СЛОВАРЬ

КАЗАРМЕННОЕ

– апофеоз казенщины, этико-эстетический идеал авторитарного порядка; регламентированное до степени, убивающей живое, –

в выражении, скажем, «казарменный социализм». Ну, и –

– грубое и похабное, –

в выражении «казарменные остроты». Выходит, что порядок, доведенный до антагонизма с человеческим, уж и не совсем порядок, – благопристойности в умах отнюдь не способствует.

• Любопытно, какое место оставляет обыденный язык всему человеческому, то есть живому и духовному: между идеалом и безобразием. Нечто, существующее лишь вопреки порядку, при условии некоторой разболтанности гаек. «Казарма – это уж слишком; пусть будет в принципе то же, но не так круто.» – Тогда как живое и духовное предлагают обществу свой порядок – а именно правовой, – который, чем крепче, тем им только вольготней.
(Можно жить душой при здоровом правовом порядке и гниющем авторитарном – но это их не уравнивает.)

• ...Впрочем, все коллективное претендует на свою духовность, и казарма – торжествующая над личностью – царство этого духа. «Некрофильная духовность», мог бы сказать Фромм.

• «Казарменный социализм»: махровый социализм, коммунизм. Не следует делать вид, что социализм может быть не казарменным в принципе.

• «Сегодня ты не пришил воротничок, а завтра родину продашь»: классический пример казарменной логики (есть, стало быть, и такая). Ее постулат, относительно коего она не грешит нисколько – тождество нравственности и порядка.

• «Не все стриги, что растет»: не будь в людях отвращения к живому, растущему без чьего-либо спроса – это увещевание ни для кого не звучало бы, даже и не смешило.
Казарма, как идеал этико-эстетический. – С чего начнут любой «воскресник»? – С борьбы против живого, – «подстригут зелень». Ведь вот, значит, на что всего более накипает у граждан на душе! А как разделаются с тем, что растет – «порядок, красота».

• Казарма – идеал большинства общественных институтов. Но так как казармы все-таки побаиваются, спешат оговориться – с формальным либо лирическим сожалением – что «идеалы недостижимы». – Если бы!

КАЗЕННОЕ, КАЗЕНЩИНА

– официального образца, сугубо безличностное; прямо или косвенно оплачиваемый, а потому обычнее всего фальшивый, официоз,

вообще же – по буквальному смыслу –

– «получаемое из казны» – всегда под определенные обязательства, но к чему нет личного отношения, за что не болит душа, чего не жалко, –

ссужая «обмундированием», казна обязывает соответствующим мировоззрением, которое неминуемо – формально, бездушно, скучно-лицемерно и т.п.

• (Официальное: за что власть несет ответственность. Или, за что несет ответственность только власть...)

• Официальная позиция власти имеет, конечно, не меньше права на бытие, чем любая другая позиция. Она может быть и верной! – Но, можно опасаться, изнутри она будет поражена политикой, а снаружи – особо, если сильна – облепляема лицемерием.

• «Казенный патриотизм»: официального образца. Но также и в смысле, похожем на тот, в каком говорят о «казенных» ногах или руках: на что, на самом деле, наплевать, что не болит, и что поэтому можно нещадно эксплуатировать. И в еще более грубом варианте: на продажу, или точнее по «госзаказу», – выгодный производителю.

• ...Казенного же антисемитизма, в отличие от патриотизма, не было, вероятно, даже при Гитлере – хотя был официальный, был и народный. – Вещь, требующая страсти.

• Вероисповедание, к которому предопределены от рождения: казенная вера.

• «Ангажированное» – между «пристрастное» и «казенное».

• Для кого-то казенное, со всем присущим ему неприглядным – синоним правильного.
Для кого-то казенное может быть и особо вдохновляющим.

• Как описать социализм тому, кто его не видел? – Это когда все – казенное, от фабрик и контор до жилья (которое весьма характерно именуется при социализме «жилплощадью») и в особенности мировоззрения, – ибо в степени еще большей, чем «средства производства», социализм тщится оказенить сами души.

• «Совесть – не казенная!»

КАЗУИСТИКА

– попытки жесткого установления возможных применений принципа – что похоже на возведение частностей в принцип.

Здесь интересна – моральная казуистика:

– формализм, последовательно подминающий живую жизнь под общие принципы;
– прямо противоположное формализму: применение того верного, на мой взгляд, чувства, что в морали живое не может быть целиком выводимо из ее общих принципов, что всякое моральное решение есть плод взаимодействия принципов и казусов, а не дедукция последних из первых, – и потому именно казусы играют в морали главную роль. Принципиальное внимание к «частному случаю».

• ...Просто следует умней и внимательней относиться к деталям, а дурная казуистика, напротив, измельчает и потому оглупляет сами принципы.

• В морали частное не выводится из общего, – уже потому, что, погруженное в независящую от наших требований и упований жизнь, это общее неминуемо войдет с собой же в противоречие.

• («Жизнь – сложная штука»: то есть такая, в которой самые верные правила могут входить меж собою в конфликт. И потому учит, в конце концов, «простой истине»: имей совесть – вот и вся наука.)

• Трудности этики – не в ее аксиоматике, а в ее казуистике.

• «Казуист»: формалист, фарисей. Или напротив: человек, способный видеть за лесом деревья, – видеть, что суть не в принципах, а в применениях, – в казусах. Увы, не приходилось слышать, чтобы слово употребляли в этом последнем смысле.

• Принципы морали идеально просты, зато казусы ее, как правило, идеально неразрешимы – так что надо бывать иной раз лучше самых верных собственных принципов, и быть строгим казуистом – серьезный грех.

• Конфликт принципов и ситуаций должен решаться в пользу добра.

• ...Вот, в качестве принципа, «не укради». Хороший принцип, пока только принцип; а в жизни легко может столкнуться с принципами еще более важными – ну хоть «не убий». Нужна казуистика...

• Считать дело казуистики вполне и однозначно осуществимым – значит возводить частности в принцип, что еще нелепее, чем принципы навязывать частностям. То есть, мы глубоко правы, когда от принципов морали спешим перейти к ее казуистике, и глубоко заблуждаемся, если воображаем, что такая казуистика возможна.
(Впрочем право, в идеале – это именно научная казуистика принципа справедливости.)

• «Прецедентное право» – вот неудачнейшая, на мой взгляд, попытка подставить казус на место принципа. – Если есть затруднения с применением закона, в некоторых странах суд обязан воспользоваться прецедентом – воспроизвести когда-то в подобном случае уже выносившееся решение; конечно, это исключает произвол, самое страшное в судебной практике и самое противное духу права, – и все же... Все же одинаковых случаев не бывает, и каждый казус следует рассматривать как неповторимый. Подлинно моральная казуистика ничего не должна знать о прецедентах.

• ...Итак, чтобы снять этот путаный вопрос о «казуистике», лучше в связи с моралью говорить не о «принципах и частностях», а о «совести и жизни», скорее...

КАЗУС

не просто «случай», а «заковыка» –

– особый случай, задача на применение общего правила; такой случай, неразрешимый,

видимо «правило» здесь – не закон (объективность), а императив (требование). И казус –

– случай, когда автономная по отношению к императивам реальность сталкивает императив и невозможность, императив и другой столь же значимый императив.

• Общее правило не должно бы встречать в частностях никаких проблем – но, как сказано, речь здесь идет о правилах-пожеланиях, правилах– императивах, когда дело обстоит совсем не так, что из правил вытекают их применения, как частности, а так, что правилам приходится сталкиваться с частными случаями в лоб и искать себе в них применения; самое интересное и важное этих правил – в их казуистике, – в том, как они взаимодействуют с жизнью. И как жизнь заставляет их «выяснять отношения» друг с другом.

• Казусы – всегда то же, что антиномии в изначальном значении слова (то есть случаи, в которых законы начинают себе противоречить). – В русском народном – «антимонии»; их не рекомендуется «разводить» – то есть, говорится этим, на все в жизни можно посмотреть и так и иначе, а потому не решать надо, как правильно, а – решаться.
(Впрочем, у «антимония» может быть и другая этимология; указывают на «антимонное вино», или рвотное; но все равно, думаю, прижилось это словцо не без влияния «антиномии».)

КАНОН

– правило; шаблон, рутина;
– правило, как воплощение идеала;
– правило, как обряд некоего культа (скажем, в иконописи).

• ...Мертвое, чисто формальное правило; правило-идеал; правило-культ.

• Можно канонам – «отдавать дань»; можно им «следовать»; можно их «постигать». Первый и последний варианты вполне сочетаемы с живым и подлинным искусством.

• Все дело в том, что искусство «неканонизируемо» в принципе.
Потому, если только канон не убивает искусство, то может и вдохновлять его – точно, как тема импровизатора. Рифма, в этом смысле – канон; жанр – канон. Канон несовместим с эвристической, важнейшей стороной искусства, но даже и присутствуя, он может ее не затрагивать, – зато стимулировать его творческую – изобретательскую – сторону. Задача рождает азарт. – Ярчайший пример такого (плодотворного) канона – ордер. Заставь зодчего быть классицистом, в нем, возможно, погибнет конструктивист, но архитектор все-таки не погибнет.

• Правил в искусстве просто не может быть, – и вот, пусть они пропитают его насквозь, было бы искусство – они не заденут его сути.

КАПИТАЛ

– собственность, способная «самовоспроизводиться», деньги, приносящие деньги; собственность, обеспечивающая хозяину экономическую независимость; собственность, дающая возможность социального влияния независимо от права на него.

• ...Способная самовоспроизводиться, а не только проживаться. Если собственности слишком мало, то мы и можем ее лишь проживать. Все, что чуть-чуть сверх, можно при желании и умении обратить в капитал, а большая собственность, на проценты с которой можно существовать, есть капитал и без всяких усилий.

• «Средства производства» – капитал. Способности, талант – капитал (особенно способности, талант-то своему обладателю бывает и накладен). Здоровье, время – тоже капитал, но особого рода, – хоть и могут быть доходны, а все-таки проживаются. Да и без права наследования капитал – не вполне капитал...

• «Духовный капитал». – Как хорошо бы так и понимать его – не как багаж, а как нечто «способное к самовоспроизведению» и «обеспечивающее независимость», – наша духовная автономия и автаркия, независимость от казенной или любой коллективной духовной пайки – традиций, устоев...

• «Моральный капитал». – Точно по определению: что может приносить какие-то выгоды само собою, по старой памяти, без приложения дополнительных усилий. Примерно то же, что репутация. – И все-таки «моральный капитал» – это только капитал политический. Мораль-то должна всегда быть «в наличности»! И только в статье расходов.

• Самый легкий и верный «политический капитал», как это все теперь видят – от «спекуляций на трудностях». Пока одним приходится что-то осуществлять, для тех, кто не у дел, сверхприбыльной становится эта «посредническая деятельность».

КАПИТАЛИЗМ

– жаргонное обозначение правового общества (или по меньшей мере такого, в котором признается его фундамент, право собственности), –

кличка, намекающая в особенности на власть, которую в правовом обществе приобретают над другими владельцы капиталов.

• Раз уж необходима неприятная кличка, «социализму» логичнее противопоставить, понятно, «индивидуализм».

• Если, что называется, «денежный мешок» обладает слишком большим влиянием на людей – нам некого в этом винить, кроме самих людей. Для подавляющего большинства богатство обаятельно – это-то большинство, согласно знаменитому каламбуру, нас и подавляет. К тому же сам денежный мешок не падает с неба, какие-то, хоть и весьма спорные, основания влиять у него имеются.
...А главное – противиться этому относительному злу можно лишь насилием: злом безусловным.

• Хищность капиталистов оказалась куда менее губительной, чем бездушие чиновников, которыми предполагалось их заменить. Даже зверь не так страшен, как машина.

• Самое курьезное обвинение, которое только мог выдвинуть против «капитализма» «социализм» – это что он «отчуждает труд» (чья бы корова мычала!). Даже, пожалуй, батрачить на хозяина – далеко не та степень отчуждения труда, что работать в прорву. В любом случае – что может значить отчуждение труда от личности в сравнении с обобществлением самой личности?..

• ...Боритесь с капитализмом в душе, с коммунизмом в государстве и с фашизмом везде, где ни встретится.

• Сражаясь с «капитализмом», думали лишить богатство его отвратительной власти и престижа – но, победив, не лишили власти и престижа сами власть и престиж, более того, уничтожили в душах последние бастионы независимости от них.

• Надеялись, что коммунизм освободит от «капитализма» искусство, науку, человеческие отношения. Отчасти даже так оно и вышло, но в той же мере вышло и другое – вытесненный из своей законной широкой сферы, «капитализм» как раз и попер в эти специфические... Хорошо, скажем, когда искусство не зависит от кассы. Но плохо, когда, не имея возможности напрямую заняться «кассой» и так ковать свой престиж, хваткие и сметливые престижа ради вынуждены наполнять мир своими книгами и картинами; а ведь сметка и хватка, известно, во всем опережают талант...

• Не существует, конечно, никаких «двух систем» – капиталистической и социалистической, – существует лишь одна система, социалистическая, противостоящая естественному правовому порядку.
Соответственно, невозможна и «конвергенция»: уж либо «система», либо – «laissez faire, laissez aller».

• Капитализм, как сказал кто-то, хорош уж тем, что его не надо строить; не мешайте – и естественный порядок установится сам собою. Этим он и силен. «Капитализму» достаточно разрешать жить, чтобы он расцветал, тогда как коммунизм надо непрерывно воздвигать и подновлять: душить ростки жизни.

КАТАРСИС

буквально «очищение». – Психологический механизм его, а собственно и точный синоним –

– эмоциональная разрядка; особо – разрядка, итог сопереживания воображаемым ситуациям искусства.

Если же оторваться от психологии, которая в данном случае и не выглядит слишком глубокой, катарсис –

– очищение, итог сопереживания – переживания данного в обобщенном образе искусства чужого переживания, как своего личного, и таким образом своего личного, как всеобщего, – просветляющее и возвышающее дух восхождение к смыслу и значимости жизни вообще, –

ведь воистину, искусство жизнеутверждающе. Это – та самая потребность, из которой оно рождается, так что «искусство» другого рода будет либо неудачей, либо просто более-менее искусным ремеслом, обслуживающим какой-то задний умысел.
Еще определение, в развитие предыдущего –

– облегчение и просветление, которые приносит нашим душам искусство, находя общезначимое выражение и давая язык нашим собственным – действительным или возможным, личным или присущим всему ходящему под Богом – страхам, печалям, болям.

Правда, и – покажется вдруг и такое –

– разрядка темных, замешанных на упоении несочувствием, прямо-таки садистских страстей на условном материале искусства; удовлетворенное любопытство к чужой боли...

(Это последнее следовало бы забрать в скобки – не к месту, но и не выбросишь...)
Кстати, труд переживания – это поиск душевной гармонии, отсюда и значение, в каком понимал катарсис Гете –

– гармония, в которую разрешаются искусством его воображаемые (но глубоко реальные) душевные бури.

Вообще же, о катарсисе можно мыслить не только в связи с искусством. Гармонию мы теряем, ищем и восстанавливаем в себе непрерывно, то есть, значит, обретаем «катарсис» (боремся за него). Кроме того, говорят же, что «страдания очищают»: если не ожесточают, то делают лучше. Пути этого –

– подъем духа до высших ценностей – может быть, до сознания бессмертия, открывающегося в самоотречении, или до сознания ценности жизни вообще, на фоне которой делается неразличимой ценность твоей собственной единичной жизни, – как нравственная реакция на тяжелый опыт, сокрушивший ценности пошлые и эгоистические (ценности успеха, благополучия и т.д.),

или же, в другом варианте –

– родившийся «божий страх», как религиозное чувство, – реакция на слепые божьи кары; восторженная приниженность «божьего раба», постигающего божье величие в его беспредельной непонятной жестокости.

• Наш ответ на боль – крик. Самовыражение. Произойди человек от других животных, у которых оно иначе, может, не было бы и литературы.

• Катарсис: если художник выкрикивает нашу общую – каждого в частности – боль.
Или же «художник», в кавычках, делает нас просто зрителями чужой боли, и кого-то этим развлекает, – такой вот «катарсис»...

• Осмысление – катарсис: найденное выражение, вынесенный урок.

• ...Как раз сострадание-то и не позволяет катарсиса: чужая беда не переплавляется в твою душевную гармонию. Правда, для дикаря оно было, возможно, иначе. Он не умел еще сострадать – и вот, в театре его на миг или даже на час этому научили! Он испытал нечто невероятное – познал что-то в других людях, – в самостоятельное существование которых вообще не слишком-то верил! Он приобщился чуду. И вот с концом представления боль сострадания проходит, и наш дикарь – просветлен и очищен.

• «Страдания очищают». А – страдания эгоизма? – В лучшем случае, безусловно: эти страдания, видимо, призваны помочь отчаяться в самом эгоизме.

• Страдание должно очистить, в первую очередь, от серьезного греха полагать, что страдания вообще не для тебя, и что, в этой логике, те, страдающие, их как-то заслуживают...

• В жизни, «катарсис» и искупает, и не искупает страданий, – вряд ли кто, даже и вынеся из них ценные уроки и потому не желая чего-либо менять в прошлом, пожелал бы их вновь претерпеть в настоящем; а сострадание и вовсе не позволяет катарсиса. Другое дело – искусство. Если печали персонажей нас трогают, мы, точно как с персонажами своих сновидений, отождествляем с ними себя. Это страдание становится нашим личным и притом таким, от которого все-таки можно дистанцироваться, – тут катарсис позволителен и законен.

• Катарсис – прозрение о небессмысленности страдания.
Ведь нормальная безбедная жизнь ценится нами будто лишь в той мере, в которой радует нас, – но это заблуждение, его-то и призвано развеять страдание: жизнь есть ценность сама по себе. Жизнь есть ценность, не отменяемая даже с ее концом, – катарсис – приобщение этой святыне.

• «Кого Бог бьет, того любит»: если бьет, но любит – обещает катарсис.

• «Страдания привели к Богу»: путь катарсиса.

• ...Это Бог добился твоей любви – битьем.
...Это битье вдруг открыло, что выбить из тебя Бога ничему не под силу.

• Подвиг: ценой страданий утверждается нечто высшее. Готовый «катарсис»; вот искусство будто на то и призвано было, чтобы воспевать подвиги.
Но всякая жизнь, видимо, подвиг, и искусство теперь внимает болям самой обыденной жизни.

КАТЕГОРИИ

– «первые понятия»: «врожденные идеи», пробуждаемые в нас к жизни опытом, чтобы можно было его воспринимать (и – что раньше: яйцо или курица?); не то, что, а то, как мы видим.
«Категорически» – значит «принципиально», «аксиоматически».

КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ

– нравственное требование, исключающее (якобы) сам вопрос о своих основаниях, – аксиоматическое,

тогда как требования человечности, напротив, сами являются ответами на этот вопрос.
Это требование безусловного послушания, так что безнравственно даже уразумение его справедливости, поскольку делает поступок из послушного добровольным, «долг» преобразует в «склонность». – Таким образом, его необходимо мыслить сакральным. Хотя Кант и не выводил мораль из веры, ему пришлось веру вывести из морали.
Содержание категорического императива (поступай согласно той максиме, которую хотел бы видеть всеобщим законом) – по сути – «золотое правило». Это правило, действительно, аксиоматическое, но человечность осмысляет его не как сакральное, а как само собой разумеющееся. Мораль – это ведь не о теории, а о практике, и здесь такое определение аксиоматического вполне достаточно. Почему я должен поступать с другими по-человечески – это ясно: хочу же я, чтобы они со мной так поступали! Вот если бы долг требовал чего-то иного, явилась бы нужда в непостижимом сакральном (и верно, когда псевдо-долг требует чего-то бесчеловечного, он подается его проповедниками как святыня).

КИЧ

(можно не задумываться о том, с какого языка и как точно это переводится, – на этот счет нет ясности даже у специалистов. Во всяком случае, не от «кичливый», – а как было бы любопытно: что-то вроде «кичливая пошлость»)

– эстетическая пошлость; особо – эта пошлость, выработавшая свой стиль; особо – сознательное использование такого стиля,

еще вариант –

– использование пошлостью стиля, как способа себя замаскировать и таким образом узаконить, –

так как снобизм требует от своих адептов прежде всего искусства стиля, в особом фаворе у утонченной публики может оказываться и этот. Согласитесь, когда человек высокоразвитый тешится кичем, это пикантно; это заставляет вас воображать ту неизмеримую высоту, на которой он стоит, где всем уже, видимо, пресытился и откуда нисходит...

• Когда культуры хватает лишь на то, чтобы знать, как выглядит пошлость, но не на то, чтобы не быть пошлым, – тогда выручает «кич»: подай пошлость как стиль – и ты весьма «comme il faut».

• Если кич – «эстетическая пошлость», то народное искусство – это «эстетическая наивность». В том и разница; в том и совпадение. Кич должен быть пошл до наивности, – тут-то он и трогает души избранных эстетов; наивность же может нечаянно выдавать пошлость... И все же эти две вещи следует различать.

КЛАД

– сокровище, укрытая от посторонних глаз ценность; нечто, неожиданно обнаружившее свою ценность («просто клад»); ценность, которую пожелали спрятать от всех, но все же не лишить ее человечество – олицетворить которое должно выпасть неведомому случайному счастливцу, –

вот ради этого последнего смысла я и включил сюда это будто бы слишком нехитрое слово. Есть в человеке странная потребность – зарывать клады. Мне кажется, чем-то подобным занимается каждый настоящий художник – вкладывая в свои творения куда больше, чем кто-либо из известных ему людей разрешит себе хотя бы заметить, но с верой, что все-таки это нужно...

КЛАКА

– организация аплодисментов: искусственное возбуждение социализированного восторга, подачей примера; создание общего отношения к чему-либо вперед частных, – так, чтобы это фиктивное общее возбуждало частные и становилось уже реальным.

Это эксплуатация истины, что частные мнения большинства людей рождаются от общего мнения, а не наоборот, общим же мнением может стать первое оказавшееся на слуху.

• Подлинные достоинства могут покорить каждого в отдельности, но к чему этот труд, когда можно сразу обаять всех...

• Для дикаря нет, как известно, ничего более социализированного, чем эмоции; в каждом из нас жив этот дикарь, к которому апеллируют разные виды клаки.

• Слава редко возникает без клаки. Сначала, как водится, культ, а вера приложится.

