются на будущее», «закон обратной силы не имеет»: закон не реагирует на ситуации, а предпослан им.
Напротив, добро «имеет обратную силу», больше того, именно «обратную силу» и имеет. Не случайно совесть особенно явно говорит нам post factum. Сначала надо увидеть, а судить потом, то есть, отталкиваться надо не от принципа, а от ситуации. То самое, что умерщвляет доброе, в своей сфере составляет суть правового – но только, подчеркиваю, в своей сфере.
Как это увязать? Очень просто: право дает свободу добру, но не предписывает его. Закон предпослан ситуациям, но так, в идеале, что никак не регламентирует добро, которое им последует. Право обеспечивает поле добру.

• Дух права – мораль, человечность, а формализм, значит – его плоть.
Дух «позитивен», буква «негативна».
Великолепно, у Шопенгауэра: «не делай другим того, чего не хочешь, чтобы тебе делали» – юридическая сторона Христова правила, моральная же достигается отбрасыванием «не»: «поступай с другими так, ...».
Еще о христианстве и праве. – Христианин нетерпим к греху, но терпим к грешнику: не отвергает в нем человека. Юрист, в известном смысле, также – он судит преступление, а не преступника: отмеряет положенное, но не лезет в его душу.

• Несколько добавлений к вопросу о соотношении морали и права.
Право – повторяя сказанное об этом в своем месте – это последовательно формализованная мораль; в этом смысле – это «моральный минимум» и «то, что может быть определено в морали однозначно».
Сказать только «минимум нравственности» было бы неточно, ибо формализовать только и можно, что какой-то минимум, – в то время как жизнь полна таких примеров, когда «максимум», то есть добро, нарушает этот «минимум» (требует того, что закон определяет как преступление), и других примеров, когда чистыми перед законом остаются люди, не обладающие и минимальной нравственностью.
Сказать только, что право есть «определяемое однозначно» – почти точно! Ведь формализовать – это и значит прийти к однозначности, а мораль действительно принципиально неоднозначна, не укладывается в закон, как дух в букву. Право – мораль, поскольку она может быть определена для каждого данного случая однозначно.
Говорят еще: право постулирует свободу, мораль – долг. – Ну да! То и делает формализм права не только допустимым, но и спасительным и священным, что он, однозначно выдвигая свои запреты, гарантирует этим во всем прочем свободу. А мораль, действительно, выдвигает требования. Но только истинная мораль, которую вернее назвать человечностью или гуманизмом, точно также являет собой и свободу: ведь твой неформальный долг – это ты сам.

• («На совести» и «по совести». – Право говорит человеку: ты свободен; все, что не касается закона, целиком на твоей совести. Человечность говорит: совесть – это ты сам, и потому ты свободен тогда лишь – чего бы это тебе не стоило! – когда поступаешь по совести.)

• ...С позволения читателя, вопрос сугубо частный: право наследования. – Странно, как можно оспаривать право отдавать свое тому, кому пожелаешь, и иметь то, чего не крал.

• Коротко – привычные понятия.
Законодательное право – законы, кодифицирующие произвол власти, но тем и сдерживающие его.
Обычайное право – либо просто обычаи, нечто весьма далекое от права, либо вариант законодательного: законы, кодифицирующие произвол обычаев.
Прецедентное право – принцип, противопоставляющий произволу власти или самого суда не формулу, а прецедент – требование решать всякое дело так же, как когда-то уже решилось подобное. Здесь очень явна идея права, как исключения произвола – в борьбе с которым годится даже самый бессмысленный, лишь бы понятный, принцип. Ты знаешь и судья знает, что с тобой поступят если и не по справедливости, то по крайней мере не хуже, чем поступали и будут поступать с другими.
Естественное право – это вся моя свобода, подаренная мне Богом (или, что то же, естеством), совместимая с точно такой же свободой всякого другого.
Права человека – юридическое выражение гуманизма, и, что то же, четко сформулированное естественное право.

ПРАВО ВЕТО

обычная привилегия должностного лица хотя и не решать за какой-то орган (например, президента за парламент), но отвергать некоторые его решения. Но интереснее более общее значение –

– гарант личности (или группы) в коллективе – право воспрепятствовать любому коллективному решению, хотя и не навязывать никакого.

• ...Так сказать, принцип «семеро одного ждут», который надо принимать, если только хотят признать и коллектив и личность в нем.

• В равноправном союзе двоих право вето за каждым безусловно и очевидно: касающееся обоих решение либо принимается сообща, либо не принимается, ибо больше страдает тот, кому навязывается воля другого, чем тот, чья воля относительно другого отвергается.
Свобода находящихся в связке состоит исключительно в том, что никто никого ни к чему не вынуждает: значит, каждый имеет право отказываться. Право вето – запрет вынуждать.
(Неуклонно применяемое право вето говорит о том, что само пребывание личности в связке насильственно, вынужденно...)
Максимально демократичный коллектив как бы уравнивает «индивидуальную личность» с «коллективной личностью», с каждым образуя как бы союз из двоих, и признавая за каждым – как и за собою – право вето.

• Ты не тиран, если не уступаешь самой сильной потребности тебя тиранить. Тирания большинства остается тиранией, и ты не тиран, если не позволяешь этого и большинству.

• Всякий закон, если только стоит на страже свободы граждан, а не целей большинства или власти, никого ни к чему не вынуждает, а лишь чему-то строго определенному препятствует; он воплощает как бы право вето, которым пользуется свободная личность. Иначе говоря, у закона лишь «право вето», делегированное ему каждой личностью.
Большинством голосов всякое меньшинство и всякая отдельная личность может быть вполне «демократично» обращена в рабство; закон – это их «право вето». Это и то «право вето», которым одна личность защищена от возможных посягательств другой.

• ...Так что, можно сказать –

право вето – самая короткая формула естественного права,

то есть права, естественно, с логической необходимостью, следующего из собственного определения – «условия свободы личности в обществе, коль скоро свобода признается для личности естественной».

ПРАВО СИЛЫ

– «свобода насилия»,

или «война всех против всех». На этом принципе общество не построишь – он изживает себя сам, естественно; эта естественная закономерность и называется естественным правом. Но общество (увы) не строится до сих пор без другого права силы, которое есть –

– то же, что власть, и то же, что иерархия. Привилегия решать за других, признаваемая всеми за тем, кто а) в силах лично принудить к этому каждого по отдельности, или б) на каком-либо другом основании (имущественном, социальном, законном), –

именно привилегия, а не право; определяется она авторитетом, гипнозом, харизмой – способностью становиться идолом для других; для человека, «животного общественного», даже и сверх-право – но только не просто право. Свобода ведь неотчуждаема – так что «власть – преступление».

• «Кулачное право» – не совсем то, что право сильного; это, по смыслу, разновидность жребия или тех испытаний (ордалий), которым подвергают дикари подозреваемого в преступлении для установлении его виновности или невиновности. Кому выпадут кости, будет ли ожог, если сунешь в кипяток руку, победишь ли в драке – пусть рассудят и укажут боги. Другое дело власть, это настоящее право силы – власть сама бог или с богами накоротке. Она решает любое дело безо всяких ухищрений и испытаний.

• «Право героев». – Это право силы, оправданное тем, что силы самого права (то есть справедливости) люди еще не были способны ощущать. Но и оно уже полагалось не всем, кто только оказывался сильнее другого, а именно «героям» – силе, способной вызвать пиетет.
Это власть в том предполагаемом периоде человеческой истории, когда институт власти еще не устоялся, и ее подхватывали желающие и держали, покуда хватало этой самой силы и харизмы.

• Как у обезьян, так и у дикарей, понимающих будто бы лишь силу, все это «право сильного» делегируется каждым вожаку, а тот уже исключает насилие в отношениях каждого друг с другом.
Власть – да, это право силы, – но как средство все-таки искоренить «свободу насилия». Даже у обезьян и дикарей. А по мере вступления разума в свои естественные права, насилие исключают уже чувствуемое большинством естественное право и законы, которые гарантирует и которым сама все более подчиняется власть.

• ...Вообще, естественное право противостоит праву силы в обеих его ипостасях – и «свободе насилия» и власти. Но с последней у него возможен компромисс и даже союз, поскольку всякая власть сама собой исключает «свободу насилия», сменяя его по крайней мере насилием организованным, а хорошая власть лишает этой свободы и себя – связывая себя законом.

• Суть цивилизованного (гражданского) общества – закон: систематическое исключения насилия.
Как принцип, свобода насилия и так не может существовать, но чтобы жизнь общества не превращалась в постоянное повторение этого урока, должен существовать обратный ему принцип – исключающий каждый отдельный насильственный акт: закон.

• Естественное право как отрицание насилия уважаемо даже у животных – дерутся между собою они не столь часто, убивают исключительно редко. А что до человека, естественность этого права еще и в следующем: это наиболее естественное применение разума к задаче общежития. Первое, что родит разум в этом смысле – сумму некоторых правил, законы.
«Война всех против всех», если таковая вообще возможна, должна закончиться если не миром, то – у homo sapiens – введением правил, по которым эта война может вестись. Опять же, должна завершиться победой идеи права.

• Жизнь в обществе означает, кроме всего прочего – а может и главным образом – состязание многих за блага, которые не могут достаться всем. Но не есть ли принцип состязания – право силы?
Отнюдь нет... или так: и да и нет. Право каждого на то, что может достаться лишь некоторым – это твердо установленные, одинаковые для всех правила, по которым каждый может этого добиваться; пусть побеждает сильнейший, но честно – по правилам, по праву. Если хотите, право вообще можно представить, как систему таких правил.

• (Мораль сама составляет свою цель, право – лишь вытекающие из морали правила, по которым мы вольны добиваться любых целей; мораль неформальна и требует, право формально и только что-то запрещает – об этом уже много говорилось.)

• ...Правила в любой игре необходимы именно для того, чтобы побеждала действительно сила (то достоинство, которым меряются, будь то ум, талант, предприимчивость или что другое); сила, но не подлость. То самое мы и видим: пока законы не работают, в нашем бизнесе преуспевает не столько не сильнейший, сколько бессовестнейший, отчего плохо всем – честные-то, как правило, способнее...
Это можно было бы назвать и «правом силы», но только в буквальном смысле, а не в том, в каком это выражение обычно применяется, – не в смысле «свобода насилия».

• Между прочим, право сильного само себя отрицает уже потому, что двое «слабых» сильнее всякого «сильного» и приобретают над ним точно то же право. Выходит, сильный по сути точно в том же положении, что и слабый, и от общества он так же, как и слабый, потребует – законов.
(Так что идея, сформулированная героем одного из диалогов Платона, будто законы – это только уловка слабых, не выдерживает самой элементарной критики. Пожалуй, сильный еще больше слабого нуждается в законах –хотя бы затем, чтобы не терпеть еще мести слабых за их собственную слабость, которую никому не приятно ощущать...)
...Законы же дают каждому возможность получить то, что ему по силам – в честной конкуренции, борьбе по правилам. Сильному они только на руку. Не случайно в обществе тотальных привилегий (социалистическом) правовое общество кажется построенным – на «праве силы»!

• Равное право – это равное право каждого жить и бороться за свои цели, – борьба, в которой, конечно, у сильного лучшие шансы; это одновременно и «право слабости» и «право силы».

• Сильному не нужны привилегии, они нужны слабому. Привилегии для сильного вдвойне несправедливы. Но власть – это «право силы» именно в смысле «привилегия силы».

• Консерватизм – в своем месте об этом уже говорилось – это признание господствующего как такового, иначе, это менталитет права силы; если он и бывает против власти (как, например, мы наблюдаем это сейчас) – то уж никак не против силы, а, напротив, за более сильную власть.
Интересно в этой связи, что идея прогресса – согласно которой побеждающее обязательно право – это тоже оно, то самое право силы, и тот же самый консерватизм. Если на бумаге эта идея могла смотреться иначе, то, воплощаемая в реальности, она выглядит именно так... Действительно, что может быть застойнее, неповоротливее и насильственнее социализма, этого порождения одноименной «прогрессивной идеологии»?

• Авторитет, святыня – это право силы над разумом. Ведь разум над разумом никогда не господствует – он именно и только просвещает: освещает путь.

• С точки зрения права силы, преступление – то, что наказуемо, но не наоборот (не наказуемо только преступление). А предательство – это ошибка в расчете: ты думал, что толкал падающего, а тот всего лишь шатался... И чувствует себя преданным не меньше тот, кто бросает другого в беде, чем тот, кого бросают: сила – святое и ей надо быть верным, но, ясно, пока та в силе...

ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ

– определяя собственность как все, чем мы можем располагать по своей воле, право собственности – синоним права вообще:

очевидно, что так понимаемая собственность составляет всю мою личную свободу. Ведь это и собственность человека на свое время, свои руки, свои убеждения, собственность на самого себя – иначе говоря –

– это законодательное признание личности и ее достоинства.

Однако «собственность» имеет более употребительное ограниченное значение «имущество». – Смысл исторической дискуссии вокруг права собственности в следующем: стеснив человека в «праве имущества», не стесним ли мы его в праве собственности вообще – то есть в самом праве? Что останется от нашей свободы, если покуситься на эту ее часть? Налагает ли закон ограничения на нашу свободу произвольно – или существует сам дух права, право естественное, так что какие-то введенные законом ограничения утверждают право и свободу, тогда как другие, напротив, закрепляют тиранию? В данном случае: должен ли закон защищать право собственности каждого, или может отобрать это право у всех и при этом оставаться законом, а не сформулированным произволом власти?..
«Коммунистический» ответ на этот вопрос – «что закон отрицает, то и не право»; следует отнять у людей это «право имущества» и восполнить его теми неисчислимыми выгодами, которые это (будто бы) сулит. Ответ «буржуазный» (по-русски гражданский, правовой) – закон смеет отрицать только неправо, возможность чьей-то воли располагать волей другого, – а иначе закон тиранит, и никакие выгоды тирании не окупают самого факта ее существования.

• Чувствуется, что «право» – это сокращение некоторого словосочетания. Право кого? Личности. На что? – Чего-то добиваться, а добившись, естественно, располагать. Право – это свобода личности и ее собственность.

• Привилегии «отменяются», права – «отчуждаются» (отбираются, отнимаются): тут слышится, опять же, что право – это о собственности.
Так и право собственности в узком смысле не может быть просто упразднено, а только узурпировано, отнято силой – властью. И с этим власть посягает на то, чтобы быть для вас богом. Предварительно отобрав у вас все, даже то, чего у вас еще и не было и чего вы только еще могли бы пожелать, она, как Бог свою благодать, вам «все дает». Так оно и ощущается, так и говорится: Бог дал тебе жизнь, разум, кров и насущный хлеб; советская (социалистическая) власть тебя вырастила, дала образование, лечит, кормит и предоставляет даром «жилплощадь»...

• «Личная собственность», в отличие от «частной». –
Частная – это собственность и есть, в том числе, если кто хочет, и на «средства производства»; то есть свобода располагать своим имуществом по собственному усмотрению, а не только лишь пользоваться им.
Личная – это то, чем мы, именно, пользуемся, и чем слишком затруднительно было бы пользоваться не единолично: кружка, ложка, зубная щетка. Этот список можно продлить даже до личного автомобиля (только не грузовика) и дачи (только не доходного дома), – смысл не изменится, коль скоро мои отношения с этой моей личной собственностью также регулирует власть. Очевидно лишь, что идея личной собственности как альтернативы частной – софизм, с помощью которого уходят от вопроса о фундаментальном характере права собственности.

• (Уж не знаю, есть ли нужда в следующем разъяснении. – Если в моей собственности находится палка, располагать ей по собственному усмотрению – отнюдь не значит иметь право лупить ею ближнего по голове: последнее значило бы располагать головой ближнего, которая предметом моей собственности быть не может, ибо сама является субъектом права. Все же прочие преимущества, которые может мне обеспечить обладание этим предметом, то есть в данном случае палкой – как бы ни увеличивали неравенство и как бы это неравенство кого ни огорчало – должны оставаться за мною.)

• Право собственности в узком смысле, как мы уже говорили, это власть над вещами. А власть в своем узком смысле – это «право собственности», распространившееся на чужие души: воля, располагающая волей других.
Естественное право – это исключение власти. Это право собственности на все, что может быть собственностью.
Власть – это, в строгом смысле применяемых здесь слов, преступление.

• ...Какое отношение собственничество, корень многих бед и большинства пороков, имеет к праву собственности?
Главное, что собственничество – как раз и есть нарушение этого права, иное название деспотизма: убеждение, что людьми можно располагать так же, как располагают имуществом – лишать их «права собственности» на самих себя. Смягченным вариантом такого деспотизма является потребительство, готовность потреблять без остатка ценности материальные – убивая частицу души тех, кто эту частицу в них вложил, и тех, кому эти ценности еще могли бы послужить, оказавшись ненужными более собственнику, – убивая на том основании, что за ценности эти «заплачено» и право губить, таким образом, наличествует.
Потребительство – одновременно вариант собственничества, как такого формализма, неспособности перешагнуть свое бесспорное право в сторону добра: проще, поделиться тем, чем делиться не обязан.
И самый пошлый вариант собственничества – алчность, жадность, «вещизм». К праву собственности это имеет отношение самое отдаленное: по праву собственности вы можете быть хозяином имущества, собственник же, скорее, его раб.

• ...Право собственности тесней соотносится с щедростью, чем с жадностью: давать и отказываться может тот, кто может иметь; кто не может – тот только служит, прислуживает.

ПРАВОВОЕ ГОСУДАРСТВО

– «государство, обузданное правом». Государство, в котором собственно государственная идея уступила первенство правовой; или, иначе говоря, ценности целого (власти, суверенитета, силы) – ценностям личности (личного достоинства, свободы, свободы совести).

• Синоним «правового государства» – государство «неидеологическое»: не выдвигающее массовых идеалов, поддерживаемых силой, и для масс, таким образом, вполне «бездуховное».
(Личность в массах – единица лишь потребительская, соответственно духовность – все, что лишает личность возможности и желания самоопределения.)
Даже самая откровенная диктатура – своего рода «идеократия»: ее идеологией является воплощенная в личности диктатора коллективность.

• В каждой вещи есть то, без чего она не может существовать, и то, ради чего она существует. – Законы не могут существовать без государства и должны бы существовать для человека; если так оно и есть, это государство правовое. Если их главной целью является само государство – власть – оно авторитарное или тоталитарное. Третий вариант (не худший) – законы могут быть просто плохими.

• ...А ведь государство, пожалуй, мыслимо и без законов – обходилось же оно без них до Хаммурапи. Власть существовала и до письменности!
Другое дело право. Коль скоро мое право должно реализоваться в обществе, ему приходится столковываться с ним о правилах – о законах. Для государства законы суть правила, по которым оно будет применять свою силу, для права – средство исключить в этом хотя бы произвол, а в идеале – направить эту силу против бесправия.

• Правовое государство и конституция. –
Конституция – не просто закон, а «основной закон» – закон для законов. В остальном же с нею все обстоит так же, как и с любыми законами: полдела (то есть половина права) в том, чтобы закон вообще существовал, исключал бы произвол, другая половина, хотя полностью и не выполнимая, – чтобы закон соответствовал духу права. Итак, конституция – это уже «половина правового государства», и первое ее назначение в государстве состоит в том, чтобы исключить произвол самих законов. (Конкретно: для этого ее статьи должны обладать прямым действием – каждый закон и каждый приговор могут быть оспорены как неконституционные, иначе конституция для законов и не закон, а всего лишь декларация). Ну и, ясно, конституция должна быть «хорошей»: так называемые права человека, то есть четко естественные права личности в социуме, должны быть именно конституционными правами.
>Правовое государство –

– государство с действующей конституцией, в основе которой лежат (естественные) права человека,

как они сформулированы, например, во Всеобщей декларации прав человека и гражданина.

• «Свобода, – по мнению Наполеона, – это хороший гражданский кодекс». Иначе: это правовое государство. Это почти так, ведь право на власть, которое узурпируют монархии и диктатуры, весьма сомнительно и само по себе, даже и завоеванное на самых честных выборах. Весь вопрос в том, соизволит ли очередной Наполеон иметь такой кодекс! Гарантии этого лишь в относительной политической свободе, – в демократии.

• Право – это «презумпция невиновности», государство же – это «повинность». Компромисс того и другого – правовое государство.

ПРАВОСОЗНАНИЕ

– чувство своего права перед властью: чувство того, что власть не должна сметь требовать от тебя больше того, чего требует закон.

Однако, остается вопрос: готовность отстаивать свои, жалованные государством, привилегии, законные, но несправедливые – это правосознание? – Все же нет.
Понятие правосознания подразумевает идею естественного права: такого, которое не жалуют и не отчуждают, а лишь уважают или попирают; не признавая которое, преступление совершает сам закон. Так что подлинное правосознание – нечто большее, чем «законосознание» (хотя цену законности, конечно, знает).
Итак, правосознание –

– чувство безусловности и неотчуждаемости прав личности (область которых определяется лишь точно такими же правами всякой другой личности) – такое, что и самому закону предъявляется требование соответствовать им, а власти – их уважать.

Неотчуждаемое право и значит – естественное. А над законом или начальством и силой мы бываем не властны, право надо отстаивать, и этот свой долг мы называем – достоинство. Отсюда, правосознание –

– сознание естественных прав, как аспекта личного достоинства (или, что то же: чувство собственного достоинства, сознающее свое право).

Кстати, сама идея естественного права предполагает уже, как мы видели, право другого, поэтому преступление против чужого права для человека с развитым правосознанием столь же нестерпимо, как и против его собственного. Правовое чувство – это чувство «своего и чужого».
Вообще, что в особенности лежит «под» правосознанием, какое душевное свойство? Как, скажем, в основе доброты – жалость? Может быть, справедливость? Но справедливость скорее сама есть производное от доброты и того же правосознания. Видимо – и это тоже определение –

– чувство «личного дела» каждого (моего, твоего, его). Созревшее чувство личности, пришедшее на смену чувству рода.

Естественное право – это естественная смерть первобытного права силы (сильного, власти, социума над индивидом) с вступлением в свои права разума – способного свидетельствовать о справедливости самостоятельно; правосознание, таким образом –

– принцип «справедливо, значит могу», сменивший архаичный принцип «могу, значит справедливо».
Полностью изжитое сознанием право силы, кем бы оно ни внедрялось – установлениями, властью, авторитетами и т.д. , – а соответственно готовность подчиняться справедливости: желать торжества справедливости не только по отношению к себе лично (это значило бы противоречие в определении самой справедливости), но и к другим.

Далее. Законность – сам факт наличия законов, хотя бы во многом и не соответствующих духу права, но все же исключающих произвол власти – тоже вещь, на которую, как уже упоминалось, да это и очевидно, должно остро реагировать правосознание. Важнее для него лишь сама справедливость, в смысле – само право.
(Разумеется, я говорю здесь о подлинной справедливости, не о «каждому поровну», а о «каждому свое».)
Вот, может быть, очень важное в правосознании – если не оно само –

– чувство, что справедливость исключает насилие над личностью,

исключает вмешательство в сферу личного, то есть в самое личность и все ей принадлежащее, ее собственность; соответственно и готовность противиться такому насилию.

• ...Да, богатство и бедность – это несправедливо; это несправедливо так же, как здоровье и болезнь, как то, что один доживает до старости, а другой, не менее достойный жить, умирает в младенчестве. У каждого есть полное, а значит равное право на благополучие, как и на здоровье, счастье, жизнь. И вот рождается в душах коммунизм – «благородный разбойник», «Робин Гуд»: он борется за справедливость силой, то есть насилием. Но что красиво в легенде – красиво потому лишь, что на безобразное здесь слишком легко закрыть глаза, в реальности же оно выходит то ужасно, а то уныло; несправедливость насилия, для имеющих глаза это видеть, становится очевидной. Цели нашего Робин Гуда, как обнаруживаются, не оправдывают его средств, и вообще зло насилием не искореняется, потому что насилие и есть наихудшее из зол. – Правосознание от коммунистического сознания отличается тем, что видит больше, оно чувствует справедливость в обоих ее аспектах: борется за справедливость, но исключает устранение несправедливости несправедливостью.
(Дай, если в силах, но не отбери – не усугубляй несправедливости, в которой никто не виноват, несправедливостью, в которой будешь виноват ты сам. И Христос, как кто-то очень точно заметил, учил «дай», но не «отбери» – отнюдь не коммунист.)

• Мораль выше права, соответственно, будто бы, выше «буржуазного» права коммунизм. – На самом-то деле, «мораль выше права» значит скорее, что право есть хоть и недостаточное, но и необходимое условие морали. Счеты, которые могут нам предъявлять общество и власть, могут быть лишь формальны, строго определены – тогда лишь можно говорить о тех счетах, которые должны предъявлять к себе мы сами.

•...А неспособность поступиться своим правом – имеет ли отношение к правосознанию?
В таком случае за правосознание пришлось бы признавать и мелочность, и формализм, и жестокость...
Неспособность добровольно поступиться своим правом – плод не правосознания, а, скорее, неизжитого права силы: возьму, потому что могу («имею право!»), и столько, сколько смогу. Тут главное это «добровольно». Право – это право иметь и отказываться: могу иметь – могу отказаться, а если отказаться от меня требуют, я буду настаивать на праве иметь.
Проставить точки над i поможет выяснение терминологии. «Поступаясь правом», мы на самом деле поступаемся вовсе не правом, а лишь тем конкретным, на что имеем право и от чего в дальнейшем, в принципе, вовсе не отрекаемся, – само право остается при нас. – Поступайтесь всем, на что имеете право – но правом не поступайтесь ни в коем случае!

• (Не хотелось, а все же, кажется, надо дать и другое определение правосознания. – Где сила, власть, постоянно попирает ей же самой декларируемый порядок, там правосознание – уже только «порядко-сознание», лозунгом коего может быть – «отдай, что положено – что сама же, власть, и обещала». То есть –

– упорство в борьбе за то, в неправовом государстве, чего власть по своим причинам вынуждена формально обещать, но не склонна давать; разновидность ловкости или крючкотворства...