• Голый король: волшебная сила искусства клаки.

• Было искусство и бывала клака: терпимое могли выдать за хорошее, хорошее – за великолепное. Ныне, сам вопрос о плохом и хорошем – в основном, вопрос организации общего или великосветского мнения на эту тему. Искусство лишь помогает этому процессу, само становится искусством клаки; рифмы, мелодии, краски – явно значения не эстетического, а социально-психологического. Хоть черный квадрат на белом фоне – но «новое слово»!

• ...Итак, искусство стало искусством клаки: возбуждения всяческих коллективных реакций на себя. Прошло время, когда картина или стих существовали отдельно, а клака отдельно. Скажем, эпатаж – один из приемов клаки, создаваемой самим стихом или самой картиной.

• Клака заботится прежде всего об известности – хоть бы и скандальной, благо такая удается проще всего; для тех, на кого клака действует, известность и есть первое и главное достоинство.
... Не то известно, что нравится, а то нравится, что известно.

КЛАН

– замкнутое сообщество людей с набором определенных ощущаемых ими за собой достоинств, составляющим обоснование, или идеологию, этой замкнутости;
– сообщество с единственной идеологией – замкнутости: интересующееся лишь фактом принадлежности к себе, как главным и достаточным достоинством, искупающим даже отсутствие обычных и общих для всех достоинств.

• Эту инверсию видеть уже очень привычно. – Вот, претензиями на аристократизм обычно освящают – самые пошлые пороки.

• Достоинствам хочется сбиться в клан – «прочь, профаны», – тут-то и ждет их медленная погибель, неминуемое вырождение.

• ...А «каста» – это клан, принадлежность к которому наследственна: состояние, к которому тяготеет, кажется, буквально каждый клан. Всякая особая «среда», вроде артистической или литературной – как всякая «элита» – уже не среда, а клан, если не каста.

• ...Заметим кстати, что элиты вырождаются не до общего уровня и средних достоинств, – этого они остерегаются пуще огня, – а прямо до порока или абсурда; вариант – до «дегуманизации».

• Человечность, в нашу эпоху, определенно находится в моральной изоляции; стену эту воздвигает вокруг себя не сама она и отнюдь ей не рада. Но человечность исключает клановость, так что куда скорее, чем снобом, человечный станет... чем-то похожим на мизантропа.

КЛАСС

– часть общества, без которой оно не могло бы существовать и имеющая в нем свои особые интересы; имеющая интересы, противоречащие интересам всего остального общества (без которого также не могла бы, однако, существовать); враждебная ему.

• ...И между классами, что друг без друга не могут, происходит будто бы борьба, – а тут как раз «единство и борьба противоположностей», вот эти-то «единство и борьба» и движут общество по пути неотменяемого непреложного прогресса. Такая вот теория. – Но что делать с указанной теорией, если не верить, что общество вообще куда-то закономерно движется?..

• При коммунизме остается два класса: начальство и все прочие. По сути, похожие два класса существуют и в нормальном обществе, – это неизбывно: преуспевающие и все прочие, плюс «деклассированный элемент», к которому относятся люди нестандартные. – Представить, каким образом борьба этих классов могла бы служить двигателем прогресса, лично я не могу.

• «Классовые чувства», видимо: чувство общности одних людей в зависти к другим, и чувство общности этих других в опасении перед первыми. Все же, обычно, иерархизм, чувство общности государственное значительно их превосходит, – пролетарии разных стран не спешат соединяться, зато разъединяться страны, пролетарии заодно со своими эксплуататорами, могут энергично и ужасающе.

• Конечно, национализм или этатизм не имеют «классовой природы», но все подобные чувства, как и чувство классовое, имеют одну общую природу – стадность. Задача вождей государственного стада состоит в том, чтобы не допускать положения, когда чванство и жадность одних или зависть и жадность других собьют тот или другой этаж в свое отдельное и враждебное целому стадо.

• Интеллигенция – «прослойка», а не класс, – и то хлеб, – но между кем и кем прослойка?.. Подлинное имя истинной интеллигенции, которое она могла бы носить с гордостью, – «деклассированные элементы».
... «Отбросы нации», и отбросы классов, конечно, тоже.

КЛАССИКА

– то в творениях искусства или науки, что по общему мнению определило все их последовавшее развитие, явилось фундаментом их настоящего – и что потому можно лишь осмыслять, но не судить; то же, что авторитетное – выше собственного разумения каждого из нас, предмет своеобразного культа.

• ...То, в достоинствах чего не положено сомневаться, независимо от того, чувствуем мы их или нет. Что допускается разве что «не понимать», но не отрицать.

• Классика – наш общий язык. Этим языком можно пользоваться и изощреннее, чем пользовались сами классики, когда его создавали, – но знать его лучше по первоисточникам.

• Кое-что может стать и классическим, то есть образовать фундамент последующего, не будучи тем не менее ни истинным, если это наука, ни, если это искусство, достойнейшим. Классика делает нас – и, может быть, не лучшим образом; может, и портит!
(Примечание. – Доказательная-то наука, если потребуется, переворошит и собственный фундамент. Другое дело философия или искусство...)

• Классика – какая есть...

• Если пишущему, играющему, рисующему вообще стоит себя с кем-то сравнивать – то мерить себя надо лишь классикой, то есть фундаментальным и вечным, – и причем, конечно, ее превосходить: иначе какой смысл что-то еще писать или рисовать?

• «Почему сейчас нет произведений, равных классическим?» – Да что вы: не то что «есть», а и во многом значительно их превосходят; иначе, в чем была бы заслуга самих классиков?.. Вопрос, видимо, в том: почему тех, кого в будущем признают классиками, мы не способны ценить как должно уже сейчас?

КЛАССИФИКАЦИЯ

– упорядочивание сведений о явлениях, раскладывание их «по полочкам», заменяющее собой их понимание; подготавливающее возможность их понять, –

«упорядочивание» же, это –

– разделение предметов по какому-то формальному признаку;
– разделение предметов по признаку, постулирующему их общность, – нахождение места явлений в некоей системе понимания, работа, которой предстоит либо опровергнуть эту систему, либо развить и углубить, либо – даже – самой породить.

Это упорядочивание, проще говоря, нащупывает к пониманию пути, – ибо упорядочивание уже предполагает некий принцип, в пределе – смысл. Можно сказать еще, что классификация –

– определение характера связи предметов в некое целое, – опять же то самое, что понимание.

Но больше других нравится мне самому следующая формула: подлинная классификация –

– это синтез целого путем анализа суммы частностей.

• ...Анализ некоей общности предметов, подводящий к индукции основ, на которых эта общность строится, и из которой затем эти предметы можно было бы «дедуцировать», как – самый четкий пример – неоткрытые элементы по классификации Менделеева.

• Классификация делит видимое на общее и частное. То есть, одним краем выводит к индукциям основ, другим – к дедукциям следствий; синтез и анализ.

• Путь мышления – классификация: анализ и синтез, построение логической картины видимого.

• Понять явления: постулировать их единство и определить характер их связи в это единство, – и с этим необходимость именно такого единства и именно таких связей (то, что последует по идее само собой). Классифицировать и убедиться, что другой классификации не могло и быть.

• Первое приближение понимания: понять, «что где лежит», – классификация; затем – почему оно «лежит» именно там, где «лежит»; и предел понимания – удостовериться, что иначе и быть не могло.

• ...Итак, классифицируют либо вместо того, чтобы понимать – излюбленное занятие непризванных мыслителей, – либо уж не «классифицируют», а именно пытаются разобраться и понять.
Классифицировать – это разобраться, разобраться – это понять.

• Идеальная классификация – на причины и следствия…

• Классификация по формальному, неважному признаку – всегда злая пародия на мышление.

• Колоссальнейшая классификация всего в человеке, та самая, что подготавливает понимание, первоначало и проводник всех существующих и будущих воззрений – язык.

КЛЕВЕТА

– ложь, отравляющая чье-то мнение о человеке, особо – тех, чье мнение ему важно; отравляющая общее о нем мнение, порча репутации.

• ...А так как, с точки зрения многих, «нас интересуют не сами вещи, а мнения о них», клевета живуча не столько потому, что в нее действительно верят, сколько потому, что она предлагает о человеке хоть какое-то мнение.

• ...Особо же устраивает всех невысокое мнение. Ради сносного к вам отношения, позволяйте ему таким оставаться.

• «Такой-то (имярек) в воспоминаниях современников»: невозможно оторваться. И это при том, что всегда бывает нетрудно представить, как реагировал бы на эти воспоминания сам «такой-то»...

• Осмысляют, не любя – уже клевещут. Даже не языки клевещут, – глаза.

• ...И все же я бы не сказал, что клевета о человеке так уж быстро распространяется; разве что всем по какой-то причине слишком надоест думать о нем хорошо. Но что правда – это что клевета, расползаясь, встречает в среде уж очень малое сопротивление.

• Попробуйте о себе что-нибудь кому-нибудь рассказать; вспомните, как сами слушаете такие рассказы – и поймете, что никакая информация не может распространяться быстро. Слишком мало мы друг другу интересны. Правда, клевета – это не информация, а комок грязи, – здесь действуют несколько иные законы.

• Потому клевету трудно опровергнуть и всегда что-нибудь да прилипает, что в иных случаях в нее хотят верить, и во всех случаях вопрос о чьей-то репутации никого особо не трогает. Заслужена эта дурная репутация, не заслужена – какая разница? А дурное лучше запоминается.

• Первое впечатление обычно клевещет на человека, а говорят – нет, «не обманывает»... Почему? Да все потому же: первое впечатление запоминается лучше. То есть остается более ярким, чем все последующие, даже если они его прямо опровергают.

КЛЯТВА

– или, божба: призыв всевышнего в свидетели или в гаранты,

тогда как клятва в устаревшем смысле «проклятие» –

– призыв к божьей, на чью-то голову, немилости.

• «Клятва умному страшна, а глупому смешна».
«Смешна»: глупый просто не ведает, что творит, когда клянется. «Страшна»: в смысле – претит. Даже в чистоте намерений не поклянешься с чистым сердцем, если умеешь в него заглядывать. А уж в своих будущих намерениях... А уж в том, что из них может получиться...

• «Да – да, нет – нет, а что сверх, то от лукавого», – поклянешься и обнаружишь этого «лукавого», – «попутал бес».
Клятва – грех: либо уверение в том, во что должны верить без уверений, либо в том, чего знать не можешь.

• Не зарекайся – либо уже лжешь, либо рискуешь солгать.

• Клятва заставит выбирать между честностью и верностью себе. Бог же хочет от нас, видимо, того и другого в равной мере; лучше сказать, хочет, чтобы честность и верность себе были в нас одним и тем же, – и потому так на первый взгляд непонятно строго воспрещает клясться.

• ...И о клятве в смысле «проклятие». – «Не кляни постылого, приберет Бог милого»: ясно, клясть – большой грех, но странное же всемилостивый выбирает за него наказание. Или – призвать Бога на зло просто невозможно, зато можно черта разбудить?.. Впрочем, отвлекаясь от объяснений этого рода, можно представить – о чем еще, как не о твоей моральной готовности к чьей-то погибели, заставит вспомнить совесть в случае такой утраты?

КОВАРСТВО

(Даль: коварный – «кто кует ковы»; кует ковы, приятельствуя и любя)

– склонность к предательству; рассчитанное, поражающее спланированностью предательство, –

ведь предать можно и не из склонности предавать, а всего лишь из трусости: здесь доверие не столько обмануто, сколько не оправдано. Так и тот, кто хитрит, хотя бы не сам создает доверие, которым бесчестно пользуется; но умысел уже приближает хитрость к коварству. Настоящее же коварство, таким образом – разовьем наше определение –

– хитрость или предательство, эксплуатирующие в своих жертвах лучшие чувства и порывы – доверие, любовь, откровенность и т.д. – которые сами же преднамеренно вызывают; возбуждение в другом лучших чувств – с задним умыслом,

а в силу этих его особенных черт, коварством называют и попросту – уж очень неожиданное предательство.

• ...Изощренное вероломство, обман искусно вызванного доверия.

• Коварному обманывать доверие просто нравится, соответственно должно нравиться и вызывать его, влюблять... Коварство не столь явно выраженное использует возбуждение доверия лишь, так сказать, как запрещенный прием. Или все выходит у него само собою: начинается с добрых отношений, но корысть, замаячив, перевешивает. «Коварство против воли».
...По всему этому «коварство и любовь» всегда, конечно, рядом. Не иди речь о любви, не было бы речи и о коварстве.

• Кокетство – коварно.
Впрочем, кокетство потому и кокетство, что играет в чувство, а не есть чувство: где было просто кокетство, глупо подозревать коварство.

• «Женщины коварны». – Если так, оно может иметь свое историческое оправдание. Вызвать любовь – заиметь власть, а в царстве силы, ясно, любая власть пойдет в ход, любая законна и может позволить себе все, что только сможет осуществить. Быть возможно более привлекательной – вот (в этом царстве) капитал, и использовать чужие чувства с выгодой – нормальное употребление этого капитала.

• Некоторые и вообще всякие отношения воспринимают, как только торг; для них упреки в коварстве равнозначны признанию их силы и ума, и встречают хвастливое подспудное – «а ты как думал», чуть ли не «знай наших!»
Хитрость – умишко корысти.

• Коварство не прощается, зато может считаться вполне законным. Коварство – это уж сила, а у силы, известно, – право...

• ... «Уж очень неожиданное», «поражающее расчетливостью»: обескураживает то, что кому-то под силу вычислить и направить ваши лучшие, божественного происхождения чувства. Тем не менее факт: вызвать любовь, если только вообще возможно, то не так и трудно. Это как цветок вырастить – создает его Бог, а человеку достаточно вовремя поливать водичкой.

• «Враг хитер и коварен»: всякий, потому что врагу оно позволительно. Если считаешь кого врагом, не предполагай в нем лучших чувств, которых не питаешь сам и потому не заслуживаешь.

• Коварство – низость: высокое ставит низменному на службу.

КОКЕТСТВО

– что называется, «работа на публику», «на зрителя», с целью заинтересовать своей персоной,

характерные приемы этого заинтересовывания –

– обычная женская партия во флирте – игра в обещание «большего»;
– намеки на наличие за душою чего-то более значительного, чем могут поделиться (кокетство бывает и горделиво), –

как вариант этого последнего – кокетство в выражении «кокетничать чем– либо» –

– демонстрация своих недостатков, имеющая целью убедить людей в каких-то искупающих их особых достоинствах,

ведь выставлять напоказ, без необходимости, сами достоинства уже не кокетство, а самохвальство.

• ...Впрочем, заинтересовывать собой можно бесчисленными способами, и лишь только в некоторых из этих способов распознается обычно кокетство. Так что кокетство оказывается всегда глубже, чем представляется на первый взгляд.

• Женщины, по Ларошфуко, «не сознают всей глубины своего кокетства», а мужчины и того более – иногда и не подозревают о нем в себе...

• Чем меньше кокетства в кокетстве, тем оно неотразимее – и лишь для удовольствия мужчин женскому кокетству позволяется быть более откровенным. Отсюда, именно мужчинам труднее сознавать всю его глубину в себе.

• Главные черты характера с возрастом выступают все резче, и кокетство не исключение.

• Откровенность легко вырождается в кокетство.

• Искусство – исповедь, но исповедь на публику... Само кокетство!

• Примите в соображение трудность знать, что симпатично другим, помножьте ее на трудность знать, что всего лучше в нас самих – и поймете, почему всего больше разочаровывают тогда, когда хотят произвести впечатление. – Сложная задача кокетства. Близка к ней и задача искусства; если удается ее решить, видимо, чем-то уж слишком значительным искупалась эта его коренная фальшь.

• Жаждет внимания к себе пустота – оно убеждает опустошенного в том, что он существует. Но хочет внимания к себе и избыток – так что...

КОЛЛЕКТИВ

– так сказать, социум, но не стадо; а в идеале сообщество, но даже не социум, – сообщество организованное на рациональных началах для выполнения определенных задач и в котором поэтому иерархическое устройство носит не сакральный, а чисто функциональный характер, соответственно быть его членом можно, не утрачивая ничего от личности;
– точно то же, что социум; или группа; даже то, что «стадо» или «толпа».

• ...Ясно, что по конструкции любой трудовой коллектив опасно воспроизводит такой полупатриархальный, полудеспотический социум. И вот, разумная структура легко становится в нем жалкой чиновной иерархией, в которой само назначение коллектива перестает быть заботой каждого, так что каждый в нем соответственно и блюдет, по мере возможности, лишь свое личное благополучие – так коллектив вырождается: в прожорливое и насаждающее серость стадо.

• Кто верит коллективному мнению больше, чем своему собственному – верит обычно не в то, что коллективному мнению доступна истина, – просто полагает, что истиной и называется какое-то коллективное мнение. «Искать истину» – значит искать тот социум, который, может быть, более по душе, но главным образом тот, что престижен, элитен, современен и тому подобное.

• «Коллективный разум» – всегда прав: своим, соглашаться с ним весьма разумно, а чужие не правы уж тем, что чужие.

• Считать, что «коллектив не умнее самой умной своей головы» – значит хорошо думать о коллективе! Правда, самой умной голове не вредно бывает послушать других, – но что другие хоть раз послушаются именно ее – это вряд ли.

КОЛЛИЗИЯ (МОРАЛЬНАЯ)

Переход к статье «Коллизия» (на сайте)

КОМИЗМ

– то же, что смешное, но главное – «объективно смешное»: нечто в ситуации – создаваемой, все равно, «положениями» или «нравами» – в которой ее герои не могут не быть смешными,

точно как трагизм – нечто, само собой обрекающее на катастрофу.

• ...Человек ведь бессилен и против собственного нрава, так что «комедия нравов» – это только более глубокая «комедия положений», и в первой так же, как и во второй, в смешной ситуации он оказывается объективно, поневоле.

• Еще о том же. – «Комедия положений» – это комедия ситуаций, в которые человек попадает случайно, а «комедия нравов» – это комедия ситуаций, в которые он в силу собственного душевного устройства не может не попадать. Точно так же, возможны «трагедии положений» и «нравов»...

• Надо заметить: ситуации, в которых, как в нашем определении, ее герои не могут быть не смешными, для самих этих героев обычно очень-таки неприятны, так что комедия всерьез – едва не трагедия. И потом: что и кому кажется смешным...

• Что возможно такое чудище, как «трагикомедия», конечно, ужасно, – ибо говорит о нашей моральной отсталости – но база для этого единства, конечно, есть: это бессилие человека перед иными положениями и перед самим собою.

СOMME IL FAUT

Пушкин не знал, как это перевести. – «Как надо», в буквальном-то переводе, но – кому надо? и зачем?.. –

– элитарная принятость, ее этико-эстетический кодекс (то есть по-варварски уравнивающий этическое и эстетическое); противопоставляемая расхожей «эзотерическая», престижная пошлость со своим непреложным стилем; стиль, указывающий на принадлежность к элите; стиль-идол.

• Чем человек ограниченней, тем он лучше знает, «как надо». Дикарь весь – в «comme il faut».

• Раз уж человеческим социумам логикой вещей предоставлено выбирать лишь между властью отдельных насильников и властью большинства, мы вынуждены выбирать и между – громадой организованной жестокости и разливанным морем самой пестрой пошлости. Что и говорить, лучше смириться со вторым, и все же менее противной пошлость от этого не становится... Подумайте: в какой чести ныне эти слова – «comme il faut», особенно вкупе с «beau monde»; так называются магазины, фирмы, телепрограммы; и ведь на полном, что говорится, серьезе...

• Пошлость имеет тенденцию шириться – как иначе? – и, если хочет оставаться эзотерической, «comme il faut», должна, например, достаточно дорого стоить... Но горе недотепе, который заплатит не за то и не так, «как надо». Чтобы оставаться эзотерической, пошлости надо менять облик, – так, чтобы непосвященным оставалось ее догонять. Вот – мода.

• В ранней юности простительней увлечение comme il faut: в шестнадцать и даже в двадцать еще можно верить, что какое-то «как надо» объективно существует – и тогда уж, куда деваться, приходится за ним тянуться; вина юноши разве в том, что изо всех «как надо» он поверил именно в это, пошлое и высокомерное. – Но взрослый, исповедующий comme il faut – это уж пошляк по призванию.

• Принцип comme il faut – судить обо всем не с позиций – «хорошо – дурно», «прекрасно – уродливо», «умно – глупо» и т.д., а исключительно с позиций «пошло – не пошло». Варианты: скучно – забавно, старо – ново... Ну, например, о фашизме и коммунизме можно долго говорить, что это бесчеловечно, губительно, противно душе и все такое, а можно лишь припечатать – «скучно»: вот это будет «comme il faut». – И ведь правда все это очень убого, но – тут камни вопиют, а кому-то делается только скучно! Кому? – Пошляку, конечно, хотя и особого рода: рафинированному. Острей всего чует и на первое место среди своих врагов поставит пошлость сама же, конечно, пошлость.

• В обязательную программу comme il faut у юного героя Толстого входило, помимо идеального французского, ногтей, «танцеванья», «отношения сапог к панталонам» и прочего в этом роде – обратите внимание! – «постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки». – То есть: выражение опустошенности.
Так что же значит этот непременный набор из стиля и скуки? – То и значит: если форма становится идолом, тогда все, что волнует, приводит в отчаяние или восторг, умиляет или возмущает – все, что отличает живую душу – и следует «презирать»...
(Любопытно, что толстовский юноша параллельно с этим мечтал себя видеть «страстным человеком», – ну, так на то ему главным прототипом и послужил сам Толстой.)

• ...Ведь всякая пошлость – это и есть формализм, ритуал, рутина, короче – перевес формы над духом; это ведь пошлость находит, скажем, что «всякому безобразию есть свое приличие», что важно не «что», а «как». – Суждение вполне comme il faut!

• Единственная действительная способность, потребная жрецу comme il faut, – чувство стиля. Это, конечно, не только и не просто осведомленность, это – такой талант, правда, из всех талантов едва ли не распространеннейший. «Талант пошлости».

• Стиль – «знаки различия». Генеральский чин в этой иерархии – стиль comme il faut.

• Comme il faut – стиль и ничего больше.
Ведь если бы этот стиль так высоко ценился лишь постольку, поскольку отражал какие-нибудь реальные достоинства – ум ли, тонкость ли, талант, что еще – то и ценились бы сами эти качества, но... «Я не уважал бы ни знаменитого артиста, ни ученого, ни благодетеля рода человеческого, если бы он не был comme il faut» (все тот же юноша из Толстого)...
Итак, comme il faut – в первую очередь стиль. Соответственно, этот стиль к тому и будет сводиться, чтобы на все в мире взирать лишь с точки зрения стиля. Полная замена этического и самого духа так понимаемым эстетическим – идеал comme il faut.

• Естественность признается comme il faut, но только естественность в самом comme il faut. Легкость стиля, но никак не отсутствие его. Настоящая естественность – отсутствие стиля – напротив, непростительна.

• Культ comme il faut. Его символ веры – надо ж было сказать такое! а как всем понравилось! – «стиль – это человек».
(Видимо, имелось в виду всего лишь то, что в поведении человека нет ничего случайного, что манера может выдать всего человека. Но хотелось понять этот афоризм иначе: как кто сумеет себя подать, то он и есть...)

• Если поверить всерьез, что стиль – это и есть душа, в этот стиль непременно войдет комплекс опустошение – эгоцентризм. Ничему не придавать значения – значит извращать реальность, отрицать объективность объективного, что раньше или позже создаст картину мира, закручивающегося вокруг хоть и опустошенного и скучающего, но – исключительно – Я...

• ...Ощущение такое, что едва ли не наиболее высоко ценимым умением человека, этого «животного общественного», оказывается умение играть роль. Самая несложная роль, для самых широких масс – «не выделяться». Или же, напротив, «выделяться» – это для элит; но выделяться лишь особой, более изощренно регламентированной, ролью.

• Какое-то количество умных или талантливых в чем-то людей вдруг да соберутся вместе – может же им, уставшим от постоянного непонимания, этого захотеться? и может же такое случиться, почему нет? – но собраться в элиту, «клуб для особо качественных», у них все-таки не получится. А и получится, так не надолго, вырождение неминуемо – ум и талант с единицами, а не с компаниями. Сколько там отмерено сроку театрам, мастерским, лабораториям и т.д.? «Собачий век»...

• Элита – стиль, а не суть. Все подлинное уже тем самым, что подлинно, не comme il faut.

• Интеллигентность, что ни говорите, не comme il faut. Потому что не comme il faut принимать что-либо слишком близко к сердцу, тем паче общее и отдаленное, – в чем, если подумать, и состоит интеллигентность. (Иное дело «интеллигенция» – это уж что-то вроде клуба, элиты.)

КОММУНИЗМ

– идеал полного обобществления всего принадлежащего личности и, тем самым, полной ее социализации, – что должно снять сам вопрос о праве и справедливости в отношениях человеческих индивидуумов к обществу и друг к другу, и постольку, как предполагается, составить их счастье.

Или, в реальности –

– последовательный тоталитаризм: безраздельное господство общества над личностью, включая, как вернейший гарант этого, господство экономическое.

А так как общество может господствовать (если не говорить о тирании общественного мнения) лишь при помощи каких-то своих властных структур, то и получается, вопреки классикам, что коммунизм –

– практически, крайний, перекрывающий даже фашистский, этатизм,

где общенародная стадность поглотила зародыши всякой классовой: «бесклассовое общество». – Если бы коммунизм завоевал и весь мир, скажем кстати, он все равно не перестал бы быть государственническим. Ведь государство все-таки – не «орудие подавления одних классов другими», а иерархия, подавляющая всех.

• ...Уж если что и осуществимо, то скорее коммунизм, чем социализм. Социализм и возможен-то, поскольку возможен коммунизм; но в чистом виде коммунизм слишком ужасен, вот социализму и остается – что мы и наблюдаем – «влачить существование».

• Коммунистический рай неосуществим, но осуществим то ужасный, а то унылый коммунистический ад.

• «Коммунистическая иллюзия». – «Иллюзия» не потому, что коммунизм на самом деле невозможен, и даже не потому, что возможное коммунизма – отнюдь не рай. Чудо коммунистической иллюзии в том, что этот ад безраздельного господства над людьми может ощущаться ими подлинным раем.

• «Коммунистическая утопия». – Как выяснилось, худшее в утопиях – то, что они оказываются вполне реализуемы.

• Не случайно совсем не глупые и не плохие люди смогли вдруг «поверить в коммунизм». Как было не верить, если воочию можно было убедиться, что несвобода составляет для масс, столь ими почитаемых, самое настоящее счастье, а раз счастье – желаемое – то и такую особую свободу... Чего ж еще?.. Сам вопрос о злосчастной «буржуазной» свободе отпадает, как и столь важные в обычной некоммунистической жизни темы о правде и неправде, виновности и невиновности, справедливости и несправедливости, праве и неправе.

• Противоречивая, сама себя убивающая идея коммунизма в том, что жизнь коммуной есть счастье и потому оправдывает насилие.
...И даже не только – насилие над одними ради счастья других; да, коммунизм санкционирует и это, поскольку, как и вытекает из его названия, озабочен больше человечьей породой в целом, чем отдельными особями (именно породой: стадом больше, чем каждым в отдельности, и будущим больше, чем настоящим). Знаменательнее то, что полная подчиненность должна составить и счастье каждой отдельной личности – и составляет! – ценой самой личности...

• Как уже говорилось, толпе власть мила насильно, – такая вот весьма материалистическая диалектика. Насильно мил коммунизм; добровольность организуется им принудительно. «Свободный труд свободно собравшихся», под курками надзирателей, людей.

• Коммунизм должен быть либо всемирным, каким он и замышлялся, да не вышел, – либо ограждать себя стенами: может, монастыря, «святой обители», может, «священными рубежами» государства. Насилие, от которого можно укрыться, теряет сакральность и неспособно порождать встречный энтузиазм.

• «Цель не оправдывает средств»: будь оно буквально так, нельзя было бы и шагу ступить. Но особый смысл этот тезис приобретает в отношении проблемы построения коммунизма, – примерно такой: насильственная организация счастья есть противоречие в определении. (Поскольку, как уже говорилось, вместе с достижением цели будут искалечены души тех, кого предполагалось таким путем осчастливить.)
Принудительное счастье – негодная цель, и ярче всего это демонстрируют идеально годные к этой цели – всегда негодные средства.
Так, в том, что коммунизм – это здорово, решено было не сомневаться, и ясный вопрос о достоинстве цели преобразовался в неразрешимый вопрос о допустимости средств. Цель явно не оправдывала себя – а ею еще и «средства» – преступления то есть – пытались оправдать!

• «Коммунистический идеал». – Благо, идеалам позволено быть недостижимыми, так что людей будто хотят обнадежить – полного коммунизма добиваться пока не намерены.
(Может быть, читатель заметил, что эта позиция уже упоминалась в статье «Казарменное». – Действительно, казарма и есть – тот самый «коммунистический идеал».)

• Коммунизм и естество. – «Естественный человек» жил не в условиях свободы, скорее напротив – он жил при коммунизме.
Действительно, будь коммунизм неестествен, то был бы и неосуществим; но – он в стадном естестве человека. При коммунизме не живут лишь какие-то десятки поколений людей, а до того жили тысячи. Коммунизм в естестве человека общественного, т.е. дикого, – но не разумного.
...Коммунизм же в не первобытном обществе, но освоившемся уже с письмом и счетом, – порядок именно противоестественный, не могущий жить и самовоспроизводиться без принуждения. Отсюда, как и все рукотворное и неживое, он неминуемо подвержен энтропии, и в промежутках между своими пиками, «культурными революциями», его лицо – загнивание и развал.

• «Строительство коммунизма» (да, его действительно надо все время строить, ибо сам он не вырастает): стройка, задолго до завершения погрязающая в унылом бесконечном ремонте уже сделанного, обносящая себя бетонными заборами, чтобы ничто не мешало процессу, и этому имя – социализм.

• ...И последнее. – Великолепный афоризм «Христос говорил – отдай, но не говорил – отними» – исчерпывающе объясняет пропасть между коммунизмом и учением Христа. Не было бы и смысла в «дай», если бы «отними» было законно! – Но разница так и останется нечувствительной для тех, для кого главное Христа – за семью печатями: его неприятие насилия.

КОМПЛЕКС (ПСИХИЧЕСКИЙ)

начиная со значения самого обиходного –

– всякая чисто психологическая причина, препятствующая ровным отношениям и успешному ведению дел,

в плане научном –

– определенная программа неадекватного поведения в определенной ситуации; типовая, не оправданная рассудком реакция на некоторые воздействия. Врожденная, или сложившаяся в импринтинге, или возникшая в результате психической травмы черта характера, запускающая в ответ на известные раздражители такие программы и реакции.

Проще сказать, «комплекс» – это когда человек перестает действовать для чего-то и начинает действовать почему-то; утрачивает свободу своей воли.
Далее. В разные «эдиповы» и прочие подобные комплексы я не могу заставить себя поверить. Единственный распространенный комплекс, который я хорошо различаю и который не перестает меня занимать, это – «комплекс неполноценности». Если же согласиться, что «комплекс» – это «комплекс неполноценности», – тогда он –

– глубоко въевшееся в душу подозрение в собственной несостоятельности, более-менее полно превращающее социальную, просто совместную и даже внутреннюю жизнь субъекта в процесс доказывания обратного, а именно соответствия стандартам или превосходства, – а также сведения счетов или борьбы со всеми, кто предположительно догадался или в состоянии догадаться об этой несостоятельности;
– преувеличенное представление о собственной несостоятельности и соответствующее неадекватное поведение,

впрочем это последнее – скорее забитость. «Комплексованный» же обычно агрессивен.

• ...А «комплексовать» – это терять здравый рассудок, совершая ненужные, бессмысленные или вредные самому себе и другим подвиги, с единственной целью убедить кого-то в своей значимости. Или, напротив, в страхе перед своей несостоятельностью терять самообладание и не совершать ничего. (Значение «усложнять» я опускаю.)

• «Комплекс неполноценности». – Конечно, воображать, что кого бы то ни было может не огорчать его недостаток – красоты ли, удачи или способностей; что с кого-то достаточно той доли счастья, которой никак не достаточно нам самим – от бо-ольшой глупости! Вообще о «комплексе» речь может идти только тогда, когда даже случайное нажатие этих больных точек приводит к неуправляемым типовым реакциям. Причем, если реакция на боль направлена не на месть, не на зло, а на что-то доброе – есть и такой вариант! – остерегайтесь объяснять ее «комплексом» – не выдайте ненароком себя...

• Конечно же, известная типовая реакция на чье-то добро – попытки найти за ним личную выгоду или слабость совершившего доброе дело – самый жалкий комплекс, возникший на базе действительной моральной неполноценности.

• ...Итак, натруженные места оставляют нам «комплексы» – пункты, где мы не властны над своим поведением, мертвые зоны в нашей свободной живой воле.
Вот детство, по-видимому, и вдалбливает нам «комплекс неполноценности».Действительно, этот период зависимости и слабости длится у человека так долго – лучшую часть жизни, впрочем! – что всю оставшуюся жизнь большинство людей проводит в доказательствах своей зрелости. Что они всё уже превзошли и не надо их учить; что надо их уважать и называть по отчеству; что они всегда понимают то, что и зачем делают, вот только спрашивать их об этом невежливо... И всё боятся, что вот-вот их раскусят.

• (Вообще, «взрослость» – роль, которую более-менее убедительно разыгрывают совершеннолетние дети. Зрелость разыграть невозможно.)

• Куда чаще из-за комплекса неполноценности люди хапают и раздуваются, чем уступают и отходят на вторые планы. Редко кто скромен из комплекса. А может, таких и вовсе нет...
«Комплексуют» как раз не робкие, а солидные. Неуверенность всегда оправданней уверенности; всякое настоящее дело всегда трудно, и истинные успехи светят скорее тому, кто об этом заранее знает – приступает к нему с робостью.

• Есть люди, вся жизнь которых – «комплекс неполноценности»; у кого-то он проявляется благородно, у кого-то жалко. Романтик, тот доказывает свою значимость самому себе. Другое дело – мещанин со своим культом престижа и comme il faut: когда человек не в силах поверить, что может сам что-то значить вне коллектива и статуса в нем, и озабочен лишь тем, как смотрится – рабствует и притворствует.

• Представление о безусловности и безотносительности достоинства личности, конечно, не оставило бы места комплексу неполноценности. Если ценность абсолютна – откуда появиться степеням? – Так что большинство людей – ибо большинство все-таки «комплексуют» – исходит из представления об относительности достоинства, производит его от слова «стоимость».

• Интересоваться тем, что тебе самому интересно, узнавать то, в чем есть потребность, радоваться тому, что радует, делать то, что любишь, носить то, что нравится – то есть просто жить, а не тянуть лямку – не дает человеку комплекс неполноценности. Вот он, тот бич, что вернее всего загоняет людей в стадо. Жизнь добровольно превращается ими в непрерывное сравнивание себя с другими; главным в ней становится то, чего сумеешь в этом отношении «добиться». Добиваться же приходится многого: чтобы интересоваться тем, что считается заслуживающим интереса; познавать то, что уже знают другие или узнают только завтра, а ты уже сегодня; радоваться тому, что не выдаст в тебе дурного вкуса; работать там, где это престижно, носить то, что модно, и т.д., и т.п.

• «Быть, а не казаться!» – призыв к страдающим комплексом неполноценности. Впрочем, в запущенном случае этой хвори, в «быть» больной не верит или даже не знает, что это такое, а «казаться» – это и есть для него «быть».
(«Стиль – это человек»: «казаться – это быть».)

• Еще кое о чем. – Национализм всегда, как показали исследования, отражает комплекс неполноценности: как на уровне индивидуумов, возмещающих недостаток личной значимости чувством принадлежности к своей, предположительно особо качественной породе, – так и на уровне коллективном, уровне самой нации.
Неадекватные, амбициозные свершения приводят к обескураживающим результатам и заставляют подозревать за ними тот самый «комплекс». Символом таких неудач могут служить известные царь-пушка, царь– колокол...

• ...В общем, проблематика «комплекса неполноценности» – та самая, что и веры или неверия в себя.

• Роли, маски... Не живи в человеке страх неполноценности собственного лица, проблема подлинности не была бы вечно актуальна, экзистенциалистам нечего было бы делать.

КОМПРОМЕТАЦИЯ

– разновидность клеветы, когда в качестве сведений, порочащих репутацию, используется какая-то правда, –

никто не усомнится, что «доискиваться истины» и «собирать компромат» – занятия весьма неодинакового морального достоинства.

• Репутация – это качества человека в преломлении общественной глупости, так что чистая правда может оклеветать. Кроме того, самая неприглядная правда в отношении лица еще не должна бы компрометировать репутацию того дела, которым это лицо занято, но – компрометирует.

КОМПРОМИСС

– соглашение, обеспечивающее максимально полное удовлетворение всех заинтересованных сторон; согласование интересов; примирение и достижение интересов ценой взаимных уступок, –

или –

– примирение разных интересов;
– примирение интересов при различных убеждениях;
– примирение людей с различными убеждениями на базе общих интересов, –

• общем, все виды «худого мира», что лучше «доброй ссоры». Идеальным миром было бы примирение убеждений; компромисс же – первый шаг по наилучшему пути к этому идеалу, отказ убеждений от попыток поглотить или истребить друг друга, или желание мира, вынесенное за скобки любого убеждения. Человечеству предстоит осознать лишь, что именно остающееся внутри скобок – в лучшем случае неважно!
Но продолжим определения. Особый случай, в котором многие увидят самое суть компромисса вообще –

– примирение справедливости с возможностями, следовательно, уступка несправедливости;
– осуществление всей возможной справедливости, ее собственный долг.

Впрочем, о справедливости ведь тоже судят различно, как и об истине, – речь все о том же конфликте интересов и убеждений.
Итак, повторяясь, но подчеркивая щекотливость темы –

– уступка интересам вопреки убеждениям, – сделка с совестью;
– учет общих интересов несмотря на свои особые убеждения, – требование совести.

• Компромисс – снисхождение до обстоятельств, но «обстоятельства» – это люди...

• Что получается: интересы ближе к человечности, чем бывает сама мораль, – ибо склоняют к компромиссу.

• В условиях непримиримой борьбы разных проектов нравственности, к согласию людей подстрекает, со своими циничными расчетами, уже элементарная корысть...

• Компромисс – не то, на что следует «соглашаться», или на что, скрепя сердце, «идти», а то, чего следует активно искать.

• ...Согласие своих интересов с чужими интересами, и даже своих убеждений с чужими интересами (ибо игнорировать чужие интересы по убеждению может лишь бандит), – но не своих убеждений со своей выгодой. И то, возможны оговорки...
Учитывать оппонента ведь даже выгоднее – потому еще так трудно бывает различить компромисс, шаг к примирению своих и чужих интересов, от подлости – подлаживания убеждений к выгоде.

• Да уж, легки компромиссы во взглядах, когда бескомпромиссен в корысти.
...Но: учитывайте чужие интересы даже вопреки тому, что это в ваших собственных интересах!

• Особая задача, задача политиков: находить компромисс, представляя интересы не свои лично, а групп, готовых в каждом шаге к нему усмотреть предательство этих интересов.

• отношениях человеческих стад корыстный интерес каждого из них вменяется в нравственный долг его лидера: в такую вот мы живем еще эпоху... А если своекорыстие в политике – долг, то... то лишь принципиальная аморальность политики и позволяет осуществляться спасительным для человека и человечности компромиссам.

• Идеология в идеологизированном обществе составляет – так понимаемый – нравственный долг его членов, соответственно компромисс здесь – всегда только сдача этих нравственных позиций. В неидеологизированном обществе, напротив, компромисс составляет его основную моральную ценность.

• Если не считать, что защита собственных принципов и навязывание их другим суть одно и то же – база для компромиссов существенно расширится.

• Идеальное примирение убеждений возможно на базе терпимости, то есть общего убеждения в том, что доброе отношение друг к другу есть первое и главное всех достойных убеждений. Отсюда и границы компромисса: он морален, если в основе его лежит это самое доброе отношение к другим.

• Важно сознавать, что дважды два четыре – не взгляд, не чье-то убеждение, а истина; соответственно рассудок – не тиран, воспрещающий компромисс, а напротив, фундамент согласия. – Другое дело, когда на истину претендует вера: это так страшно, что хочется лишить этого права и сам скромнейший рассудок!

• Чтобы увидеть нравственное начало компромисса, нравственность должна быть отделена от всякой идеологии; имя этой нравственности – гуманизм.
За пределами же гуманистической нравственности компромисс всегда будет восприниматься как слабость, и то в лучшем случае, а в худшем – как предательство.
(Гуманизм: «основное во всех нас то, что все мы люди, все одинаково хотим жить и верить в то, во что верим; давайте признаем друг за другом это право, а об остальном всегда можно договориться; совесть не простит нам, если этого не удастся...»)
Итак, подлинная база компромисса – гуманизм, подлинная цель – чистая совесть.

КОНВЕНЦИОНАЛЬНОЕ

– основанное на соглашении – условное, то есть может быть и вполне неразумное;
– основанное на соглашении – условное как база взаимопонимания, то есть, значит, как база безусловного: синоним разумного

(остается вопрос, каким требованиям должно отвечать такое условное-безусловное: видимо, это ясное представление о своей условности, недоказуемости, плюс внутренняя непротиворечивость. – Так разным геометриям – исходящим из разных аксиом – не приходится вести войн «за веру», потому что они воплощают в себе этот «критический» конвенционализм.)

• Мышление «конвенционально» – не может обходиться без пунктов, понимаемых определенным образом и в одном и том же смысле. Язык, величайшее произведение «конвенционализма» – механика мышления.

• Здравый смысл начинает с конвенционализма пошлого, конвенционализма общепринятостей, и дорастает до конвенционализма критического – здорового рассудка, разума. Наука (отвоевывание неоспоримого в бескрайнем море проблематического), гуманизм (терпимость, добрососедство, как общая неоспоримая ценность разных позиций) – вот подлинный здравый смысл.

• Конвенционализм, перспективизм – почти синонимы. Первое говорит о необходимости, второе – о правах того, что называется точками зрения.

КОНЕЧНОЕ

– часть: часть целого, называемого бесконечным, –

ясно, что здесь противоречие. «Часть» бесконечного тоже должна бы быть бесконечной, и «целое» уже предполагает свою ограниченность. Бесконечное с конечным несоизмеримы. Однако мы живем в бесконечном мире и притом в мире конечностей. Вывод тот, что конечное, это –

– проекция: все в бесконечном мире, сообразно способу нашего существования в нем и его восприятия взятое без каких-то недоступных нам измерений.

• ... То есть, бесконечное к конечному относится так же, кажется, как объемное к плоскостному. Между прочим, именно так относится познаваемое к познанию. «В такой плоскости, – мы говорим, – в таком разрезе»...

• Конечность – ограниченность, граница. В самой позиции воспринимающего заключается эта граница, взгляд есть взгляд изнутри ее вовне. Быть – бесконечно, воспринимать – в пределах. Конечное – часть измерений бесконечного, иначе, проекция. Взгляд – проекция. Знаки, которые суть те же взгляды («указания на») и очерченные ими контуры – то же конечное, – знаки – также – проекции.
(Если плоскость, разрезая объем, оставляет его «сверху и снизу», или «слева и справа», – бесконечное относительно конечного «внутри и снаружи». Там проекция – след, здесь – грань.)

• ...Вот «конкретное», наверно, это само бесконечное, а «абстрактное» – это такое конкретное, сообразно способу нашего восприятия лишенное каких-то своих измерений: конечное.
Или наоборот. «Конкретное» в облике «вещи», целого, имеющего очертания, – это «конечное». А бесконечна – идея. – Разве нет? – Да! В том и отражается факт, что конечное и бесконечное неотделимы и несоизмеримы.

• Что понять что-либо – это в конечном усмотреть бесконечное, – верно. И так оно именно потому, что бесконечное дано нам всегда лишь в облике конечного; понять – ощутить то, что за обличьем.

• Увы, «понятие отделимо от бытия», и в том, по Гегелю, состоит «сущность конечности». Отделимы наши понятия о бытии от реального бытия, нисколько себя от нас не скрывающего, но содержащего в себе иные измерения.

• Все вокруг и внутри нас конечно, но душа всего этого – бесконечность: душа бессмертна.
...В основном-то, бессмертия желают как раз тому, что конечно: желают «дурной бесконечности». Принадлежа настоящей бесконечности уже не в «другой», а в «этой» жизни, мало умеют чувствовать и ценить эту причастность.