Неправовое-то государство может хоть и Хельсинкскую декларацию подписать, но требовать соблюдения прав личности в обществе, где социум, представляемый тотальной властью, должен по определению иметь преимущественное право – своеобразная демагогия... Но это в скобках.)

• Интеллигентов безо всякого правосознания сколько угодно, но интеллигентности без правосознания быть не может: это ее, так сказать, юридический синоним. Разум – вменяемость, и, следовательно, правосознание.

• Что теория морали Канта – скорее теория правосознания (Э.М. Соловьев), – мне кажется очень точным.

ПРАВОТА

– положение борющегося (с кем-то, чем-то, за что-то), на стороне которого справедливость или истина;
– для психологии коллективистской – до-индивидуальной, до-разумной – положение борющегося, на стороне которого его социум,

род, «наши»; «С нами Бог». В этом последнем понимании правы и соответственно не правы всегда обе враждующие стороны, а затем остается правой победившая сторона.

• Эгоцентрик, натурально, всегда прав, поскольку мир для него есть лишь более-менее докучная галлюцинация, а существует поистине один он, соответственно и по справедливости все должно принадлежать ему. Правота – его естественное состояние.

• Если мир для меня – лишь сумма обстоятельств, в которых помещено мое я, – то всякое выполнимое мое желание есть для меня закон.

• Эгоцентризм кажется логической ошибкой, и действительно, глупость очень сильно его потенцирует, – но даже животные не вполне, или не в одинаковой мере, эгоцентрики. Чувство правоты и неправоты есть и у животных – а не только «могу» и «не могу», – и точно так же, как нормальным людям, это чувство придает им или отбирает силы; менее сильный зверь, как правило, способен отстоять свою территорию от посягательств более сильного. Но встречаются и особи, знающие лишь право силы, то есть только «могу – не могу».

• Правота – очень выгодная позиция для тех, кто в силах сражаться, но тяжкий груз для тех, кто сражаться должен, но не в силах.

• «Историческая правота»: то ли правота поверженного, ставшая явной лишь впоследствии, то ли, напротив, «правота силы» – того, что в конце концов победит.

ПРАГМАТИЗМ

от «прагма» – действие; в нем полагается истина; но если истина служит действию, а не наоборот, то чему служит действие? Пользе, – самосохранению и благополучию действующего. Итак –

– с некоторых пор формулируемое, но обычно неформулируемое представление, что категория истинного имеет смысл исключительно в каком-либо практическом отношении; что истина – не больше чем «разновидность благого» (Джемс),

в отличие от здравого, «нормального» представления, согласно которому, напротив, скорее пользу можно назвать некоей разновидностью истины.
А сформулировать позицию прагматизма однозначно, на мой взгляд, невозможно, поскольку, покушаясь на независимость общих истин от их частных применений, он покушается на логический аппарат, без которого нам ничего не сформулировать. Но интересно, что, будучи недодумываемой, эта позиция весьма жизнестойка!

• Истина нам на пользу даже тогда, когда мы этого не видим, так что можно представить ее как сумму всех разновидностей пользы: то есть, все-таки, как род, а польза – только вид.

• «Если бесконечно совершенствовать представление о пользе, получится в итоге то, что называется истиной». – Так точно можно сказать, что, если бесконечно совершенствовать робота, он, возможно, оживет...

• Объективное – существующее независимо от того, как нам это нравится. Истина – сознаваемое нами независимо от того, какую мы можем извлечь из этого пользу.

• Действительно «бесполезная» истина – может быть, и не истина в собственном смысле этого слова, а всего лишь факт, – но все-таки факт, «вещь упрямая», объективная, то есть все равно не ложь и не мираж.

• ...Сначала истина вызывала у мыслителей энтузиазм, потому что казалась близкой или во всяком случае доступной; потом ощутили, как она трудна – родилось опасение и даже убеждение, что она нам в принципе не доступна; тут принялись утверждать, что она нам и не нужна, что мы родились для чего-то другого, и вот – что само понятие истины всего лишь мираж, и что, раз уж человеку нужны подобные миражи, он волен создавать себе их по потребности.

• Истина, с точки зрения прагматика, это такая «вещь», которая существует лишь «для нас».
Но так как «вещь в себе», ее объективность, все-таки элиминировать из наших умов невозможно – объективность сама стоит за себя, – прагматизм можно охарактеризовать как –

– «субъективный иррационализм», –

прагматизм управляет самим трансцендентным, исходя из пользы! Учтя это значение пользы в прагматизме – и по аналогии с «субъективным идеализмом», он –

– вполне иррациональный «субъективный материализм»...

• Верить, не для прагматика – значит верить в истинность. Если то, в истинность чего ты веришь, в твой ум не укладывается – ты иррационалист.
Иррационализм прагматика особого рода: его кредо прямо противоположное – «во что веришь, то и истина». Иррационализм составляет неукладываемость в ум самой этой формулы.

• В наше время верующие – величайшие и радикальные прагматики. Что сами они выражают своим любимым «вера – это поступок».
(Тогда как, хотя искренняя вера и может, ясно, требовать поступков, в самой вере человек не может быть волен; деланная вера – притворная вера.)

• Верующий – прагматик по чувству.
Он верит в то – точно по рекомендации философа – «во что для него лучше всего было бы верить»; несложно, при желании, заморочить себе голову, но чувствовать по желанию – это уж способность особая... хотя и не редкая.
(«”То, во что было бы для нас лучше всего верить!” Это звучит вполне как определение истины» – Джемс.)

• Что в ситуации неопределенности разумнее всего верить в то (лучше сказать: уповать на то), что поможет нам прожить приятно и в чем, в случае ошибки, мы не раскаемся – это, конечно, верно. Пример – идея бессмертия. Ожидает оно нас или не нет – уж точно, от нашей веры в него не зависит; но земная жизнь скорей опостылеет тому, кто в него не верит. Счастлив тот, кому верится!

• Как сосуществование людей невозможно без доверия друг к другу, так существование каждого по отдельности слишком тяжко без какого-то доверия к жизни, – без полагания, что она «не просто так» дается и не может «просто так» кончится.
«Работоспособность» идеи бессмертия получила веское свидетельство в свою пользу в опыте атеистического государства: внешняя сторона жизни приходит в нем в такой упадок, что кажется – люди не живут, а пережидают жизнь, и в том, чтобы хотя бы на это время устроиться поуютнее, не видят смысла; слишком, что ли, малое время... И пусть в этом повинен не столько атеизм, сколько неэффективная социалистическая экономика, все равно очевидно, что отнятая надежда на будущую жизнь никого не подвигает на то – как предполагалось – чтобы украсить жизнь эту, ни свою, ни даже своих детей («будущих поколений»)!
...Но даже если доказано, что без веры в угодном верующим смысле человек жить вообще не может – это не аргумент в пользу именно их веры. Работоспособность идеи есть, конечно, факт огромного значения, о чем-то он да говорит; но, все же, о чем именно говорит этот факт – остается под вопросом.

• (Бессмертие – хорошая рабочая гипотеза для жизни.)

• ...А что скажет прагматик, когда удостоверится в работоспособности взаимоисключающих идей? Или, как в случае с государственной идеей, когда увидит, как одна и та же весьма работоспособная идея толкает ее приверженцев по разную сторону границы на взаимное истребление?..

• Прагматизм сам себя опровергает, говоря, что истина, хотя и есть «разновидность благого», должна удовлетворять (почему бы?) требованию непротиворечивости. Это требование, очевидно, и есть признание того, что объективное существует и для нас, неважно, составляет ли оно для нас благо или нет, – признание того, что истина существует.
Если уж быть прагматиком до конца, надо решиться плевать на то, что «истина», полезная нам в каком-то одном отношении, может логически не увязываться с «истиной», пригодной в каком-то другом. Чувство логики – уже потребность в истине, без кавычек.

• Категория истины нужна даже прагматику – иначе как он отделит истинную пользу от кажущейся?

• Истина дает знать о себе сама, это неподатливость объективного, так что практика – верно, последний критерий истины.
Но «практика» прагматизма имеет значение куда более узкое, чем переживание объективности; здесь она всего лишь деятельность по обеспечению самосохранения и благополучия, пользу. Вообразить критерием истины пользу – это вообразить, что пенек, вырастающий земли, можно сделать той точкой опоры, относительно которой можно эту самую Землю перевернуть.

• Обыденное сознание – прагматизм; в истине оно пользы не видит, а видит в пользе истину. Но, если быть точным, это прагматизм «социоцентрический»: даже решение вопроса о пользе считает делом не индивидуума, а социума. «Как все» – это его суррогат объективности.

• Почему бы прагматику не поместить свои «истины» в сферы, принципиально недоступные столкновению с объективностью (опытом, логикой)? Может, там он был бы в них и волен?
Однако и тут, невозможность опровергнуть еще не доказательство. Пусть непознаваемое есть непредсказуемое, такое, которое и вправду может быть таким или иным, – следует ли из этого, что оно может быть таким или иным по нашему желанию? Осмысление мира – это проекции его на оси координат, которые мы проводим в сфере трансцендентного (неопровержимого-недоказуемого), – другие вольны проводить там другие оси. А объективность истины заявит о себе из мира посюстороннего: проекции могут представлять предмет разным до неузнаваемости, но все же не каким попало.

• В коммунистическом государстве все философы – марксисты; объяснить такое странное единодушие можно лишь торжеством идеи прагматизма, – они верят в то, во что им всего благоразумнее поверить... Так, все-таки, марксисты они или прагматики?

• Прагматизм – подмена разума благоразумием.

• Прагматизм, позитивизм и здравомыслие. – В известном смысле – одно и то же. Но подчеркнем нюансы.
Позитивизм учит не спрашивать о том, на что невозможно получить ясного ответа. Если бы он научил еще этим и не интересоваться!.. – Природа человека при этом игнорируется, но все-таки какой-то здравый смысл в этом есть. Прагматизм же, со своим тезисом, что за пределами непосредственно доступного ничего как бы и нет и поэтому всякая полезная фантазия есть истина, – прагматизм есть «здравый смысл, утративший здравый смысл». Позитивизм табуирует «псевдовопросы», прагматизм санкционирует «псевдоответы».
По-настоящему здравомыслящий «знает, что ничего не знает»: что вся окончательная истина от него, впрочем как и от каждого, слишком далека. Прагматизм, видимо, верит, что и сам он истине недоступен, так что может от ее имени беззастенчиво внушать себе и другим все, что сочтет полезным. Он «знает, что истины нет».

• Прагматизм, союзник здравого смысла: никакие проекты истины не стоят того вреда, который мы можем друг другу причинить, если станем за них бороться. В общей пользе – большая истина!

• «Партийность философии» – лозунг такого «социоцентрического прагматизма». Число псевдоистин – или святых истин, как посмотреть – по числу партий. Но если вы из той партии, что верит в «прогресс», то есть суд истории, на котором прав оказывается сильнейший (кому суждено победить) – вы верите, что истина когда-нибудь останется в единственном числе.
Историзм – тот же социоцентрический прагматизм: это вера, что истины созидаются эпохами, – общностями, образованными временем.

• Прагматизм и персонализм. –
Прагматизм, поставив на место истины пользу, все-таки предлагает ее искать (истиной будет искомая «настоящая» польза); персонализм, исходя из факта, что польза есть вещь субъективная, помещает истину в личность, которая, получается, свободна в ней; предлагает истину, не больше не меньше, как творить.

• Итак, прагматизмом называют все, что каким-то образом увязывает истину с пользой – будь то иррационализм или здравый смысл, материализм или религиозность... Следующую таблицу я предлагаю вместо многих разноречивых определений.

Для прагматизма в облике...	истина –	польза –
...иррационализма	непостижима и дана	это, чудом, истина
...религиозности	это то, во что веришь	это аргумент за веру
...конформизма	без надобности	личная ценность
...социоцентризма	это идеология	общая ценность
...персонализма	созидается	свобода личности
...утилитаризма	это вопрос пользы	это все, что нам нужно
...позитивизма	мираж	нечто реальное
...рационализма	всегда проблематична	некоторая истина

• ...Если бы в истине самой по себе не было нужды, то проповедующие такой взгляд не должны были бы подыскивать ей замены. Но «место» оказалось «свято»...

ПРАГМАТИЗМ (СКЛАД ХАРАКТЕРА)

– то же, что практицизм;
– культ целесообразности. Способность и потребность всегда четко представлять, относительно каждого своего усилия, зачем оно. «Зачем», перевешивающее «что», «как» и «почему», а также «нравится» и «не нравится».

Цели прагматика могут быть, вообще говоря, и не чисто практические. Но поскольку никакая теория никогда не может предвидеть всех своих возможных применений, и без свободы не задумываться наперед о том, чего от нее ожидать, ей никогда не прийти к исключительным – сверх ожидания – результатам, прагматизм к практицизму или утилитаризму тяготеет, то есть его вопрос «зачем» есть все-таки – «какая польза?» и «поменьше теорий».
Можно и так определить этот прагматизм –

– подспудное убеждение, что практическое к теоретическому относится так же, как несомненное к проблематическому – плюс приоритет несомненного;

позиция, заключающая в себе и правду и ложь.
Несомненное есть истина – но в каждом отдельном случае остается неясным, что же практика показала несомненного, в чем ее истинный урок; здесь потребно осмысление, то есть та самая сомнительная теория.

• ...Да, всякая несомненная польза есть уже какая-то несомненная истина, а прагматик – тот, кому истин этого рода вполне хватает для жизни. Или так: тот, кому достаточного для существования уже достаточно и для души.

• Теория – принципиально «сомнительна», это предположение, мнение с правом оказаться сомнительным.
Потому прагматику теории не нужны – сомнений у него не возникает, если ему и без них хорошо.

• Истина, действительно, всегда остается проблемой.
Здравый смысл отличается от прагматизма тем, что первый проблемное не признает за окончательную истину, тогда как второй из нелюбви к проблемному об истине и слышать не хочет. – Не хочет себе «лишних проблем».

• Практика в принципе неотделима от теории, но если притом презирает ее, то довольствуется теорией самой жалкой, негодной, а именно: неправомерно обобщает. Пример: «надо во что-то верить; удобнее всего верить в то, во что верят окружающие; значит (для нашей географической полосы) – Бог в трех лицах един, Христос воскрес на третий день, католики разбираются во всем этом хуже православных и Богу не угодны, и т.д., и т.п.».
Прагматизм –

– склонность к неправомерному обобщению от пользы, частной истины, к истине вообще, поддерживаемая более-менее смутной идеей, что истина вообще, безотносительно к пользе, мираж;

но здесь мы от прагматизма-характера вернулись, кажется, к прагматизму-мировоззрению. В случае прагматизма одно от другого вообще чрезвычайно трудно отделимо.

• ...Зачем вообще пользу величать истиной? Разве не достаточно с нее того, что она – польза?.. А истине все-таки следует резервировать ее особое место – даже законченному прагматику: в качестве чего-то сейчас бесполезного – но могущему вдруг пригодиться!

• Сначала прагматик говорит, что истин, собственно, и нет, а потом, что истина – это польза. Но ее ведь, как будто, нет?

• Истина, скажем так, это компас, а польза – одно из направлений, которое нам угодно принять. – Утилитаризм говорит, что все другие направления – чушь, а прагматизм, что компас – чушь: что направление несомненно настолько, что можно, если есть в том потребность, подравнивать по нему стрелку.

• Как мало прагматизма в наших поисках истины, а оправдать их мы всегда стремимся прагматически.
(Пример. – Хорошо бы наоборот, – пишет знаменитый историк, – да только историю лучше понимают из настоящего, чем настоящее из истории... Прагматику, выходит, такая наука и не нужна.)

• ...Культ целесообразности прагматизма и в том, чтобы предпочитать целесообразность радости. То есть, значит, в убеждении, что радость целью быть не может, а может быть ею только, видимо, польза. Однако полезное, от которого никакой радости, уж и не полезно!
Казалось бы (мы уже говорили об этом), цели могут быть самыми разными и для прагматика; но естественная тенденция прагматизма в том, чтобы за «настоящие» цели признавать исключительно материальное – ведь все сверх материального может, в определенных условиях, оказываться лишним.
Отсюда, скажем, такой идол прагматизма, как «экономичность». Что экономичность может стать самоцелью лишь в крайнем случае, а в рядовом случае она – лишь один из факторов и даже не важнейший, а вступающий в силу при прочих равных – прагматик не видит.
«Не хлебом единым»: хлебом, но не только.

• Прагматик очарован иллюзиями, в которые закономерно впадает отрекшаяся от теории практика.

ПРАЗДНИК

– время, освобождаемое от забот о насущном хлебе, предназначенное –
а) заботе о душе, или отданное Богу; религиозный обряд, жертва;
б) отдыху. Превращаемое обычно в подобие обряда, – избегание человеком свободы, как встречи с собственной душой.

Первое было когда-то, второе – теперь.
Впрочем, такая разница не означает ни прогресса, ни особого регресса: пусть сейчас свободное время стало особой проблемой – жить душой люди не научились, – но когда душами заведовала церковь, она же и занимала все их свободное время.

• Когда суббота была для Бога, сознать, что тем самым она «для человека», а не «человек для субботы», было величайшим нравственным достижением.
...Но и теперь, когда «суббота» о Боге уже почти забыла, так что даже само «воскресенье» – всего лишь «выходной», – все равно, как правило, «человек для субботы»...

• Не было психологической неправды в том, чтобы по определенным дням календаря приносить жертву – свой возможный заработок, – но в том, чтобы именно по этим дням тебя посещала радость – как будто, такая неправда есть.
Лишенный смысла ритуала, праздник мог бы быть временем, посвящаемым душе по личному разумению – но превращается массой в ритуал бессмысленный.

• В наше время, производственная деятельность скорее грозит человечеству гибелью, чем спасает от нее; ничто ведь не возникает из ничего, и верно – созидание потребляет. И потребляет больше, чем предлагает к потреблению!
«Не могу без работы» – из лозунга творца превращается во вздох паразита, всеми силами избавляющегося от свободы, не способного себя занять иначе, как непрерывно переводя ресурсы, не удовлетворяющего только, а изобретающего потребности ради их удовлетворения. И в праздники-то он не остается праздным, а «празднует» – без работы не может...

• Праздность – это и есть свобода. А труд – либо то, на что мы ее реализуем, либо то, на что мы ее меняем.
Труд, может быть, делает человека – свобода же его обнаруживает: и черта и Бога в нем.
Праздность – по привычке устанавливать это родство – мать всего самого худшего и всего самого лучшего в человеке.

ПРАКТИКА

– сфера задач, в отличие от теории – сферы вопросов; деятельность, преследующая конкретные цели;

«критерий практики» приравнивает истинное, в сфере вопросов, к эффективному, в сфере задач.
Все задачи, строго говоря – практические. А «практика» в выражении «практические задачи» имеет узкий смысл –

– деятельность по обеспечению выживания и благополучия; деятельность, преследующая утилитарные цели;

здесь «критерий практики» означает следующее: «истина – это польза», «разновидность благого».
Далее. Практика (например, в выражении «на практике») –

– общепринятый образ действий; «как это обычно делается, в отличие от того, как это вообще может делаться»; «способ делать что-либо, не отдавая себе отчета в том, почему это делается именно так»;

эта практика тоже служит «критерием истины» – так сказать, «какой-то истины», «своей истины». («Всё действительное разумно» – имеет свои основания.)
«Практически» – значит «в жизни», – типичный конкретный случай.
Но дальше. Синоним «практики» – опыт, едва ли не во всех его смыслах; здесь наиболее характерных значений два. Первое –

– личный опыт; личный опыт по применению общих начал; личный опыт, в противовес узнанному понаслышке или в теории (тому, как должно бы быть согласно нашим представлениям).

Плод личного опыта – умудрение, чутье на истину. Так что практика в смысле «личный опыт» – тоже, конечно, своеобразный «критерий истины».
Но наиважнейшее значение «практики-опыта» – второе:

– опыт обращения с объективным, – иначе, переживание объективности (её неподатливости):

гносеологическая ценность практики – в этом её последнем значении. Если не смешивать его с любым предыдущим, «критерий практики» здесь истинен абсолютно: практика, опыт неподатливости объективного, есть окончательный критерий истины. Истина доступна разуму практически.
Следует подчеркнуть, что переживание объективности может быть и чисто умозрительным – в ощущении необходимости определенного вывода из определенных посылок. То есть переживание объективного, объективность переживания – и в чувстве невозможности проходить сквозь стены, и в чувстве невозможности помыслить, чтобы квадрат гипотенузы не равнялся сумме квадратов катетов: объективное переживается и чисто «теоретически». (Потому различение практики и теории имеет свое значение лишь для целей обиходных). – Итак, чувство объективности – это переживание, ни больше ни меньше, объективной истины. Дело осмысления – так сказать, верно опознать её.

• Практика и теория не существуют по отдельности: теория не может игнорировать объективное, дающее о себе знать в практике, а практика, действие, не может без проекта действий, хотя бы самого примитивного представления о смысле его и цели – не может без теории. Теория – смысл всякой практики... Так что «чистый теоретик» – понятие сугубо условное, а «чистый практик» – никакой практик.

• Практика – это, так сказать, практика объективного, то есть общезначимого; это царство подлинного здравого смысла. Увы, здравый смысл пошлый – практика общепринятого – тоже называет себя «практикой».

• Здравый смысл: сфера ясного; сфера могущего стать ясным, сколько бы ни пришлось к этому идти; сфера практического, в которой смешиваются первое и второе и ещё то, что себя за них выдает.

• Опыт – житейская практика – это «общение с реальностью»: у кого диалог, у кого борьба, у кого только набиваемые шишки.
Опытность формулируется в банальностях (это каждый помнит по себе: «слушать старших» – вянут уши). И всё же она необходима: это то, что наполняет банальности смыслом.

• Опыт учит тому, чему хотят научиться. Поэтому он у каждого истинен – и у каждого свой.
Если хотят лишь благополучия, опыт правдиво учит снисканию благополучия. Кто ищет истины или хочет добра, обретает опыт в понимании или в добре. – Но когда этим разновидностям опыта приходится «выяснять отношения», на высоте всегда оказывается опыт корыстный: в возможность иных задач он не верит, а потому и получает постоянно подтверждения своей правоты – свою награду он получает, а другие, кажется ему – нет! К тому же и истина и добро – задачи посложнее тех, что ставит перед собою корысть, успехами тут и правда редко похвастаешься...

• Понимать – значит и уметь; понять – значит научиться.
Странно, что это вещи разные... Странно, что это – одно и то же...

• Что в практике можно быть более умелым, чем сведущим в теории, объясняется тем, видимо, что Бог не полагался на ум своей твари, приспосабливая её к среде – даже и человека. Но механизм этого загадочен, как механизм самой жизни.

• Понимать и не уметь; уметь и не понимать... – Истина дана и не дана человеку, вся в нем и вся от него сокрыта.

• Знать и чувствовать – больше, чем только знать. – Мы не можем владеть истиной вполне, но можем дать какой-то её части вполне овладеть нами.

• «Критерий истины» – это и критерий её усвоения. Научиться несуществующему невозможно...

• Практика всегда – критерий какой-то истины и известной степени её понимания.

• Любой критерий условен, иначе его не различить было бы от самой истины. Критерий истины – это вопрос, что нам, собственно, от истины нужно; условность, ключ к безусловному.
Так что, даже понимая «критерий практики» самым примитивным образом, отказать в праве на существование нельзя и ему.
Понятый, как «опыт объективности» – выше об этом говорилось – это критерий абсолютный.

• «По плодам их узнаете их». – Вот тоже – «критерий практики».

• «Плодотворность – это истина», сказал Гёте; это его формулировка «критерия практики», фокусирующая в себе, кстати, все его «за» и все «против». – Плодотворность что-нибудь да значит, но какие-то плоды приносит всё-таки всякая деятельность. Всякий принятый образ действий уже называют «практикой». И вот, «критерий практики», как высшая истина конформиста.

• Наша основная философская практика – язык. Язык, умеющий и понимающий куда больше нас.

ПРАКТИЦИЗМ

– способность применения общих принципов к конкретным целям;
– привычка судить о ценности идей по тому, какие задачи с их помощью решаются, –

вполне адекватное применение критерия практики, но с оговоркой: из всех задач «бытовой практицизм» признает лишь насущные (актуальные потребительские). Так что практицизм, это и –

– ловкий эгоизм, – способность и склонность, по незнанию иных ценностей, извлекать из всего какую-то корысть. (То же, что делячество.)

• «Практический ум» – может быть высшей похвалой уму, так как лишь в способности применения принципа раскрывается вся глубина его постижения. Но может быть и настоящим поношением: быть сильнее в практике, уметь, чего не понимаешь – свойство, роднящее человека с животным.

• (Уметь, чего не понимаешь – чуть выше мы уже касались этой темы – значит заимствовать понимание прямо у Бога. Это способность, данная всему живому для решения слишком сложных по отпущенному ему разумению задач. Ею пользуются поневоле животные и дураки, и по вдохновению – таланты: последние ставят перед собой задачи, превосходящие разумение человека вообще.)

• Практик всегда встречает любую теорию вопросом – «ну и что?» Но и точно так же теоретик – всякую практику.

• Истина есть, в числе прочего, и польза. Практик мыслит иначе: польза и есть истина.

• «Интересное, можно не сомневаться, когда-нибудь станет и полезным; занимайся интересным, а о пользе можно специально не беспокоиться». И противоположный подход: «интересное – это полезное». Создатель, заботясь о пользе своей твари, решил спор в пользу первого – снабдив тварь таким свойством, как любопытство. Практицизм, выходит, не столь и практичен!

• Оправдывая «чистую теорию» перед хозяйственниками, можно было бы сказать: прикладная наука приносит определенные запланированные плоды, причем все равно на базе какой-то теории, а теоретическая – великолепные незапланированные.