• Мы дорожим субъективностью, – тем, значит, что отделяет, что «делит» мир на конечное... Правда, бесконечность проникает и ее, и притом, кажется, какая-то более ценная бесконечность; «внутри» едва ли не богаче того, что «снаружи».

• Уютность, укромность: конечность. Конечность – и боль, и вкус этой земной жизни.

КОНКРЕТНОЕ

– «вот это»; «именно это»,

или –

– всякое определенное нечто; такое нечто, взятое само по себе;
– такое нечто, как воплощение в частном чего-то общего;
– такое нечто, как вся неисследимая совокупность своих частностей; проще – всякое определенное нечто во всей своей сложности.

Или, подчеркивая противопоставление «определенность – неопределенность»:

– строго определенное;
– хоть и доступное восприятию и уму в каких-то сугубо определенных отношениях, но вмещающее в себя всю неопределимую сложность реального, –

каково, собственно, все сущее. Дело лишь за тем, в какой мере мы способны ощущать эту сложность.
Далее. Определенность – конечность. Так что конкретное, еще –

– конечное;
– конечное, включившее в себя присущую реальности бесконечность – то есть конечное, в котором мы намерены считаться с его бесконечным,

иначе –

– все представшее восприятию настоящее, реальное, подлинное; самостоятельно существующее, живое.

Упомянем еще одно, хоть и второстепенное, значение:

– наглядное, – частное, иллюстрирующее какие-то общие положения.

• Конкретное: микрокосм индивидуального.

• Все конкретное существует для нас лишь абстрактно, пока не выступит для нас – значит, абстрактно же – но в какой-то конкретной связи.
Вот, вы умираете с голоду и вдруг обнаруживаете перед глазами яблоко – и понимаете вполне конкретно: пища! – Но если вы сыты и видите этот чудесный плод, какой «пища» будет жалкой абстракцией!

• Точки, прямые, плоскости (в геометрии). – Абстрактные точки, взятые настолько конкретно, что позволяют конкретные суждения.

• «Мыслить конкретно»:
– мыслить в любой степени абстрактно, но всегда опираясь на нечто наглядное (дело индивидуального стиля, вкуса или способностей);
– вообще не мыслить, а так, реагировать сознанием на какие-то конкретные обстоятельства. Что называется « не задумываться», не искать общего смысла происходящего. Придавать значение лишь тому, что можно «пощупать руками», а точнее – что затрагивает какие-то личные интересы, т.е. потребности;
– мыслить определенно – брать предметы в конкретном важном отношении и приходить к конкретным выводам, – то же самое, что «мыслить абстрактно», но с замечанием, что абстрагирование по существу дела. Умное абстрагирование – конкретизация.
Ну, и –
– мысля о предмете, пытаться постичь его максимально честно, каков он для себя, а не только для нас. – Скажем, человек, сам себе цель, имеет право на то, чтобы о нем мыслили всегда лишь «конкретно».

• Мы можем сколь угодно мудро и верно судить о человеке вообще, но истина о каждом в частности будет всегда – хвала Гегелю! – только конкретна.

• («Конкретный человек» – ведь это личность, – то самое, ценность и достоинство чего абсолютны. В чем и истина и бесконечность, и – сам Бог, его «образ и подобие».)

• Конкретизация – столько же путь к общему от частностей, сколько и, как полагается думать, наоборот – ведь это нащупывание их связи.

• ...Можно подумать, что мыслью пытаются синтезировать единичные предметы. Скорее, пытаются так верно и точно схватить общее, чтобы их можно было, хоть в чем-то, из него дедуцировать. – Вот оно, «восхождение от абстрактного к конкретному».

• Истина об общем дана в его частностях. Истина о частностях дана в их общем. «Истина конкретна».

• Итак, «истина конкретна». То есть –
– истина о предмете, его настоящее понимание не выводится целиком ни из каких общих истин – хотя бы потому, что подпадает под слишком многие из этих последних; – истина определенна, конструктивна, ибо все же она – результат, а как, будь иначе, можно было бы говорить о результатах? – Конкретна, таким образом, самая общая из общих истин – если только вы понимаете, как конкретно можно и как нельзя ее применять. «Истина умна».

• «Истина конкретна»: не то, чтобы истина зависела от обстоятельств, напротив! – она должна включать их в себя.

• Конкретное: живое.
Настоящее понимание хоть и абстрактное – да живое. Оно – как бы сказать? – видит, слышит, откликается и развивается, представляет собою процесс.

• Ощутить, что истина конкретна – это ощутить самостоятельную жизнь и ценность всего сущего; вырваться из варварского солипсизма, когда существование вещей «для нас», эта скудная их абстракция, будто бы и составляет все их бытие, и никаких там вещей-в-себе, включая живые души, – ничего одушевленного...

(«Конкретное» – либо «сама вещь», – вещь-в-себе, либо «эта вещь», – вещь-для-нас.)

• «Истина» – эта абстракция – «конкретна». Так рассудок пытается охватить то, что вне его – самое жизнь. Так, условно, он чертит на своей плоскости – недостающие измерения.

• ...Дух – в материи, суть – в явлении, будущее – в настоящем, бесконечное – в конечном, – все то, что называется еще – то жизнью, а то Богом. «Бог конкретен».

• Говорится – «абстракция», но – «конкретное»: «абстракция» – существительное, она сама по себе, «конкретное» же хранит форму прилагательного. И напрасно. Нам не хватает слова «конкреция».
Вот, скажем, идея в произведении искусства конкретна, – это ведь не значит, что она указывает на какие-то конкретные пути к решению каких-то конкретных проблем, или что-нибудь в этом роде, – отнюдь нет. Этим утверждается только – принципиально важное – что идея произведения не могла бы быть воплощена в какой-то другой форме, то была бы и другая идея или же то не было бы искусством. «Конкреция» – это идея, – одушевляющее начало предметного.

• Красота и добро – вот абстракции, теряющие свою суть вне конкретного воплощения. Воплощения, скажем, в произведениях искусства и в добрых делах. Это «конкреции».

КОНКУРЕНЦИЯ

– соревнование, на скорость или на качество, в решении одной и той же задачи; битва за одну цель – и, необходимо – при одних и тех же ценностях.

• Есть люди, чьи дела-то вполне или даже весьма конкурентоспособны, но сами они неконкурентоспособны (уж не знаю, как оно так выходит); и есть другие, которых значительно больше, – у них все обстоит прямо наоборот. И похоже, что общее мнение не очень-то склонно судить по плодам – последние обычно успешней.

• Большинство сфер применения способностей предполагает конкуренцию, что и кладет на их плоды свой отпечаток. Хороший, дурной ли? Мое убеждение в том, что есть сферы, где конкуренция способствует среднему, а не лучшему.
Конкуренция стимулирует силу и энергию, но подавляет самобытность, – самобытность по определению вне этого совместного мчания, тем паче бега наперегонки.
Конкуренция выдвигает цель и постулирует ценности. Но истинный дар в том как раз, чтобы видеть перед собою свои собственные цели и оценивать все по-своему.
Конкуренция – это отбор лучшего из среднего.

• В экономике конкуренция на месте: битва за потребителя, который «заказывает музыку» и потому «всегда прав». Просто так, по плану – как показала жизнь – его не возьмешь. – А вот наука или искусство сами заказывают себе музыку, сами «свой высший суд».

• Дух конкуренции – спортивный, экономический, какой угодно еще – но только не творческий дух. Кое в чем – это дух самой пошлости.

• ...К примеру, конкурсы в искусстве. Что может быть, кажется, разумнее и честнее? – Но лучше, чтобы художник не задумывался о том, что кто-то слева или справа может его обскакать или переплюнуть: в такой ситуации невозможно главное, именно – остаться в своем деле самим собою.
(С другой стороны, я сознаю, что организационная задача – как сделать так, чтобы важнейшие заказы доставались лучшим художникам – неразрешима и вовсе...)
Кроме того. Искусство, говорят, начинается там, где «чуть-чуть». Но какое может быть «чуть-чуть», если требуется кого-то поразить? Если – конкуренция?
Хорошее от плохого в искусстве отличается в основном не тем, что нравится сразу, а тем, что со временем нравится больше и больше; не тем, что поражает, а скорее, что не надоедает (последнее, в особенности, касается архитектуры). Но конкурсная-то работа обязана нравиться сразу, а еще лучше – должна поражать.

• Конкурентное общество, приходящее на смену бюрократическому, заменит серую и унылую посредственность на энергичную и блестящую, – и то, конечно, хлеб...

КОНСЕРВАТИЗМ

– признание права за существующим и царствующим как таковыми, –

в силу того обстоятельства, видимо, что традиции и власть имеют сакральный характер (даже, надо заметить, если в чем-то проявляются вполне рационально).
В общем, консерватизм и есть –

– сакрализация устоев – традиций и власти,

что одно и то же, ведь традиционализм, если вдуматься, необходимо авторитарен, а власть традиционна. Как тот, так и другая отрицают наше свободное разумение, и тем живы, так что власть традиций и традиция власти всегда найдут общий язык; в крайнем случае, одно заговорит языком другого.
Власть же – сила; консерватизм, так сказать – это остепенившееся право силы.
Иначе говоря, консерватизм –

– именно то же, что авторитаризм, –

хотя бы этот авторитаризм и совершал революции! – Последнее хочется подчеркнуть особо.

• Для одних общественные институты сакральны, другие верят, что к ним можно подходить и разумно, – первые – это консерваторы, вторые – те, кто им противостоит.
«Консерваторы и мыслящие.»

• Дело не в том, что консерваторы против всего нового; каждый день консервативные власти могут вводить новшества, ужасающе консервативные. Речь о приверженности устоявшемуся как таковому, соответственно, власти как таковой, – консерватизм – авторитаризм.

• Установление диктатуры – «консервативная революция».
Ведь демократии существуют вопреки консервативному иерархическому духу и образуют не «демократические традиции», как это говорится, а лишь «демократические привычки».

• Возглавить и осуществить революцию в силах лишь тиран. Если направление эволюции общества – к большей свободе, ясно, что революции толкают общество в обратном направлении. Революции – это «контр-эволюции».

• Консерваторы, конечно, не преминут привести в свою пользу соображение, что стоять на страже устоявшегося именно разумно; что существующее, коль скоро доказало свою жизнеспособность, имеет разумные основания существовать, и если мы не видим этих оснований, то всего вероятней в силу собственной глупости или неизбывной ограниченности человеческого рассудка вообще, и т.д., – и в этом, конечно, они правы. «Семь раз отмерь, один отрежь»; «не навреди». – И все же, если бы консерваторы разумные основания считали главными, то и пытались бы до них докапываться и действовать в соответствии с результатами этой работы, рационально, – то есть не были бы консерваторами.

• ...В пользу консерватизма следует привести и то, что под противостоящим ему «разумным» весьма часто имеют в виду... насильственное; когда, устав напрягать мозг в попытках учесть деликатное и сложное, живое, решаются больше не распутывать, а разрубать узлы. Не нравятся, скажем, рыночные ценности или хоть высокие цены – почему не запретить рынок? Дважды два! У одних больше, у других меньше – отчего бы не отнять и не поделить? Надоели какие-нибудь проститутки или наркоманы – ну так давайте ловить их и расстреливать, – и т.д., и т.п. – Итак, вместе с сакральным консерватизм может защищать и естественное, и тогда быть даже либеральным!

• (Что касается управления живым, здесь «разумное» легко вырождается в примитивное и ведет к насильственному. Социализм – апофеоз такого рода разумности.)

• Что «разница между радикализмом и консерватизмом – это разница между узким взглядом и широким» – может быть верно... Да нет, всегда верно: ведь это и разница между заинтересованным взглядом (в точку) и равнодушным (блуждающим).

• Восторженность консервативна, но и равнодушие – тоже.

• Консерватизм ощущает себя как «взрослость», но ощущать саму взрослость свойственно в основном тупицам.

• Обычное возрастное изменение – от либерализма к консерватизму. Ну да, ведь «взрослость» – это когда перестают думать и начинают приспосабливаться; когда, красивее выражаясь, отчаиваются в разуме и остепеняются.
Но бывает и обратное – юный консерватор становится либералом: опыт удостоверяет его в том, что за напыщенностью и многозначительностью консервативной установки действительно стоит отнюдь не разум.

• («Отчаялся в разуме и остепенился»: перестал беспокоиться о правде и добре вообще – т.н. «идеалах» – и занялся организацией добра себе в частности. Перестал воображать, что общество зиждется на здравых и справедливых основах, но не занял свою особую позицию, а под давлением корысти принял его правила игры. – В общем то же, что «опошлился».)

• «Принять правила игры», по которым живет большинство, значит с моей точки зрения отречься от разума, деградировать. А вот как мыслит идеальный консерватор Победоносцев: напротив – «учиться – значит, в сущности, покоряться законам жизни»... Очень глубокий, я бы сказал – красивый афоризм; за ним целая философия, и наверное содержащая свою истину, но – все таки – зададимся вопросом, что такое здесь «жизнь»? Ведь и космос – «жизнь», и наши жалкие и жестокие принятости – «жизнь». Консерватор верит, что законы того и другого совпадают, а гуманист как раз в это и не верит!

• Бог консерватизма – данность; освященное принятостью, не вызывающее живого отношения.

• вот добро – взламывает общепринятое, и задача ума – проникать глубже привычного. И гуманизм и разум – что, впрочем, одно и то же – принципиально не консервативны.

• Человечность, повторюсь, либеральна, не консервативна; но конечно же и не разрушительна!
Давайте охранять созданное – из человечности, а не из консерватизма, – чтобы не укреплять зло и не мешать зарождению добра.

• Консерватизм всегда берет под защиту, если не освящает, зло, – коль скоро не было еще на земле порядка, не зиждущегося бы, хоть отчасти, на зле. «Охранять существующее от перемен» – но кто бы возжелал чего-либо менять, если бы речь не шла о переменах от худшего к лучшему?

• Что и от чего охраняют «охранители», – консерваторы? – Нравственные устои от нравственного разумения.
...И разумение всегда так противно и забавно приравнивается ими к разрушению, – что великолепно умел живописать Салтыков-Щедрин...

• Каждый, кто сопротивляется переменам, видит себя именно созидателем, а созидателя – разрушителем.

• «Мы не рассуждаем, мы – делаем!»
«Но то ли, что надо, делаете?»
«Мы – не рассуждаем...»
Пафос консерватизма. Если бы вправду консерватор пытался «мерить», прежде чем «отрезать»! – Но – именно «мерить» он больше всего и не любит и «мерящих» больше всего ненавидит.

КОНСТИТУЦИЯ

– «основной закон» – закон, даваемый самому законодательству (исключающий в нем произвол).

• Чтобы конституция не была просто бумагой, судебная тяжба между нею и всяким законом должна быть признана возможной.

• Коль скоро последовательное исключение произвола имеет в виду свободу личности (по меньшей мере оказывается в интересах этой свободы), «конституционные права» – права человека, – его естественное право.

КОНТЕКСТ

– общее, в котором частное обретает свой однозначный смысл,

в случае знаков, как частного, и их системы, как общего – скажем, слова и текста –

– целое, определяющее точный смысл своих частностей, передающих смысл этого целого... Значение текста, с помощью которого можно установить точный смысл его элементов.

То есть, текст не передает значение, а наводит на него, помогает догадаться о нем – а там уж становятся ясными и сам текст, и его элементы. – Мы заговорили здесь о значении текста, о той реальности, которую он и его элементы подразумевают. Вот эта-та реальность и составляет, в пределе, то целое и общее, бледными слепками с которых являются наши тексты; контекст, можно сказать, это их подразумеваемое, а точнее –

– любая мыслимая реальность, к которой приложим данный текст, без того, чтобы он пришел сам с собою в противоречие.

Впрочем и вообще – не обязательно сама реальность, но и –

– любое мыслимое расширение текста, в котором он получает определенную непротиворечивую интерпретацию, –

так мы вернулись к первым нашим определениям.

• Контекст и знак. – Контекст устанавливает точные значения составляющих текст «смысловых единиц» – знаков. (Так я и назвал знак в своем сугубо ненаучном его определении, – хотя, конечно, «смысловая единица» больше похожа не на знак, а на само его значение, сему.)
Существуют –
– «знаки-приметы»: нечто, указывающее на какое-то определенное явление, поскольку предположительно вытекает из его сущности, но собственно знак, скорее –
– «знак-имя»: условно-принятое указание на явление, известное или принимаемое за таковое (тогда как оно всего лишь «знакомое»), причем форма этого указания никак не связана с сущностью самого явления.
Богатая тема «контекста» порождена свойствами именно этих «знаков-имен», – их условностью, на условности сидящей и условностью погоняющей.

• ...Нам важно понять, о чем толкуют, тогда только мы понимаем, что именно толкуют. Ощутить контекст, а сам текст уж не составит труда.

• Контекст – то, что снижает неопределенность, определяя по-своему. И так как все обретает определенность лишь в зависимости от контекста, этим пользуются, чтобы демонстрировать: определенного нет ничего!
То есть, для кого тема «контекста» – это движение к абсолютному, для кого, напротив – выпячивание релятивизма. «Истина конкретна» – если это истина, то ее можно ощутить всей душой; а кто-то другой в этом желает слышать обратное – истины нет вообще, «у каждого своя истина».

• ...Вот, автор написал что-то, контекст же его словам доставляет читатель, – его, читателя, жизненный опыт, позиция и многое другое. Из этого, конечно, спешат делать тот романтический вывод, что автор и вообще пишет не смыслы, а слова... А там и больше того: толковать о смысле – не comme il faut... Но почему бы не оставаться при более реалистическом взгляде: что-то мы понимаем неправильно, а то, что понимаем, понимаем по-своему? Применительно к себе?
(Не свой смысл вкладывает зритель в произведение, а свою душу.)

• ...Создание текстов, которые каждый воспримет в собственном контексте и вложит в них, таким образом, собственное содержание? – Я понимаю задачу искусства прямо наоборот. Искусство приходит к общезначимой истине, уходя от формализации; не абстрагируется от контекстов, к чему будто бы стремится формализация, а, напротив, создает их; пишет свой «текст» одновременно с его контекстом.
«Единство содержания и формы»: единство «текста» и «контекста».

• Произведения искусства допускают многозначные интерпретации не в силу неопределенности того, что в них сообщается – как оно бывает в произведениях бездарных, маскирующих пустоту, – напротив: ими сообщается больше, чем просто нечто определенное, – сообщается конкретное, нечто поистине живое – и как таковое, действительно, многозначное.
...Искусство создает не «текст», годный в разных контекстах, а самое жизнь – скорее «контекст», допускающий всю бесконечность «текстов».

• Между прочим, искусство афоризма – отнюдь не только искусство формулы, или текста, – но и искусство в этой формуле точно указать, намекнуть на контекст; в тексте умещать и контекст.

• Немного психологии. – Мы пытаемся договариваться на уровне текстов, но совместимость – это уж на уровне контекстов, о текстах же позволяется и спорить. Важнее, чтобы мы говорили на одном языке, чем чтобы говорили одно и то же.

• Точка зрения – своего рода «контекст», – способ определять для себя смыслы. Ничто не может быть понято вне контекста, а значит, и без какой-то точки зрения. Понять – значит понять по-своему: «усвоить».
...Характер, тоже – «контекст».

КОНФОРМИЗМ

в буквальном смысле значит, скорее, приспособленчество, что близко и настоящему смыслу этого слова (как мне кажется) –

– отчужденное, социализированное мировоззрение,

договорившись о понимании термина «отчуждение» – как небрежение собственной личностью. Ученый же конформист, напротив, разумеет под отчуждением жизнь от первого лица: все вместе, и лишь кто-то сам по себе, – «чуждается».
Нелишне будет уточнить наше понимание конформизма и в его отношении к такой мало вяжущейся с ним категории, как «мировоззрение», – итак:

– приверженность общему или любому коллективному стилю жизни – как такое мировоззрение; или вопреки любым зачаткам мировоззрения; или, как следствие полного его отсутствия, –

кстати, следствие совсем не обязательное, ведь среди незадумывающихся людей встречаются, хоть и редко, весьма нестандартные и экстравагантные.
Далее. Пусть попробуют указать разницу, но мне она неощутима, – конформизм – это и то же, что экстравертивность; главным образом – пошлая экстравертивность, иначе говоря –

– то же, что стадность,

один из вариантов коей, между прочим, снобизм, или чувство принадлежности к какой-то элите (маленькому обособившемуся от общего стаду), а «массовый» ее вариант – выражаясь уважительно –

– то же, что традиционализм. И даже в точности то, что (традиционалистская) нравственность.

Снобизм есть конформизм элитарный; когда же сноб употребляет слово конформизм, он имеет в виду –

– взгляды и образ жизни тех, кто стоит ниже на социальной лестнице...

• Опыт, тиская и ломая человека, заставляет его обнаруживать в себе свое мировоззрение – как то прочное, чем он и натыкается на углы и что дает о себе знать сопротивлением или болью... И что, по этой причине, конформисту следует из себя извергать в самую первую очередь.

• Можно не иметь мировоззрения – если оно еще не созрело; не выявилось, не дало о себе знать. Можно не иметь мировоззрения, спокойно пуская в себя конформное. И можно созреть до мировоззрения, согласно которому оно должно состоять – в конформизме. В его «высшей правде».

• Есть конформизм от безразличия, и есть убежденный конформизм. Быть согласным с общепринятым в том, к чему не имеешь личного отношения – почти что разумно; разумней было бы только личное отношение заиметь. Но совсем иное дело – этот иррационализм конформизма, сознательно доискивающийся во всем общепринятости, как истины в высшей инстанции.

• «Поступай согласно той максиме, относительно которой ты в то же время желал бы, чтобы она стала всеобщим законом.» А категорический императив конформиста звучит чуть по-другому: «поступай согласно той максиме, относительно которой ты воображаешь, что она и является всеобщим законом». Не случайно же идейный конформизм ощущает себя именно нравственностью... Да собственно и сама нравственность – во всех языках производное от «нравы» – когда-то, видимо, то и значила, что теперь означает конформизм.

• «Ценности», «устои». – Между прочим: ценности и устои конформизма.

• Замечание. – Опасно разоблачать нравственность конформизма перед теми, кто не знает другой. Вы доказываете – «конформизм еще не нравственность», а вас поймут – «нравственность всего лишь конформизм»...

• Ориентироваться на общее мнение – это и значит «казаться» ставить выше, чем «быть». «Быть, а не казаться» – всегда, что называется, «вызов обществу». (Или же от человека требуют, чтобы он всерьез стремился быть тем, чем он может, по природе своей, в лучшем случае только казаться?..)

• «Конформизм». Почему не «кон-спиритизм»? – Навевает подозрение, что так хотят называть склонность за общепринятыми формами прятать индивидуальные взгляды, тогда как требуется сами взгляды иметь общепринятые.
Конформизм – то самое «приличие» для «всякого безобразия». Ширма для индивидуализма, но преступного, иначе ни к чему была бы и ширма.

• ...Дело в жажде роли, причем не важно, будет ли роль той же, что у большинства, или ролью для избранных. Снобизм, как уже сказано – тот же конформизм. Не в «одинаковых формах» суть, а в одинаково пустых душах, жаждущих извне хотя бы форм.

• Борьба с конформизмом – по определению, в одиночку (мое слово ко всяким элитам). И так как один в поле не воин, единственно верная тактика здесь – бегство. Это значит также, что победить его можно лишь в себе самом – но это главное.

• Существует в умных элитах «нечто против» конформизма, но меньше всего в вопросах вкуса. «Вкус» в них всегда – такой культивированный конформизм.

• Обычному и пошлому конформизму противостоят утонченные и передовые «групповые» конформизмы. Плотность их больше обычной примерно раз во столько же, во сколько больше обычной плотности планеты плотность планет-карликов.

• Конформизм, заметьте, собою горд. Это – наука, которой конформист не колеблясь дает название «жизнь», а себя чувствует в ней бакалавром, людей же более успешных, чем он, готов признать докторами.

• Если дьявол – есть мнение – боится насмешки, похоже, дух конформизма и есть этот нечистый дух. Свойство, обратное великодушию: презирать за то, чему подвержен сам. Конформист боится насмешки и потому готов насмехаться.

• ...Если чем и позволено выделяться конформисту, то только тем, чем должны желать выделяться все: положением или богатством. Конформизм – соревнование в неотличимости.

КОРЫСТНОСТЬ

– корысть – вразрез с убеждениями; наряду с ними; как их главный компонент;
– корысть, как убеждение, как такой моральный принцип,

также, в общем –

– то же, что эгоизм,

поскольку без эгоизма корыстность представить трудно, а при его наличии относительно всякое бескорыстие. Тут надо еще только заметить, что и сам эгоизм вещь не абсолютная.

• «Рыбка ищет, где глубже, человек – где лучше»: лучше для себя лично независимо от того, что это будет значить для других; человек, говорится этим, необходимо корыстен.

• все же – что такое «лучше» вообще? И что такое сама корысть?

КОРЫСТЬ

– выгода, мотив личного потребительского благополучия; особо – если этот мотив заглушает все прочие; и особо – если заглушает нравственные мотивы,

то есть, если налицо сама корыстность.
Относительность этого понятия привела к тому, что корыстью называется даже –

– всякая радость от совершаемого, если, как подозревают, она явилась его главным мотивом; все в побуждениях, что «для себя». И даже – вообще всякое удовлетворение, на какое только можно рассчитывать...

Подчеркивая противопоставление, корысть –

– эгоистическая (игнорирующая нравственные аспекты) заинтересованность;
– личная заинтересованность, включая заинтересованность нравственную, –

ведь «личным» называют как корыстное, так и то, что его полностью отвергает.

• Собственно к корыстным интересам следует отнести имущественные и отчасти карьерные, особенно в случаях, когда эти интересы не считаются с мерой и со справедливостью; если же считаются, то они уж и не корыстные, а естественные и законные. Корыстность – эгоизм, с каким преследуются эти интересы.

• Давайте называть корыстностью не всякую радость, получаемую человеком от своих деяний, а лишь несправедливую радость – идущую кому-то во вред. Требовать лишь, чтобы от добрых дел не отнималось их доброе, ради этой радости.

• Что – «для себя», и что – «для другого»?.. Делать что-либо без радости – значит, уж точно, делать это плохо!

• Удовлетворение от совершенного доброго дела – тоже, значит, может считаться корыстью. Для полной ясности его назовут самолюбованием... Но верно и то, что самое жалкое самолюбование могут воспринимать в себе, как удовлетворение от совершаемых добрых дел... Так давайте судить по плодам!

• Воображают будто бы, что Богу угодно, чтобы каждый наш шаг напоминал шествие на плаху. – В таком случае ему угодно лицемерие. Попытки изгнать всякую личную радость из своих деяний – в порядке борьбы с личной корыстностью – только изощряют лицемерие, так что, уж кажется, сами от него и родятся.
(Характернейший вариант – Фома Опискин: изгнать из души корыстность, чтобы заполнить это место деспотизмом. Ханжество из двух пороков выбирает больший.)

• Корыстное и бескорыстное – тело и душа, которых не разделишь, не убив, и где душе положено быть главной, а телу – здоровым и чистым.

• «Плотские» желания от «духовных» отличаются не по тому, что одни относятся к плоти, а другие к духу – а по отношению личности как к тем, так и к другим.
Может быть святой молитва о хлебе – что показал Христос, вероятно, шокировав этим не одну фарисейскую душу, – и корыстной – о царстве Божием.

• Есть люди, для которых «разум» и «естество» суть разные синонимы корысти.
Есть такие, для кого корысть – естество, но не разум; умом они понимают и кое-что высшее.
И такие есть, для кого корысть – весь их разум, но не естество, – доброе естество ему вопреки...

• Очень много неприятных человеческих свойств следует освободить от привычного подозрения в корысти. Больше того, корысть могла бы послужить для них и оправданием – слишком трудно представить себе тягу ко злу самому по себе, без каких-либо выгод и тем паче в ущерб. Но...
Вот, зависть. «В зависти нет корысти», приводит Даль поговорку; думаю, смысл ее не только в том, что от зависти мало проку. Интерес зависти чисто моральный – не просто что-то иметь, а потому только, что это имеет кто-то другой; тут, видимо, человеческое достоинство мерится успехами – и хотят сравняться в достоинстве.
Или косность: вот уж, сугубо бескорыстная штука. Здравый рассудок не может растопить ее, даже демонстрируя косному очевидные выгоды, мимо которых он проходит. Косность видит себя самими здоровьем и моралью, а разум – напастью, чертом-искусителем.
Воинственность? Начиная от бытового хамства и кончая патриотическими страстями... Первое создает среду, в которой ничего невозможно добиться, в первую очередь самому хаму; последнее, скажем, хочет для себя «жизненных пространств» – заселит которые трупами... Даже просто ограбить чужую страну – не то, что ограбить соседа; больше корысти в честной работе! Но дело разве в корысти, дело в святынях...
Да что там! От корысти бывает свободна сама корыстность. «Скупой семь раз платит», нажива, ставшая целью жизни, не служит, а порабощает...
Азартные игры? Корысть не стала бы рисковать. Это развлечение и страсть тех, кто деньги любит, как Шура Балаганов, вполне бескорыстно.

• Естественное не безобразно. Безобразно служение «естественному», когда оно уже удовлетворено.

• Корысть: разве такой уж «материальный» интерес? Быть сытым, согретым – вот материальное. Потому и законное, потому и естественное. А вот все то, что сверх – уже духовное; если это «сверх» продолжает быть материальным – такого, стало быть, корыстного духа.

• В материальных потребностях нет ничего низкого. Низкими они становятся, когда удовлетворение их превращается в предмет гордости.

• Всем нам приходится быть корыстными по необходимости, корыстные же корыстны из принципа.

• Ничтожный человек, все мне кажется, сам добровольно решается на ничтожество – корыстность ли, низость, эгоизм. Ему говорят: то-то и то-то дурно. Он соображает: ага! это от меня домогаются бескорыстия; чтобы я, значит, чего-то недополучил. Как бы не так! Потому оно мне и годится, что дурно!.. Наблюдая за лучшими из политиков, все время опасаешься: слишком хорошо объясняя с экранов, в чем зло, не способствуют ли они этому злу...

• Бескорыстие же – это просто совесть; просто более широкий, чем встречается обычно, кругозор. Когда в личности находятся силы и простор для других, кроме только потребительских, запросов и ценностей.

КОСМИЗМ

– чувство космоса, как всеобъемлющего всепроницающего иерархического порядка, в который входит, а потому и освящен, всякий установившийся социальный порядок,

а в выражении «космическая религиозность», скажем, в устах Эйнштейна –

– чувство Бога, как чувство осмысленности и разумности мироздания, не нуждающееся в посредничестве каких-либо вероисповеданий,

кстати –

– чувство космоса, как порядка бесконечно более разумного, чем наши насильственные социальные порядки с их ограниченными идеологиями – и противопоставляемое им.

• Теизм, пантеизм, и – космизм. – «Бог – над миром»; «Бог – сам мир»; «Бог – организующий принцип мира, его дух».

• Смешивая понятия смысла, организации и иерархии, принижающую человека стадность возвели до ранга космического... Наши жалкие иерархии не продолжают, а скорее пародируют космические; «космистам» (некоторым) явно не хватает космизма, чтобы это чувствовать.

КОСМОПОЛИТИЗМ

– «мировое гражданство», «общечеловеческий патриотизм», –

дело в том, что изначально мораль исчерпывалась патриотизмом, соответственно могла распространяться лишь на граждан, или, ещё раньше, лишь на членов рода: космополитизм есть первый, ещё наивный этап осознания гуманизмом самого себя. Так что «мировое гражданство», можно сказать ещё, это –

– общечеловеческая мораль – человечность, гуманизм – в категориях отсталой родовой морали (категориях гражданства и патриотизма, в которых для подлинной человечности уже нет нужды). Преодоление моральной идеей (лучше сказать, человечностью) – идеи патриотической.

Параллельно с этим – так уж человек устроен – просматривается и другое значение, которое, в нашу ещё полудикую эпоху, и считается, пожалуй, главным – антипатриотизм, как отсутствие чувств привязанности и долга по отношению к своей стране...
В общем, либо – либо:

– достоинство, справедливость, сострадательность (составляющие человечности), предпочитаемые первобытно-патриотическим чувствам;
– корысть, им предпочитаемая, или просто их отсутствие.

• Если только представить себе психологию, в которой жизнь и достоинство иностранца должны быть защищены хотя бы статусом «гостя» – ибо статуса просто человека для этого оказывается не достаточно – станет понятным нравственное свершение античного космополитизма.

• «Гражданин» – либо «подданный», подвластный такому-то государю, либо – полноправный член правового общества. С тех времен, когда какие-то права могли иметься лишь у подданных, у граждан – лицо, права которого признаны, и называют «гражданином». Хотя естественное право, права человека не имеют гражданства: у них гражданство именно «мировое».

• Надо быть больше, чем патриотом – надо быть космополитом.

• Космополитизм мог бы сказать, скорее – «где плохо, там и родина» – где ещё неразвитость, где горе – там должна быть и наша боль, наша забота. И в первую очередь, разумеется, мы отвечаем за то, к чему имеем непосредственное отношение – подлинный космополит поневоле патриот...

• «Где хорошо, там и родина» – и это верно. В каком бы краю ты ни жил и как бы за него ни болела у тебя душа, родина там, где не надо стыдиться за человека (на глобусе не ищите)...

• Культура, по самой сути своей, космополитична: это ставшее доступным, завоеванное усилиями нашего духа общезначимое, общечеловеческое.
Вообще, «национальная культура» – выражение не слишком удачное. На самом деле имеется в виду частный (национальный) вклад в культуру общечеловеческую, какой культура только и может быть. И, коль скоро мы так привыкли ценить «оригинальность», чем этот частный вклад будет своеобразнее, тем лучше!
(То есть, скажем, не «русская национальная культура», а «русский оригинальный вклад»; то же, что делает культуру исключительно русской и для русских, есть всего лишь традиция – скорее, анти-культура, «накопление невежества», по выражению Салтыкова-Щедрина.)

• ...В Париже реконструируются улицы, сносят целые старинные кварталы – кого только ни повидавшие! – а американцы эти кварталы скупают (буквально), перевозят за океан, где-то у себя вновь отстраивают... Вопрос: кто в данном случае больше проявляет «французского патриотизма» – французы или американцы?.. И ответ: культура, этот «общечеловеческий патриотизм», патриотичнее любого национального патриотизма!
(К чести для французов, то, чем не умели распорядиться сами, они хотя бы продавали; гордый принцип «не съем, так понадкусываю» они уже переросли. А что сказать об отечественных патриотах в Думе, запретивших иностранцам усыновлять наших сирот? И это при переполненных, нищих детдомах! При том, что в той же Америке усыновлять давно некого!..)

• Если искренне любить можно лишь себя, своих детей и своё, тогда и альтруизм предстанет безлюбьем, не то что – космополитизм.

КОСМОС

– весь мир; в особенности мир, не доступный нам без каких-то необыкновенных технических средств;
– миропорядок, мироустройство; мир плюс разумность мира, плюс его закон; мир плюс Бог в нем, –

в отличие от Хаоса – что есть мир минус Бог.

• ...То есть, не разум по клочкам рассыпан в неразумном и неодушевленном мире, а, напротив, разумный мир, Космос, почему-то терпит в себе несовершенство и неразумие, может быть, болен им; поражен там и сям Хаосом. Не смысл случаен и вне закона, а бессмыслица.

КОСНОСТЬ

– присущий конформизму консерватизм,

если только не покажется забавным это определение одного такого простого слова двумя сложными, да еще иностранными. К тому же «косность» включает, будто бы, и причину конформизма, о котором речь, имея своим синонимом опять же иноязычное –

– инертность, или иначе упорство, проявляемое душевной ленью.

Получается – «присущий инертности конформизм с присущим ему консерватизмом». То есть –

– непреодолимый или возведенный в принцип душевный сон, подчиняющий человека среде, традициям, рутине всякого рода и делающий его врагом всего нового и разумного (объединяемого в одно понятие «прогресс»),

а в выражении, скажем, «коснеть в грехе» (продолжать грешить, уже не имея права заблуждаться на этот счет) –

– душевная лень, препятствующая самосовершенствованию.

Значит, «коснеть» можно, так сказать, и в индивидуальном порядке.
Косность – отчасти то же, что предвзятость, – то есть (в самом общем понимании) –

– хроническая неспособность или нежелание видеть вещи такими, как они суть,

под давлением идеологий, корысти, наивности, романтизма или чего другого.

• Косность, что знаменательно, есть одновременно примерно то же, что консерватизм, и примерно то же, что тупость.

• «Инертность», как и положено по физике, свойство «масс» – косность как правило социализирована. А потому сильна и самодовольна.

• В чудачестве скорее упорствуют, а вот в правильности – коснеют.

• Если предвзятость замешана, по идее, на какой-то заинтересованности, на страсти, то косность – и вся ее суть в том – на тупости и равнодушии. Косность родится от незаинтересованности в истине, предвзятость – от заинтересованности в истине определенной.

• «Косноязычие»: когда язык, все равно в буквальном смысле или в фигуральном, поворачивается тяжело и потому говорится не то и не так.

• Любопытны отношения между косностью и корыстью. – Корысть, заслоняющая все прочие интересы, тоже создает фальшивую картину мира, так что уж представляет собою своего рода косность. Но сама косность – не корысть; и даже, часто, они вредят друг другу и тянут в разные стороны; и пошлости приходится трудно – балансировать на этих двух своих китах.
Кодексы косности выражают, конечно, требования какой-то корысти, а где, в силу неучитываемых жизненных обстоятельств, они корысти в чем-то противоречат – там косность ощущает и осмысляет себя самою моралью.

• ...Вот так картинка. Поверить пошлости, так косность – это мораль, а корысть – это рассудок...

КРАЙНОСТЬ

очень занимательное слово. Антоним «крайности» – «мера», но и еще кое-что, что можно назвать лишь приблизительно, – в том числе, как будто, «непоследовательность»... Итак –

– утрата меры; утрата меры, искажающая суть;
– голая суть, когда суть пугает,

а также –

– явная односторонность.

Поневоле односторонним – так уж устроен человеческий глаз – нам не следует быть слишком последовательными, ни в выводах, ни в поступках. Догматизм – всегда крайность... Но и непоследовательность – никак не лучше! Либо идея истинна, либо нет – разве не так? Иначе, как и мыслить? – И крайность, как –

– последовательность в идее, компрометирующая ее,

представляется с этой точки зрения конструкцией слишком двусмысленной, ведь из истинного нельзя вывести ничего ложного, если сам же эту истину вольно или невольно не оболжешь. Так что, на выбор, крайность –

– последовательность в идее, вскрывающая ее абсурдность;
– абсурд, с недобросовестной ссылкой на какую-то, саму по себе верную, идею.

Снова обращаясь, однако, к теме односторонности – вспомнив, что жизнь не может строиться на одной какой-то идее – крайность (в том, например, что касается жизни социальной) –

– претензия определенной идеи на безраздельное господство,

что на практике значит –

– последовательность в проведении принципа, хотя бы и справедливого, не останавливающаяся перед насилием,

почему политический бандитизм и называют «экстремизмом».

• ...Кстати, принцип «непротивления злу насилием», если под «злом» разуметь также и само насилие, есть типичная крайность. Здесь и утрата меры, перечеркивающая суть, и абсурд со ссылкой на истину, и догматическая последовательность, доходящая до непоследовательности крайней: непротивление насилию значит ведь попущение его.

• «Нехорошо скрывать от больного то, что он может умереть от своей болезни; надо, напротив, напоминать ему об этом» – учит тот же Толстой, – сознание близости смерти поспособствует усилению духовной жизни, так чего уж лучше!.. Вот он – дух крайности, моральный экстремизм; непоследовательность, маскирующаяся в последовательность и утверждающая абсурд и зло. Если сам Бог не дает ясно знать о близости смерти, какое же право на то у человека? Причинять другому боль, поскольку воображаешь, что так его душе лучше – это ли не насилие?..

• ...Или, у Канта. Пример крайности, как злоупотребления принципом. – Тот убеждал, что правду следует сказать и бандиту, когда вы прячете у себя в доме намеченную им невинную жертву, а бандит догадается да прямо спросит... Но выдать доверившегося тебе – разве не предательство, не обман этого доверия, не наихудшая ложь?.. Какая великолепная односторонность! Нельзя говорить неправду, зато можно во сто раз худшую неправду совершить... Если это не ханжество, не иезуитство, то что тогда иезуитство и ханжество?

• Между злом и добром нет середины, – так что стоит задуматься, что бы мог значить ярлык «крайность» в вопросах добра и зла.
...А вот что: слепота к тому злу, к которому приводит слишком последовательное проведение в жизнь какого-то добра.

• ...Такая особая нравственность, которая не остановится ни перед чем и гордится этим. И этот характерный азарт, овладевающий героем нравственности, когда нелепость, фальшь или самое зло уже бьют в глаза...

• Последовательность не может сделать истину ложью, но упрямство – может.

• В вопросах красоты, крайность – это утрата меры; в вопросах истины – такая утрата логики, мнящая себя особой последовательностью, интеллектуальным бесстрашием и т.п.; и в вопросах добра – утрата нравственным принципом нравственной сути, или самого добра.

• Что надо заметить. – Есть вещи системные, скажем, либо либерализм – либо коммунизм, либо рынок – либо замороженные цены; это не две крайности, а два стула, и лишь дураку кажется, что лучше всего «особый путь» – усесться прямо посередине.

• «Крайности сходятся»:
– идея, доходящая до абсурда, указывает на правоту противоположной идеи; – абсурд, на котором настаивают, может ссылаться на любые идеи, в т.ч. противоположные;
– крайности социальные сходятся в допущении насилия, а насилие одно и то же и действует по одной и той же логике, какой бы идеей ни вдохновлялось,
также –
– чем упорней настаивать на одной стороне какого-то целого, тем, ясно, назойливей должна проступать обратная его сторона;
– разность взглядов на вещи все же не может менять их собственный облик – крайности не столько сходятся, сколько не в силах разойтись, – и прочее, и прочее.

• «Крайности сходятся»: предлагаю модель. Кольцо Мебиуса. Наши качества и воззрения разбегаются по кольцу, пока не сойдутся – ведь все мы созданы по одному образу и подобию – да по разным сторонам плоскости. Так мы и чувствуем: и то, да не то. Не хотим мы быть похожими!

КРАСИВОСТЬ

– имитация, подобие красоты.

Обратите внимание: самое пренебрежительное, как можно назвать красоту живого – «красоты», – вместо единственного и неповторимого воспользоваться множественным числом; «красоты природы». Но никак нельзя сказать – «красивости природы», – красивость есть дело сугубо рукотворное, социальное, именно –

– созданное специально для того, чтобы казаться красивым: на массовую потребу, согласно расхожим представлениям о красоте.

• ...Но пусть что-либо создается на потребу самой тонкой элиты, согласно ее представлениям об эстетике – красивость красотой еще не становится, разве что, манерностью.

• Красивость и красота – как искусственность и искусство. Или, еще можно сказать: как пошлость и истина. В чем может быть все, кроме – жизни.

• Та красота, которая не выразительность – подделка: красивость.

• Красота, в отличие от красивости, о себе не знает.
Художник пишет не красоту и не для красоты, а чувство и ради чувства, и если это у него удается, имеющие глаза видеть, видят: красота!

• Красоте лучше дышится без канонов, а вот красивость без них, правда своих собственных, не может.
Скажем, красивым может быть любой тип лица, любая местность, любое время года и дня. Но красивость – это когда вам точно скажут: «овал»; «море»; «закат». – Разумеется, ни правильный овал, ни море, ни закат в том нимало не повинны.
...То, из чего не-художник создаст красивость, обычно и на самом деле красиво. Тут все дело в подходе.

• «Наивное искусство» (белые лебеди в прудах, розовые девы, пышные букеты и все такое): отнюдь не то, что – «показалось красивым, так, как увидел, и нарисовал». Если бы! Действительно, что же еще лучше этих птиц, дев и цветов! Но в этом искусстве все скорее наоборот: не как увидел, нарисовал, а нарисовал так, как этого требуют представления о красоте; и то, что не показалось, а заведомо, от головы, считается красивым. Красивости создаются здесь с расчетом – но для нас с вами уж слишком наивным.