• ...Мечтательность, как такой сверх-практицизм: предпочтение практического удовольствия жить в воображаемых приятных реальностях – всегда сомнительному удовольствию жить в реальностях настоящих.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

от «передать», выдать кого-то из своих врагам, как изменить – это нарушить верность своим. За пределами этой воинственной терминологии, предательство –

– то же, что вообще вероломство (коварство, хитрость: предстать другом, чтобы поступить не по-дружески), – обман доверия.

Здесь есть некоторое различие:

– обман естественного доверия людей друг другу, если речь идет об отношениях равноправных;
– обман доверия власти со стороны тех, кого она обязывает верностью – если речь об отношениях права силы (иерархических);

что в первой системе координат кажется предательством, то иногда предстает естественным и разумным во второй; примеры этого ниже.

• Каждый тиран, с точки зрения человечности, одержим манией предательства. Обман доверия – естественное проявление власти, желающей быть абсолютной. Раб тирану покоряется, а потому имеет право и доверять ему. Но доверие обязывает, и если бы тиран это терпел, то не был бы тираном.

• Интриганство – проявление властолюбия (которому не хватает власти, а ее властолюбию не хватает всегда), – и как таковое, интриганство тоже все построено на манипуляциях с доверием, то есть на предательстве.

• Если бы нужно было объяснить, что такое предательство, компьютеру, его можно было бы определить, как злоупотребление информацией. «Передача информации не в те руки». Почем болтун кажется интриганом, хотя первым и страдает от своих нечаянных интриг. «Находка для шпиона».

• Преступление как предательство. – Нет преступления, если нет агрессии, агрессия же – это ударить первым: разбить, так сказать, защитную скорлупу обоюдного доверия, – предать. Ибо без негласного договора о мире невозможна никакая совместная жизнь, ни даже только краткое совместное пребывание. Всякое преступление, таким образом – предательство.

• ...Развивая тему негласного договора. – В отличие от «презумпции незложелательства» в отношениях равноправных, тираническая власть – это такой «договор», в котором доверие не обоюдно: планы власти в отношении тебя остаются ее частным делом, ты же должен быть ей «верным» – таким, чтобы она могла тебе доверять. Отсюда и тот вечный сюжет: как только тиран расстается с властью, он теряет «верных людей». Что и естественно, поскольку сила рассчитывает на верность по праву силы, а не по совести, соответственно, может рассчитывать на нее лишь до тех пор, пока – в силе.

• Право силы – право предательства: предательства сильного в отношении слабого, а слабого в отношении сильного – попади только последний в такой переплет, выручать из которого слабому не покажется выгодным.

• С позиций человечности, худшее предательство – бросить в беде, – вовсе не предательство с позиций права силы, если только та снова не окажется на коне...

• Предателю эта его способность кажется умом, а свой ум каждый склонен переоценивать. Постоянно видишь, как предатель попадается другому предателю на крючок.

ПРЕДВЗЯТОСТЬ

– свойство наших общих представлений о вещах мешать их адекватному восприятию –

при том, что отсутствие таких представлений делает вещи и вовсе не воспринимаемыми. Выходит – или предвзято, или никак!

• Ум не должен быть предвзят и не может быть непредвзят. Чего-то мы от истины всегда хотим, но различие между нами в том, насколько мы способны принять истину, если она не оправдывает наших ожиданий. Движение к истине – от надежды к сомнению.

• Что нам вообще видно, видно лишь с точки зрения – но надо хотя бы поворачивать голову!

• Собственное мнение – живое, оно имеет глаза и уши; заемное мнение может только, подобно рупору, вещать. «Умный любит учиться, а дурак учить»: умный учится у истины, дурак, «знающий жизнь», готов учить саму истину!

• Собственное мнение не остается до конца предвзятым. Предвзятое мнение никогда не бывает вполне собственным.
Настоящая предвзятость, или косность –

– свойство привычных, общепринятых или авторитетных представлений не считаться с реальностью, даже когда она их очевидно опровергает.

• Всё-таки предвзятость может быть свойственна и мыслящим и чувствующим людям, тогда как косность – исключительное свойство немыслящих и нечувствующих (не мыслящих и не чувствующих по-своему).

• Предвзятый человек – кто лучше помнит, чем видит.
Или так: кто лучше слышит, чем видит. Кому легче узнать, чем удостовериться.

ПРЕДДВЕРИЕ

– ситуация, на которую взглянули из следующей за нею, если эта последняя чем-то особо замечательна;

вообще-то каждый момент – преддверие последующего, а может быть и преддверие чего-то исключительного, – вот только не все двери мы открываем.

ПРЕДЕЛ

– «абсолютная граница», – граница явления, четко очерченная снаружи и допускающая лишь бесконечное приближение к себе изнутри.

• Пример – известное: «пока ты жив, смерти нет, если есть смерть, тебя нет».

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

– вдохновляющая идея долга перед собою, как долга перед Богом; нравственная задача твоей жизни, которую ты можешь выполнить – или же не выполнить по своей вине. (Для фаталиста – идея скорее унылая: задача, которую ты не можешь не выполнить; в общем то же, что судьба.)

«Секуляризованной», этой идеи долга в фаталистическом варианте, кажется, быть не может, а в оптимистическом она прозвучит как –

– долг самореализации, иначе, долг дать себе осуществиться; долг перед собой (что значит, перед лучшим в себе). Или, короче – путь к себе.

• Идея предназначения перечеркивает идею рока.

• Предназначение – в светском смысле, а может, и в религиозном тоже – долг адекватности твоей жизни твоему душевному складу, ибо он неповторим.
Конечно, этот долг перед собою – долг не перед своей корыстью, что было бы слишком ничтожно; напротив, можно отдать всё, чтобы только не лишиться себя. Но это и долг перед естеством – в той мере, в какой требования последнего справедливы.
...Долг перед своей душой и даже телом, поскольку оно одушевлено и воплощает душу.

• Самое естественное – предназначение, самое странное – что его приходится искать. Если бы его не приходилось искать, никто бы не заметил, что есть такая вещь – предназначение.
Трудно не выполнить своего предназначения, ведь путь к себе – самый естественный для каждого путь. Но, кажется, можно...

• Зачем я родился? То есть, зачем родился именно я?
Не веришь в возможность ответа на этот вопрос – поставь его иначе: жизнь, которую я веду – моя ли жизнь?
Допустим, мне так не кажется: кто несет ответственность за это – я или обстоятельства? Если я, то я должен противостоять обстоятельствам, виноват, что они мне не подходят, а я не сопротивляюсь. Если сопротивление бесполезно, тогда уж точно виноваты обстоятельства и я могу жить спокойнее, перед совестью я чист, но только – страдать все равно мне?..

• Предназначение интроверта – отстоять себя в любой среде; экстраверта – вписаться в среду, а по размышлению – в такую, которая бы тебя сделала чем-то лучшим, чем всякая другая. (В аристократическую, художественную, обеспеченную и т.п.)
Интроверт, таким образом, всегда за свое предназначение отвечает сам; «ничего не поделаешь» его не успокаивает. А за предназначение экстраверта отвечает среда, и его обычное «эх, родись я...» – чистая и почти его не терзающая лирика.

• Может, слишком беспокоиться и не стоит.
Обнаружить, что жизнь прошла как-то не так – драма не тех людей, для кого это серьёзная драма. Если они не замечали несоответствий раньше, значит, оно было им не так уж и важно. Просто – жаль человеку, что большую часть жизни прожил и «ничего особенного», и это формулируется: «не так»!

• У каждого из нас, строго говоря, два предназначения: первое – быть тем, что мы есть, и второе – соответствовать тому, чем, как считается, быть хорошо, правильно, завидно. Выполнить предназначение – это значит выполнить первое предназначение, хотя бы и вопреки второму; не выполнить – предать его (что редко делается иначе, как ради второго). Либо стать собою – либо стать «кем-то»!
Наверное должны быть люди, для которых это второе предназначение (тщеславие и конформизм) – значит всё. Возможно, собственного Я они почти не ощущают; конформист только и узнает, кто он, когда идентифицирует себя с какой-то социальной средой, а тщеславный только и чувствует, что существует, когда эта среда на него смотрит. Что ж, предназначение конформиста выполнить, кажется, сравнительно несложно, – зато тщеславие ненасытно, и уж этого предназначения не осуществить никогда...

• «Человек разумный» есть в то же время «животное общественное», что значит, у него не может не быть способности жить чуждой, не нужной его душе жизнью. Потому-то собственное предназначение оказывается для него затерянным, представляет для него загадку.

• Особая тема – предназначение человека вообще. Очевидно, это предназначение в том, чтобы стать человеком (покончить с «животным общественным» в себе ради «человека разумного»).

• Религиозная постановка вопроса:
«Я создан; необходимо разгадать, зачем. Грех был бы этому не соответствовать».
Светская:
«Я есмь; необходимо разгадать, что я такое. Горько было бы обнаружить, что я сам не дал осуществиться себе».
Разница, по сути, не в вопросах – а в способе находить на них ответы. Стандартно-верующему на его «зачем я» готовы ответы стандартные, причем, будто бы, игнорирующие или перечеркивающие естественное «что я такое».

ПРЕДНАМЕРЕННОСТЬ

– обратное или спонтанности, или нечаянности. Синоним «сознательности».

• Талант, вдохновение – это способность нечаянного и спонтанного служить преднамеренному, да так, чтобы идти гораздо дальше его!
(В то время как без таланта и вдохновения нечаянной может быть только оплошность.)

ПРЕДРАССУДОК

– всякое наше представление, критически нами не осмысленное; особо – «представление-пережиток»,

а подробнее –

– «пред-рассудок», – одно из представлений коллективного разума, управляющих нами до того, как вступит в силу всегда индивидуальный собственный рассудок (а в значительной мере и наряду с ним);
– устаревший предрассудок с точки зрения какого-либо новейшего.

• Не так уж часто приходится наблюдать борьбу рассудка с предрассудками. Обычнее – это предрассудки модные, узкого круга, борются с предрассудками массовыми.

• «Старые подходы», «новые подходы»; «устаревшее» и «современное» – все это разновидности предрассудков. «Старые и новые, устаревшие и современные предрассудки».

• Нетерпимее всего к предрассудкам, и ничего в них, понятно, не смыслит – старинный уже предрассудок «современности».

• Молодость никак не может быть лишена предрассудков – начать иначе, как с предрассудков, и невозможно. Но верно, что уже по одной только причине малой в них осведомленности она их – волей-неволей и в меру сил – «переворашивает»; и то хорошо! Способствует этому и уже упоминавшийся нами предрассудок «современности», на который, как будто, у молодости особое право. А кроме того, каждый молодой человек вступает в жизнь с какими-то сугубо личными предрассудками, возникающими на базе первых услышанных и запавших в душу чужих мнений, – предрассудками весьма причудливыми, – и это тоже помогает – «ворошить».

• ...При всем том, не так много в нас самих предрассудков: приступая к каждому новому для нас вопросу, мы начинаем с выяснения и присвоения существующих.

• Познание начинается не с нуля – с испытания предрассудков.
Предрассудок – барьер на пути познания, которого поначалу познание либо не замечает, либо который само себе ставит – и преодоление которого уже может составить всю его задачу. Открыть глаза – открытие немалое.

• Критическое мышление.
Всякое мышление – критическое; критическое по отношению к чему? К тому, что сначала приходится брать некритически, либо как предрассудок в собственном смысле слова, либо как особого рода «предрассудок» – рабочую гипотезу.
(В качестве «рабочих гипотез» философии – как правило, человеческие предрассудки. В качестве «предрассудков» физики – её рабочие гипотезы.)

ПРЕДЧУВСТВИЕ

– «интуиция будущего»,

а более интересные мне определения-объяснения –

– предвидение следствий из причин, в которых мы не отдаем себе отчета; выводы, в которых подсознание опередило сознание; осознание того, что именно мы чувствуем, хотя и не того, почему мы это чувствуем, –

то есть в необъяснимые «безосновные» предчувствия я не верю (хотя в возможности чувствовать происходящее где-то далеко убеждался сам).

• Предчувствия иногда не врут. Как знать, когда?

ПРЕЗРЕНИЕ

– это отсутствие уважения даже как к величине отрицательной («безразличие вместо ненависти» – то же самое).

• Самое удивительное – встретиться с искренним презрением того, кого презираешь.

• Трудно презирать чьё-то искреннее презрение.
Это потому, что мы с трудом воспринимаем возможность разных систем ценностей. Каждая из них другую, именно, презирает (не уважает, не признает ценности, её самое не признает); субъект, живущий не по нашей системе ценностей, кажется нам попросту заслуживающим низшего балла, по нашей... А он вдруг да выражает превосходство над нами – выставляет низший балл нам самим!
Между прочим, все это значит: презрение – верное основание для презрения.

• Как ни презирайте мещанство, оно умеет презирать куда круче. Это его главная наука.

• Сознающий превосходство перестает ненавидеть. Презрение – переход от ненависти к безразличию.

• Безразличие вместо признательности – тоже, своего рода, презрение.

• Зло следует ненавидеть, а не презирать. И то, что не зло, также презирать не следует – очень уж это чувство близко к ненависти.
(Переиначивая известное христианское правило: «презирайте грех, но не грешника».)

• «Ненавижу и презираю»: если одно, так уж не другое. И все-таки понять это можно: это невозможность простить ничтожество. Или невозможность не видеть, за непростительным, ничтожество.

• Слишком великое и сложное создание – любой человек, чтобы твое не выстраданное презрение к кому-нибудь не свидетельствовало о чем-то ничтожном или примитивном в тебе самом.

• В настоящем, законченном презрении уже не отдают себе отчета – и тогда, кажется, оно становится частью души, – её худшей частью. Ведь в конце концов презрение достается тому, что скорее достойно жалости.

• «Люблю и презираю» – трудно представить; «презираю, но люблю» – сколько угодно. Подлецы, например, именно так любят самих себя.

• Что-то в другом разгадав, уж и презирают (встречаются такие типы): это от глубинного неверия в себя – от презрения к себе.

• Как относятся к тем, кем пользуются? Примерно как к тем, кого боятся – заискивают и презирают.

ПРЕКРАСНОЕ

как будто то же, что красивое, – но красота в собственном смысле есть, скорее, «нравящееся глазу или уху безотносительно к добру и истине», тогда как само прекрасное себя от того и другого не отделяет; оно –

– «истина, добро и красота с точки зрения красоты»; «красота в истинном и добром».

ПРЕСТИЖ

(от «иллюзия», «обаяние»; ныне имеется в виду «обаяние» богатства, власти)

– честь, воздаваемая благополучию, –

благополучию как таковому, то есть независимо от того, заслужено оно или досталось даром. Категория эта – категория сознания архаичного, в котором поединок человека с судьбой – тот же «судебный поединок», «божий суд», где выигравший тем самым прав и хорош, а проигравший виноват и дурен...
Иначе говоря, престиж –

– место индивида в социальной иерархии, по степени его благополучия. Категория, постулирующая относительное, не безусловное достоинство личности – и определяющая это достоинство, в сущности, по силовой шкале (власти, удачи, богатства...). Потребительская шкала ценностей в качестве социальной и даже моральной.

• Редко встретишь человека, действительно живущего вне понятий престижа. Но, хорошо хоть, не у всех одинаков – престиж самого престижа.

• Престиж, понятно, сводит личное достоинство к индивидуальному себялюбию.

• Престиж – категория «зоосоциальная» (стадная). Как, скажем, мода – «престижный вкус»; вкус, будто бы, может быть только личным – но сначала должна быть личность!

• ...Много у тебя денег? Ну, купи себе самолет: изведаешь счастье парения над облаками. Это – прихоть, довольно-таки предосудительная, покуда есть кого спасать от голодной смерти, – прихоть, но не ничтожество. Ничтожество проявляется там, где траты кричат: смотрите, сколько может человек на себя потратить!..

• ...Удовлетворенная корысть, как предмет гордости. Тщеславная корыстность.
Престиж в наше время – выдуманная потребность, удовлетворяемая прилюдно, демонстративно, с целью убедить окружение в том, что все твои настоящие потребности уже удовлетворены, но что ты «в своем праве» и никому ничего не отколется – ещё десять, сто, сто тысяч раз ты предпочтешь себя!

• Престиж – это искусственная материальная потребность, которую изобретает себе человек, удовлетворив все естественные материальные потребности и слишком мало умея зажигаться какими-то духовными.
В связи с этим, одно любопытное наблюдение. Не зная, что такое духовное, потребность престижа воспринимает духовной – себя! И правда, её не назовешь материальной в собственном смысле слова, скорее, материалистической – нечто материальное до степени иррациональной.

• Престиж – это идеология потребительства, когда последнее уже не хочет ограничиваться своей простой практикой и дорастает до идеологии.
Голодный, поев, перестает быть поедателем, поедатель по призванию – никогда: уже сытый, он продолжает потреблять демонстративно, из интереса социального. Вместо жировых отложений, которыми могли гордиться наши ещё не столь давние предки, теперь выступает – скажем – дороговизна; дороговизна того, что тратят на себя, когда уже ничего по сути не нужно. Наши разные возможности демонстративного потребления – и есть шкала ценностей, название которой – престиж.

• (Смысл дороговизны – лишь в малой степени гарантия качества. Дороговизна есть ценность сама по себе, сама по себе привлекает и убеждает, а «гарантия качества» – скорее так называемая рационализация этого её иррационального обаяния. Обаяние – в престиже: демонстративном потреблении.)

• «Нищенство» в благополучной стране начинается уже там, где невозможно чисто демонстративное потребление; это низшая ступень в потребительской шкале ценностей.

• Престиж – категория самая мещанская из мещанских.
Духовное – это то, что сверх материального. А мещанская духовность – это материальное сверх необходимого.

• А аристократизм, – возразят, – разве не престижен, независимо от богатства? И притом презирает мещанство?..
Ну, во-первых, аристократизм презирает мещанство, как высший чин может презирать низший – но чины-то одной иерархии.
Во-вторых, к вопросу о необязательности богатства в аристократическом престиже. – Сколько имеется свидетельств самого искреннего презрения к обедневшему аристократу («на грош амуниции, на рубль амбиции»); спасала от него только некоторая причастность всякого аристократа к власти, то есть, все-таки, то же благополучие по силовой шкале. Что же касается понимания аристократизма как самоуважения, будто бы врожденного, не зависящего ни от каких внешних обстоятельств – это скорее метафора (навеянная историческим положением аристократии): здесь имеется в виду не аристократизм, конечно, а чувство собственного достоинства, которого не должен предавать в себе ни один, любого происхождения, человек.

• «Имущественный» и социальный престиж – сообщающиеся сосуды. – Если так называемая престижная профессия перестанет приносить доход, она перестанет быть престижной, и наоборот: поднять престиж профессии – всего лишь увеличить размер вознаграждения.
Ну, а если много платить золотарю – как раз за заведомую непрестижность его необходимого дела? Тогда общее мнение мстит ему особым презрением и даже ненавистью, за которыми легко различается зависть, – как, скажем, оно всегда мстит удачливому попрошайке (с которым никто не хотел бы поменяться местами...).

• Достоинство – я повторяюсь, но это необходимо – категория не сравнительная, а абсолютная, что значит – не социальная, а личная, не функция от твоего места среди других, а само звание – человек. То есть категория морали (в лучшем смысле этого слова), а не престижа.

• Престиж – категория стадной иерархии, в которой человек с каждой новой для себя ступенью становится не тем, чем был.
Разница между «быть» и «иметь» затушевана в иерархическом сознании. «Дали» тебе капитана, и вот ты капитан; получил наследство, и вот ты уважаемый человек. Не знает этой разницы престиж.

• «Моральный престиж».
Имеется в виду добрая моральная репутация. Но звучит это так – и такая позиция тоже существует! – как если бы потребительская шкала ценностей означала то же, что и моральная их шкала. Действительно, требования престижа так же выдают себя за «долг», «категорический императив», а заслуги на этом жалком поприще вознаграждаются более искренним уважением большинства, чем на поприще какой угодно добродетели.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

закон – от «кон», – рубеж, предел; преступление же – пере-ступление его, –

– нарушение права.

Если фантазия Манефы, что в неправославном народе предпочитают «судью неправедного», вам смешна – значит, вы уже признаете существование естественного права и соответственно считаете, что преступление – понятие отнюдь не условное. (Так что хотя и верно, что «без закона нет наказания», но преступление остается преступлением независимо от того, есть писаный закон, нет его или даже есть закон, легализующий преступление. Идея «преступления против человечества» – деяния законного и притом все-таки преступного – утверждение идеи естественного права.)
То есть определить преступление можно и не справляясь с уголовным кодексом; это –

– насилие: вторжение в суверенную сферу чужой воли.

Действительно, даже ложь (как это понял еще Солженицын, когда расположен был что-то понимать), есть именно насилие. Не говоря уж о воровстве или предательстве.

• Есть во всяком преступлении элемент предательства – без него оно просто не получилось бы, потому что без исходного доверия людей друг другу не может существовать ничего.

• Если моральный поступок есть нечто большее, чем поступок законный (легальный, юридически-справедливый), то, напротив, не всякое преступление есть нечто заведомо худшее, чем только поступок неморальный. Последний может быть и бесконечно близок к преступлению, и бесконечно отвратительнее иного преступления. (К примеру, можно погубить попавшего в беду человека, истребовав у него точно в срок необязательный тебе сейчас долг: дело неподсудное и притом куда более дурное, чем бесспорное преступление стащившего с прилавка шоколадку.)

• Мораль – это о наших целях, одна из них; право – это о правилах, по которым мы можем своих целей добиваться. Но, действуя достаточно хитро, самых дурных целей можно достичь строго по правилам, «чтя уголовный кодекс». – Оправдывают ли «средства» – «цели»?..
Для закона, по определению – да. Для совести – нет.

• «Драконовы законы» (смерть за любое преступление). –
В голову всякого деспота, от государственного до семейного, с трудом умещается идея, что вина может иметь какие-то степени. Действительно – правота же степеней не имеет?..
Так, законы, служащие абсолютной власти, и должны по идее устанавливать абсолютные наказания. Если на практике так бывает не всегда даже в абсолютных тираниях, то лишь потому, что в этом нет никакой необходимости, да и реализовать такую установку слишком трудно. Достаточно, если «драконовым» будет тот или иной закон – скажем, как оно было у нас, «высшая мера» за иные экономические преступления.
Напротив, закон, служащий не власти, а справедливости, не только знает идею степени вины, но даже возводит ее в принцип. Начиная с «око за око», и с римского «наказание должно быть соразмерным». – Ты бесконечно неправ, если покусился на чье-то «око» первым, но за неправоту пусть тебя судит Бог, а суд человеческий воздаст тебе лишь по мере ущерба.
И, наконец, закон, служащий праву, наказывает только лишением, на срок, свободы; в какой мере он злоупотребил нашей общей свободой, в той точно мере пусть отлучается от нее сам. Как справедливая месть, «око за око» или шариат были бы естественней! Но ни оку, ни зубу преступника ничего не должно тут грозить.

• На стороне «драконовых» законов не только тиранически-рабская психология, но и примитивный рассудок: «вот если б воров сразу стреляли, вот тогда бы...» Драконовы меры – меры что называется популярные.

• Преступление и поступок. – Поступок – это проявление свободы личности, ее выражение. И преступление есть, конечно, поступок (невольное преступление ведь преступлением не является, преступник должен быть вменяем); суд – а не расправа вместо суда – это отдаваемая личности преступника честь!

• Трусливый поступок не всегда может быть назван поступком, но иногда может быть назван и преступлением: есть ситуации, в которых мы не имеем права на трусость, хотя трусость, тем не менее, может сделать нас вполне невменяемыми...

• Еще о трусости. – Трусость на сто процентов преступна, если причина страха – утрата каких-то выгод, а рассчитываться за них ты заставляешь, во-первых, других, а во-вторых, чем-то существенно большим. И не преступна, если, скажем, речь шла о риске жизнью, – закон не может этого ни от кого требовать.

• ...Итак, преступление – только тогда преступление, когда является поступком: актом свободной воли личности. Это – вопрос о вменяемости. Но не представляет ли собой преступная личность патологию – то есть, в принципе, вменяема ли она? А если невменяема, отсюда не следует ли, что тюрьмы по справедливости должны существовать лишь для «ненастоящих», не прирожденных преступников?

ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

(то есть, «пусть не против твоего государства, но против человечества»; но лучше – «пусть не против законов, но против общечеловеческого, против – человечности»)

– нарушение естественных прав человека, приоритетность которых перед любым законодательством выражается в требовании избегать таких нарушений, во-первых, всегда, когда существующие законы прямо к этому не принуждают, а во-вторых (хотя это спорно) тогда, когда вынуждают к ним чьи-то приказы.

• В идеале, законы человечности должны быть в каждом государстве конституционными и прямого действия – спор между ними и законами данного государства должен решаться в пользу первых.
Пока этого нет; и нельзя вину за бесчеловечные законы возлагать на законопослушных граждан. Доля же ответственности на них все-таки лежит: в том, естественно, где закон оставляет им хоть какой-то выбор. Пусть отдающий приказы и не превышал пределов своих «законных» полномочий – вольно ж ему было отдавать бесчеловечные приказы. Отвечает власть, но не исполнитель. Если же дурной приказ был к тому же и незаконным – тогда в ответе и исполнитель, хотя вина его, кажется, меньше.

• ...С позиций же самого государства-преступника суд за «преступления против мира и человечества» будет всегда восприниматься как месть победившей стороны, как произвол, воспрещающий его подданным то, что само государство им не запрещало и, значит, разрешало, и предписывающий им вместо закона какую-то свою мораль – на которую в данном государстве собственная точка зрения.

ПРЕСТУПНОСТЬ

– относительное количество правонарушений, так или иначе статистически измеряемое – и рассматриваемое с точки зрения вины в нем самого общества, его «здоровья» или «нездоровья».

• Удивительно, что, несмотря на самые разные социальные проблемы и беды, преступников в обществе бывает меньше, чем, например, ученых – хотя ученым стать и много сложнее, – а уровень преступности бывает трудно определить без статистики, на глаз.
С другой стороны, преступников много и не надо (да уж!) – эта деятельность по своей природе весьма эффективна, «ломать – не строить»; облагодетельствовать многих одному почти невозможно, зато отравить жизнь тысячам можно и в одиночку.

• Так как коммунизм в видах пропаганды старался не тревожить граждан сообщениями о преступлениях, картина складывалась ложная, и нынешняя всеобщая паника перед преступностью выглядит явно преувеличенной.
Хотя, конечно, факт, что при демократии преступность частных лиц выше: масса привыкла путать власть, закон и порядок, и когда видит, что власть можно хаять и начальники сами между собой не договорились и спорят, ощущает так, что нет ни порядка, ни закона. Кроме того, свободная экономика создает больше соблазнов, это ясно.
...Вот только почему бы коммунистам не вспомнить о «врагах народа»? То-то была «преступность»! Кто-то же да совершал преступления – либо эти «враги», либо те, кто их обвинял в этом. Какая тут вышла бы мрачная статистика! Куда там самой незрелой демократии!.. Или пусть признают преступность системы, или исчисляют преступность по числу зеков...

• Уровень преступности и вправду есть индикатор здоровья общества – только надо смотреть, не является ли само общество преступным. Не снижается ли число бандитов за счет утеснения в правах всех; да не возмещается ли меньшее число уголовников большим числом политических... или осужденных безвинно...

• «Социальные корни преступности» – это и права человека. В лагере бороться с преступностью много легче, чем на свободе. Так что, вырвав эти социальные корни, социализм мог бы добиться и лучших результатов!

• Ужасно: чтобы организовать геноцид, достаточно лишь объявить народ-жертву вне закона (опыт Турции в отношении армян). Это говорит о том, что совесть масс – только страх.

ПРЕСТУПНЫЙ ТИП

или характер «прирожденного преступника» – соглашаясь с теми, кто считает, что такое явление существует –

– агрессивный эгоцентризм, как жизненная установка, – проявление психической патологии, «моральное помешательство» (Ломброзо).

• Всегда кажется, что преступления, особенно тяжкие (не воровство, не мошенничество) – следствие нераскрытого психического заболевания; или, точнее, сама склонность к ним должна быть диагностирована как такое заболевание. Соответственно, вместо тюрем тут должна быть больница (что, может быть, ничуть не легче – дело не в этом).
Вопрос о вменяемости – вопрос о том, сознает ли подсудимый последствия своих поступков. Очевидно, это очень ограниченное понимание вменяемости. Сознавая, все-таки убить или искалечить – это ли не патология? Не полнейшая невменяемость?

• ...Вообще, догадка, что «человек преступный» есть плод «морального помешательства» – видимо верна. Слишком резко и характерно, хотя и трудно определимо, отличие тех, кто совершил преступление по глупости, нервности или под влиянием исключительных обстоятельств, от тех, кому свойственно их совершать. Как и показателен тот факт, что в числе симптомов всякого помешательства – усиливающийся эгоцентризм, похожий на тот, что проявляют обычно «настоящие» преступники.

• Мания преследования и мания величия, в которую первая закономерно переходит – плоды больной уверенности Я в своем особом отношении к миру, уверенности, точнее всего называемой: эгоцентризм, эго-центризм.
В случае мании преследования, среда, в центре которой помещается эта единственная в универсуме личность, будто затевает с нею какую-то адскую игру; одержанная личностью в этой игре частичная моральная победа над средой (окружающими) – найденное, так сказать, убежище гордости – это мания величия.
Эгоцентризм, как мы видим, это утрата чувства реальности.
Но в случае «морального помешательства» это единственное в мире Я одержимо не страхом и не гордыней по отношению к среде: это раздражение за все трудности, которые среда ему доставляет уже тем, что существует не специально для него, – ненависть, обида; короче, тут Я со средою в состоянии войны. И чувство реальности для ведения этой войны просто необходимо – в видах рекогносцировки, – задачами рекогносцировки оно и исчерпывается. Преступник верно оценивает частные ситуации, реакции своих намеченных жертв, возможность найти союзников и т.д., – все, без чего он не смог бы вести свою войну. Ирреальность его мира в том, что он не сможет разъяснить так, чтобы кто-то его понял, зачем вообще эта война и в чем ее справедливость. Кто-то ему помешал; нечаянно? Ему-то какое дело, что нечаянно, – помешал же! Так получай сдачи!.. – Он только дает сдачи, даже когда нападает: вот в чем алогизм, вот в чем психическая патология. Кроме того, преступник будто не видит, что в целом его война все равно проиграна. Четверть, половина, три четверти жизни в тюрьме – стоит ли игра таких свеч?..
Борьба за свою сугубо индивидуальную свободу, естественным следствием которой оказывается тюрьма – борьба больная, борьба сумасшедшего. По сути, «по большому счету», настоящий преступник невменяем.

• «Частной логики», вообще-то, не лишен ни один признанный сумасшедший – его ошибка в каких-то исходных данных, из которых он делает свои слишком безупречные выводы. Преступник в этом не составляет исключения – но, больше того, его «частная логика» настолько обширна, что не дает разглядеть за ней патологию.

Преступник – патологический эгоцентрик, разрешивший алогизм этого своего отношения к миру как состояние войны с ним.

• «Мир, – сказал кто-то, – это состояние, когда убивают только преступники».
Война, соответственно этому определению, это состояние, когда преступниками становятся все; а может быть даже, когда обнаруживается, что все люди преступниками потенциально и являются. – И все-таки агрессия – это первый удар, – отвечать же на удары, драться, может по справедливости каждый. На войне – ты стреляешь и в тебя стреляют. Преступник стреляет первым, на войне, которой нет, или которую сам начинает.

ПРЕСЫЩЕННОСТЬ

то есть не сытость-радость, а сытость-отвращение –

– довольство чем-то, обесценивающее его.
Вид опустошенности или разочарования, отчаяния в собственных ценностях – в данном случае результат злоупотребления ими, результат того, что называется потребительством. Исчерпанность ценностей, –

однако мир, как ценность, неисчерпаем, – ясно, что дело тут в субъективной установке пресыщенного, что пресыщенный исчерпал не мир, а себя.

• ... Он исчерпал, собственно, только одну ценность, сугубо субъективную – ценность насыщения; он должен был бы разочароваться в собственном эгоизме, отделяющем его от других ценностей – но, ясно, он из тех людей, для которых это равнозначно разочарованию в мире.

• «Пресыщенность» – что может показаться с нашей точки зрения удивительным, но на самом деле закономерно – говорится обычно о молодежи. Причину видят в том, что ей, молодежи, «все слишком легко дается», она не знает истинной цены благополучия. Когда нечто дается с трудом, а пресыщенность все же наступила, предпочитают называть это разочарованием. Но разница, как видим, несущественна: дело не в том, сколько потреблено и на каких условиях, а в самой потребительской установке.
(«Разочарование»: не то, чтобы все твои желания были удовлетворены, просто, возможности выявили их пустоту. Их неподлинность.)

• Пресыщенный не знает непотребительских ценностей – то есть их непотребляемой стороны, каковая наличествует даже в «насущном хлебе», – иначе, понятно, насыщение, отбившее охоту насыщаться, не становилось бы для него личной драмой.

• Сытость – колоссальная ценность, если хочешь, чтобы голод не мешал тебе жить теми ценностями, что кроме сытости. Если же таковых ценностей не имеется, тогда и сытости-то не наступает, а наступает пресыщенность. Пресыщаются прежде насыщения!
Ты благодарен хлебу, которым сыт, если знаешь, чем жить после обеда; если же нет, будешь испытывать то голод, а то –

пресыщенность: озлобленность фактом, что есть все время невозможно.

ПРИВИЛЕГИЯ

или частный закон –

– исключение из общих правил: узаконенное благоволение власти к каким-то социальным группам или лицам –справедливое или нет.

• Где закон, как в социалистическом или фашистском государстве, являет собою или разбой власти, или ее благоволение, а не воплощает естественное человеческое право – там, можно сказать, у людей вообще нет прав, а то, что так называется, есть по сути именно привилегии; у «привилегированных» этих привилегий больше, у «населения» – какой-то минимум.

• В неправовом государстве «что не разрешено, то запрещено», и права – то есть, в строгом смысле слова, привилегии – определяют, что и кому можно. Тут даже и естественные права «даются», а не только уважаются.
(И никого не сбивает с толку, что принцип «что не запрещено, разрешено», как и презумпция невиновности и прочее в этом роде официально признаются; подлинными ориентирами являются «кто разрешил?», «докажи, что не виноват» и т.д., – как соответствующие духу насильственного устройства.)

• Справедливыми можно назвать только привилегии, даваемые слабости (что называется социальной защитой), – и, если они действительно справедливы, эти привилегии – только учет особых обстоятельств, в которых может оказаться любой, а значит, те же естественные права! Сила же – талант, здоровье, удача, выгодные стартовые позиции и т.д. – сила сама составляет свою естественную привилегию. Силе не нужно ничего, по справедливости, кроме прав, гарантированных равно всем. Но привилегии в своем собственном смысле – это привилегии именно силе (положению в обществе).
«Прав тот, у кого больше прав»: «о правах говорить не приходится, все решает власть, то есть привилегии». Здесь очень явно, что привилегии положению – это узаконенное право силы.

ПРИВИЛЕГИИ
«сильным» –	«слабым» –
несправедливость, право силы	по справедливости – синоним права

Привилегии – это частица права силы, которой делится с избранными более-менее неправедная власть. Но, может быть, и естественное право, возвращенное слабым силою власти.

• Бесплатные больницы – социальная мера, привилегия слабых, – их единственная возможность реализовать свое естественное право на жизнь; но в системе бесплатной медицины особые больницы для «сильных мира» – узаконенная несправедливость, возмутительная привилегия, – «сильный» пусть все наилучшее себе купит, возьмет силой по праву. – Где уместно и где неуместно бороться с «уравниловкой».
Или, скажем, пенсии. Если зарплата должна быть «по труду», пенсия, по сути, «по потребности» – одинаковой. Во всяком случае, это не то место, где «уравниловку» следует искоренять. Социальная мера и есть социальная мера – вводить неравенство она никак не должна.

• «Уравниловка» – это равенство, противопоставленное праву. Равенство, противопоставленное привилегиям – не «уравниловка», а само право. – Борясь с остатками коммунизма, у нас наивно путают права с привилегиями – и зачастую выступают именно за привилегии; толкуют, например, об «элите», об особых условиях, которые нужно ей создавать...

• Одних привилегии наполняют гордостью, другим они стыдны – в отношении обратном реальному достоинству или уму человека, – но отказаться от них слишком трудно каждому, особенно, если это привилегии на что-то естественное, так что похожи скорее на права... с тем лишь отличием, что их почему-то лишены другие.
Социализм представляет собою одну большую искусственно создаваемую трудность, поэтому, когда кого-то за особые заслуги частично освобождали от это нелепой социалистической повинности, такое послабление казалось ему только естественным. Почему, например, ты должен для того, чтобы только обменять уже заработанные деньги на продукты, тратить еще уйму времени так непроизводительно – в очередях? (А потому, нетрудно догадаться, что продукты не продаются по их настоящей цене, так что справедливо за них еще и побороться; но разве хочется догадываться? И гордость подскажет: цены-то снижены «для населения», вот пусть «население» и коротает жизнь в очередях, но я-то, как выяснилось, не «население», я, может быть, некоторым образом его пастырь...) Или: почему нельзя купить столько комнат, сколько хватит денег? Или даже и «получить» лишнюю, – ведь потребность уединиться так естественна? А почему нельзя посмотреть на заграницу, что тут такого?..

• Равноправие – это право на неравенство, а равенство – это особая система привилегий.

• Демократия – это право каждого на власть; монархия – сословная привилегия на власть; диктатура, тоталитаризм – привилегия на власть, даруемая или узурпируемая.

• У слабости должны быть свои привилегии, но их не должно быть у невежества или тупости... Или эти последние рассчитывают на привилегии – а это именно так – ощущая себя, напротив, силой? Может, опорой государства?..

ПРИВЫЧКА (ПРИВЫЧНОЕ)

– плод приспособления (тела или души) к среде: утрата бесполезных реакций и выработка необходимых,

отсюда, привычное – в двух своих противоположных смыслах –

– ставшее терпимым;
– ставшее насущным.

«Замена счастию»: неустранимое и отягощающее становится приемлемым, неустранимое и безразличное – нужным. Но, собственно, «утрата бесполезных реакций» предполагает ещё такое значение «привычного» –

– в чем перестали различать чудо, – переставшее удивлять и восхищать.

А в этом, что касается разумных существ, и состоит просчет адаптации. Понимание – качественно иной способ обращения с реальностью, противоположный простому приспособлению к ней. Если говорят, что ум – способность удивляться, это значит, что ум есть способность завязывать с миром особые, не подчиненные только отношения. Способность не привыкать.

• «Утрата реакции на раздражитель»; противоположное этому – взрывная реакция, называемая в быту «аллергией». Что будет происходить – привыкание или, напротив, реакция, возрастающая по экспоненте – зависит, кажется, ещё и от того, примешивается или нет к раздражителю представление о его неизбежности. Со стенкой наше существо не спорит... впрочем, если стенка возникает перед нами не слишком внезапно.
Это определение привычки из учебника – лучше не придумаешь. Как и обнаруженное специалистами свойство привычки терять свою силу, стоит лишь слегка модифицировать раздражитель.

• «Привычка – замена счастию»: то есть, изживание несчастья.

• «К привычкам бытия вновь чувствую любовь, я снова жизни полн...»
«Привычки бытия» – да, это и есть любовь к жизни.
...И почему составляет счастье жизни – именно привычка? Видимо, потому, что создает иллюзию вечной жизни, возможности (как я уже говорил где-то) входить в один поток много-много раз.
«На свете счастья нет, но есть покой и воля» – это о том же: «замена счастию» – привычка, успокоение. И труднее всего смириться с насилием, неволей.

• «Замена счастию». – А, бывает, уж давно привык и мог бы быть вполне счастлив, но всё по той же привычке считаешь себя несчастным, и тогда привычка – «замена несчастию».

• «Стерпится – слюбится»: привычка – «замена счастию» и, похоже – любви.

• Привычное: «стерпевшееся слюбившееся».

• Внутренняя гармония означает, ни больше ни меньше, как самое счастье, – и раны, через которые эта гармония утекает, должны хотя бы – помертветь, зарасти корой. «Время – лучший врач».
И всё же эту присказку слышишь всегда с недоумением. Для человека с воображением и время – не врач, его беды превращаются лишь, со временем, в хронические...

• Эмоции, видимо, сродни боли – если переставшее вызывать их привычное становится, в конце концов, чуть ли не предпочтительней радости.

• «Ко всему человек привыкает»: возможности адаптации больше, чем сам человек может предположить. Этот его обман зрения объясняется тем, видимо, что он слишком привыкает и к тому хорошему, что сверх необходимого.

• «Привычка – вторая натура». Что предполагается только ненужной привычкой, вполне может оказаться самою натурой. А что воспринимается настоящей натурой, вдруг, с изменением обстоятельств, оказывается натурой «второй», и сходит с первой, как шкура с ужа.

• Привычное – что не вызывает отношения; что не заставляет задумываться. И, главное: что заглушает отношение; что мешает задуматься. В большинстве случаев мы называем понятным – всего лишь привычное.

• Самая искренняя вера – это вера в очевидное. Но и она остается верой, поскольку очевидное то и дело оказывается лишь привычным.

• «Понятность», очевидность аксиом – только их привычность. (Хотя возможно, что эта привычка особого рода – родившаяся вместе с нами, не из опыта...)
Символ привычного – «аксиома», и она же, как выяснилось, ярчайшее свидетельство его несостоятельности.

• Наше время в науке характеризуется тем, что в категорию очевидного больше не входит привычное. Это сделало до предела явным раскол между «здравым смыслом», как смыслом общепринятым, традиционным, и здравым смыслом как смыслом общезначимым (как бы трудно уму он ни доставался).
За странным, как правило, привычное, а за привычном – чудо!

• ...Ведь почему «ломишься в открытую дверь»? – Потому, что должен оставить за этой дверью загромождающий проход багаж общепринятого привычного, – так что, кто не «ломится», тот по-настоящему и не входит – в лучшем случае заглядывает.

• ...Но и разглядев непонятное в привычном и даже сумев объяснить его, мы чаще всего только переходим от одного привычного, более примитивного, к другому, более рафинированному.

• Гротеск – фантастическое привычное.
Впрочем, искусство вообще – разоблачение привычного.

ПРИВЯЗАННОСТЬ

– «нетребовательная потребность»: потребность в ком-то или чем-то, такими, как они есть.

• ...Любовь же – такая привязанность, которой необходимо видеть в своем предмете идеал; либо впадающая в иллюзии, либо тиранящая.

• Привязанности неповторимы. Имя каждой привязанности – имярек.

• «К кому-то или чему-то»: к людям, животным, растениям, местам, вещам... И притом привязанности не приравнивают живое к неживому, – скорее одушевляют неживое.

• Привязанности – то, чем богата душа.
Всякое богатство дается в обмен на свободу и покой, и это тоже; но оно – единственное, на что их стоит разменивать.
Больше того. Душа не просто живет, она живет всегда чем-то; привязанность и есть –

– толика того, чем живет душа.

• ...Более точным было бы менее красивое слово «прирощенность».

ПРИВЯЗЧИВОСТЬ

– любящая зависимость;
– неспособность оставаться равнодушным к тому, с чем (кем) имеешь дело. Малое расстояние от привычки до потребности, от «стерпится» до «слюбится».

• Одних даже любовь не повергает в зависимость, у других сама зависимость рождает любовь.

• Привязанности – объем нашей души, наши горизонты, наши приобретенные глаза. «Любовь назидает».
«Душенька» смотрела глазами тех, к кому была привязана – в этом состояло её великое достоинство, а недостаток – в том, что у неё как будто совсем не было собственных.

ПРИЗВАНИЕ

– деятельность, в которой можешь вполне оставаться самим собой; деятельность, оправдывающая твое существование – осмысляемая, как долг. «Долг выявить общую ценность твоей личной неповторимости». То же, что предназначение –

адекватная душе форма существования. Ощущаемый человеком долг – жить своей жизнью.
Если подходить рационально, составляющие призвания – это твои способности плюс долг послужить человечеству наилучшим образом:

– потребность совершить лучшее, на что способен,

вот только интерес не всегда там, где способности, а призвание – скорее, интерес.
Так что призвание, вернее –

– это наилучшее приложение свойственного.

• Можно было бы сказать, что призвание – это совпадение способностей и интереса. Но, если не говорить о призвании оперного певца или каком-нибудь другом в этом роде, настоящих способностей без интереса и не бывает, как не может такого быть, чтобы подлинный интерес не нашел средств осуществиться – не дал бы способностей.
Твое призвание – и не для тебя; безответная любовь к делу, которое никак не желает стать твоим – вроде, бывает... И всё же тут надо разбираться – что именно в деле тебе так дорого. Скажем, «любить искусство» – это ведь значит любить что-то в мире, а искусство – лишь самый подходящий для этой твоей любви язык. Откуда берутся подражатели? Из тех, кто любит само искусство...

• «По душе» – и есть «по призванию».
Призвание – твоя разгаданная природа.

• Счастье – это всё необходимое для того, чтобы можно было о нем не задумываться. В том числе и счастье найденного призвания.

• Призвание не обязательно должно лежать в сфере деятельности; бывает у человека и иное предназначение. А кто-то наверняка рождается для того вида деятельности, что уже умер или ещё не родился. Но самое обычное, когда призвание – сама (любая, хоть самая бессмысленная) деятельность.

• Деятельность – такой же защитно-приспособительный механизм «животного человек», как у черепахи панцирь, а у более близких ему млекопитающих шерсть и сила. Как одежда давно стала частью его тела (так что скорее нагота – особый костюм, – Льюис), так и деятельность является частью его существа; праздность не всякому и посильна!
...Но в настоящее время трудно сказать, что бы могло больше украсить мир: чтобы каждый делал хоть что-нибудь, исходя из потребности деятельности вообще, или бы действовали только те, кто имеет призвание особое... И даже, кажется, особый вред исходит от деятельных людей; в конкуренции с людьми призванными побеждают обычно именно они. К тому же мир переполнен плодами трудов, и деятельному легче найти себе применение в том, чтобы не строить, а ломать... Как вам понравится такое выражение: «разрушительная жажда деятельности»?..

• Призвание – долг перед собой – это и долг совести. Вот пусть совесть и подсказывает, когда нам надо делать что-то, когда уступить это право другому, когда порадеть о том, чтобы ничего не делалось...

• «Призвание – это чувство себя настоящего» (В. Кротов). Мне вспоминается это определение всегда, когда я выхожу в свой лес...

ПРИЗНАК

– общее в частном: некоторое общее, выступающее в предмете как его частное. «Классифицируемость» предмета – обнаруженная возможность подвести его под какую-то общую категорию.

• Всякий признак – какой-то класс.
Это очень чувствуется, когда описываются ваши личные признаки: вам говорят – и всегда к вашему недоумению – что в вас «такое же», как у каких-то «других».

• «Конкретное» можно было бы определить, как неисчислимую совокупность всех признаков предмета; как предел, к которому стремится перечисление всех его возможных общих аспектов.
К конкретному мы не приближаемся даже «асимптотически», – думать так было бы слишком большой самонадеянностью, – мы просто указываем на него – «вот это» (изнутри неисчерпаемое, зато четко определенное с вашей точки зрения, извне).

ПРИЗНАНИЕ

– признание в качестве авторитета, – разбуженная социальная реакция на ваши труды, без которой большинство индивидуумов их как бы не видит и не слышит, –

что, впрочем, значит только – или почти только – то, что вас перестают не слышать и начинают не понимать. (А слава – когда вас снова перестают слышать, зато все слышали о вас...)
Признание же в лучшем смысле этого слова – вещь очень тонкая. Это –

– готовность публики видеть в вашей самобытности не недостаток, а достоинство. Когда в вас она начинает замечать именно ваше, а не то, что она привыкла видеть в других и до чего, понятно, с ее точки зрения вы могли только недотягивать. «Готовность ценить в вас именно вас».

• Чем позже тебя начнут замечать, тем позже ты начнешь повторяться.

• Хорошо, когда человек сам не видит своих достоинств; это значит, они в нем совершенно естественны. В какой-то мере это относится и к художнику. Вот только и окружающие, в таком случае, не видят их в упор!
(Наверное, об этом сказано – «сам себя не похвалишь – никто не похвалит»...)

• «Скромность – путь к неизвестности». То есть, нескромность – путь бездарности к известности. Но в определенной мере это относится и к таланту: ему не нужно хвастаться, эпатировать и кичиться, он сам по себе «нескромен» – просто он не верит, что кто-то в его труде может быть для него большим авторитетом, чем он сам. А если бы верил, то не был бы и талантом и известности не заслуживал.

• ...Хотят признания того в себе, что лично, а подлаживаются ради этого к общепринятому, – именно личное в себе и убивают. Другие, не имея за душой ничего личного, кроме того, синонимом которого выступает интимное, стыдное, принимают за признание любопытство к их добровольному позору.

• Один из легких способов добиться признания: сообразить, чего все ждут, и сделать это чуть раньше других. «Современность» художника – расторопная услужливость.
У признания есть вакантные места; по-другому это называется социальный заказ. Настоящий художник даже сам себе ничего не в силах заказать, потому и вакансии эти ему никогда не светят; его надо брать «со своей ставкой». Такое хоть редко, но случается.

• Признание современников может быть искусственно организовано, – но для потомков оно значит не больше, чем своего рода рекомендательное письмо. Иногда даже вредит.

• Одни ошибки у суда современников, другие – у суда потомков.
Если самой настоящей ерунде удастся каким-то образом обмануть время – например, если ей помогут в этом политической травлей, так что с изменением политики она вернется к публике в ореоле изгнанницы, или, в свое время заслуженно незамеченная или благополучно забытая, она сыграет в масть какой-то новой моде, или случится еще что-нибудь – время освятит, увы, и ерунду. И даже лучше, чтобы это была именно ерунда, – ничего убедительнее, чем немножко.
Но время работает и на достойные произведения. Их завтрашние судьи не будут умнее сегодняшних, но они будут свободны от сегодняшних комплексов, а главное – дело в том, что достойное, раз оцененное по достоинству, уценить потом уже слишком трудно. Уценке здесь подлежит только оцененное сверх меры. В этом и дает себя знать факт, что достоинства говорят сами за себя: достойного можно не замечать, но опускаться во мнении оно не может – может только расти.

• (Чтобы полюбить «обэриута», нужно наверняка знать, что он «обэриут»: а то, может быть, просто надуватель. Но попробуйте-ка, к примеру, прикинуться мыслящим человеком!)

• Не надо осуждать того, чего не понимаешь – это верно, но не меньше вреда приносит другая агрессивная склонность – склонность превращать непонятное в объект поклонения.
Ей-богу, такое впечатление. – Бездарь объединяется – ведь и ей хочется если не признания, то какого-то реванша, – и объявляет войну уму и таланту; стратегия же ее в том, чтобы противопоставить им нечто якобы сверх-умное и сверх-талантливое – то есть уже не умное и не талантливое, а что называется ни уму ни сердцу, – а за умом и талантом тем самым надежно закрепится клеймо «хорошего среднего уровня», «не нового» и всего в этом роде. Если тебя, зритель, что-то в картине тронуло – тем для нее хуже: «вчерашний день»!.. Торжество великосветской бездари, как оно выглядит в наше время – это торжество голого короля.
(Другая бездарь, не столь гордая и более искренняя, напротив, берет чем-то уж очень понятным: кто национальной идеей, кто необыкновенным «реализмом» или «красотой». Много унижения терпит она от бездари первого рода, а злобу вымещает столько же на ней, сколько на настоящих уме и таланте.)