• (Вот искусство, скажем, Ван-Гога – оно наивно поистине: совсем безыскусное, и – от чувства: чего-чего, но уж красивостей у него не встретишь. Напротив, примитивизм – не от чувства, не от глаз, а от наивного представления. Первое – это талант, пренебрегший или, пусть даже, не овладевший искусством, второе – бездарность, дошедшая до степени искусства.)

• Красивости примитивов, скорее, пугают – какая там красота!

КРАСНОРЕЧИЕ

вообще-то то самое, что риторика, и все же по-русски это нечто иное, – итак:

– умение говорить красиво; убедительно; красиво, но не убедительно.

• «Потоки красноречия»: потоки речей, которые не убеждают.
«Красноречие» – это красноречие, не вызывающее доверия.
«Краснобайство». Не слышал, чтобы слово это применялось в ином, прямом своем смысле.

• Если можно быть красноречивым и при этом лгать, ясно, должно быть на подозрении всякое красноречие.
Если красноречие заметно, то уже подозрительно.

• ...А вот в выражении «красноречиво свидетельствовать» красноречие – сама убедительность, не требующая слов. Потому, видимо, и красноречиво, что не речь; «лучше один раз увидеть»...
Вообще, убедительность – это цель красноречия; убедительно – значит и красиво. Но когда говорят – «красиво», имеют в виду, может быть, «высокопарно», «витиевато», «стильно» и т.д., – что угодно, только не убедительно.

• В понятии «красноречие» красота и фальшь – синонимы.

• ...Итак, если относиться к красноречию всерьез, лучшим приемом его следует считать доходчивость, или простоту. Сложность предмета, конечно, потребует и сложности трактовки, и все же всегда видно, что интересовало трактующего: свет или дебри.

• «Кто ясно мыслит, тот ясно излагает». – Дело не в том, что все можно высказать просто, а в том, что искренняя заинтересованность говорящего в истине делает его заинтересованным и в простоте. Ведь истина, можно сказать, это ясность и есть; стремиться к истине – стремиться к ясности.
«Кто честно мыслит, тот честно излагает».

КРАСОТА

– то же, что гармония – согласие в частях предмета, радующее само по себе; соответствие предмета своей идее (красота здоровья, красота целесообразности и т.п.).

«...Радующее само по себе.» – Выделяя этот момент –

– гармония, с особенным упором на безотносительность ее к истине или добру, –

причем не надо забывать, что истина и добро сами представляют собой гармонию, а значит и красоту. Истина и добро прекрасны, хотя красота отнюдь еще не истина и не добро.
Еще одно значение:

– гармония в привычных общепризнанных воплощениях, – то же, что красивость.

• Что же такое это «согласие», красота? Адекватность формы – сущности, – выразительность? Частей целого – назначению целого, – функциональность? Равновесие пропорций, какое-нибудь золотое сечение? – И то, конечно, и другое, и третье.

• Красоту нельзя понимать, как привесок к чему-то другому, главному. В вещи, назначение которой быть удобной, удобство и составляет ее настоящую красоту. Если художник перед чистым листом – красота линий и пятен, безо всякого «содержания», уже достойная задача. Если надо раскрыть образ, или истину – пусть они примут самую естественную для них форму, красота – это их доходчивость.

• Форма, ставшая прозрачной и раскрывшая дух: вот красота.

• Красоту можно назвать методом искусства: это мост от формы к духу. Наука, скажем, подбирается к нему иначе.

• ...А какой-нибудь марсианин – понял бы, что человек называет «красотой»? – Думаю, да. Ведь воспринимать – уже значит приводить воспринимаемое в некую гармонию. Гармония – закон восприятия; идет ли речь о зрении, слухе или рефлексии – внутренних зрении и слухе – все равно. Мысль – тоже ведь гармония. Мы жаждем смысла – или покоя – или удовлетворения – или красоты. «Нет смысла в жизни» – иначе: тоска, отсутствие радующей гармонии. Самоубийства, вероятно – в основном по причине порока воспринимающей, гармонизирующей способности. Всякая разумная жизнь что-то в красоте должна понимать.

• «О вкусах не спорят», потому что вкус – это личное отношение. Именно поэтому же красота нисколько не субъективна: дело не в том, что все должны находить красивым одно и то же – а в том, что все, кто только способен красоту переживать, переживают ее одинаково.
Давайте провозгласим: «о мировоззрениях не спорят»! Терпимость именно к тому и призывает. Оно и справедливо, и не потому, что у каждого своя истина, а потому, что каждому она открывается по-своему.

• Красота – точно как логика: если ее не понимают, это не значит, что ее вовсе не существует и что красотой можно было бы счесть безобразие. «У каждого свой вкус» – не «у каждого своя красота», а «каждый умеет различать красоту в чем-то своем». В любом вкусе может воплощаться красота, но не в каждом наши пристрастия позволят ее оценить.

• («Естественное не безобразно»: «гармоничное не безобразно».)

• Добро красоты побаивается. Относится к ней настороженно.

• И добро и истина прекрасны, но не тогда, когда выглядят такими, а тогда, когда являют собою действительные истину и добро. (Почему красота и не может служить их критерием, разве что симптомом.)

• Красота – это форма истины и добра, – форма, которую легко усваивают заблуждение и зло.

• Площадь у Сан-Марко, красивейшее, вероятно, место в мире, служило и местом для публичных казней. – Это к тому, спасет ли красота мир; не говоря уж о том, спасет ли его религия.

• Девочка, посмотрев «Кармен», спросила взрослых – считают ли они, «что все эти люди действительно были хорошими?..» – Философ заключил, что ей еще не стала доступна автономия морали и эстетики. А ведь она понимала их так, как понимал, скажем, Сократ; чувствовала, что истина красоты должна быть добром. До взрослого понимания ей надлежало не подниматься, а опускаться: «что с того, что все это ужасно? это всего лишь красота...»

• ... Впрочем, красота и сама по себе имеет определенный моральный смысл: она радует. Как и интеллектуальный: какую-то, пусть очень далекую от наших главных духовных нужд, но все-таки правду она собою являет.

• Суть, конечно, не в красоте, но красота – тоже суть.

• «Красота», в кавычках (или красивость) – это пошлая, всеми узнаваемая гармония. Почему художнику, чье призвание находить и выплавлять гармонию редкую или не замечаемую, и нечего делать с «красотой».

• Внешность, скажут, может быть гармоничной, но некрасивой. – Правда; но художник обычно назовет такую внешность – все-таки – именно красивой.

• Для художника, в отличие от прочих смертных, красота и стандарт не одно и то же.
«Как, – можно возразить, – а идеальное?» – Художник и его не берет готовым: он его находит каждый раз заново.

• «Красота» считается с общепринятостями, гармония, ясно, нет. Посему требовать, чтобы художник создавал красоту – значит либо попадать пальцем в широчайшее небо, либо ждать, чтобы он создавал красивости – угождал пошлым представлениям о ней.

• «Своя красота» – скажут и воспримут всегда почти со снисхождением. И притом «своя красота» – прямо-таки формула оригинальности. Цель художника – найти во всем свою красоту. Какую же еще?..

КРЕАЦИОНИЗМ

– идея и все из нее вытекающее, что «Бог создал мир из ничего»,

что, видимо, значит –

– «мир – ничто без Бога, вполне трансцендентного ему»;
– «все в мире имеет Богом заданное предназначение».

• ...Понятно, что если уж создан «мир», то есть «все» – то, конечно, «из ничего». Но в этом «ничего» было место непостижимому бытию, которое мы называем Богом.
Чувство за этим, будто бы, такое: весь доступный человеку мир создан кем-то недоступным ему. Здесь в глаза бросается не только особая роль Бога, но и – что важно – особая и удивительная роль самого человека. «Весь мир» ведь приравнивается здесь к миру, доступному человеку, а не ко всему сущему, поскольку Бог был и до мира... Я хочу поделиться своим подозрением, что под «креационизмом» первоначально лежало чувство еще более простое, чем только что описанное, – чувство, судя по его наивному эгоцентризму возможное разве что для больной, деградировавшей до примитива психики, но вполне соответствовавшее здоровому первобытному эгоцентризму дикаря, а именно – «все видимое сознательно разыгрывается передо мною каким-то превосходящим меня существом». «Я» все-таки остается пупом мироздания...

• Тем, что «из ничего не возникает ничего», нельзя опровергнуть бытия Бога, ведь это отнюдь не развенчивает никаких тайн. По мне, это не может отрицать даже «креационизма», поскольку невозможно вполне установить, что, собственно, утверждает сам креационизм. Бог не мог создать чего-либо из ничего? Ну, так он создал все из самого себя.

• Креационизм вполне сочетаем с тем, что друг с другом не сочетается.
«Бог создал мир из ничего» – и «не вмешивается». Почему нет?
«Бог создает каждый миг заново весь мир».

• Креационизм и персонализм. – Последний будто бы понимает свободу нашей воли, как творчество из ничего – и потому склонен верить в креационизм (прямо по Фейербаху – тайну этой теологии составляет антропология). – Или как раз напротив: не приемлет самой идеи Бога-Промыслителя, Бога, направляющего нас.

• «Мир создан Богом»: «мир непонятен». Это – как те три кита, на которых стоит земля; хорошо, с землей ясно, а сами киты на чем стоят? Или же, «мир создан Богом»: мир существует для чего-то, имеет, как всякое творение, как всякий поступок, некую задачу.

• ...Итак, мир не «возник», а «создан» – то есть, хотят сказать, что он существует для чего-то, – имеет предназначение. Притом, подчеркивается, мир создан «из ничего». Какая нужда на этом настаивать? Уж если «создан», то ясно, что до того его не было? – Видимо, этим выговаривается: без Бога он даже не прах, – ничто. Так и человек, божья тварь и часть сего мира, без Бога ничто и имеет, однако, предназначение.

• Смысл-то наше бытие может иметь и в себе самом; и это будет значить, что Бог имманентен миру («пантеизм»). Рассматриваемый же тут взгляд делает Бога трансцендентным ему – именно с тем, чтобы «смысл» понять более примитивно, как задачу, назначение, цель.

• ...Еще один, частный смысл – например, у Меня:

– противопоставление эволюционизму, – идея, что каждый биологический вид – а гвоздь в том, что тогда и в первую очередь человек – сотворен, а не возник естественным путем из «наличного материала» (то есть из соответствующего менее совершенного вида): сотворен, таким образом, «из ничего»,

но чем бы пострадало наше представление о господнем могуществе, если бы Бог и пользовался «наличным материалом»? Тем более, что и его создал сам? Этот материал в каждой твари слишком очевиден. Может, без творца любой материал так материалом и оставался бы! Почему эволюционизм нельзя сочетать с креационизмом (как то и делал, кажется, сам Мень)?

КРЕДО

(«верю», или скорее «верую»)

– символ веры, набор определенных догматов (так сказать, бастион веры на поле разума), –

а отсюда вообще-

– аксиомы какого-либо мировоззрения, в которые «верят, ибо недоказуемо» (обычно возмещая невозможность их обоснования – пафосом); «на чем стою», ибо «не могу иначе»,

или –

– способ интерпретации реальности – единственно возможный для данного индивидуума (или почему-то кажущийся ему таким), и потому квази-религиозного характера.

• (Аксиомы – «символ веры» геометрии.)

• Популярность этого слова, кредо, отражает общепризнанность той мысли, что точки зрения не могут иметь доказательных обоснований. Что вначале – вера, и – у каждого своя.

• ...Вера, как способ смотреть на вещи. И без нее невозможно что-либо увидеть, как и, с другой стороны, невозможно подменить ею объективность, – ведь вещи сумеют за себя постоять.

• ...А ведь глубочайшие наши кредо, то, во что мы действительно верим – вряд ли вполне формулируемы. Большинство из нас эти аксиомы искренне приняли бы за очень простенькие теоремы, а то – за «истины, не требующие доказательств», за нечто само собой разумеющееся и уж с чем никому не придет в голову спорить. Так что, если говорят о «кредо» – всего обычней речь идет не о том, во что действительно верят, а о том, во что хотят – или долгом считают – верить.
Итак, «мое кредо» –

– из чего я исхожу в своих суждениях о мире – неосознанно; или, как мне кажется, вполне осознанно (но остается под вопросом, не кажется ли мне только, что я действительно из этого исхожу); или из чего считаю своим долгом исходить – то же, что убеждение или даже идеология.

• Чем явней для человека его кредо, тем сомнительней, что это его подлинное кредо... Но притом выявлять его для себя – едва ли не главная жизненная задача «человека разумного»... Ну что ж, а упомянутая каверза – главная трудность в осуществлении этой цели.

КРЕЩЕНИЕ

(«обряд инициации» в вероисповедание)

– обязательный минимум обрядоверия (христианского); обязательный минимум вероисповедания, акт приобщения к образованному им (или, скорее, к образовавшему его) социуму,

«акт» скорее в смысле протокольном.

• ...Приобщение к вероисповеданию, понятно, а не к вере, поскольку последнее потребовало бы от посвящаемого в нее хотя бы сознательного возраста; да и вообще этот акт приобрел бы характер «всего лишь символического» и не был бы обязателен. Крещение, напротив, акт столь же символический, сколь может считаться символической подпись под обязательством или справка о рождении. Это «рождение в Боге» – продукт откровенно социальный; что-то вроде приписного свидетельства. – Те же, кому по душе, могут считать его великим таинством – еще бы, несложная церемония с такими чудесными последствиями, как божья благосклонность!

• ...Ну да, речь не о вере. Иначе пришлось бы верить в чудовищное, да еще и всемогущее существо, способное лишить своего расположения младенца за оплошность родителей.

• Разумеется, мы ходим, как и ползаем, под Богом, независимо от того, позволяет наш возраст это осознать или нет. По-христиански было бы – считать, что каждый от рождения крещен. А особые милости или немилости – если такое вообще возможно! – надо хоть как-то заслужить...

• Идеологиям важнее, чтобы им подчинялись, чем чтобы их понимали; последнее даже и не столь желательно, поскольку само собой предполагает какой-то минимум критического отношения. Так что особое внимание религий к младенцам – явный пережиток шаманизма – отчасти даже рационально.

• Христос отстаивал веру от фарисейства – и нашел необязательным даже минимум обрядоверия, обрезание. Фарисейство последующих веков истолковало это так, что обрезание следует заменить погружением в купель.

• Итак, в том, что крещение посвящает не в веру, а в социум, и состоит разгадка сего великого таинства.
Феномен крещения означает, что вера есть дело социума, а не индивидуума, от которого требуется лишь послушание, и что некий социум, а именно наш, со своим богом, принимает крещаемого под свое покровительство.
...А что этот бог «с нами», в том глупо сомневаться, – сие ведь не дело его свободного выбора; он просто – наш...

• Крещение: это, еще, о божестве племенном.
Так что остается удивляться, скорее, тому, что позволяют приобщаться племени с его богом и по желанию, а не только по праву рождения.

• (Возможно, «крестные» отец и мать – когда-то настоящие усыновители детей иноверцев.)

КРИЗИС

– «перелом, переворот, решительная пора переходного состояния», –

это по Далю; внося же некоторые важные, на мой взгляд, нюансы –

– состояние, которое невозможно безболезненно прекратить и невозможно продолжать – требующее какого-либо исхода; сам этот исход; исчерпанность какого-либо состояния, со всеми признаками его болезни и погибания, за которым, коль скоро жизнь не кончена, должно последовать неизведанное иное.

Интересно, что основное значение этого слова в греческом – «суд, судебное разбирательство»; это значение, через родство с «критикой», слышится в нем и сейчас, и, кажется, именно оно придает слову его особую глубину. – Если будет позволено дать такое определение, кризис –

– «судный день»...

• «Критическое состояние» – по-русски было бы лучше «кризисное»: такое, за каким обязана наступить какая-то решительная перемена.

• Кризис: агония перед рождением.
То самое «зерно» из Евангелия, которое, «аще не умрет», не сможет ничем прорасти.

• Подлинная зрелость приходит неминуемо через кризис – расставание с принятыми ценностями ради собственных, – расставание, не могущее проходить безмятежно.

• «Переоценка ценностей» есть кризис. Ценности суть то, чем мы живем, и смена их поистине – смерть и рождение.

• ...Да, «судебное разбирательство»: рефлексия, суд над собою. Но суд особый: начинающий, как всякий суд, с позиций каких-то заданных наперед ценностей, и кончающий судом над самими этими ценностями – с позиций тех, что еще не родились... Здесь не обойдется без мук, это ясно.

• «Расстаться с прежними ценностями», «извериться в них», ведь это – против них согрешить; но если при этом мы не расстаемся с совестью, то не можем и не терзаться; очистительное наказание, обещающее прощение и новую жизнь – острое переживание кризиса.

• «Душевный кризис», «переоценка ценностей», «отчаяние», «опустошение» (мучительное, конечно, а не самодовольное) – все об одном и том же. Кризис, как «судный день».

• «Духовный кризис» – это о кризисе так называемой «духовности», иначе – кризисе идеологическом. Когда человеческое стадо почему-либо лишится своей идеологии, и его духовные пастыри беспокоятся о том, что другая идеология запаздывает первой на смену.
(Любопытна психология самих этих пастырей: цинизм, взявший на себя нравственную миссию – впрочем, необходимую...)

• Состояние, рождающееся через кризис, из праха предыдущего состояния – не может не иметь с ним какой-то связи. – Человек пережил жесточайший кризис, а ему говорят, что он нимало не меняется. Или: никто не узнает в человеке прежнего, каким он был, но сам-то он может прекрасно понимать, что в нем родилось из чего.

• (Одним кажется, что они меняются стопроцентно, причем окружающие этого совершенно не замечают, другие, напротив, о разительных переменах в себе узнают лишь с чужих слов. У первых меняются, видимо, позиции, у вторых, будто бы, сам характер.)

• Жизнь не то, что роман – в ней один сюжет, исчерпываясь, дает место другому. В драме – точка, в судьбе – кризис.

• «Диалектический скачок», но лучше сказать – «кризис»: скорее сальто-мортале.

КРИТЕРИЙ (КРИТЕРИЙ ИСТИНЫ)

– свидетельство, которое мы a priori считаем заслуживающим доверия; которому мы не сможем не поверить, –

от привкуса условности не избавиться; принципиальный характер критерию придает лишь это «a priori», пусть само требующее обоснований, пусть даже произвольное или субъективное, но зато исключающее субъективность и произвол в своих применениях. – Критерий определяется и как –

– мерило: масштаб, каким собираемся мерить, ценность, на которую ориентироваться,

так сказать, ценностный аспект добываемых нами правд. Плюс критерий самой правды – внутренняя и внешняя непротиворечивость, или логика и соответствие доступному для человека опыту... И опять критерий ускользает, ведь даже логика бывает разной, а уж о «соответствии опыту» и говорить нечего! Попробуй определи, что значит «верить глазам»! Все дело в том, именно, зачем и для чего нам нужно что-то увидеть, – итак, несколько повторяясь –

– способ интерпретации реальности, адекватный нашим задачам в ней.

• что здесь следует трижды подчеркнуть, так это, что сама истина – не эти «наши задачи» из определения и не «адекватность» им, а то, с чем мы будем вынуждены считаться согласно результатам нашего способа интерпретации; считаться, повторяю, волей-неволей, а следовательно, соприкасаться с самой объективностью – самой объективной истиной в каком-то ограниченном ее применении. Релятивизм в понятии критерия заложен, но, как видите, и сам вполне «релятивный».
Ну, а если критерий истины – то же, что свидетельство ее объективности, тогда такой критерий –

– единственный: неподатливость. Обязательная воспроизводимость опыта, если речь идет об эмпирике, однозначность вывода при данных посылках, если речь о мышлении, –

и несть критерия, кроме «критерия практики».

• «Истинный» критерий истины содержал бы в себе всю истину, так что критерий по сути своей либо субъективен, либо, так скажем, конвенционален. Уже синоним его, «мерило», указывает на это. Абсолютный-то критерий истины будет для нас, ясно, недосягаем – то есть не будет критерием.

• У нас нет критерия всей истины, зато есть критерий объективности ее, – это «критерий практики».

• Даже польза или плодотворность – эти самые сомнительные из «критериев практики» – о каких-то истинах все-таки косвенно свидетельствуют. Кстати, очевидность тоже – «критерий практики». – «Убедитесь глазами, – на опыте...»

• ...У верующих тоже ведь – «критерий практики»: «без веры нельзя жить», – это в лучшем варианте, а в варианте пошлом – «без религии люди озвереют», «народ без религии не может».

• Истину я определил, как «суждение, которое при определенных условиях само заставляет с собой согласиться», – вот истина, на мой взгляд, и одновременно ее критерий: критерий практики. А большее... Но что может быть большего? Ведь из собственной практики не вылезешь еще вернее, чем из собственной кожи.

• ...Хоть и «критерий практики», но не так, как бывает – «каждая практика обзаводится своей истиной», а – «каждой практике своего от истины нужно».
Критерий ведь, уже по смыслу своему, не запрашивает об абсолютной истине, а только лишь об абсолютно верной – для той или иной нашей практики.

• Критерий: условие, в котором видится безусловная истина.

КРИТИКА (ХУДОЖЕСТВЕННАЯ)

– искусство осмысления явлений искусства – самих по себе; в ряду других; как явлений социальных, –

осмысления, но все-таки не инструктажа. К последнему бывает ближе критика, как –

– суд,

и этот суд предполагает, больше одно или больше другое –

– умение видеть изъяны;
– умение чувствовать и ценить достоинства.

• «Критиковать легче» – это значит: легче видеть недостатки в чужом, чем создавать достойное самому. И вот, критиком становится тот, кто не дотягивает до художника... Тогда как подлинная критика – это особое призвание!
Истинная критика, или ее высший класс – это не способность замечать недостатки, скорее напротив: это способность видеть достоинства.

• «Критиковать легче» – это значит еще: легче убедить других и себя в том, что трудное или непривычное в критикуемом представляет собой его недостаток, чем ощутить самому и разъяснить другим его достоинство.

• Видеть недостатки – ничего не видеть, видеть достоинства – видеть само искусство.

• ...Именно – «способность видеть достоинства». –
«Я не настолько талантлив, чтобы открыть своего… (имя чрезвычайно признанного и одновременно спорного художника)» (подлинное высказывание одного искусствоведа). То есть: я не могу ощутить восторга, не санкционированного принятостью; чувствовать я не могу, если не знаю, что положено чувствовать.