• Знатоки признанностей могут довольно точно предсказать, что будет признано вскоре: чьи акции вырастут, чьи упадут. Но это ни в коей мере не значит, что они ощущают достойное признания вообще.

• В системах, где судьба нового целиком зависит от оценки авторитетов, вырождение запланировано: невозможно быть компетентным в оригинальном, к тому же здесь приходится рассчитывать на великодушие оценивающих (в случаях, когда оцениваемое превосходит их собственные заслуги). – Но так же обязательно вырождение и в системах, где такая оценка вовсе ничего не значит – чтобы оценить чей-то талант, нужно самому его иметь.

ПРИЛИЧИЕ

Нечто вроде униформы, в которой обязано появляться на людях все личное. Личное здесь – «подоплека», которая должна быть скрываема за «лицом»... Надо сказать, само личное отчасти принимает это требование, ведь личное и сокровенное (скрываемое) – почти синонимы: нельзя, чтобы лезли в душу, нельзя и выворачивать ее наизнанку. Тем паче личное в смысле интимное – что само по себе не дурно, но что только дурно выставлять напоказ. Итак, приличие –

– покровы, в которых личное избегает характера интимного, а интимное – стыдного.

Когда «совестно» и «стыдно» не различались, то есть, значит, дело было не в добре и зле, а в том, чтобы соответствие принятому было абсолютно – тогда личное (как «самоуправство») было единственным грехом, а приличие составляло всю мораль. Ныне, когда от представления о хорошем и плохом самих по себе уже не может вполне отмахнуться самый законченный конформист, приличие приобретает смысл особый. Это –

– формальность, легализующая практически любой наш поступок. Дань, налагаемая общепринятостью равно на зло и добро.

«Всякому безобразию» находится «свое приличие», а что еще печальнее – «свое приличие» обязано находить для себя само добро!

• Если делать вид, что моральное и социально-признанное суть одно и то же – а ведь искренне верить в эту формулу самый пошлый человек может лишь до момента, пока не отдаст себе в ней отчета, – мораль становится сугубой формальностью. «Соблюдением приличий».

• Красота, истина и добро могут, в случае необходимости, пренебрегать приличиями (ну да, «приличны» они далеко не всегда!).
Уродство, ложь и зло приличиями пренебрегать никак не должны. Зато оплатив приличию по его счетам, они становятся: таким стилем, такими идеалами, правом или даже долгом.

• «Голая правда» – правда, предпочтенная приличию. «Обнаженность» – предпочтенная ему красота. Выражения «голое добро», увы, не существует – хотя именно над принятостью и возвысил добро Христос, – видимо, этот моральный подвиг слишком редок.

• ...И все же, покуда приличия ценятся выше добра, добру, если оно хочет добиваться своего, лучше с ними считаться.

• Даже если бы требования приличия никогда не оказывались сами по себе откровенно бесчеловечными, легко видеть, что взимание формальной дани равно с добра и зла на руку только злу: ведь зло, по совести, вообще не должно быть легализуемо, а добро ничем сдерживаемо.

ПРИМИТИВИЗМ

– рассудочный: простота в ущерб истине (например, догматизм или «железная логика», всякая дедукция, слепая к самой возможности чего-то неучтенного в своих посылках; или неправомерное обобщение, схематизация, игнорирующая реальную сложность явлений – ошибочная индукция; или, что в общем составляет разновидность последнего, принятие любой замеченной связи в осмысляемых предметах за прямую связь, и т.д.).

Этот примитивизм столь же справедливо было бы называть и «эмоциональным», поскольку развитое непосредственное чувство только и может указать рассудку на его заблуждения, – если бы не существовало такого явления, как –

– эмоциональность, отвергающая рассудок вообще – то есть всякую потребность в полной, не сразу очевидной объективности, – и потому недифференцированная, упрощенная. Собственно эмоциональный примитивизм.

Последний обрекает человека на тот «изначальный» примитивизм, определение которого –

– власть данных в инстинктах представлений (сколь угодно трудно постижимых рассудку), иначе, власть до-логического и даже до-эмоционального, – примитивизм первобытный.

• Рассуждающий и нерассуждающий типы примитивизма все-таки родственны. Нерассуждающий полон своих представлений в готовом виде. Рассуждающий дедуцирует свои нелепые взгляды сам, но исходит при этом, опять же, из неведомо как возникших, в готовом же виде, непререкаемых представлений-аксиом.

• Примитивизация – запутывающая схематизация, «усложняющее упрощение».
Схематизировать можно, кажется, лишь по какому-то принципу. Сознаваемый или несознаваемый примитивный принцип – вроде, скажем, «истина в выгоде» – и рождает примитивные схематизации (вроде утилитаристской или марксистской доктрин...).

• Примитив прост на счет истинности – в отличие от здравого смысла, будто заимствующего от истины ее простоту. Простота – это убедительность истины. Но примитив оказывается именно «проще простого», он «прост» – в смысле «глуп».
Простая истина, что в природе все взаимосвязано и ничто не возникает из ничего, одних подвигает на розыски смыслов и причин, а других на чтение гороскопов. Простая справедливость требует признать за каждым право на все им заработанное, примитивная хочет для всех всего поровну, не замечая, что для этого надо предварительно всех ограбить, – и т.д.

• Научный подход ничего не примитивизирует, потому что прежде всего однозначно указывает на собственные намерения и возможности; четко определенное «если» научного закона влечет за собою четко определенное «то», и ничего больше. Не утверждать и даже будто не разрешать себе задумываться о том, о чем не можешь ничего знать определенно – может, в какой-то мере и обкрадывать себя, но уж только не примитивизировать. Примитивизация – порок, скорее, выводов философских...

• В передаче картины мира – либо парадокс, либо примитивизация.

• Обобщение – это создание понятия; важнейшая операция рассудка. Неправомерное обобщение, ложная индукция – упрощение, создание примитивного представления. Люди, неспособные рассуждать, менее примитивны, когда рассудком не пользуются; многие из них замечают это и верят, что примитив заключен в самом рассудке.

• ...Примитивизм, как неспособность различать иные связи между явлениями, кроме непосредственных. – Косвенных, отдаленных, генетических, неопределенных связей для такого примитива не существует – они либо не ощущаются вовсе, либо принимаются за прямые. «Вместе» может приниматься им за «заодно», «после чего-то» – «по причине чего-то», и т.д.
Так, положение звезд на небе, вполне возможно, и влияет как-то на наши поступки, но как конкретно – это ведомо только астрологам... Другой пример – фатализм: это примитивизация идеи причинности, или отрицание идеи случайности даже как совпадения (пересечения двух независимых причинных рядов). Есть совпадение – должна быть и связь.
Но что еще мне кажется здесь интересным. – Эстетическое познание – познание именно «примитивное». Действительно, метафора и ее высшее воплощение, художественный образ – метод и результат этого вида познания; но что есть метафора, как не «умная ассоциация» – усмотрение непосредственной связи между тем, что ее очевидно не имеет? И то же, конечно, образ, – это объединение в одном значимом для нас целом того, что в реальности далеко не обязательно должно объединяться. – Некий господин вел жизнь малоподвижную, имел аппетит хороший, дураком отнюдь не был, носил фамилию Обломов и воплощал собою некоторые черты русского национального характера. Без этого образа нам уже не обойтись, чего-то в людях не понять. Притом ленивыми бывают и полные дураки (хотя и реже), и люди с дурным аппетитом, корреляции лени и фамилии не наблюдается вовсе, а национальный характер – явление запредельно сложное и неуловимое...

• Возвращаясь к примитивизму «первобытному» (что, увы, не значит – доисторическому). –

Примитивное – это недифференцированное; такое, каким нечто бывает до всякого усовершенствования или развития. Если речь о приспособлении к миру (о каких-нибудь инструментах, палках-копалках) – самое простое, какое только может быть. Если речь об осмыслении мира – с точки зрения логики всегда едва ли не самое путаное, какое только может быть, но образованное по своим определенным законам; это представления, с какими, условно говоря, рождается человек – то есть, какими они складываются, если врожденные потребности и инстинкты играют здесь роль более существенную, чем логика и даже эмпирика.

• Примитивизм – можно и так сказать – нечто максимально удаленное от непосредственности: полная опосредованность элементарными инстинктами.

• Невероятности в мифологии не делали ее для дикаря менее понятной, свою убедительность она черпала не в логике.
Так точно для современного массового сознания нет ничего несообразного в коммуно-православно-националистическом союзе нашей оппозиции; во-первых, задетые реформами интересы требуют протеста под каким угодно соусом, во-вторых, пускай теория и демонстрирует несовместимость каждой ипостаси упомянутой троицы друг с другом, а история повествует о самых жутких разборках между ними, их общий тоталитарный дух импонирует растревоженному стадному инстинкту масс – и вот космополитическое и милосердое христианство мы видим в одной компании со свирепым безбожным большевизмом и столь же свирепым шовинизмом...

• Рождаясь примитивным, ничто не рождается в божьей твари простым. Понять логику дикаря чрезвычайно трудно, как и выучить его язык (что касается последнего, то из современных языков более архаичные, с их сложной грамматикой и богатой лексикой, оказываются лучше приспособленными к не-обиходной, в частности философской тематике...). Совсем не просто поведение животных; инстинктивное – комплексное. Так что элементарное – это привилегия и первое достижение разума. «Разобраться» – понять – значит «отделить одно от другого». Пожалуй, глубина и не-примитивность вообще – умение добираться до элементарного.

• Примитив так же далек от простоты, как детские рисунки от натуры.

• Примитивное не элементарно, а слитно, цельно – недифференцировано. Развитие именно «раз-вивает», дифференцирует, раскручивает это целое на элементы, из которых оно затем заново складывается в нечто осмысленное; так впечатление превращается в вывод, настроение в позицию и т.д. Либо – уже не складывается, зато становится ясно, в чем был смысл ошибки. Например, осмыслив мифологические объяснения мира, человечество к ним уже не возвращается, но начинает понимать природу самого мифа, – это метафора.
Истоки во всем – не элементарное, а примитивное. Развитие скорее обнаруживает эти истоки, идет вглубь, а не вперед; не от примитивного к сложному, а от примитивного к истокам.

• «Познать себя» – выйти из состояния примитивной цельности.

• Нет ничего интереснее изучения примитивного: в сложном целом примитива – тем явнее обнажается замысел Творца, или подлинный смысл чьих-то намерений, или глубинная характеристика породившего его, чем нелепее объединены в нем его части.

• Примитивизм в искусстве. –
Вот что здесь главное. – Искусство, особенно изобразительное, вообще «примитивно» (об этом уже говорилось), – хотя бы потому, что интересуется лишь впечатлением, то есть субъективно и не аналитично; почему наскальные росписи или некоторые статуэтки и оказываются такими «современными», что современности остается до них лишь тянуться. Не то примитивизм нынешний. Если не говорить о сознательном кокетничающем примитивизме – то это не столько непосредственность восприятия, сколько плод отсутствия у художника критицизма по отношению к самому себе, позволяющего ему отчасти игнорировать, но еще больше склоняющего несознательно пародировать пройденный искусством опыт, – то есть не нечто исходное, а вторичное, не примитивное, а всего лишь примитивизирующее.
Если разбить сказанное по пунктам, получится следующее. –

«Примитивизм» –
– вообще говоря, всякое искусство, как альтернативный рассудочному способ освоения мира, общий нам и первобытному человеку;
– собственно первобытное искусство – то есть просто искусство, но создаваемое людьми, для которых этот способ самовыражения был едва не единственным;
– кич искренний – неученое искусство, когда сохранить неученость и творить самозабвенно может лишь на удивление лишенный самокритики человек (отсутствие самокритики здесь неточно осмысляют как «непосредственность»). Разновидность этого искусства – искусство детское;
– кич кокетливый – нарочитый, превращенный в стиль.

• Это ребенок-то непосредствен и не подражает! Да подражание – единственный способ взрослеть! Детское искусство – не отсутствие подражания, а отсутствие самокритики даже в подражании.
Это отсутствие самокритики и в схематизме – такой далекой от непосредственности вещи, – если возраст явного подражания еще не наступил. Дети, как и примитивисты и как плохие художники, идут не от чувства, не от глаза, а от представления, и рисунок ребенка младшего возраста – откровенная схема. Кораблик изображается им в ортогонали, море в разрезе, как увидеть их невозможно; так точно не похожи палочки на руки и ноги, а кружочки на тело и голову. Все это никак не непосредственность в передаче того, что явлено глазу, а, так сказать, непосредственность намерений – корабль ведь должен быть на воде, а не в воде, вот его ватерлиния и оказывается прямо на горизонте; голова должна быть объемной, а руки и ноги объема не должны иметь, и т.д., – короче, это обычно создание существа-рационализатора, но не созерцателя. (Так что, чем лучше рисует взрослый, тем увереннее можно быть в том, что в детском рисунке он проявлялся неинтересно.) Другое дело, что сама рационализация и примитивизация ребенка так наивна, что свой интерес представляет.

• Замечательно суждение Достоевского, что «действительности» вовсе не существует – такой действительности, чтобы художнику лишь оставалось верно ее изображать. Все существующее существует для нас в интерпретации, свойствами последней и измеряются наши ум, талант и глубина. А тот, кто воображает, что правда есть отсутствие интерпретации и предлагает нам такую правду – предлагает опять же интерпретацию, только самую наивную, примитивную.
Если не существует «действительности» – не существует и «непосредственности»; да и что такое впечатление – передачей которого и занято искусство – как не мир в глазах художника, интерпретированный им, опосредованный его собственным способом видеть? Непосредственность художника – это только независимость от способов принятых. Так точно и примитивное искусство, в любом понимании этих слов, отнюдь не непосредственно – напротив, оно опосредовано восприятием автора в наивысшей степени.
(Восприятие дикаря, в отличие от восприятия художника из народа, возможно, еще не успело полностью определиться традицией, но все же, конечно, социализировано. Восприятие современного искреннего примитива опосредовано пошлыми представлениями о красоте. Восприятие трехлетнего ребенка – потребностью интеллектуальной (как ни странно это звучит), потребностью человеческого существа разобраться в увиденном, дать схему. О восприятии «сознательных» примитивистов можно особо и не распространяться, ведь стилизация – и есть опосредованность.)

• ...Полное отсутствие самокритики есть, конечно, вещь удивительная. Можно назвать этот вид невменяемости бездарностью, чаще всего его иначе и не назовешь, – но ведь не подглядывает за собой и гений (и это дает себя знать в странных небрежностях и вопиющих просчетах). Истинный примитивист – тот, кто бездарен до гениальности!
Настоящая-то бездарность – не столько невменяемость, сколько глупость, неспособность не к форме, а к существу. И хотя особо ценится, кажется, именно примитивизм бездарный – «примитивизм-глупость» (может быть потому, что льстит зрительскому самолюбию), – то гениальный примитивизм – это как раз «примитивизм-невменяемость», наоборот, за существом не видящий формы.
Вот почему то, что нельзя назвать живописью, графикой, скульптурой в строгом смысле этих слов, может являть собой ценнейшие и дорогие сердцу «человеческие документы» – быть тем не менее искусством. Так иногда потрясает примитивизм Ван-Гога (последнего, впрочем, к примитивистам не относят); но только не патентованный примитивизм Руссо...

ПРИНЦИП

– основание, предпосылка; основной, наиболее общий закон (общий – как в смысле «приблизительный», так и в противоположном этому смысле «общеобязательный»); то же, что в одном из своих значений идея; «идея предмета» – некий закон, входящий в само определение предмета, – описывающий его устройство, постулирующий его смысл, ценность, указывающий назначение и т.д. Правило: наблюдаемое в жизни или проводимое в жизнь.

Особо важен для нас именно этот последний аспект – «проводимое в жизнь»; аспект, главным образом, моральный.
Здесь «принцип», как «основной закон», так же допускает двоякое понимание, а именно –

– суть наших требований к реальности, выявляющая себя именно в ней – отстаивающая себя в разных, адекватных ситуации, формах;
– эта суть в ее противопоставлении многообразию реальности – проводимая формально,

и характерно, что «формально» значит и «однозначно», «точь-в-точь», но значит так же – «наплевав на суть»... Иначе говоря, принцип есть то –

– что называется дух; общий подход;
– что называется буква; общее правило,

соблюдая которое, можно чувствовать себя свободным от всякой ответственности за дух...

• Совесть должна иметь над нами неформальную, «тотальную» власть; для многих это настоящая и постылая диктатура; принципы же – это в большинстве своем законы, которыми человек готов обязать себя до мелочей, лишь бы только связать ими и эту тяжкую для него власть, – управа, найденная им на самое совесть...

• Моральные принципы людей человечных представляют собой моральные цели, некое добро, а вот средства каждый такой человек должен изыскивать сам.
Принципы людей «принципиальных», то есть формалистов, фарисеев, суть, напротив, именно только средства – зато прямо противоположными моральным могут быть и достигаемые ими результаты, и даже, у кого-то, и подлинные цели.

• Не «цель оправдывает средства», а «цель определяет средства»: истинно добрая цель найдет истинно моральное средство. Не станем же мы применять орудие, губящее то, что хотим им создать! – Но даже само по себе и вполне моральное действие, не служащее средством к моральной цели, может быть абсолютно аморальным. «Средства не оправдывают цель».
(«Цель не оправдывает средств»: сомнительная моральная цель – сомнительная с точки зрения достижимости или, что еще существенней, несомненная лишь для одних ее сторонников – не оправдывает несомненно аморальных целей.)

• Место принципов – в самой жизни.
И есть два способа отделять принципы от жизни: первый – оставить им место «идеалов», где-то в недостижимой смертному высоте, и не применять их, и способ второй – едва ли не худший – применять: запастись принципами, взять конкретный случай, ту самую жизнь, и – в упор...
Казуистика – особое внимание к частному случаю, выродившееся до своей противоположности: неумолимого втискивания живой жизни в общие принципы. Тогда как принципы, напротив, должны находить себя в них.

• Из всех принципов один-единственный универсален: нужно уметь быть человеком, не призывая на помощь никакие принципы. Уважай в другом человека, как уважаешь его в себе, и (осмысляя этот принцип как «правило» – слаб человек!) – «поступай с ним так, как хотел бы, чтобы он с тобой поступал».

• Принципиальность идет за безусловное достоинство, но ведь, кажется, принципы могут быть и дурными?..
Если мы не хотим нравственного релятивизма, вытекающего из культа принципиальности самой по себе, принципов самих по себе, нам следовало бы вовсе отказаться от принципов во множественном числе: единственный принцип – добро.
...Да и то сказать: добрый человек – не тот, кто делает добро из принципа, а тот, кого совесть вынуждает его делать.

• ...Но почему все-таки всякий принцип уважаем? – Здесь мы наталкиваемся на еще одно определение морального принципа, именно –

– правило, противостоящее корысти. Любой принцип, ценный уж тем, что сдерживает эгоизм (в предположении, что ничто другое – в частности сострадание или доброта – не способны его сдержать).

• Сначала – совесть, потом уже нравственные принципы, а потом интересы.
Однако приходится признать, что в принципах, не оставляющих места интересам – содержится какой-то изъян.

• Своим принципам мы должны подчинить свои интересы – но не чужие! Ибо, по совести, другие имеют право на собственные принципы.

• Частный вопрос. –
Принцип, которым обязывают руководствоваться политика те, кого он представляет – их абсолютная корысть. К этому принципу политик добавляет принцип компромисса, обеспечивающий, с одной стороны, возможность не дать этой слепой корысти действовать себе во вред, а с другой стороны – не дать ей заметить, что ее волей-неволей приходится предавать.

• «В принципе» – это или «в принципе, по идее, так, но...» (правило с исключениями), – или же, напротив, «принципиально», «sine qua non», «без исключений». Это отражение двойственности самого понятия «принцип».

• «Из принципа» – значит «не потому, чтобы я не мог поступиться чем-то, что от меня требуют, но ради совести»; «во вред моим интересам, но не убеждениям».
Но есть и противоположное значение. – «Из принципа» – «единственно для того, чтобы общее правило было удовлетворено и в данном случае, хотя по смыслу самого правила это и не требуется, а в иных отношениях может быть и во вред».
И даже больше того. «Из принципа» – «весь тот вред, который я могу причинить с чувством чистой совести». (Ложным, разумеется...)

ПРИНЦИПИАЛЬНОСТЬ

– неспособность или нежелание предавать убеждения под давлением конъюнктуры,

иной не меняет их даже под давлением фактов и логики: либо не доверяя своей мыслительной способности, либо – что, в общем, имеет свои основания – воспринимая кодекс своих принцип как кодекс веры. Убеждения ведь недоказуемы, на них «стоят», потому что «не могут иначе».
Принципиальность, далее –

– то же, что порядочность; что праведность;
– формализованная моральность – установка на неизменное руководство правилами, предпосылаемыми всякой возникающей реальности.

Или, отмечая нюансы –

– это моральность, которую мы оцениваем не по ее качеству, а единственно по факту наличия – о каковом проще всего судить по формальным признакам (последовательности и твердости в каких-то явных постороннему взгляду правилах – тем более явных, чем они формальнее). Это «моральность не в добре»; моральность безотносительная к добру, то есть формальная.

Так даже плохие законы в государстве лучше, чем беззаконие. Если не само право, не сама справедливость, так хотя бы четкие правила.
А индивид, если не способен к добру (вопрос о добре слишком сложный), пусть имеет хотя бы принципы. В противном случае все его «личное» – только «личные интересы»: корысть.
Так что принципиальность – так сказать –

формализм, предпочитаемый корыстности. Ценимый, если ни во что другое, способное ее сдержать, мы не верим.
Бескорыстность не ради добра, а из принципа.
Это наша надежда не на совесть в другом человеке, а на то хотя бы, что он не забудет собственных заявляемых взглядов при первом искушении.
Это предпочтение всякого принципа, с одной стороны, корысти, с другой – совести.
Это верность любому принципу, кроме принципа корысти (принципиальность корыстная называется беспринципностью)...

• Поневоле уважаешь людей, которым их принципы мешают жить, – есть в этом благородство. Хотя служение принципам еще отнюдь не дело настоящего добра.
К сожалению, мученики принципа редко стесняются воздавать за свои добровольные страсти подвернувшимся под их принципы людям сторонним, – и воздают сторицей! Когда видишь это в праведнике, никаких теплых чувств уже не возникает.

ПРИРОДА

в самом, кажется, распространенном, но и самом сложном смысле –

– все в нас и вовне нас, что создано не нами. Любое «само». Объект за вычетом субъекта (хотя существуют они только в паре), действительность за вычетом сознания (то же самое...).

Частное значение куда более понятно –

– мир за вычетом цивилизации, и даже просто – все не тронутое человеком.

• Человек – часть природы, грозящая погубить ее всю. Его естество проявляется, таким образом, для него самого противоестественно, – откуда и явилась эта необходимость различать человека и природу. То, чему в себе самом он себя противопоставляет – природа.

• Природа бывает так хороша к человеку, своей части, так предусмотрительна к нему, что само зло для нас превращает в добро (процесс, называемый закаливанием). Здоровому все здорово. И все же ее доброта к своим чадам – вроде «доброты» автомобиля для тех, кто в его кабине, – кое-кто попадает и под колесо.

• «Покорение природы».
Правильным был бы лозунг – не покорение, и примирение с природой. Ведь это мы без нее не можем, а не она без нас, – всякое насилие неизбежно обращается против нас самих.

Но дальше. В применении «природа чего-либо», она –

– прирожденное, осмысляемое, как сущность; «какой и для чего всякая вещь появляется на свет»; то же, что естество. Идея явления, каким бы оно было, если бы в его формировании и проявлениях не участвовали силы, с нашей точки зрения ему чуждые. Явление согласно его собственной сущности.

Родственное значение –

– то же, что «натура»: «характер вопреки поведению», врожденное, осмысляемое нами как подлинное. Душа за вычетом свободы воли...

• «Натура» – это характер, рассматриваемый таким образом: неуправляемое в нас, которое раньше или позже возьмет верх надо всем благо– и неблагоприобретенным.
Своя правда в такой точке зрения есть – но есть и своя большая неправда. Впрочем, об этом речь уже шла – и пойдет дальше.

ПРИРОДА ЧЕЛОВЕКА

Можно сказать, что собственную природу вида человек составляет культура; можно сказать и так, что его собственную природу составляет речь, и это будет одно и то же – культура есть сохраняемый в человеческих социумах опыт, а речь – нечто предполагающее мышление – важнейший и по сути единственный способ сохранения этого опыта. Однако социальное (синоним: стадное) и мыслительная способность в человеке далеко не во всем сочетаются столь счастливо, – чаще, напротив, они антагонистичны. Тип самой культуры разных социумов определяется удельным весом того или другого элемента в ней, стадности или разума – то будет изоляционистская традиционная культура или общечеловеческая универсальная культура (плодом последней является гуманизм).
У вида «человек культурный» две природы, низшая и высшая. Собственно, это едва ли не общее место, вот только понимаются эти разные природы по разному, и по разному видится их соотношение в человеке. Осмыслят их, например, как «плотскую» и «духовную» – и, каждый по-своему определяя плоть и дух, одни разводят их как можно дальше, уча, что плотское и духовное существуют чуть не на счет друг друга, в то время как иные, к которым отношусь и я, ищут между ними согласия, а третьи (особый случай!) выводят последнее из первого, все независимые проявления духовного трактуя как вздор или лицемерие, прикрытие истинных намерений плотского... Синонимам и трактовкам плотского и духовного в человеке несть, кажется, числа. Но в главном вся разность взглядов на двойственность человеческой природы сводится к двум позициям: назовем их традиционалистской и гуманистической. Что до последней, как я ее понимаю и которую здесь представляю, то она определяет эти две природы – читатель догадывается – как биологически-социальную (стадную) и разумную.
Странно, наверно, пытаться разносить столь неуловимые материи по отдельным графам, и все же – пусть на любителя! – но будет таблица. Разглядев в человеке существа физическое (телесное, организм), социальное (единицу коллективного целого, без которого особь не выжила бы), и рассуждающее (не только чувствующее и непосредственно реагирующее, но способное выяснять то объективное, что лежит под чувством, и реагировать соответственно этому объективному), – разделив человека на эти три ипостаси, любое традиционалистское и любое гуманистическое воззрения на две противостоящие природы человека охарактеризуются по отношению к этим трем следующим образом.