• «Оценщикам» надо ведь знать, чтобы восхититься, и это между прочим значит, что главное в искусстве, а именно оригинальность – нечто, о чем еще не составлено пособий – от них сокрыто всего надежней.
(И вот, роль оригинального начинает для них играть всяческое элитарное. Есть, скажем, живопись «традиционная» – ее, с их точки зрения, понимают все, – и есть «авангард», только для посвященных; этакий заведомо «оригинальный жанр».)

• Критика, суд о достоинствах. – Суд предполагает будто бы наличие кодекса, критика исходит из критериев, – и важно, каких. Тех ли самых, которыми руководствовался критикуемый? Или тех, которыми живет сам критик? Если первое, это будет критика «конструктивная», если же второе – неминуемо, хоть в чем-то, «деструктивная». «Имманентная» критика, по идее, верх конструктивности – но, надо сказать, и верх самонадеянности. А, скажем, критика, как суд о социальной ценности произведения – волей-неволей отрицает самое его душу.

• (Я не утверждаю, конечно, что всякая «деструктивная» критика несправедлива. Но если цель не в том, чтобы стереть с лица земли, исправить что-либо может лишь критика «конструктивная». Доброжелательная.)

• Недостатки – ведь это всегда с позиций критериев уже сложившихся и апробированных; настоящие же достижения в искусстве выдвигают, скорее, и свои собственные критерии. Отсюда, вопрос о недостатках касается в основном средних художников и их средних критиков, а выдающегося эти последние в лучшем случае не заметят. Истинный же критик – тот, кто способен позабыть о любых критериях, просто – восхитившись.

• «Свой взгляд» – уже значит: критический.

• «Критическое отношение»: а какое же еще? – Некритическое: восторженное; молитвенное; идолопоклонническое; а также равнодушное.

• «Любовь назидает» – ага, учит любовь, а не скепсис. Но и «насильно мил не будешь» – от критики никуда не денешься. Любовь, к счастью, начинается со внимания – то есть, значит, с критики.

• Критика – заинтересованный, а отнюдь не сторонний взгляд.

• Советовать художнику – проявлять непонимание искусства: все, что он может, он может только сам.
...Так что, если уж очень хочется что-нибудь ему подсказать – то лишь в форме сожаления. «Ах, если б родилось когда-нибудь еще и такое произведение, в котором было бы то-то и то-то!..»

• Одни воображают, что могут знать за художника, к чему он должен стремиться: чувствуют себя «головами», что хорошо бы было приставить к его «рукам». – Знали б они, что такое искусство, от них не укрылось бы и то, что художник – не голова и не руки, а скорее характер и воля: индивидуальность.
Другие идут еще дальше: эти уверены, что понимают, чего именно художник хотел добиться – и как бы он мог достичь этого эффективней. – Их ошибка не столько даже в самонадеянности, которая и вправду чудовищна, сколько в забвении факта, что в искусстве «цель» и «средства» неразличимы, «как» и есть «что», и вклиниться между ними постороннему просто немыслимо.
Третьи – не учат, зато у них своя мания: устанавливают «сортность». Только искусство-то, если оно наличествует, везде одинакового достоинства, «второй свежести» не бывает, и кто этого не чувствует, пусть не берется и судить. Чье-то искусство мне полюбилось, чье-то – нет; любовь эта, возможно, «зла», на то она и любовь, и – глупо сравнивать!

• ...Они, действительно, «головы». Но именно потому научить ничьи «руки» они не могут, потому что художник – «сердце».
Так и критика хороша – от сердца к сердцу.

• Художника понимаешь, если любишь. А значит, если любишь, то не можешь холодно исчислять его недостатки (за них, возможно, полюбишь еще сильнее), – а если не любишь – то и не понимаешь.

• ...Такое поразительное непонимание, нечувствование, на которое способны лишь избранные критики и искусствоведы. Видимо то, чего в себе лишен, имеет для человеческого любопытства особую притягательность; чему большинство просто радуется, они – изучают...

• Кто умеет, тот и понимает.
Ведь умение – способность души, а не рук.
Художник только то и может, и потому только может, что – хочет, – и захотеть за него, ясно, никому не под силу.

• Критика – жанр, вид искусства. В положении «над» – в роли наставника или оценщика – она всегда более-менее нелепа.

• Критик – кто? – В идеале, «самый лучший зритель».
То есть, он – не учитель, а скорее ученик. А потому и сам – художник, – ведь художник тоже восторженный ученик, но никак не учитель.

• Если осмысление талантливо – т.е. если талантлива критика – то она вершит невозможное: делает зрителя восприимчивей, а может и художника даровитей!

• Любовь, ненависть, непонимание, недоверие, даже насмешка – почему бы нашим произведениям не столкнуться со всем этим, коль скоро мы дали им жизнь? Без этого нельзя, значит, пусть будет и всякая критика. Никто, конечно, не может нас ничему научить, но сами-то мы можем и должны на чем-то учиться. Критика, любая – материал.

КРОТОСТЬ

слово несколько устаревшее. – Любопытно: перед тем, как слову «устареть», оно принимает какой-то елейный, приторный оттенок. «Устаревшее»: в чем начали чувствовать толику фальши.
Но по порядку. Должно быть, кротость –

– свойство, обратное агрессивности, смиренность, –

тут надо сказать, что настоящим антагонистом агрессивности является справедливость, так что можно было бы определить кротость, как –

– отзывчивость и чуткость к требованиям справедливости, готовность уступать этим требованиям в первую очередь самому, –

если бы слово не пришло к нам из тех времен, когда чистая справедливость еще не была понятна, и отказываться от своих претензий добровольно мог лишь – именно – кроткий. Значит кротость, скорее –

– уступчивость, покладистость, мягкость и все такое, превосходящее норму и, видимо, в ущерб справедливости, –

вот в том-то и фальшь: этого нельзя ни от кого желать!

• «Укротить» – «укоротить», по народному; человек кроток – значит, он почему-то отводит себе меньше места под солнцем, чем в силах занять. И тем симпатичен.

• Добиваться чего-то кротостью: имея в союзниках лишь собственную совесть оппонента. – Ясно, так добиваться можно лишь чего-то идеально справедливого, точнее – больше, чем справедливого.

• Справедливый начинает с себя, – кроток. И не нужно, чтобы кротость была похожей на забитость.

КРОХОБОРСТВО

– мелочная жадность (презираемая не за жадность, а за мелочность),

заставляющая – то ли отнимать у кого-то, при возможности, все до последних крох; то ли не брезговать даже крохами, если не удается обобрать кого-то или получить по крупному; а то – довольствоваться без нужды крохами самому, никого этим не обижая... Все это вполне разные вещи.

• Во всем уважается масштаб, – вот даже и в вымогательстве. Иной раз не разберешь, в чем видят особый криминал – в том ли, что вообще грабят, или в том, что грабят по мелкому.

• «Берут все, – говорят знатоки вопроса, – надо лишь дать достаточно много.»
...Ну, если правда – все, – то меня так скорей подкупили бы, напротив, «крохами», как-нибудь незаметно. Чтобы не было явно, что осуществляется именно подкуп и что покупается именно совесть.

• «Совесть не продается». – Но распространенней, выходит, другой взгляд – «совесть стоит дорого». И с этой точки зрения «крохобор» – это тот, кто, продавая ее, дешевит.
Итак, крохоборство еще –

– готовность поступаться совестью – за слишком малую цену...

«КРУГ»

– явление, состоящее в том, что продумывание предмета предполагает уже какое-то знание его, возвращает к тому, что уже было известно, –

в этом «круге» древние находили начало, сводя понимание к припоминанию – известного по другой жизни.

• вот и еще определение:

– одна из демонстраций элементарной истины, что понимание – это и есть понимание известного,

иначе, что тайна познания больше не в дедукциях, а в индукциях, будто высвечивающих перед умственным взором некий – именно – круг, так что дедукциям остается лишь вращаться в этом луче света.

• ...От общего к частному, за которым снова надо разглядеть общее, – круг, пройти которым – сменить знание на понимание. («От общего к частному, и от него – к целому».)

• Работа понимания и не стремится выйти за пределы того, что пытается понять, что известно; скажем, теоремы – не новые знания, а новые понимания; не так обстоит дело, что пытаются идти по прямой, да вдруг обнаруживают себя в исходном пункте, на круге – а так, скорее, что пытаются этот круг заполнить.
(Аксиомы очерчивают круг, который теоремам предстоит исходить вдоль и поперек. – Выходит, геометрия пытается лишь понять собственные аксиомы? – Именно так, в смысле: пытается выяснить, что они означают. Понимание же – почему аксиомы именно такие, а не иные – потребовало бы более широкого «круга».)

• ...В общем, давайте понимать «круг» не как окружность, а как и следует из его определения: как территорию. Если надо ее обработать, то, ясно, надо и как-то ограничить!

• Странно не то, что мысль не может вырваться из «круга», а то, что может родиться само такое желание – вырваться. Ведь это дело не мысли, а самого взгляда; будто хотят что-то видеть и там, куда не смотрят.

«КРУГОВОРОТ»

– идея, что история повторяется,

пафос которой в том, что –

– история осуждена вертеться вокруг неизменной природы человека;
– человек бессилен против истории, в которой все почему-то повторяется, –

«что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем». Напрашивается сама собою формула –

– воля человека в конце концов, на исторических отрезках времени, оказывается бессильна против его же неизменной природы.

Но поскольку речь идет об истории, которую еще принято понимать как историю прежде всего государств, – не людей, а их иерархически организованных сообществ, – постольку это последнее определение принимает характер пессимистический:

– разум человека, усиливающийся изменить жизнь к лучшему, бессилен против его же стадной природы, –

стадной природы, требующей власти и подчинения, подавляющей личность, находящей себе закономерные периодические разрядки в идеально бессмысленных войнах...

• ...Пафос пессимистический, указывающий на тщетность наших усилий, но и – если все же понимать историю как историю собственно человека – но и оптимистический: коль скоро разумная природа человека неизменна (да и как бы могло быть иначе?) – наши сегодняшние прозрения и труды будут иметь значение и для человека будущего. Наш вклад – вклад во что-то вечное, в противном случае не было бы и смысла вкладывать. В общем, не грустить бы Экклезиасту, а радоваться. И «золотой век», если он вообще возможен, то еще впереди.

• «Спираль» – это, правда, очень умно. Опыт показывает нам лишь самих себя, снова и снова – но это бесценный опыт.

• ...Пока же – увы, история предпочитает вращаться вокруг не разумной, а стадной природы, разумное же, как и доброе и вечное, остается трудной привилегией отдельных индивидуумов, и когда еще наступит иная, по-настоящему новая эра...

КРЮЧКОТВОРСТВО

– искусный формализм, особо – злокозненный.

• Крючкотворы – обычно, «законники»: именно, фарисеи от юриспруденции.

• ...Откровенная борьба «буквы» с «духом», – вот что это такое.

КСЕНОФОБИЯ

– ощущение «чужого», как «чуждого» и потому враждебного; мистическое чувство «табуированности» всего «не-нашего», производное первобытного сакрализованного патриотизма; инстинкт самоутверждения «родовой личности».

• ...Если несходство надо ненавидеть ещё до того, как разглядишь, в чем оно – ясно, есть проблемы с идентификацией собственного лица.
Если ксенофобия не происходила бы от подспудной уверенности в собственной несостоятельности – она сама бы её порождала!

• Уже славянофильство не было, конечно, свободно от ксенофобии. Что бы значил для славянофила наш «особый путь», если бы не фон, призванный его оттенить – то самое, впоследствии пригодившееся их (будто бы) оппонентам, коммунистам, перманентное западное «гниение»! И этот сакрально-патриотический дух, низводящий космополитическое по своей сути христианство до какой-то родовой религии; характерно и то, кому согласно этой философии надлежало объединяться в некую соборную личность, – даже не государству, нет, но именно славянам – роду...

• «Мы лучше других»: тезис идеально недоказуемый, как не имеющий смысла. Потому-то мы лучше других тем, чего «умом не понять»... Умом не понять, но, если не задействовать ум, почувствовать так можно! Пещерному человеку ум докучал ещё мало – тот так и чувствовал. А нам уже требуются усилия; требуется изощренная философия, изощренное непонимание умом...

• Может возникнуть вопрос: почему то, что на индивидуальном уровне мы находим необходимым поиск собственного пути и даже малость «ксенофобии», самозащиты от сильных влияний и даже просто влияний чего-то чуждого, – почему это естественное и нужное для каждого Я не может быть перенесено на уровень «Мы»? – Да потому, что Мы и противостоит, в первую очередь, Я, оно только и представляет для Я настоящую опасность. Если этот Левиафан, соборная личность, находит свой особый путь, то находит его именно для тебя и уж не позволит тебе направляться собственным.

• («Особый путь»: путь насилия, а отнюдь не свободы. Только два пути и существует: либо плюрализм, когда путей никто не указывает, либо – «особый».)

• ...Кстати, нельзя и себя лично заставить быть собою насильно. Нет иного пути к себе, кроме сугубо эмпирического, метода проб и ошибок; значит, необходима свобода ошибаться (то есть просто свобода), а с этим даже испытывать самые чуждые влияния... Тут же нам навязывают «соборную», то есть не мою и не твою, «личность», всегда заведомо правую высшей правотою и идеально «нашу» – впрочем, за которой почему-то узнаются конкретные, и в последнее время далеко не самые благообразные лица.

• У нас с вами личность – это каждый из нас, а у ксенофобов, современных дикарей, – род (расширенный или суженный до «народа»). Самоутверждение этих разных личностей описывается в весьма схожих терминах – достоинство, независимость, внутренние (личные) дела и даже свобода – но каждое из этих свойств в «родовой личности» проявляется только на счет личности «личной». Так, «достоинство, независимость и свобода» чеченского народа означает для его граждан шариат (палки, возможно, паранджи и всё такое), а «внутренние дела» любой державы давно уж стали синонимом попрания в ней прав человека.

• Если очистить патриотизм от ксенофобии, в нем не останется ничего, чего не требовали бы простые порядочность и человечность. – Беречь то место, где живешь, сочувствовать людям, которые тебя окружают – это ж элементарный долг каждого, нравственный минимум! – Как Богу – ничем нельзя послужить, кроме как послужив людям (жрецы его считают иначе), так точно ничем другим нельзя послужить и родине (её жрецы, «патриоты», считают иначе)...

КУЛЬТ

– «питание святыни». Комплекс отношений к некоему превосходящему твои собственные силы и разум, к которому тем не менее ощущаешь причастность, –

например к Космосу, или природе, или проявлениям гения... К Богу пантеизма... А вот культ собственно религиозный, это –

– ощущение пребывания в поле некоего трансцендентного, и комплекс отношений к нему: наделение этого трансцендентного личностью и трепетное – восторженное либо (и) страшащееся почитание,

причем, в переводе на примитивное восприятие, трансцендентное, в котором каким-то образом пребываешь – это нечто могучее или даже всемогущее, скрытое, но почти или вполне всевидящее, и притом – именно – живое, то есть обладающее определенным характером и волей; твоя же сопричастность ему – это его непонятная и опасная власть; соответственно почитание его подчеркнуто угодливо, и ближе всего к «культу» в этом смысле –

– задабривание невидимых сил; традиции такого задабривания.

Затем, культ –

– упомянутый комплекс отношений, как идеология социума: узаконенное традицией представление о предмете почитания, плюс порядок изъявления этого почитания (то же, что обряд).

Нравственность социума – условие возможности его существования – также есть «порядок изъявления почитания трансцендентного», продолжение обряда.
Ну, а также – «культ» здесь в кавычках –

– отношение к любому предмету, ставящее его выше критики,

и потому повергающее душу в квази-религиозную зависимость. – На этом обыденном уровне «питание святыни» –

– подход к чему-либо, как к самоцели,

чему-то слишком ничтожному, явно не стоящему затрачиваемых на него сил, так что остается предполагать в служении ему – «культ»...

• Формула культа: восторженная причастность.

• вписывается в эту формулу слишком многое, – от стадного чувства до чувства вселенского.

• Культ, как коллективное чувствование. – Пример, что называется, «не бей лежачего»: «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие – даже слезы из глаз! Сильнее и чище нельзя причаститься к великому чувству по имени класс»...

• Изначально, Бог – это соборная личность социума; всякий культ – это культ власти, как его организующего принципа. – За Богом и поныне – право силы.

• Архаическая лексика культов – как наивно выдает их исконный дух, дух задабривания тиранической и жестокой силы. «Господь», «раб», «божий страх», «помилуй», «поклонение», «послушание», «смирение» и т.д.

• (Есть вещи, надежно защищенные от критики тем, что всякая критика их уже сотни лет как ни у кого не вызывает сомнений – и потому оскорбляет вкус тривиальностью. Вот так защитила себя традиционная религиозность с ее странными обрядами; вообще все отсталое, с чем не хотят расставаться.)

• Культ – это такое унижение, которое возвышает униженного, – если же не возвышает, то составляет повод для чванства.

• Уметь восхищаться достоинствами, которых не имеешь сам, признавать и ценить чужое превосходство – действительно благородное и возвышающее свойство. Как таковое, однако, оно не может быть массово. Массово же нечто иное – «почитание героев» (да, именно книгу Карлейля я и держу сейчас в уме)...

• Между прочим: умение ценить чужие достоинства в том в особенности и проявляется, чтобы ценить их в людях, не поставленных над тобою, не пользующихся весом и т.д., – не в «героях».
За что бы почитателю героев – если речь идет об их истинных достоинствах – ненавидеть анархию, как ненавидел ее их первый идейный почитатель? Разве достоинства, чтобы быть достоинствами, должны практиковать над кем-то власть?..

• Идолопоклонство, по мысли Карлейля, начинается тогда, когда в идолов уже недостаточно верят, а до тех пор это – самая достойная вера. – Может и так, но человек вполне и попросту верящий в то, во что верит, до такого никогда не додумался бы... В чем и дело. Карлейлевская религия, в главном – культ как таковой, а это неотличимо от – авторитаризм как таковой; был бы, так сказать, «социообразующий фактор», а на что будет похож сам «бог» или «герой» – не суть важно... Вот вождизм-то, даже такой интеллигентный и привлекательный, как карлейлевский, каким в натуре он никогда не оказывается – вождизм и есть идолопоклонство!

• Власть, как обычнейший предмет культа. – Интересно, в этой связи, властолюбие: стремление стать самому – таким предметом. «Божественный Нерон» – нет, это не лесть, это – всерьез. Как вполне был серьезен, то есть религиозен, и культ известной персоны.
Сколько говорено нам о «религиозном истоке власти» – если вспомнить, сомнений не останется: «всякая власть от Бога», власть – бог! «Начальствующий носит свой меч не напрасно», даже если напрасно тот меч попал в его руки; да уж, приманка что надо...

• Будь человек не «общественное животное» – грубо говоря, не стадное – явление культа существовало бы, но церквей, надо думать, – нет.

• Почему культ порождает ритуал? – Вырабатывает свои ритуалы все коллективное, – на балу одеты и ведут себя так-то, а в церкви так-то. Если ты пришел в церковь, ты должен быть спокоен насчет того, что все там делается именно так, как делалось всегда, как все делают, и, стало быть, так нужно. Иначе что бы тебе помешало «увидеть Бога» прямо «в небесах», под звездами или солнцем? Потом, исполнение этой формы чувства стимулирует само чувство; и если чувства не хватает, его подменяет освященная форма. А это уже приоткрывает и личностные корни ритуала. Здесь, в особенности, рождением ритуала управляет чувство беспомощности: в ситуациях, к которым мы не в силах подойти разумно, мы стремимся строго воспроизводить все действия, однажды приведшие к успеху. (Ритуал, как условный рефлекс: читайте Лоренца...)

• Есть два способа освоения с действительностью: инстинкт и рассудок. Инстинкту наследует культ, а переход от одного к другому – ритуал. Рассудок же – то, что взамен если не культа, то, безусловно, ритуала.

• Вся жизнь дикаря – отправление культа.
Так и для вполне современной глупости, этой неспособности видеть связи и смыслы, жизнь распадается на самоцели – богатство, карьера, престиж, – становится сплошь ритуальным действием.

• Культ хотел бы быть – почитанием абсолюта, а ему приходится быть – почитанием чего-то, как абсолюта. Абсолют все же труден для нас, вот мы и удовлетворяемся его суррогатами; культ – обязательно, до какой-то степени, фетишизация.

• Первая, примитивная культура – культ. Недаром «культура» переводится и как «почитание». Культура – накапливаемый опыт, а таким опытом могли быть в те «не столь отдаленные» времена лишь традиции, складывающиеся формы культа, – опыт разума еще не имел возможностей аккумулироваться.
...Когда-то культ вмещал в себя всю духовную сторону бытия человека. Вера была его философией, покорность – нравственностью, традиция – всей его наукой.

• Культ ныне противостоит культуре: культура ищет, а культ уже все нашел, – но разрешите не поверить...

• Искусство – вместе с культом родилось, культом, по сути, и должно быть: культом бытия. Причастность великому и непостижимому, восторг – вот оно, настоящее эстетическое чувство, и вот оно, настоящее эстетическое постижение.
(Карлейль: «всякое пение есть поклонение».)

• Культ и познание. – Чтобы понять чью-то идею, надо ей хоть в какой-то мере очароваться, – тем более, божью идею!

• Мы радуемся пониманию, и что-то уже в предмете понимаем, если радуемся ему. Вот скажем, что значит – «понимать музыку», «понимать живопись?» – То и значит: уметь получать от них наслаждение. А – «понимать человека»? – Конечно, почти то, что любить его... Бог же, учат, и вообще – любовь.
Восторг – форма причастности высшему.

• Понимание – процесс, никогда вполне не могущий завершиться; это причастность; это и торжество... Короче, понимание – это такой специфический культ.

• Культ – способ постижения того, что выше постижимого, – самого бытия.
...Увы, а также и способ примирения с «рукотворными», так сказать, непостижимостями, – веками накопленным невежеством.