	физическое	социальное	мыслящее
традиционализм	плотская природа	духовная природа
гуманизм	биологическая природа		разумная природа

Традиционализм – именно – до-разумное в человеке и его культуре, гуманизм – именно – «вера в разум». Наша таблица раскрывает подлинный смысл человеческого прогресса – движение от традиционализма к гуманизму, выражающееся, в числе прочего, в изменении взглядов на двойственность природы человека, на то, что есть его низшая и что есть его высшая природа.
Традиционализм и гуманизм, как видно из таблицы, говорят на разных языках. Скажем, что такое для одного и другого «личность»? Высшая природа, зеркало универсума, или, напротив, только то, что разумеет под «личностью» «личный интерес»?.. С разрешения читателя, воспроизведу таблицу снова.

	физическое	социальное	мыслящее
традиционализм	личность	высшее
гуманизм		низшее	личность

Итак,

– позиция традиционализма. – В простом факте, что человек есть в числе прочего тело с его абсолютными потребностями, традиционализм видит его низшую природу: плотскую, или животную, или «всего лишь человеческую» – корыстно-индивидуалистическую. В социальной стороне человеческого естества – природу высшую: духовную, нравственную, религиозную – сверхличностную, сдерживающую беспредельный индивидуализм его низшей телесной природы. Что до рассудка, то он, с этой точки зрения, не есть природа, но лишь нечто такое, что должно быть обуздываемо, как могучий и опасный инструмент на службе именно эгоизма, природы низшей.
– Позиция гуманизма. – В телесном и социализированном в человеке гуманизм видит только его биологическую природу, ибо стадный инстинкт присущ едва ли не всякой земной твари и «животному человек» в равной мере; в способности рассудка – видит основу его разумной природы.
Более детально. – Телесное само по себе не составляет для гуманизма особой проблемы; это то самое «естественное», которое «не безобразно», невменяемо, причем требования здорового естества по определению справедливы и к ним следует подходить здраво – содержать тело в надлежащем порядке (памятуя, что здоровому духу легче обретаться в здоровом теле). Особое дело – социальная биология, социальная природа человека. Посягающая на громкий титул духовности, она, конечно, представляет собой лишь стадный инстинкт, вытесняющий индивидуальную корыстность особи – столь же абсолютной, но часто куда более страшной для человечества в целом и отдельного индивидуума корыстностью коллективной; нивелирующее, безличностное и враждебное разуму начало. – Статус духовного впервые получает, в гуманизме, разум. Разумная природа – не индивидуалистическая, но личностная (уже потому, что думать можно лишь собственной головой); собственно-человеческая и человечная, то есть открывающая для себя объективный факт равенства естественных прав всех людей (из которого, между прочим, вытекает как сочувствие ближнему, так и достойное отношение к социуму); вообще, свойство объективности, то есть сознание ценности, способность и интерес к ничего не обещающим нашей корысти истинам – если хотите, природа «божественная».

(Таблицу можно было бы дополнить еще одной строкой, сразу после традиционализма, с условным названием утилитаризм или «разумный эгоизм».

	физическое	социальное	мыслящее
утилитаризм	подлинная	фикция	служебная

Здесь в качестве подлинной природы человека признается исключительно телесная, индивидуально-своекорыстная, а рассудок, соответственно, с правом представляет ее основное орудие – но вместе с тем и разъясняет беспредельно эгоистичному индивиду его собственные выгоды от бытия в социуме. – Интересно, что утверждение прав естества отдельной человеческой особи и возросшая роль головного мозга давали этому воззрению некоторое основание считать себя гуманизмом. Однако эволюция от разумного эгоизма до коммунизма показывает, что на одних корыстных расчетах дело утилитаризма не клеится – стадность отнюдь не фикция, она берет свое и становится, как ей и положено, над индивидом; все кончается тоталитаризмом, иногда уже в теории, как у социалистов-утопистов, а в более тяжких случаях на практике; тоталитаризм же – пусть и начинающийся с социального взрыва и надругательства над традициями – только худший вариант традиционализма... Потому такая строка в таблице и не вставлена.)

• ...В этой сумме неискоренимых потребностей и инстинктов, составляющих естество «животного человек», ни одна и ни один, кажется, не характеризует исключительно человека. Отличие разве лишь в том, что, выживая во многом за счет другой стороны человеческой природы – разумной – человек как животное многое утратил и значительно менее приспособлен к выживанию, «глупее», чем просто животное; потребности его часто извращены и подводят, инстинкты ослаблены и искажены.
Что это за потребности и инстинкты? – Надо сказать, зверя не самого симпатичного, зато вполне типичного. Человек – животное плотоядное, моногамное, заботящееся о потомстве, и – что особенно важно, поскольку не связано с требованиями личной корысти непосредственно, а то и требующее самопожертвования и потому кажущееся духовным – стадное, – причем его стадность носит ярко выраженный агрессивно-изоляционистский («патриотический») характер. Стаи птиц не устраивают смертельных побоищ друг с другом, это простые конформисты, но если бы крыса или муравей могли осмыслить свое мировоззрение, оно бы собой представляло, несомненно, всякие воинственные «святыни», «священные рубежи», «веру отцов» и все такое...
Однако разумное естество человека имеет столько же прав называться естеством («только разумно» – «только естественно»). К счастью – впрочем, иначе вряд ли могло и быть – примирение этих двух естеств, биологического и духовного, возможно. А гуманизм считает это своей главной задачей.

• Весьма многое, что можно сказать о природе человека, как существа стадного, сказано в странной пошлой формуле «человек должен во что-то верить, кого-то бояться».
Весьма многое, что можно определенно сказать о природе человека, как индивидуума, сказано в Декларации прав человека.

• Вопрос о собственной природе человека – вопрос о естестве и его правах, – о естественном праве.

• «Вернуться к природе» – это какой?
К разумной природе – дорога вперед, а из стадной мы еще и не выбрались.
Вообще, противопоставление природного приобретенному и верно, и неверно; оно уводит к проблеме примитивного и должно будто бы возвысить примитив. Природа, конечно, не приобретается по желанию – но и не дана нам в готовом виде: она дает себя знать, она проявляется, выявляется. Это значит, что не к примитивному нужно двигаться, как к природе, а к природе от примитивного.
«Естественный человек», каков он до сих пор в массе и есть, вынашивает в себе естественного человека, каким он должен быть.
«Вперед, к природе!»

• Наблюдая в телевизоре не только понятный «секс», но и, почему-то, жестокость (в качестве развлечения), начинаешь подозревать, что есть в животно-человеческом естестве потребность в зле как таковом; не будь спроса, не было бы и предложения. И хочется надеяться, что телевизор тешит не настоящую кровожадность в нас, а, может быть, только ту страсть, которую трудно определить, но опознать в себе нетрудно – это страсть щипать себе нервы.
И все же... Это видишь собственными глазами, слышишь собственными ушами и не веришь глазам и ушам; это забываешь, как если бы ничего не произошло – настолько это не укладывается в сознание. Читатель возмутится моему поклепу на человека и в следующий миг сам вспомнит, что это действительно так: документальные сцены самых жутких жестокостей неизменно вызывают, в кинозалах, дружный смех (в любой, кажется, аудитории – я во всяком случае наблюдал это в детской и во взрослой, смешанной и интеллигентной – студенческой)... Такой вот странный пустяк. Дело неподсудное, и свет погашен – каждый реагирует, как ему свойственно... Что скажешь тут о природе человека – разве она не явно зла?
Я думаю, тут все дело именно в кинозалах; хотя дома, по равнодушию и из любопытства, смотрели бы на казни многие, но бурно не радовался бы никто. Здесь мы имеем дело с реакцией толпы – порознь люди лучше, чем вместе, индивидуальная реакция была бы ближе к собственно человеческой и резко отличалась бы от коллективной. Если человек по природе и кровожаден, то не как индивидуум, а как социум. Джек-потрошитель, терзающий свою жертву в одиночку и тайком – отклонение от биологической нормы, но в коллективного Джека-потрошителя для несчастных животных превращается стая вполне нормальных мальчишек; собранные в казармы, самые обычные юноши на втором году службы превращаются для первогодок в зондеркоманды. Чистое зло в человеческой особи представляет собою уродство, зато в человеческом стаде – сторону самого его естества.
Итак, если что в нашей биологической природе и выступает настоящим врагом разумной природы, то именно не телесная, жаждущая пищи и комфорта ее составляющая, а та, которая составляет ее – биологии – «духовность»: стадность, коллективизм, социальность. Вопрос, который меня занимает, в том, может ли человек воспитать свою животную природу без того, чтобы ее переделывать – без насилия над ней? Тело-то, конечно, своего потребует: нельзя отказаться от пищи и видеть во сне святых угодников, а не бифштексы, как нельзя дать обет безбрачия и не превратиться в тайного маньяка. К счастью, ничего этого и не нужно – «не то в грех, что в уста», добро не в том, чтобы чего-то не брать, а в том, чтобы не отбирать и давать... Но вот свою стадную природу человек разумный воспитать должен – и в силах. Разум опирается на индивидуальное, а индивидуальное в человеке, даже и чисто биологическое и не просвещенное разумом – как мы видели, не бывает зло. Когда же разум в особи вступит в свои права и особь станет личностью, она не проявит стадного и тогда, когда стадо поставит ее в провоцирующую ситуацию... Не все же, в конце концов, смеются в тех кинозалах, кто-то и в ужас приходит!

• Природа человека, как особи, и его природа, как элемента социума – противостоят ныне, как разум инстинкту, или как человеческое – животному. Ибо, как особи-то, мы все-таки уже вышли из первобытного состояния.

• «Человек по природе не добр и не зол». Так это или не так?
(Выше мы уже отчасти ответили на этот вопрос, и все-таки.)
Что касается его разумной природы. – Можно сказать и так, «не добр и не зол», ведь рассудок – это, будто бы, всего лишь инструмент, который можно употреблять и во зло и в добро. А дикий человек верит, скорее, что естественнее всего употреблять его в корысть и значит во зло. Однако разум – именно то, что дает мне представление об объективном и значит равноправном существовании других людей, о том, что я не единственный живой персонаж в универсуме и другие не только более-менее приятные или неприятные мне фантомы, – приводит к представлению о всяком другом человеке, как своей собственной законной цели, а не моему возможному к средству к целям моим; короче, разум и порождает самым естественным образом Христово «золотое правило». – Так что человек по своей собственной, то есть разумной, природе – человечен; он должен это в себе открыть.
Теперь о природе «животного человек». – По этой своей природе, опять же, человек не добр и не зол, естество и есть естество, потребности невменяемы. Но есть среди них и социальная потребность, есть – нравственный инстинкт. Чему было удивляться Канту в нравственном законе – наличествует этот закон и у животных! Вот только не имеет врожденная биологическая нравственность непосредственного отношения к добру и ко злу, скорее, это объективная потребность иметь общие для всех в социуме правила поведения, без которых не выжили бы ни стая волков, ни племя неандертальцев, – правила для добра и зла в равной мере. (Добро и зло – вопрос не нравственности, а человечности; об этом я специально говорю в другом месте, впрочем, если бы не философская традиция, это было бы почти очевидно.) Итак, верной выглядит следующая формула: «человек по своей животной природе не добр и не зол, но – социален, то есть нравствен».

• Неизменна ли человеческая природа? Или же она изменяется – с течением времени? Могут ли ее изменить какие-нибудь воспитатели человечества?
Ни та, ни другая природы человека – ни стадная (тем более физическая), ни разумная – не меняются. Первая – по крайней мере в обозримых для наблюдателя временных пределах; вторая не меняется в принципе (как не может со сменой эпох, вкусов или под напором исторической необходимости как-нибудь так приключиться, чтобы отпал закон тождества или исключенного третьего). Но вот общество в целом может зиждиться либо на одной, либо на другой нашей природе, потенцируя в человеке ту или другую и определяя сам способ его бытия. Тоталитарное общество строится на стадности и потенцирует в гражданах стадность, правовое – на рациональности и потенцирует личностное. Общество только и может меняться, переходя от одного способа человеческого бытия к другому, как с одних рельсов на другие. За несколько месяцев вполне очеловеченное государство под влиянием каких-нибудь катаклизмов из правового обрушивается в «современно-первобытное», тоталитарное, а тоталитарное государство за несколько лет по манию каких-нибудь удивительных генсеков (а может, НЛО) превращается чуть ли не в правовое.
Итак, природа наша вечна, «нового человека» создать никому не удастся, но сам человек и общество могут опираться либо на одну, либо на другую свою природу – стадную или разумную – и кое-кто, действительно, может способствовать переключению общества и душ с одной на другую. Сущность человека неизменна, надо только идти к тому – в том и подлинный смысл прогресса – чтобы человечество жило собственно человеческой, а не животной своей сущностью.

• Человеконенавистническими следует признать все теории, которые не признают неизменности и вечности человеческой сущности. Которые, скажем, ради счастья человека или его большего соответствия нравственным и божественным требованиям предлагают переделать самого человека – лишить его, вместе с потребностью в них, каких-то естественных прав (прав самого естества); например, права собственности или права не верить в то, во что считается святым долгом верить. Переделать индивидуальную человеческую природу можно только в стадную, – так оно потому, что подобное перевоспитание и переделывание предполагает насилие, а подчиниться насилию люди могут, лишь обожествив его, то есть превратившись в стадо. Строят ли коммунизм, третий Рим (рейх) или теократию – в любом случае идут к пошлому, как мир старому и более-менее полному тоталитаризму. Ни счастья, ни тем паче расцвета личности ценой самой личности не получается. Но даже если бы получилось хотя бы счастье – что проще, чем внедрением в мозги каких-нибудь идеологий, можно достичь внедрением в них электродов – это все равно были бы проекты человеконенавистнические!

• ...Что касается, в частности, социалистического проекта переделки человека. –
Первое и главное в этом проекте – и здесь социализм точно почувствовал, что сталкивается именно с самой человеческой природой – человек должен перестать быть собственником. То есть, пусть у человека остается его «вещмешок» – так называемая «личная» собственность, но только не «частная»; это значит, что ассортимент содержимого вещмешка и то, как им распоряжаться – не будет ли содержимого слишком много? не будет ли оно использоваться как средство производства? – должна определять родная каждому трудящемуся социалистическая бюрократия. Иначе говоря, кое-чем человек, пожалуй, пусть себе пользуется – только пусть у него не будет права собственности.
Что ж, нельзя сказать, чтобы проект вовсе не удался. Потребность в праве собственности действительно можно выкорчевать в индивидууме – только для этого не надо воспитывать «нового человека», достаточно выкорчевать из индивидуума личность – пробудить архаичного первобытного человека: его общинную, стадную природу. И все же личность, разумная природа, оказалась также неистребимой! Ее, как и все вечное в человеке, можно подавить, заглушить, запугать, но не во всех, не во всем, не навсегда; и вовсе нельзя переделать. Потому вся история социализма – история насилия над личностью; именно личности, а не «капиталу», противостоит социализм; потому-то не сочетается социализм и свобода слова, а наивные попытки объединить их кончились крушением социализма и ничем другим не могли кончиться.
(Как, – спросят, – разве собственничество – в разумной природе? – Конечно, нет. Собственничество – или, иначе, потребительство – это распространение отношений собственности на то, на что эти отношения по своей сути не распространяются; например, и главное, на чужую свободу. Тогда как право собственности – это и есть свобода: «право собственности» человека на себя, выражающееся в его праве на свои суверенные владения. – Короче говоря, право собственности – это юридическое обеспечение бытия личности в обществе. В известном смысле, это само право и есть, естественное право. Социализм признает лишь исходящее от власти законодательное право и отрицает естественное право, потому что отрицает само естество – природу человека.)

• Если бы человеческая природа менялась, не было бы смысла в библиотеках и музеях – древности ничего не говорили бы ни уму, ни сердцу, все наши достижения адресовались бы не вечности, а Лете... Но «что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем»: и это прекрасно, потому что в этом залог вечной актуальности нашего опыта. Какое счастье, что раскосый, с косичками чиновник древней Поднебесной так душевно и понятно может заговорить с тобой из книжечки в набитом метро; что он тебе ближе, чем тот чиновник, к которому ты едешь – уж точно. И что такое понять другого – соседа, иноземца или древнего грека – как не ощутить его заботы как свои собственные, то есть понять, что ты и он – одно, открыть себя в нем и его в себе, его природу – в своей?

• Даже те, кто хочет человека менять, хотят менять его, ясно, к лучшему, а не просто вершить произвол или портить; но разве критерий хорошего и плохого для человека – не точный синоним его природы?
Да ведь все мы хотим человека «менять». Гуманисты хотят, чтобы жизнь, которую человек себе создает по традиции или в силу разного рода заблуждений, обычаи, которые он себе усвоил, более соответствовали его собственной природе; чтобы его биологическая природа интерпретировалась бы его разумной природой верно, получала бы должное и не превалировала. И в этом они видят все возможное под солнцем человеческое счастье. Не-гуманисты надеются организовать счастье ценой самой природы; одни из них рекомендуют умерщвлять плоть, другие – будто бы – дух, но результат всегда тот же...

• Не «что есть в человеке, то и хорошо», а «что есть в человеке, то законно» – должно быть учитываемо.
Телесное и разумное: не «сам человек» и его рабочая лошадь, а лошадь и всадник. Другое сравнение: не «базис» и «надстройка», а «базис» и сама постройка.

• Вопрос о природе – вопрос о подлинности.
Подлинность есть соответствие свободно выбираемого – Богом данному. Или существования – сущности, природе. «Сущность предшествует существованию», а не наоборот.

• На пути к высшей своей природе есть у человека один ориентир, который смело можно назвать гуманистическим: чувство, что не идешь на поводу у низшей, но и не насилуешь ее.
...Воспитывать себя, не опускаясь до лжи против себя.
(Характерно, что религиозные и социально-нравственные ориентиры – именно насилие над нею; аскетизм, принесение себя в жертву...)

• Из «Формул». – Гони природу в дверь, она явится в окно – но в дверях хотя бы знаешь, как ее встретить. – И еще: собака злее на цепи, зверь – в клетке...

• Низшая природа в человеке становится тем приемлемей, чем полнее осваивает он высшую.
Многие инстинкты проявляются зло, но, к счастью, командовать нами они могут, лишь пока спит разум, а когда разум проснется – те же самые инстинкты смогут проявиться и по доброму.
В мудром человеке, эпикурейца не отличишь от стоика. Человеческую природу, которая есть дух, от его же природы, которая есть плоть.

• В объективном существовании внешнего мира нас убеждает его неподатливость; первая объективная истина, которая открылась живому существу на планете земля – невозможность для амебы проникнуть сквозь какое-то препятствие.
Так точно убеждает нас в своей объективности наша собственная природа. Только она, как совесть, заявляет о себе столь явно лишь post factum, а до того – скорее, «нашептывает» нам, так что замыслы и страсти часто не дают ее расслышать.

...Делаешь, делаешь себя, пока не начинаешь себя в себе обнаруживать. Иначе это называется «познать себя».

• Почему обнаружить в себе свое неподатливое – природу – такая ценная находка для нас?
Потому, конечно, что ничто не заменит нам себя, и тут мы встречаемся с собой. Такая встреча не может быть без значения, это ясно.
Потому, что находка эта всегда означает окончательный ответ на какой-либо мучавший нас вопрос.
Потому наконец, что природа – ведь это совесть.

• В природе – желание добра: иначе само это слово, добро, ничего бы для нас не значило. Его бы просто не было (а вероятнее всего, не существовало бы самой той твари, которая ничего не могла бы этим словом обозначить).
Конечно, можно сказать, что природа – это только способ, которым мы осуществляем и свое дурное, и свое хорошее. Но зло, совершенное «в нашем духе», через это не приобретает никакого достоинства, а вот добро становится подлинным.
Следовать природе – это значит быть искренним в своем добром. Быть искренним в зле нельзя по определению (или «по природе вещей»): зло есть как раз то, чего мы не желаем, так что, творя зло, мы либо «не ведаем, что творим» – притесняем кого-то без умысла, или, скажем, принимаем свою мстительность за справедливость, – либо, как раз, предаем сами себя.
Соответственно, и путь к подлинному добру лежит только через нашу природу.

• Природа – неподатливое.
Совесть – неподкупное.
То есть, совесть – это только судья в нашей природе. А кодекс, которому она честно служит – либо наша социальная природа, либо разумная, кто чем живет...

• ...То же, подробнее.
И с совестью и с природой в себе мы сталкиваемся как с инстанцией, власть которой над нами оказывается всегда сильнее, чем можно было предполагать.
Совесть – природа; ее моральный аспект.
Поступить по совести – значит поступить согласно собственной природе.
Но мы опираемся либо на одну, либо на другую свою природу – низшую или высшую; это не значит, к счастью, что мы полностью исчерпываемся одной или другой, однако направляющей является какая-то одна. (Как, скажем, уживаются в каждом из нас интроверт и экстраверт, притом ты либо одно, либо другое. Так точно направляющий глаз у каждого – левый или правый, хотя мы видим, ясно, обоими. Посмотрите на какую-нибудь отдаленную точку через небольшое отверстие, а затем закройте левый глаз: точка из кадра исчезла? Значит, левый глаз у вас ведущий.)
Так вот, социальная природа – это совесть-страх, или «страх Божий»: страх оказаться не в ладу со всеми, жить или поступить «не по-людски» (все равно дурно или хорошо), даже если это можно утаить или избежать презрения и наказания каким-нибудь другим способом (даже если это увидит только Бог).
Личная, разумная природа – это совесть-понимание, «эмпатия», осознавание того, в чем, в каждой данной ситуации, состоит добро: то есть в чем состоит то, что ты должен и по сути хочешь сделать, хотя что-то и мешает тебе увидеть это сразу.

• Знает ли совесть сама, в чем именно заключается настоящее добро?
Нет, больше нас она знать ничего не может. Зато она знает, что именно сам ты считаешь добром – в глубине души, «по совести», – и легко раскрывает самообманы.

См. также: Что такое «природа человека»? (Вопросы и ответы)

ПРИСПОСОБЛЯЕМОСТЬ

или способность существовать в самых разных условиях, не противостоя им. – Это предполагает способность терять, не погибая, – но что терять? Что-то свое, или что-то в себе? И за счет чего, соответственно, выживать?.. Итак –

– умение развивать в себе, в новых условиях, новые свойства;
– способность выживать за счет деградации...

Что касается собственно человека –

– способность довольствоваться малым (обычная цена, которой даются нам высшие ценности);
– способность обеспечивать себе благополучие (как высшую ценность, покупаемую любой ценой)...

• Действительно, чем проще система, тем труднее ее погубить – как заметил Лец, лестница реже выходит из строя, чем лифт. Что касается животных, то у некоторых из них регенерирует даже голова: тут главное, чтобы последняя не несла слишком сложных функций. Так что не стоит, как это склонны делать приспособленные, называть приспособленность умом.
Кем выгоднее быть – умным или дураком? – Ума ведь, сколько б его ни было, никогда не бывает достаточно. Зато его бывает «слишком много»...
Вершина приспособленности – ничтожество. Ибо складываются иной раз ситуации, в которых вполне благополучно существовать может лишь одноклеточное, а homo sapiens и постыдится.

• Незаурядные люди легче приспосабливаются к нештатным ситуациям, заурядные – к штатным. Ведь незаурядному подходит не каждая штатная, тогда как заурядному важно лишь, чтобы не было особых трудностей.

• Приспособленных людей куда больше, чем по-настоящему способных.
Нельзя сказать, чтобы среди приспособленных не бывало способных, но способности исключительные представляют собой, скорее, исключительную заинтересованность в своем деле, тогда как приспособленные заинтересованы в основном собственным благополучием, – исключительно способные чаще неприспособленны.
Весь или почти весь рукотворный мир – это плоды трудов тех людей, чьим основным талантом был талант карьеры: приспособленности. Серость не удивительна – удивительны достижения. Молодой Андерсен упал в обморок, впервые посетив театр, – его потрясло то, что он мог бы сочинить пьесу лучше. В дальнейшем, конечно, он к этому привык. Быть талантливее знаменитости – в этом нет ничего удивительного, удивительнее, когда знаменитость действительно талантлива.
Ценз приспособленности – ведь это ценз на посредственность. Каких бы высот достигло человечество, если бы пользовалось в основном не средними дарами приспособленных!

• (Кстати. Не бездарность рождает зависть, а наоборот, зависть – бездарность.
Бездарность готова ведь удовлетворять спросы и потому имеет спрос, – тем, кто идет своим путем, часто остается лишь ей завидовать. Но как только талантливый позавидовал, он потерял талант: потерял свой путь, на котором ему никто не мог перейти дорогу, и заступил на чужой...)

• Приспособленным льстит мысль о естественном отборе – они его понимают так, что выживают сильнейшие, а они-то, приспособленные, как раз выживают. Только – одолевая в этой борьбе за безбедное существование тех «неприспособленных», кто ставит перед собой более высокие цели, они роют всем нам общую могилу: история может начаться с другого места...

• Сильнейший побеждает. Кто выживает – другой вопрос...

• Одно дело борьба за существование, другое – за благополучие; одно дело борьба с трудностями, другое – с конкурентами; одно дело борьба честная, в которой побеждает сильнейший, другое – без правил...

• Достойный и сильный человек может потерять все и жить. Может отдать и жизнь!
Ничтожный готов отдать все, чтобы жить безбедно...

ПРИСЯГА

– «обряд инициации» – ритуал причащения личности некоему социуму, претендующему на власть над ней, – обет, в котором, таким образом, вопрос о его добровольности или недобровольности снимается,

а обычное, хоть и не обязательное, торжественное подтверждение знакомства с установлениями этого социума выражает их условный – насильственный – характер; незнание их могло бы служить оправданием их нарушений.

• Крещение и армейская присяга – одного поля ягоды, – никого ведь особенно не удивляет, что первое когда-то бывало, как второе бывает и сейчас, насильственным. Да, впрочем, крещение младенцев – тоже насилие: решение, принимаемое за другого.

• Если социум претендует на святость для тебя, то есть на то, чтобы располагать самой твоей личностью (это одно и то же) – не имеет никакого значения, как ты в него попадешь: по своему или по его желанию, «крестился» ты или тебя «крестили», «доброволец» ты или «призывник».

• С точки зрения правовой и разумной – с точки зрения личности – недобровольное обещание не может иметь никакой силы; иное дело – с точки зрения власти, вырвавшей его у тебя: она-то и имеет эту силу, за ней право силы.
С точки зрения личности, присяга имеет смысл разве что угрозы; насильно мил не будешь! Но сама на себя присяга смотрит с противоположной точки зрения – с точки зрения того целого, которое заявляет на твою личность права; мило – не мило, а это целое «насильно свято».

• ...Присяга, недобровольный договор. Это не что иное, как «святыня», во что положено веровать (подчиняться), ибо абсурдно.

• ...Между прочим, явно, что армия – институт неправовой, – но, к сожалению, который – в отличие от церкви – никак не отделишь от государства.
(И даже контрактная, добровольная армия не может быть вполне примирена с правом: как не принимаются судом во внимание никакие обязательства, в которых гражданин отказывается от своих прав, так точно дух права должен отвергнуть даже добровольную присягу.)

• Партиям (если только «партия» не одна) дают обет – присягу добровольную. Это вроде капкана, в который тоже вступать не принуждают, но насилие начинается потом. – Личность не имеет права, перед собой, на подобные обеты.

• Итак, повторим, присяга –

– ритуальный акт снятия личности в социуме (которому присягают).
Со стороны личности: добровольный или недобровольный обет верности какому-то социуму, неправомочность которого пытаются восполнить публичностью, фальшивой торжественностью. Со стороны самого социума: акт овладения им личностью, публичность и торжественность которого вытекает из сущности всякого социального акта.

ПРИЧИНА

по сути, причина уже означает свое следствие; это –

– «посылка силлогизма, разворачивающегося во времени или пространстве», –

и они для нас представляли бы такую же тавтологию, как и силлогизм, если бы сумма причин и соответственно следствий поддавалась учету; так что имеется в виду –

– одна из составляющих события, оставшаяся в его прошлом или скрытая от глаз, объясняющая его лучше, чем то, что в нем доступно. Невидимое, составляющее разгадку.

• (Причины, объясняющие поведение человека, недостаточны заведомо, и им присвоены особые наименования: мотивов, когда чье-то поведение объясняем мы и потому это объяснение считаем истинным, и мотивировок, когда свое поведение объясняет сам человек, и потому мы в истинности этого объяснения сомневаемся...)

• Объяснить – значит заставить убедиться, что в данных условиях событие и должно быть таким, как оно есть. Причина – деталь, недостающая до полной картины.

• Идея причинности – частное применение закона тождества.

• Мир – одно большое событие, тождественное своей причине, – causa sui.
Но в этом событии нас интересуют частности и в частных аспектах, «вещи для нас», вырванные из его контекста, – так из существенного «что такое» возникают частные «почему», «что под этим», «для чего», или из causa sui – всевозможные efficiens и finalis.

• Причина – объясняющее, но в конце концов необъяснимое: то есть всякое «почему» упирается в «что такое», которое нам непостижимо дано или не дано.

ПРИЯТНОЕ

если полезное для нас – то, что действительно способствует нашей жизни, приятное (удовольствие) –

– это ощущение полезного, данное живому в инстинктах – которые могут ошибаться,

быть извращенными, быть, так сказать, сбитыми с толку, а главное – поскольку инстинкты представлены непосредственным ощущением – знающими лишь «мне» и «сейчас», но не «потом» и не «вообще».
«Приятное потом» – польза, «приятное (полезное) другому, вообще» – добро. А само оно, входя в определения и пользы и добра, остается до некоторой степени независимым от того и другого. Оно –

– «желаемое и все тут».

Желаемое независимо как от моральных, так и утилитарных мотивов.

• Приятное, можно сказать еще – это «уже сейчас потребляемая польза».
Так что радость без пользы уже кое-что значит. А вот польза без радости – ничего, это противоречие в определении.

• Приятное полезно, даже если бесполезно, потому что сама польза служит приятному: жизни, тому единственному, что ценно само по себе. (Кстати, приятное: ценное само по себе.)
Аскетизм, приравнивая приятное без пользы ко злу, отрицает, таким образом, ценность жизни. Если приятное a priori дурно – жить не стоит.

• Что ни сделает дурак себе приятного – все-то будет кому-то в ущерб, все будет дурно, – и так как поставить себя на место другого дурак не в силах, в конце концов он приходит к выводу, что дурно само приятное. Что прав один аскетизм.

• Добро без пользы – не добро, польза без радости – не польза.

• «Сочетать приятное с полезным» – стараться, чтобы дело, обещающее радость в перспективе, приносило радость уже сейчас. Сделать средства похожими на самое цель, – в том, что касается морали, вещь почти необходимая.

• «Лучшие чувства» – это те, которые делают исполнение долга делом приятным.
Так что, хотя долг и есть, по определению, нечто предпочитаемое удовольствию, – те, кто на такое удовольствие ополчаются, ополчаются именно на лучшие чувства.

• Разумней мирить приятное с должным, а не превращать различие между ними в антагонизм. И желание радостей и чувство долга – наша природа, значит, какая бы сторона ни брала верх, другая обязательно возьмет реванш, но уже так, что никому не поздоровится...

• По мере умственного развития, все меньше привлекает человека «приятное независимо от пользы»; по мере духовного развития, все меньше остается у человека «желаемого независимо от моральных мотивов». Логика и воображение так быстро связывают причину со следствием, сейчас с потом, представление о своей радости с представлением о расплате для себя или других, что между приятным, полезным и добрым у развитого человека конфликтов почти не возникает.

ПРОБЛЕМА

– то же, что вопрос, особенно в значении «формула непонимания»;

частный случай таких формул – проблемы специально-философские: идущие от разности точек зрения на предмет, в которой не отдают себе отчета и фокусируют будто бы в самом предмете. Проще говоря, проблемы терминологические.

ПРОБЛЕМНАЯ НАТУРА

– натура, представляющая сама для себя наибольшую проблему, –

то есть, получается, всякая глубокая натура должна быть проблемной – «познай самого себя» – задача и труднейшая и серьезнейшая; итак, вариант –

– нормальный интроверт: натура, важнейшей проблемой для которой в любой ситуации остается не приспособление к этой ситуации, а проблема самоидентичности – предназначения и, что едва ли не то же, самопознания;

но чаще имеется в виду нечто прямо противоположное, а именно –

– патологический экстраверт: натура, свои внутренние проблемы проецирующая на внешний мир – и тем самым делающая все их в принципе неразрешимыми; не познающая себя, а «ищущая себя вовне».

Стандартное «натура, неспособная удовлетвориться никакой данной ситуацией» вытекает именно из последнего определения, но поверхностное осмысление распространяет его и на предыдущее.

ПРОВОКАЦИЯ

– «вызывание», то есть заманивание в какую-то ловушку. Особо – всякий прием, имеющий целью легализовать агрессию (заставить жертву выглядеть нападающей стороной, нарушить некий договор первой, обнаружить какие-то подозреваемые предосудительные планы, и т.п.). «Нападение сначала подлостью».

• Между провокацией и подлостью невозможно провести границы: это все, начиная от такой подлости-формальности, как простое задирание, и до изощренной подлости – коварства – вызывания доверия жертвы ей во вред.
Самая «культурная» подлость – такая ирония: утверждение-провокация, заставляющее раскрыть в себе что-то негодное всякого, кто с ним согласится.

ПРОГНОЗ

– информация о будущем, возможном, желаемом, – назначение мозга:

если вся поверхность тела (и не только поверхность), глаза, уши, язык и нос поставляют нам информацию о наличном, то мозг можно считать органом, обеспечивающим нашу потребность в информации особого рода – о возможном.
Все неживое только подчиняется воздействию окружающего, растение на них реагирует, а вот животное уже как-то организует среду под себя, хотя бы тем, что меняет одну на другую, оно – действует. Действовать – значит направляться чем-то из будущего, «конечными причинами». (Кстати, это и называется свободой воли, и значит, какой-то свободой воли располагают и животные.) Прогноз –

– информационное обеспечение жизни – как особой реальности, определяющейся своим будущим так же, как и настоящим: causa finalis. Иначе, информационное обеспечение свободы воли, «причинность из свободы».

Прогноз в собственном смысле занимается специально будущим, но и то, что сумма углов в треугольнике всегда и везде окажется равной двум прямым, мы тоже «предсказываем» (себе и любому, кто когда-либо захочет проверить это с транспортиром в руках); всякое мышление, всякое знание о том, в чем мы не можем убедиться непосредственно – «прогноз». В биологическом, что ли, смысле... Да так оно оказывается и на деле, потому что, как выясняется, существуют-таки ситуации, когда та же сумма будет другой... Итак –

– это максимум знания: максимум знания вещей, о которых можно судить однозначно, и максимум того, что можно знать о вещах малодоступных или в принципе вероятностных (например – и в особенности – ожидаемых: всех обстоятельств которых мы знать не можем).

Понимание – идеальный способ прогнозирования. Но способность спрогнозировать, все-таки, еще не обязательно понимание, хотя его главный признак.

ПРОГРЕСС

– в самом общем виде: закономерное изменение к лучшему (к тому, что мы за лучшее признаем),

это значение очевидно, но интересное начинается, когда мы обращаемся к вопросу о прогрессе человеческих обществ. Что для них хорошо и что плохо? Происходят ли в обществах вообще коренные изменения? Если и происходят, то закономерны ли они? А если есть и закономерны, то обязаны ли мы всё таким образом побеждающее – признавать за лучшее?.. Если – да, обязаны, то не напоминает ли это право победившего – то есть право силы? Или, может быть, судить об исторических изменениях иначе, как признавая их для себя нравственным законом, мы и не можем, ибо сама наша оценивающая личность – продукт этого исторического процесса? Вообще, что в этом процессе – природа человека как индивидуума?..
Разные ответы на эти вопросы дают традиционализм, прогрессизм (с его своеобразным трагическим вариантом, историческим пессимизмом или трагизмом) и гуманизм.
Традиционализм отрицает необходимость и возможность продуктивных изменений в обществе и отрицает личность. Природа социума субстанциальна для индивида и неизменна, как в идеале должен быть неизменен сам социум; его устои подвержены разве что порче, энтропии, – золотой век позади. Прогресс, понятно – абсурд. А личность, как уже сказано, сама по себе есть ничто: она либо более-менее послушная единица социума, либо «отщепенка», преступница.
Прогрессизм видит общество меняющимся и вместе с этим меняющим саму природу личности – всегда, таким образом, оказываясь перед нею правым. Золотой век для него впереди. По сути, личности он не признает так же, как и традиционализм – она для него есть только функция социума; социум для индивида субстанциален; сущность и ценности человека социальной природы, они изменяются вместе с социумом и им задаются.
Прогрессизм трагический уже не отмахивается от неизменной природы человека, знает, что личность – нечто неподатливое, объективное, – субстанциальное. Но вера в трансцендентные по отношению к личности изменения в социуме, вера в его субстанциальность в этом трагическом прогрессизме еще жива. Соответственно, вектор изменений может оцениваться им и отрицательно: появляется оценивающая инстанция.
Гуманизм понимает прогресс так, что сам социум должен в конце концов стать адекватным нашей вечной неизменной природе: адекватным общечеловеческому, личностному, разумному в нас. Субстанция – личность. Правда, в нас как бы две природы – низшая и высшая, биологически-стадная и разумная. Стадное в человеке так же, по сути, неизбывно, и социум, в зависимости от разных причин, может ориентироваться либо на разумную, либо на стадную его природу. Если происходит последнее, личность подавлена, и подавлена тем более, чем менее осознает свое жалкое положение. Но с ростом культуры разумное должно одержать верх над стадным в этой борьбе за социум (и стадное, социальное, никуда не денется, оно лишь утратит характер слепого инстинкта, сакрализующего для себя ту или иную идеологию, и примет рациональные правовые формы). Золотой век – это просто правовое общество; а ничего большего личность от общества и не может ждать.
Итак, в прогресс верит и гуманизм, но понимает его совсем не так, как привыкли понимать его исповедующие эту особую религию прогресса, «прогрессисты». (Религией делает прогрессизм именно вера в трансцендентное – неподвластное человеку бытие целого, состоящего из людей же, – это понятно.) Подчеркивая разность этих точек зрения, идея прогресса –

– поистине мистическая идея, что субстанциальное по отношению к собственным членам общество независимо от их воли или воли их лидеров закономерно и поступательно изменяется, изменяя тем самым и самого человека, его природу, так что побеждающее в обществе на каждом этапе и есть для человека разумное. История неподсудна морали, скорее, она ее творец, или сама есть непрерывный суд, перед которым правым оказывается сильнейший;
– вполне рациональная надежда, что в той борьбе с переменным успехом, которая разворачивается на протяжении истории между дикостью и разумом (стадностью и личностью, инстинктивным и объективным поведением, силой и правом), разум, как то неизменное и субстанциальное в человеке, на стороне которого объективность, в конце концов должен одержать верх. То есть верх одержит, в обществе – право, а не власть, в отношениях – сострадание, а не страх ослушания каких-то заповедей, в культуре – универсальное, а не разделяющее. Сознание факта, что для наделенных мыслительной способностью и накапливающих опыт существ, какими являются люди, вырастание из первобытных стадных отношений только закономерно.

• Даже те, кто абсолютизирует такие категории, как «рабовладельческий строй», «феодальный» и т.п., своими симпатиями к угнетаемым выдают, что во всей истории, почти так же как и гуманисты, они видят лишь борьбу силы и человечности, власти и разума. Не будь у них той же веры в неизменную природу человека – веры, которую они в себе не замечают или сознательно предают – вместо «хорошо» и «плохо» у них осталось бы только «целесообразно» и «нецелесообразно». Но даже самые фанатичные из них знали «хорошо», – знали, хотя «целесообразно» и решились ему предпочитать.

• Прогрессизм – оптимистический фатализм. Социальный мистицизм.

• Прогрессизм, с его своеобразной верой в возможности разума – якобы открывшего столь великие законы развития общества, что бедному индивидууму остается лишь постигать их интуитивно или по учебникам какого-нибудь истмата и подчиняться, приноравливая к ним свое нравственное чувство (подобно тому, как Авраам подчинился Богу и готов был принести ему в жертву собственного сына) – прогрессизм по сути и в первую очередь есть отрицание разума. Ибо разум есть прерогатива личности и никак не может быть ей трансцендентен. Пусть социум способен задавить массой каждого отдельного человека, субстанцией для homo sapiens является все-таки не социум, а отдельный человек; верить в разум – значит сознавать, что человек в конце концов и определит, каким быть социуму, чтобы этот социум не давил человека – а остальное решит для себя сам человек. Что личность, по зрелому размышлению, признает для себя и других хорошим или дурным – а хорошим в социальном плане она неизменно признает право, дурным – насилие, – то, ныне и вовеки веков, хорошо или дурно.

• Прогрессизм, идея мистическая до степени суеверия, не случайно сплелся с материализмом. Снимая ответственность с каждого отдельного человека за наступление лучшего, он отрицает власть разума над ходом вещей, – главенство духа над материей.

• Технический прогресс, конечно, не означает социального. Какое! Война – и на вооружении лук и пики, война – и на вооружении мушкеты, война – и на вооружении атом... Ну разве что материалистам мог бы померещиться тут прогресс, – на самом-то деле скорее очевидный регресс...

• Самые большие беды принес человечеству прогрессизм; отрицание неизменной человеческой природы – этакое теоретическое насилие над нею – неизбежно, претворяемое на практике, означает насилие реальное...
Показательно, что в нашей стране, выступившей, на свою беду, в авангарде «прогрессивного человечества» и столь настрадавшейся от «исторической необходимости», гуманизм часто видит себя чуть не в союзниках с традиционализмом – как только вновь заговорят о «прогрессе»! Этим, наверное, объясняется и победоносное шествие клерикализма, которое мы сейчас наблюдаем – у гуманизма не оказалось по отношению к нему никакого иммунитета.

• Человек бессилен против истории – самое умное ей подчиниться, а умнейшие из умных, добровольные надзиратели за ходом исторического процесса, будут лишь всемерно охранять общество и историю от вмешательства воль конкретных людей: «не должно сметь свое суждение иметь». Прогрессизм – ближайший кровный родственник традиционализма, и даже консерватизма.
Кстати, одна из любимых идей консерваторов прошлого века – о цикличности культур, младенчестве, расцвете и старении народов – тот же, хоть и своеобразный, прогрессизм: убеждение в человеческом бессилии перед историей.

• Единственный пример поступательного и неуклонного прогресса на земле, который мы воочию наблюдаем и не можем, даже если бы захотели, в нем сомневаться – показывает нам наука: разумный подход (готовность держаться не веры, а верифицируемого).
А общество прогрессирует, с точки зрения гуманистической, по кривой сложной и не описывающейся определенной формулой. Вначале эта кривая тянется в области первобытнообщинного или тоталитарного; затем, после ряда медленных подъемов в направлении к правовому и стремительных обрушений обратно в тоталитарное (обусловливаемых социальными взрывами, всегда возвращающими общество в наиболее примитивное состояние, ведь революции суть всегда контр-эволюции), – затем должна укрепиться в области правового окончательно. Если только человечество доживет!
«Социальный прогресс» – пусть определение будет не научное, но понятное –

– это превращение все большего числа людей в людей.
То есть, это культурный прогресс, стимулирующий, между прочим, далеко не плавный переход всего общества со стадных тоталитарных на правовые рельсы.

Можно сказать, что тут происходит диалектический скачок. Накапливаются и накапливаются незаметно внутренние изменения, и затем это количественное переходит в качественное: общество, при удобном случае, становится другим.
Но больше это похоже не на скачок, а на попытки выбраться из ямы в песке. Стабильным положение бывает только в самой яме и вне ее; если в яме стало тесно, приходится лезть, скатываться и снова лезть и скатываться, пока не окажешься снаружи.

• Красивым был бы образ – общество развивается по спирали, накрученной на ось, которую представляет из себя вечная природа человека. В индивидуальном и культурном развитии так оно, кажется, и бывает. Но что касается развития общества, верен другой образ: оно, когда приходит время, начинает колебаться между ориентацией на низшую или на высшую человеческую природу, пытаясь оторваться от низшей и укрепиться в высшей.

• «Сейчас человечество еще недостойно самого себя; нельзя не надеяться, что состояние это временно» – вот «вера в прогресс» гуманизма.

ПРОДАЖНОСТЬ

– подлинный смысл беспринципности,

ведь дело не в том, тверд ты в принципах или не тверд, да и сами принципы могут быть такими, что лучше бы их вовсе у человека не было, – а в том, что, если не тверд – то почему? Может, они перекупаются?..
Еще определение –

– самый примитивный вид ангажированности: корыстью.

Партийная ангажированность презирает корыстную, но ведь – что касается искусства – остается ангажированностью, то есть губит искусство.

ПРОЖЕКТЕРСТВО

– у одних – разновидность авантюризма, у других – мечтательности.
Излишняя вера в свою власть над будущим – особенно сравнительно с тем, что мы реально в силах или всерьез собираемся предпринять. Склонность уходить от реальных трудностей к нереальным планам их разрешения.

ПРОЗА

– «проза жизни»: всё, что не «романтика»; обыденность;
– литературная: всё, что (по форме) не поэзия.

Однако люди, чувствующие поэзию более тонко, не считают, что жизнь говорит исключительно прозой – они находят поэзию даже и в обыденности. А что касается литературы, то проза, в которой нет ничего от поэзии – уж и не литература.
Выражаясь несколько «абстрактно», проза –

– это «царство внешней необходимости» (то есть не той необходимости, которую воплощают в себе требования гармонии или существа дела, а разочаровывающей или случайной). В частности, «проза жизни» – перевес «так есть» над «так хотелось бы», «нужды» над «чаяниями»; то же, что реальность – общая практика, торжествующая над личными идеалами,

причем, опять же, в зависимости от достоинства этих личных идеалов «проза жизни» может оказываться мудрей и художественней её «поэзии».
А проза в литературе –

– «объективная речь», или речь, организуемая своим смыслом (мыслью, связью событий, признаками описываемого явления) – в отличие от «субъективной речи» поэзии, организующей, гармонизирующей свой смысл (так, что вне мелодии речи этого смысла и не существует).

Вот почему повествовательная или назидательная поэзия есть скорее рифмованная проза, а предельно точная, «слившаяся» со своим смыслом проза (например, идеальный афоризм), как и проза чисто импрессионистическая – едва ли не поэзия.

ПРОЗРЕНИЕ

– совершившееся понимание – если оно совершилось слишком неожиданно; переход от знания к пониманию, –

я хочу сказать, что иного способа понять, кроме как прозреть, и не существует. Мысль – «инсайт», сформулированное прозрение. «Понять и не прозреть» – это, наверное, запомнить...
Мы уточняем детали в постигаемом предмете, проясняем его внутреннюю конструкцию и то, как он соединен с окружающим миром, выясняем взаимосвязи (которые называем причинами, задачами, зависимостями и т.д.), пока вдруг не увидим его живое органичное целое: «гештальт».
Специфическое значение –

– избавление от иллюзий; также переход от одних иллюзий к другим, –

одних приводит к такому прозрению жажда истины, объективности, других – несоответствие привычных иллюзий изменившимся обстоятельствам или новым потребностям; в этом последнем случае одни иллюзии заменяются на другие, хотя в момент самого кризиса человек часто начинает говорить что-то похожее на правду.
Если имеются в виду иллюзии социальной природы – то тут переходы от одних иллюзий к другим оставляют впечатление чудесных, – как от Савла к Павлу. «Социум дал, социум и взял», и даст другие. В головы тех, кто думает самостоятельно, это плохо укладывается...

ПРОИЗВОЛ

тогда как свобода – это воля, получившая возможность реализовать свои цели, произвол –

– «случайная свобода» – случай, которому предоставили свободу определять волю;
– «агрессивная свобода» – моя (твоя, его) свобода, игнорирующая все, что не может само положить ей пределы. Проще говоря – прихоть, возведенная в принцип,

а таковая неминуемо оказывается в состоянии войны против всего, что ни встретит на своем пути, поскольку уже только существовать – значит уже давать знать о себе какой-то неподатливостью, как-то противостоять. «Мозолить глаза», например...
Откуда и такое значение –

– «беспредел», царство насилия; позволяемое себе или попускаемое зло.

• Законы – межевые знаки нашей (моей, твоей, его) свободы. Кому эти знаки мешают – о дурных законах я здесь, разумеется, не говорю, а говорю лишь о естественных, определяемых очевидностью – тому, на самом деле, мешает существование других людей. Произвол – это попрание чужой свободы.

• Произвол готов на зло не из корысти, а «нипочему» и ради этого «нипочему». Но зло без причины – это зло безо всякого оправдания, без смягчающих обстоятельств, то есть само зло, в своем чистом виде.
Одно наличие других людей с их интересами для одержимого произволом кажется покушением на его свободу; тиран «награждает», когда того не ждут, и «казнит», соответственно, самых преданных ему холопов; произвол самоутверждается во зле, причем зле без оправдания. Так что –

– это самоутверждение в самоутверждении, битва ни за что против всех и вся; это злая воля.

ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТЬ

– способность угадывать – скрываемое человеком от других; скрываемое им от себя.

• Проницательность – это воображение. Это, иначе говоря, умение ставить себя на место другого: наполовину состоящее из интереса к нему, наполовину из понимания себя самого.

• Какая-то косная проницательность дается многим – взамен ума. Это проницательность на элементарное, например на тайную корысть: на то, что им лучше знакомо.

• Особая проницательность – на скрываемое от себя: здесь человека легко выдает его неподконтрольное.

ПРОПАГАНДА

– распространение знаний – просвещение;
– распространение убеждений; распространение идеологии (идеологии социума, почему-либо не способного подчинить себе объект экспансии силой); всякая публичная культурная деятельность с явным или тайным («задним») умыслом убедить в чем-либо массы, – политика.

• Чтобы распространять знания, их нужно сначала добыть: поэтому науке никто в здравом уме не прикажет быть одной пропагандой. Не то – искусство: видимо, в независимое эстетическое познание мало кто верит, а верят лишь в «эстетическое объяснение» или «убеждение». Либо искусство доносит до зрителя то, чего желает художник и что для него самого уже не представляет проблемы – будь это его собственное воззрение или воззрение «заказное», неважно, в обоих этих случаях оно только «пропаганда», – либо – ещё вариант – оно вообще не имеет отношения к проблемам, и тогда оно «легкое» или, может быть, «беспредметное».

• «Искусство – пропаганда»: то есть оно «иллюстрирует», – иллюстрирует идеи, обнаружение которых уже не есть дело искусства. Искусство состоит в том, чтобы иллюстрировать искусно; чтобы, скажем, «форма» соответствовала «содержанию»...– Тогда как собственное дело подлинного искусства – сами идеи, содержания, неотличимые от форм... (Впрочем, специфика этих идей – тема особая.)

• В идеологизированном (тоталитарном) обществе искусство делится на «легкое» и идеологическое или «серьёзное», – пропаганду. Идеология видит себя истиной в последней инстанции, и потому об искусстве-постижении, для которого вопрос об истине всегда оставался бы насущным и открытым, здесь ничего не знают и знать не хотят. Произведение искусства – более или менее изощренные плакат или лозунг.
Любопытно, что в сущности точно так же понимают искусство и большинство из тех, кому пропаганда скучна, надоела, кажется не модной. – Секрет символизирующего наше время «непонятного» искусства в том, что на самом деле оно вписывается в эту простую классификацию; оно не только ничего от вас не хочет, но, больше того, в нем нечего понимать; это искусство именно «легкое» и даже «легче легкого» – не обременяет себя даже и задачей развеселить, доставить удовольствие. Оно, согласно Ортеге-и-Гассету, «дегуманизировано»...
(Экстравертивная публика давно раскусила этот секрет – и не жалеет. Салоны есть, есть кумиры, есть люди причастные всему этому и люди посторонние, существующие для того, чтобы было кому указывать на двери – словом, течет художественная жизнь, и даже требование все-таки что-то лично чувствовать благополучно снято...)

• «Литература есть пропаганда» (Салтыков-Щедрин); ну что же – если обратное утверждение принять за очевидное, тогда высказывание это – парадокс, смысл которого в следующем: литература есть пропаганда невольная и о себе даже не ведающая. Тогда как пропаганда в собственном смысле – пропаганда сознательная, умышленная.

• Художник невольно пропагандирует свои убеждения; даже те из них, которые никак не сформулировал или о которых не знает; и даже те, с которыми сам не соглашается, которых не хотел бы иметь!
Если же у него убеждений ни в каком виде нет – то есть он всего лишь субъект, но не личность – какой из него художник?
Если убеждения есть и он пропагандирует их сознательно, видя в том свою задачу, а подсознание его даже исподволь не вкладывает в его труды ничего неожиданного и ценного – он не художник, а то, что называется «деятель» – политик.

• Художник, осмысляя мир, одновременно пропагандирует свою точку зрения и ищет её.
Если – не пропагандирует, значит, не производит ни на кого впечатления. Если – не ищет, потому что уже нашел и вопросов к себе самому не имеет, значит – только, буквально, «производит впечатление»: надувает, морочит.

• ...Итак, две большие (и весьма жизнеспособные) неправды. –
«Искусство – это пропаганда» (искусство – это политика); «искусство – не пропаганда» (не имеет отношения ни к какому смыслу).
На самом деле, искусство ищет смысла всего, к чему только ни прикоснется, и потому – не пропаганда.

• Вся культурная деятельность чревата гуманизмом; гуманизм – культура.
Потому всякое искусство объективно пропагандирует гуманизм, за исключением того, которое сознательно пропагандирует что-то другое.

• Пропаганда – политика, насилующая только сознание. «Продолжение политики культурными средствами».

• Деидеологизация – условие гуманизма.
Не превращать искусство в пропаганду – как раз во имя гуманизации, а не дегуманизации его.
«Дегуманизированное искусство» – искусство, пропагандирующее опустошение.

• Плохой художник добивается от зрителя в лучшем случае того, чего хочет добиться.
Но чего бы ни добивался от зрителя художник талантливый, он хочет лишь, чтобы зритель «открыл глаза», как открылись глаза у него самого, почувствовал бы то, что чувствует он, – на самом деле он добивается лишь одного: таланта, пропагандирует одно – талант...

ПРОСВЕЩЕНИЕ

по Канту, совершеннолетие человечества, эпоха, когда человек уже может и должен опираться на собственный разум.
Как умонастроение, в самых общих чертах –

– осмысление культуры и человеческого прогресса как закономерного торжества здравого смысла, или, то же самое, как закономерного плода мыслительной работы над уяснением природы вещей – противостоящее сакрально-традиционным до-рассудочным представлениям (так называемым предрассудкам).

Деизм, как попытка пантеизма или атеизма предстать вполне лояльным вариантом теизма и вместе с тем предоставить ученому и мыслителю возможность разумного исследования природы (естественного порядка вещей), плюс идея неизменности природы собственно человеческой, как защита здравого человеческого рассудка, разума, от насилия догматизма – сим предполагаются.
Претензий к просветителям может быть сколько угодно, заблуждаются люди и в совершеннолетнем возрасте, но в главном, конечно же,

просвещение – это и есть гуманизм. (Или гуманизм – просвещение...).

ПРОСТИТУЦИЯ

– в прямом и переносном смысле: торговля собственным достоинством, имеющая заведомый спрос, –

дело именно в достоинстве, а не в чем-то другом – почему то, что можно дарить, нельзя продавать?

• Предложения не было бы без спроса: то есть вина проститутки ложится и на ее клиентов – как взяточниками считаются и тот, кто дает взятку, и тот, кто ее берет, а убийцами и киллер, и заказчик. Преследование одной стороны – тем паче слабейшей – явный пережиток двойной морали.
(Аналогия с торговлей наркотиками, которая карается, в то время как покупка наркотиков нет, здесь не проходит, потому что наркомания – болезнь, наркоман как бы невменяем. Не признавать же всех, кто пользуется услугами проституток, больными и невменяемыми.)
Проституция – единственное преступление, заказчики которого почему-то не караются.

ПРОСТОТА (ПРОСТОДУШИЕ)

– удобопонятность: своеобразное достоинство, состоящее в том, что делает недостатки «простого» более приемлемыми для окружающих.

Если человек так прост, что ничего не способен понимать, кроме корысти – пусть уж он будет достаточно прост и для того, чтобы не скрывать этого.
В подлинной «простоте» человека, создания многопланового и самому себе-то известного лишь отчасти (человек сам бывает напуган своим внутренним и потому будто о нем не знать), – в подлинной простоте всегда можно усомниться; но раз говорят, что она существует и причем не то же самое, что глупость –

– исчерпываемость внешним (та простота, которая «хуже воровства»), –

тогда она –

– свойство не возбуждать в окружающих инстинкт подозрительности. Или свойство не иметь мыслей, о наличии которых окружающие могли бы догадываться, но которых не могли бы понять – обратное глубине;
– отсутствие «задних мыслей», или «камня за пазухой» – обратное хитрости, чистосердечие.

Трудность ситуации в том, что непонятное возбуждает подозрительность само собой, всегда выглядит «камнем за пазухой». Каждый опасается в другом – второго плана. Никто, очевидно, не в силах предположить, что второй план может быть лучше, а не только хуже, первого. А с другой стороны – действительно, если речь идет не о вашей душе, которая имеет полное право оставаться для окружающих потемками, а о поведении с этими окружающими, о ваших поступках – тут второй план – политика, какая-то нечестность. Даже если вы «умышляете», будто бы, добро.
Для людей не думающих, то есть имеющих не мысли, а только умыслы – заподозрить в другом какую-то мысль – значит обнаружить какой-то пока не понятный умысел... Содержательных людей, как непростых, такие обязательно валят с нечистосердечными в одну кучу.
Иное значение «простоты» –

– простота «святая»: неспособность различать дурное в себе и других. То же, что наивность.

И, кажется, последнее –

– отсутствие чванства: общение с каждым от своего собственного лица, без представления о какой-то своей особой значимости «за пазухой»;
– поведение, точно соответствующее занимаемому положению...

ПРОСТУПОК

– преступление, которое мы склонны оправдать,

за его малостью или за тем, главное, что человеку свойственно ошибаться; говорят еще: человек «оступился». Почему, может быть, целесообразнее не наказывать его, а помочь. Пусть «оступившийся» действовал и сознательно и потому в юридическом смысле вменяем, но «хромало» и неверно ступало само его сознание, что не учитывается юридически, но может быть великодушно учтено по-человечески.

ПРОТЕИЗМ

(свойство, замеченное, в частности, за Пушкиным)

– восприимчивость к истине, из какого бы лагеря она ни исходила; чувство правды более сильное, чем чувство корпоративной идеологической солидарности, –

вообще, чувство правды должно превосходить даже не только идеологию, ограниченность коллективную, но и мировоззрение, эту невольную личную ограниченность.
Человек, не желающий ни в чем себе противоречить, не впишется в заданные рамки даже «таких, как он» – как он сам, – будет казаться противоречивым.
...Но можно и по-другому понимать «протеизм»; точнее, есть другой протеизм (если только его можно вполне отличить от первого) –

– восприимчивость к доводам любого лагеря – из личной солидарности с их представителями;

«восприимчивость к личности, к какому бы лагерю она ни принадлежала».

ПРОТИВОРЕЧИЕ

– несовместимость разных утверждений по одному пункту;
– необходимость выбирать из разных истин; выявленная несовместимость разных истин (необходимость признать какую-то из них заблуждением);
– то же, что антиномия. Невозможное реальное, немыслимое наличное.

Всякое изменение, кажется, представляет собою для логики такую невозможную реальность, немыслимый факт. А в самой реальности противоречие – невозможность оставаться прежней. Значит, противоречие –

– изменение, описываемое в статических категориях;
– сам принцип, «мотор» изменения.

• Цель ума в том, чтобы устранять противоречия, а сам ум в том, чтобы продолжать их видеть.

• Противоречия возникают субъективно, но не по ошибке: вполне, значит, объективно.
Противоречие – сигнал того, что видим мы больше, чем понимаем. Действительно, всё понимают, когда ничего не видят, и не видят тогда противоречий. А можно и так сказать: противоречие – сигнал того, что понимаем мы больше, чем можем объяснить.

Что же касается наших противоречий друг с другом, то это –

– несовместимость разных и законных точек зрения: то есть не логическая, а скорее «психологическая» несовместимость, –

разность аксиом – ценностей, к которым лежит душа – выглядящая для оппонентов в споре, как логический абсурд.

ПРОТОТИП

– натура, – изображаемое, оригинал, объект осмысления. «Подлинник типа»;
– натура, – одна из отправных точек авторской фантазии. «Протоэлемент типа»,

каковых в каждом типе бывает как минимум три. Первый – сам художник, его душа, главная и важнейшая его натура; второй – что художник подглядел «в жизни», его материал (число прототипов этого рода может уходить в бесконечность), и третий – как ни странно это прозвучит – его замысел, то, что художник хотел осмыслить и передать. А тип включает все эти три элемента и, если художник талантлив, ими не исчерпывается.
(«Не будем молиться на Лельку Прахову!» – возмутилась жена киевского губернатора, узнав на фреске эту персону в великомученице Варваре: она, как и большинство далеких от искусства людей, считала, что прототип может быть только один, он же и составляет замысел...)

• ...Все то же, ясно, и в литературе. Сравнение типа с прототипами всегда интересно – но это жанр особый. Читатели слишком склонны в прототипе видеть подлинник. Им трудно уразуметь, что подлинник как раз в самом типе, в герое, а не в прототипе. И что ни тип, ни прототип не могут быть поняты адекватно один через другой.
Идя к своей цели, фантазия пользуется натурой по собственному усмотрению – выхватывает осколки ситуаций и образов, берет отдельные лица, слова, поступки (на все это у жизни выдумка богаче); вот только настоящий смысл всем этим осколкам – свой смысл, а не их прирожденный – придает уже она сама. – Исследователю же – то кажется, что «подлинные факты», которые он раскапывает по документам и фрагменты которых находит в тексте, проливают на идею произведения истинный свет, то, наоборот, в самом произведении мерещится истолкование этих фактов, характеристики реальных образов. Последнее – постоянный источник недоразумений, а для самих прототипов и обид.
(Как например «попрыгунья»-прототип вовсе не являлась, кажется, чеховской Попрыгуньей, была приличной художницей; все было, как и всегда бывает, и так и не так, – но увидев в рассказе какое-нибудь свое, обращенное к ней, «у вас избушка на переднем плане сжевана и пищит», Левитан уже не мог не считать ее и себя оклеветанными...)

• Может быть, не будет слишком большим преувеличением сказать, что даже личность автора собственной автобиографии по отношению к ее герою есть только прототип: человек видит себя небеспристрастно, создает, волей-неволей, тип... Точно также личность автора относится к автору своих произведений со всеми их персонажами – отсюда потребность в псевдонимах... Так что и в этих двух случаях прототип также не вполне единствен: первый – личность автора, как она есть, второй – какою он желает ее видеть или какой ее создает.

• Прототип – целое, частью вошедшее в другое целое, в тип.
Писатель, «инженер душ», умеет собирать детали в единое целое, а значит, умеет и разбирать целое на детали; он раскладывает прототипы на протоэлементы, из которых выстраивает свои типы; тому, кто далек от этого ремесла, за всякой деталью, которую он узнает в этом новом целом, видится то целое, в котором он привык ее раньше видеть. За какой-нибудь «сжеванной избушкой» Левитан мог разглядеть только себя, а Чехов обязан был распознать художника вообще, из которого мог сделать и другого художника, не Левитана. Об этом уже говорилось.
Но вот что я порываюсь сказать с самого начала. Механическое подыскивание и прикладывание «деталей» к «идее» – вся суть неталантливости. Главное достоинство художественной фантазии – ее органичность; детали не находятся, а переживаются автором, не трансплантируются в его замысел, а, скорее, оплодотворяют его, потому и – «прото-». Потому и тип должен быть схож со своими прототипами, как могут быть похожи родственники, – не так, что есть сходство и есть различие, а – все похоже и все непохоже; как это делает только сама природа.

• Еще одна разновидность прототипов. –
Как, говорят, оратор, чтобы не растеряться перед большой аудиторией, выбирает лицо в зале и обращается будто бы к нему, так и писатель – заставляя свой тип действовать, держит в представлении чей-то образ. – Но заметьте, что именно в этом случае прототип может не поставить автору ни одного протоэлемента, кроме облика и авторского отношения к нему (за справедливость коего не отвечает даже перед самим собою)...

ПРОФЕССИОНАЛИЗМ

– здравый смысл в своем деле. Противоположность дилетантизму и педантизму,

хотя уж скорее дилетантизм, чем педантизм – ведь дилетантизм можно понимать и как способность получать удовольствие от дела, которым занят, а без этого трудно стать в нем профессионалом. В этом буквальном понимании слова дилетантизм, подлинный профессионал обязательно – дилетант!
Здравый смысл в чем-то – показатель, что вы в этом деле «свой». Без этого, чем больше вы будете знать и помнить, тем глубже под этой информацией будет закопан ваш здравый смысл. Так что, очень разные вещи –

– способность быть собой в избранном роде деятельности – то же, что талант;
– сумма знаний и навыков в избранном роде деятельности, сама по себе достаточная для того, чтобы талант мог в ней проявиться: если он есть.

• ...В общем, «заниматься чем-либо профессионально» – не то, что «сделать из этого профессию». Хотя, надо заметить, трудно освоить профессию, не отдав этому максимум себя, а не только силы и труд. Хотя, надо заметить на это последнее, многим это удается, удается даже признания добиться...

• Профессионализм – условие подлинной оригинальности. А основой лжеоригинальности часто бывает, как раз, непрофессионализм.

• Философу нужно быть профессионалом в том, что он говорит – тогда лишь он может простить себе невольное дилетантство в том, о чем он говорит. Дилетантство в тех областях знания, в которых профессионалы разбираются лучше, а осмыслить должен он.

ПРОЩЕНИЕ

– решимость не мстить.

Ничтожество не прощает никакого ущерба, приличный человек почитает обидой лишь ущерб умышленный; вот тут и возникает проблема прощения.
Психологически, это –

– значит понимание. Понимание, переступившее личную обиду: либо осознание справедливости мотивов обидевшего вас поступка – и тогда это понимание, что прощать нечего, – либо осознание того, что ваш обидчик слишком был слаб для того, чтобы противостоять вообще несправедливым мотивам, – и тогда это, так сказать, понимание, что прощать некого, – обида в фазе презрения.

Впрочем, последнее слишком уж категорично. Великодушие снисходит до чужих слабостей и при этом не презирает. Прощение, это и –

– победа великодушия в человеке. Снисхождение без презрения.

• Прощение: презрение – либо прозрение.

ПРЯМОТА (ПРЯМОДУШИЕ)

– то же, что открытость: полный отказ от коварства (вещи вполне обиходной). Иначе, это свойство не скрывать намерений,

показатель или силы, или того, что в своих намерениях вы не усматриваете ничего дурного или несправедливого в отношении других – и также доверяете другим. Может, показатель доверчивости.
Несколько иное значение –

– то же, что искренность; нежелание «кривить душой» –

нежелание, основанное на чувстве, что ложь кому-то или тайные умыслы суть ложь и преступление против своей же души.
...Но «искренними» называют себя часто те, кого можно назвать только бестактными, – есть прямота и прямота. Так что –

– свойство не скрывать того, что думаешь – как бы это ни было тебе самому неприятно; как бы это ни было неприятно тому, от кого ты этого не скрываешь... «Вся правда за исключением той, которая заключается в добрых отношениях»,

да тут еще важно, как ее видишь, эту правду; разве вся трудность лишь в том, чтобы ее высказать? А – понять?.. А если в собственном идеально правильном понимании правды никогда нельзя быть уверенным, то что стоит за готовностью верить именно в самую неприятную для ближнего ее версию? Да еще выкладывать ее ближнему?.. И если, с другой стороны, даже с примесью этого садизма прямота ценится, то что это такое? – Видимо, она –

– не-боязнь обидеть: порок, импонирующий тем, что рассеивает подозрительность. Когда все камни запускаются в вас сразу и можно верить, что за пазухой их уже не остается.

К этому можно еще добавить, что люди, не боящиеся говорить другим неприятное, не боятся сами становиться им неприятными. То ли здесь – слабость (скудость воображения), то ли – сила...

ПСЕВДОНИМ

– имя персонажа «автор». «Авторская личность», различаемая от личности автора – и получившая свое имя.

• Как кто-то хорошо выразился, актер – сумма всех ролей, которые он может сыграть; но его близкие видят в нем и еще кое-что. То же относится к писателю. Псевдоним – его имя как автора всего, что он может создать, и не вполне его собственное имя.

• Человек в своем творчестве и больше себя и меньше себя; в нем он получает свободу от своей земной ограниченности. Если он писатель, он – прототип каждого созданного им персонажа, с которым, притом, может не иметь буквально (но только буквально!) ничего общего; госпожа Бовари – это Флобер, по его собственному утверждению, хотя Флобер – это не госпожа Бовари. Отношение самой личности автора к «авторской личности» в целом – такое же: как прототипа к персонажу. Так что потребность в псевдониме – плод достаточно развитого художественного и психологического чутья.
Если же берут псевдонимы далеко не все из тех, кого можно заподозрить в недостатке такого чутья – то наверное потому, что наши настоящие имена и фамилии тоже ведь только «псевдонимы». (Оттого «псевдо», что мы их не выбираем. Ну что говорит о Пушкине его фамилия? Как дворянина, к тому же, писательство его чуть ли не принижало, как поэта, не слишком звучная фамилия тоже не могла украсить.) Дать имя автору – задача, которой автор может просто пренебречь.

• ...Подходя к вопросу о правомерности русских псевдонимов российских писателей-евреев чисто теоретически (то есть отнесясь к нему только как к глупому, но не подлому), можно сказать: «русскоязычный» псевдоним вообще всякого «русскоязычного» писателя («немецкоязычный» «немецкоязычного», «еврейскоязычный» «еврейскоязычного» и т.д.) – акт не только великодушный, но и – чисто творческий акт. Почти что художественная необходимость.
(Что национальность и вообще есть язык – это тема другая.)

• Итак, псевдонимы бывают – а) имеющие целью избежать какой-то ненужной в контексте творчества характерности собственного имени, – например упомянутые «русскоязычные», и, наоборот б) имеющие целью придать какую-то характерность, важную в контексте творчества – например, несколько задирающий «еврейский» псевдоним Абрам Терц.
Меньше всего вкуса в относящихся, в общем, к варианту «б» прозрачных псевдонимах, образованных по типу имен персонажей в старинных пьесах (если только это не откровенно шутливые псевдонимы фельетонистов). Прозрачное имя – будто бы – и примитивный типаж.
(Что касается собственно моего псевдонима – если этот вопрос кого-то интересует, – то он попросту появился тогда, когда написанное не для печати могло навлечь неприятности, а образован по варианту «а». Хотя моя фамилия Абелев меня вполне устраивает.)

ПСИХИКА

(«плоть и дух», «тело и душа», «организм и психика»)

– биологическая физиономия души (жизни в одушевленной твари), в отличие, скажем, от ее религиозной или индивидуальной физиономии. «Физиология души». «Устройство души».

• ...Это способ одушевленности живой твари. Способ сосуществования духа и плоти в биологическом объекте.
Можно сказать еще, это всё внутри нас, помещаемое между Я и миром. Свойства восприятия и реагирования.

• Индивидуальные особенности психики называются характером.

ПСИХОЛОГИЗМ

– знание о реальной власти «субъективного фактора» над человеком; особенно – знание о власти над ним подсознательного, несознаваемого. Свойство искать психологические основания поступков, решений и идей человека – там, где сам человек видит в них или случайность, или разумность, или объективность.

• ...Свойство, гораздо чаще оказывающееся правым, чем большинство мужчин могут предположить. Психологизм (здесь можно сослаться и на Фрейда) – женскость; только у женщин эта установка настолько естественна, что не может быть названа каким-то особым их методом; как метод, психологизм – «женскость в мужском уме».

• Разгадывая то твои обычные поступки, то слова безо всякого значения, вроде оговорок, или с вполне конкретным ясным значением, то понятные мысли, но не имеющие прямого отношения к тому, что происходит здесь и сейчас, – психологизм задается лишь одним вопросом – «чего ты хочешь?», «зачем это тебе?». То есть, чего хочет твое подсознательное; а подсознательное эгоистично, эгоцентрично. Что бы ты ни говорил и как бы сам в это ни верил, подсознательно ты можешь только хотеть каких-то выгод, можешь хотеть самоутвердиться, можешь хотеть завладеть любимым и устранить нелюбимое – пожалуй, все. Если бы психологизм не искупала удивительная догадка, что в поведении – даже в бреду или во сне – нет ничего случайного, это был бы просто редукционизм. Во всяком случае, пошлый психологизм – редукционизм безусловно (голосуешь за демократов – хочешь открыть лавку, ходишь в консерваторию – показываешь, что интеллигент, опоздал на свидание – не любишь, и т.д., и т.п.).
Так что пресловутое «кому выгодно?» можно назвать таким «социальным психологизмом». Здесь пошлость действительно уместна...

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ СОВМЕСТИМОСТЬ

– не столько совместимость кого-то с кем-то, сколько особый дар отдельных людей: отсутствие подозрительности, а ещё лучше – даже всякого любопытства к психологии.

• Подробнее говоря, это замечательное свойство состоит в том, чтобы в общении с партнером никогда не вдаваться, или вдаваться как можно меньше, в психоанализ. Не толковать поступков и слов, а особенно столь любимых психологами мелочей, иначе, как по их прямому значению; никогда не искать в них вторых планов. Лучше всего – просто не знать, что таковые вообще существуют, – то есть не знать, что существует сама психология. О нечестности или злости, пожалуй, знать можно – «совместимый» вовсе не обязан быть дураком или наивным человеком, – но только не о возможности злости или нечестности несознаваемой; только не о подсознании, не о психологии. Даже доброжелательным нужно быть в меру – иначе какого-то закапывания в чужую душу потребует сама доброжелательность. Ведь часто оказывается лучше нечаянно задеть больное место другого, чем обнаружить, что догадываешься, где у него болит. В общем, «совместимость» есть примерно то же, что называется простотой.
Важно, конечно, чтобы и собственные несознаваемые «вторые планы» не были агрессивными. Чтобы, главное, человек не был терзаем комплексом неполноценности, который чаще всего и заставляет совершать поступки с одним предполагаемым смыслом и другим подлинным (предполагаемым – например, выступить за какое-то правое дело, а подлинным – убедить в своей значимости, поставить другого «на место», отмстить за какую-то нечаянную травму самолюбию и т.п.). Хотя тут бывают и исключения, но неспособность знать о собственных вторых планах и неспособность замечать их в других – в общем, коррелируют.

...Но если речь идет о совместимости людей, не обладающих этим специфическим свойством совместимости, тогда это, я думаю –

– несходство при общих ценностях: «взаимодополняемость», –

когда каждый в связке, преследуя общие цели, находит в партнере недостающие у себя достоинства.

ПСИХОЛОГИЯ

– какая-нибудь из частных наук о «субъективном факторе» в любом деле; или значении для субъекта известных ситуаций; или характеристиках субъекта, годного для того или иного дела или ситуации –

скажем, «психология творчества», «психология возраста», «психология преступности». А вообще –

– все, что мы знаем и чего не знаем о душе. Все, что мы можем знать о душе, так, как мы можем это знать. Ее биология, социология, философия –

только ведь и в той, и в другой и в третьей, о чем бы они ни говорили, главным всегда остается именно душа; только экстраверт может верить, что нам бывает интересно что-то вне ее – но он ошибается. Он себя не понимает. Просто экстраверт не желает задумываться слишком глубоко, останавливается во всем на поверхности, но под нею – душа, она и составляет ценность всего, даже поверхностного. Искусство – только о душе («психологическая проза», «психологический портрет»: а какими же еще они могут быть?.. Поэзия и пейзажная живопись тоже «психологические»). Математика и астрономия – это тоже, понятно, о душе. О душе даже география... Вне души для души ничего нет. Интересными могут быть самые разные предметы, но интересно в них одно и то же, ибо интересное – это и значит – говорящее что-то душе. Все прочее, что тоже может нас привлекать и казаться интересным, есть только полезное или его призрак, приятное. Так что психология – это самопознание, вообразившее, что познавать можно и что-то другое. Биология – самопознание, социология – самопознание, философия – самопознание...