• Что меня давно занимает. – Отношение к такой вещи, как «данность», есть по сути своей культ. – Ведь данность – как раз то, чего мы до конца не понимаем и что отчаялись понять; чью неодолимую власть над собою мы признали и не тщимся отстаивать от нее свои права; то, что заказано от критического осмысления... Правда, данность не вызывает обычно ни восторга, ни ужаса, – но ведь в смирении, с каким положено принимать данность, если это вправду данность, – да, уже в самом слове «смирение» слышится будто бы, как «смирились» – именно эти два аффекта (ужас и восторг)!
Отношение к данности – так сказать, культ окаменевший. Если ум есть «способность удивляться», то этим не говорят ли, что ум есть умение не ощущать данность, как данность – и потому пробуждать эту окаменелость к жизни.

• Культ жизни – это – по определению.
Мы призваны к жизни с тем, чтобы питать эту безусловную святыню в себе (а на определенной ступени развития – и не только в себе и даже не только в любимых, но и вообще, – что называется добротой); жизнь – великое непостижимое, причастность к которому – вся наша собственная жизнь!

КУЛЬТУРА

Человек – «животное культурное», то есть резервирующее и сообщающее опыт.
Действительно, общественное – признак, сам по себе отнюдь не составляющий видового отличия этого «животного», ведь в разной степени общественными (стадными) являются, наверное, если не все звери и птицы, то абсолютное их большинство. Иное дело, что копимый и передаваемый опыт уже предполагает существование тех, ради кого он копится и кому передается, – предполагает других особей данного вида, так что культурное – в числе прочего значит и общественное. Другое определение – животное говорящее – было бы много точнее, но и оно тоже поглощается предложенным в начале, сливается с ним, ведь язык – это первый и главный способ сохранения индивидуального опыта в таком виде, в котором он может быть адекватно воспринят другими, – иначе говоря, способ преобразования личного опыта в культуру. Впрочем, к этой теме мы еще вернемся. Что же касается бесспорного биологического homo sapiens, то оно слишком расплывчато, ибо каким-то разумом обладает любое чувствующее и берегущее себя создание на земле, тогда как не столь уж разумен венец создания, сам человек. Спасает это определение лишь то, что, по сути, оно сводится к тому же говорящее: обозначающее и оперирующее знаками, создающее багаж общеупотребительных символов, называемый языком. (Ведь что такое абстрактное мышление, эта будто бы исключительная принадлежность человеческого разума, как не мышление обозначающее и оперирующее знаками? Обозначить – и есть абстрагировать, оперировать – мыслить абстрактно. Но сущность и тайна всякого мышления заключается не в этом, а в элементарном интуитивном акте присоединения предиката к субъекту, и тут мы не отличаемся от животных. Человеческое в разуме – только язык.)
Итак, уже сказано, что культура –

– видовой отличительный признак человека: сохраняемый и передаваемый опыт.

(Не говорю здесь – человека, как животного, способного к этой кумуляции опыта, поскольку указанный признак и составляет отличие человека от животного.)
Однако «сохранять и передавать опыт» можно двумя очень непохожими способами. Оба они сугубо человеческие, другим тварям недоступные; я бы прямо определил их как культ и культура, если бы сама этимология этих слов не свидетельствовала о том, что культура либо то же, что культ, либо выросла из культа, либо, по меньшей мере, состоит с ним в определенном родстве. На самом-то деле культура начинается с членораздельной речи, но, может быть, передача опыта не от одного дикаря к другому, а от одного поколения дикарей к другому поколению и вправду не могла бы быть реализована ими иначе, как в культе (богослужениях, обрядах, обычаях...). – Итак, в первом способе опыт являет собою навык; обходясь без вмешательства сознательного, в навыке он приобретается индивидуумом и в навыке, путем подражания, распространяется в социуме, в навыке же передается из одного века в другой. Этот вид сохранения-передачи опыта я назвал только что культом, поскольку сакральное и есть все то, чем человек считает себя обязанным, не позволяя себе или попросту не умея задумываться об основаниях; все, чему он служит, ибо не смеет или не в силах отнестись критически. Но более привычно этот квази– или эпи-культ называется традицией. Традиция – вкусы, мораль и религия данного социума, его частная культура. Во втором способе, опыт – дело разума, фиксирующего человеческий опыт освоения мира так, что он перестает зависеть от конкретных индивидуумов или социумов и в принципе может воспроизводиться каждым отдельным человеком, если только последний имеет к нему хоть какой-то доступ. Этот путь – коль скоро отождествить его с культурой вообще будто бы неправомерно – можно назвать непривычным, но точным словом универсализация (универсализация опыта). Такую универсализацию опыта осуществляет уже обыденная речь, но в наивысшей степени наука, добиваясь общезначимости своих достижений, искусство, поскольку гармония составляет потребность общечеловеческую, чувство человечности, учащее принимать участие в ближнем не из сакрального чувства долга, а по одному тому, что видишь в любом живом существе ту же страдающую и надеющуюся душу, какой наделен и ты сам... Можно сказать еще, что культура-традиция и культура-универсализация суть примерно то же, что память и понимание: память превращает культурный опыт в некий священный текст, который надо заучивать и воспроизводить буквально, понимание же состоит в том, чтобы самостоятельно, «своими словами» и без священного трепета воспроизводить его смысл.
Отсюда, в развитие данного выше определения, культура – либо – либо:

– исторический опыт социума, накапливаемый им в традиции – культ в широком понимании слова; способность и потребность индивида питать этот культ;
– вневременный общечеловеческий опыт, добываемый в результате универсализации всякого ценного индивидуального опыта – собственно культура. Степень причастности индивида к нему.

Культура-культ, или традиция:

Это рутина, кажущаяся иногда просто привычкой, но при всяком покушении на нее обнаруживающая свой архаичный сакральный исток. То же, что нравы – не дифференцировавшееся этическое, эстетическое и религиозное – в их осязаемом выражении. О чем говорят «не нами заведено, не нам ломать»; образ жизни социума, складывающийся веками и составляющий его лицо и неотъемлемую принадлежность. Вообще все ценное тем, что оно «свое», «наше», не такое как у других и им, конечно, непонятное, и не страшно даже, если отвратительное; так точно «чужому» эта культура платит гордым презрением, ксенофобия – ее необходимая черта. «Культура есть не что иное, как своеобразие» (К. Леонтьев) – сказано о культуре именно в этом ее понимании. Эта культура враждебна не только всему чужому, но, понятно, она враждебна и собственному развитию, новизна есть для нее только отрицание и потрясение основ; всякий свежий опыт может проникнуть в нее лишь при условии, что никто не в силах будет этого заметить, и притом она верит, что золотой век позади – подозревает, что кое-что все-таки могло измениться... Она есть все то, чему всего естественней было бы оставаться не замечаемым, как воздух – но что, замеченное, становится объектом подчеркнутых патриотических или консервативных чувств. Однако и то, чем естественно пожертвовать из столь же архаичного, обожествляющего власть патриотизма, пожертвовать как частным общему (например, разрешить власти уничтожить или изуродовать большинство храмов, как и уничтожить или разогнать по миру большинство интеллигенции, упрятать в спецхраны историю и литературу)...

Собственно культура, или «универсализация»:

Это разум, отвоевывающий свои права у привычного, заведенного, сакрального. Это поверка нравственности человечностью, разделяющая и не смешивающая эстетическое, этическое и религиозное – то есть отличающая личные вкусы как личное дело каждого от того, что вообще добро и зло, а добро и зло понимающая не как религиозное послушание и ослушание, а сугубо рационально, как то, чего каждый пожелал или не пожелал бы самому себе. Это осмысленное наследство, которое имеет свою ценность даже в том случае, если следует от него решительно избавляться; о чем надо хранить память хотя бы для того, чтобы не повторить его. Ценное главным образом постольку, поскольку имеет общее значение, может стать нужным уму и сердцу каждого, «своего» и «чужого», и также готовое воспринять чужое, как и поделиться своим; сам собою разумеющийся космополитизм. Можно сказать (в прямую противоположность Леонтьеву), что эта культура есть не что иное, как общечеловеческое – принципиально открытое всякому ценному новому, откуда бы оно ни приходило; золотой век для него (для общечеловеческого в культуре) впереди. Нечто добываемое, может быть, и с трудом – но, добытое, становящееся как воздух естественным и необходимым. Нечто бережливое до щепетильности и притом питающее отвращение к консерватизму. Находящееся в том же отношении к любой святыне, в каком находится общее к частному – скажем, если патриотизм оказывается против культуры, несостоятельным должен быть признан такой патриотизм; если новая вера или передовая научная идеология рушат древние храмы, варварской должна быть признана эта новая вера и не научной – идеология...

В значениях разновидность, порода («культуры пшениц», «православная культура») очевиден смысл, прямо противоположный универсальному. Здесь культура – синоним ее отдельности, непохожести. Зато в значении среда разница между первым и вторым пониманием почти неразличима; среду как будто создает конкретный социум, его традиция, система его собственных устоявшихся социальных ценностей; но и рациональный опыт человечества освоить в одиночку вряд ли возможно – притом что от рождения до совершеннолетия каждому предстоит проделать эволюцию от высшего примата до человека каменного века, железного, атомного, – путь к универсальному прокладывает во многом тот же социум, среда.
Здесь мы подошли к одному весьма существенному моменту, упущение которого читатель, возможно, уже ощущает. Не случайно культура и уровень культуры почти всегда синонимы. Имеется в виду тот ее уровень, на высоте которого оказывается общество – а общественное сознание есть по существу сознание ценностное (ведь факты и логика, ясно, составляют прерогативу сознания индивидуального). Соответственно, культура –

– духовный опыт общества, как система его ценностей. Место, которое занимают духовные ценности в общественном сознании, и характер этих ценностей (традиционные изоляционистские или универсальные общечеловеческие).

Традиции, вообще говоря, и суть система ценностей; здесь коллективные непреложные ценности определяют даже такие вещи, которые согласно здравому смыслу должны бы считаться исключительно личным делом каждого. Тут все более-менее ясно. Сложнее с тем опытом, который мы называем универсальным – ведь он представляет собою, будто бы, просто сумму каких-то сведений, знаний, а каждый согласится, что «многознание уму не научает», не составляет оно и культуры, поскольку ум это именно культура, собственное (не взятое в традиции) сознание ценностей. И все же подлинное знание невозможно без той инстанции в нас, которая различает, хотя бы в плане утилитарном, никчемное и ценное, – научает-таки и уму... Чрезвычайно характерно и очень понятно отношение традиционализма к тому, что особенно наглядно воплощает универсальный человеческий опыт – к науке: он разрешает ей быть именно и только знаниями, багажом, без которого обходиться было бы и желательно, как обходятся без школ и больниц американские индейцы в своих добровольных резервациях, но уж слишком трудно и нелепо, – и питает к ней бесконечную подозрительность, презирает, а то и ненавидит. Это отношение традиционализм распространяет и на образование, и на образованных (вспомнить хотя бы солженицынское «образованщина»: чем, собственно, осведомленный в чем-то уже хуже неосведомленного?). Ибо традиционализм чувствует, что одними лишь знаниями универсальный опыт долго оставаться не может. Последний по необходимости, даже безо всякого умысла вытесняет культуру-традиционализм и сам становится культурой; в нашей терминологии, сменяет культурой культ.
Как это происходит?
Это происходит, когда человек обнаруживает, что человечность, собственно, зиждется не на святынях и культе, не на страхе божьем, продолженном в обычаях и устоях нравственности – но что нужды ближнего, нужды общества и нужды планеты и космоса достаточно представлены в нем самом, уже одним тем, что он, человек, их понимает; когда разум перестает применяться только как подручное средство, некоторое расширение инстинкта, способствующее легчайшей адаптации к окружающему – и сам становится позицией, становится, иначе, ценностью. Традиционализм боится того, что разум перерастет свое назначение инструмента, перестанет быть простой сообразительностью и родит гуманизм.
(Кстати, точный синоним культуры – просвещение – значит в числе прочего и освобождение разума от власти предрассудков, иначе говоря от традиционализма. Страхи традиционализма не напрасны...)
Гуманизм есть доверие разумному естеству человека (в его противопоставлении корыстному естеству, с одной стороны, с другой – социализированному, стадному естеству). И здесь снова мы убеждаемся в том, что определение культуры едва отделимо от самого понятия человек. Итак,

собственно культура – «уровень гуманизма»;

позволив себе такой каламбур, скажу, что универсальная культура – это и есть «светский гуманизм» (разумеется, такой, к которому в разной мере причастны и большинство религиозных людей, а великое множество нерелигиозных вовсе непричастны). Культ – система ценностей, имеющих опору в трансцендентном, непостижимом. Культура, как «светский гуманизм» – система окончательно секуляризованных общечеловеческих ценностей, – ценностей, нашедших опору в самих себе.

• Латинское культура – от развитие, возделывание, а также и почитание. Нечто дающееся ценой целенаправленного возделывания (откуда сразу выводится упоминавшееся выше значение порода); но речь все же, главным образом – либо о нескончаемом труде по «возделыванию трансцендентного», о культе, задабривании высших и непостижимых рассудку сил, от которых зависишь, – либо о «возделывании человеческого», как такового. Последнее – собственно культура.
Если культура родилась из культа, то теперь ей лучше забыть это родство. Их пути разошлись: культ – это о святынях, культура – это об истине.

• Самобытность всякой национальной культуры ничего не убавляет от значимости общечеловеческой и, именно напротив, обогащает ее – если это самобытность в чем-то подлинном. Подлинная культура: «национальное по форме, общечеловеческое по содержанию». То есть, по духу. (Сходство с известным афоризмом прошу считать случайным.)
Национальная культура – вклад в общечеловеческую. Самобытность – аспект общечеловеческого, этим и ценна.

• Возвращаясь к культурам пшениц. – Хотят, и точно в том же смысле, выводить и культуры людей. Это вот православная культура, она не то, что католическая или, еще страшней, иудейская; это вот культура славянская, или европейская, или какая еще... И ведь имеют в виду не наследство, не вклад тех или иных, – если бы! Культура делает человека, а эти культуры – человеческие породы: вещь, не слишком-то возвышающая человеческое достоинство.
Есть культура и культуры. Но и последние смеют так называться лишь постольку, поскольку имеют отношение к первой.

• Восточная и западная культуры. –
Несколько огрубляя, это и есть культура-традиция и культура-универсализация. Говоря точнее, это разный удельный вес того и другого в культуре, отражающий разные уровни ее развития. Древность восточной культуры – время, которое она по каким-то причинам пробуксовывает. В числе этих причин может быть даже такая вещь, как генофонд, но дела это не меняет, поскольку разум в каждом человеке одного и того же свойства и от национального характера не зависит. Глупо говорить, хотя это и чистая правда, что «японец так устроен, что больше полагается на авторитеты, а американец устроен так, что больше полагается на личную инициативу» и все в этом духе, и это якобы определяет разность их культур. Японцы в Америке устроены в общем так же, как и американцы, и слава Богу; пройдет время, сами американцы будут устроены еще лучше! Так что восточной культуре еще надлежит раствориться в западной.
(Разумеется, сама западная культура еще бесконечно далека от своего идеала, который, видимо, должен называться просто культурой, безо всяких географических или каких-либо иных прилагательных и определений. Также мы не говорим здесь о ценности памятников одной культуры и другой – это дело особое.)

• Проложенная дорога направляет движение вопреки всем расставленным указателям, – даже если указатели расставлены разумнее, чем проложены дороги. Вот что такое пример, – значению которого педагоги не перестают удивляться. И вот что такое традиция.
Человеческое существо, за двадцать (а в основном за пять) лет со своего появления на свет проделывающее многотысячелетний путь до нашего с вами современника, не может обойтись в этом без таких накатанных дорог. Вот что такое культура как явление социальное. Это русло, проложенное предками и предлагаемое обществом личности в ее продвижении от животного к инженеру или философу. – Традиционное, как путь к универсальному.

• Да, культура – это социальность, вернее, это ее образ. То есть, одно из двух: либо облик нашей стадности, либо то, чем социальность должна от стадности отличаться; либо наша определяемость рутиной социального, либо наша причастность его универсальному опыту.
Культура, которой принадлежим мы – это традиция; которая принадлежит нам – собственно культура. Чем в большей степени культура принадлежит нам, тем в меньшей – мы к ней.

• Что для нас – наследство?
«Всем хорошим во мне я обязан книгам»: автор хотел сказать, что увидеть и развить в себе свое хорошее он смог лишь благодаря им, а окружение его не давало такой возможности. Не то, что все его хорошее вычитано, позаимствовано из книг. Всем хорошим в нас мы обязаны наследству – без которого мы бы не раскрыли в себе все хорошее в нас...
Культура не может не дорожить наследством, хотя наследство – еще не культура и, больше того, может нисколько самой культурой не дорожить, может и хулить ее. Какое-то наследство есть и то самое «накопление невежества». Худшие пакости имеют обычно самые давние традиции...

• Не память определяет культуру, а культура – память.

• Мы не видим всего содержащегося в очевидном сразу, – иначе над Евклидовой геометрией нам не пришлось бы сидеть и мига. Так же мы и не становимся сразу тем, что мы есть; человек в человеке раскрывается с духовным трудом, культура – строго говоря – не создаваемое и не даваемое, а именно возделываемое, такое, которому дают прорасти, явиться на свет; это пробуждаемое, высвобождаемое в нас из мрака безмыслия, безчувствия. Вообще развитие – это проявление наличного, то есть его явление на свет. А предыдущий опыт, или культурное наследство, лишь призвано помочь нам в этом. Культура, буквально, просвещение.

• Эпоха Просвещения. –
По Канту, это «совершеннолетие человечества», эпоха, когда человек уже может и должен опираться на собственный разум.
Как умонастроение, в самых общих чертах – это осмысление культуры и человеческого прогресса как закономерного торжества здравого смысла, или, то же самое, как закономерного плода мыслительной работы над уяснением природы вещей – противостоящее сакрально-традиционным до-рассудочным представлениям (так называемым предрассудкам). Деизм, эта попытка пантеизма или атеизма предстать вполне лояльным вариантом теизма и предоставляющая возможность разумного исследования природы (естественного порядка вещей), плюс идея неизменности природы собственно человеческой, как защита здравого человеческого рассудка, разума, от насилия над ним догматизма – сим предполагаются.
Претензий к просветителям может быть сколько угодно, заблуждаются люди и в совершеннолетнем возрасте, но в главном, конечно же, просвещение – это и есть гуманизм. Или гуманизм – просвещение...

• Обличители культуры говорят, что она – только лакировка на поверхности неизбывного человеческого дикарства (существует даже роман с таким названием – «Лакировка»). Под дикарством они разумеют ни с чем не считающуюся хищность, под культурой – то, что ее сдерживает. И все это очень неточно: во-первых, дикаря-хищника, так же как и войны всех со всеми и естественного человека никогда не существовало в природе, во-вторых, традиционная культура и есть, строго говоря (употребляя слово без его оценочного смысла), дикарство. Так и «европейски образованный» хищник – еще далеко не культурный человек. Видно, подразумевается не культура, а всего лишь манеры; но манеры и вправду не суть самое важное в культуре, кроме того они бывают даже не лакировкой, а маской.

• Культура поведения – великая вещь, если это действительно культура, а не только этикет. Всего лишь вежливое поведение всех людей избавило бы лучших из нас от необходимости совершать многие моральные подвиги. Зла друг другу мы причиняем больше, чем можно объяснить рационально – можно не спрашивать даже, кому выгодно: не выгодно никому. В большинстве случаев зло совершается не со зла. Как сказал Кафка, люди не злодеи, а скорее лунатики. И если уж для нас невозможно вести себя каждую минуту осмысленно, чтобы не вершить зла не ведая, что творишь, нужно, чтобы какие-то элементарные правила учета объективного существования ближнего с его чувствами и интересами приобрели автоматизм, вошли бы в привычку, в поведение. Так что, наверное, эта культура – культура поведения – сами ум, такт, сама человечность! И если ее можно в человеке воспитать, это должно стать нашей важнейшей задачей, и тогда конца света по нашей вине для нас не наступит.
...Но, увы, чаще понимают воспитанность как некий лоск, где требования вежливости идут наравне с умением носить галстук или «отношением сапог к панталонам», – а культуру понимают как всего лишь такую воспитанность...

• В слишком искушающих обстоятельствах культура с людей отнюдь не «слетает»: это обнажается их подлинная культура.

• Материальная культура: странно звучит. Это, наверное, то же, что цивилизация, – вроде бы культура, но только не духовная. Впрочем, материальная культура – это и вещественные отпечатки духовной. Быт, который только и определяется бытием, – «бытием сознания».
...И все же – до некоторой степени раздельное существование материальной и духовной культур способно производить эффект ошеломляющий. Глухой и слепой к чужим страданиям, человек уже всем нутром умел осязать красоту; посмотрите: история искусства и история политики – будто с разных планет! Материальная культура: какой великолепной декорацией служит она – и, обычно, к какому духовному ничтожеству! Так, можно для гладиаторских боев – построить Колизей...

• Уровень культуры – под этими словами чаще всего подразумевают распространенность универсальной культуры, ее достижений; права и «положение в обществе», отвоеванные разумом у традиции, с одной стороны, у массовой культуры, с другой. Так называют и уровень школ, привычные требования к мастерству в разных областях культурной деятельности.
Как влияет уровень культуры в обществе на количество и качество его культурных достижений? Формула простая: чем выше средний культурный уровень общества, тем больше в нем и достижений этого среднего уровня, но достижений исключительных это правило не касается – у особых талантов со средой отношения особые. А гениев везде совершенно одинаково мало.
Но здесь есть нюанс. Да, появление гениев от культурной среды почти не зависит, но признание их все-таки зависит исключительно от среды. Почему одна эпоха являет миру титанов, другая пигмеев, а третья даже не пигмеев, а голых королей? Потому, что в одну эпоху был спрос на первых, как в другую на вторых или на третьих.
(Есть и еще нюансы. Среда малокультурная приносит свой вред, среда элитарная – самое пошлое слово на сегодняшний день! – свой. Хуже всего в любой среде для человека оригинального как раз то, что она – среда: у нее готовые представления о достойном. Людям просто способным достаточно заимствовать эти представления у подходящей среды, действовать соответственно, и затем только ждать от нее справедливой оценки своих заслуг, – но талант ведь не в способностях, а в собственном видении достойного, видении, которое он и дарит всем имеющим на то глаза. Вот почему настоящий меценат дает дорогу таланту безо всяких конкурсов и компетентных жюри – компетентным ведь можно быть лишь в том, что уже было, но не в оригинальном и из ряда вон выходящем; так поступал Лоренцо Великолепный и так же поступает Лужков. Но и здесь все очень не гладко. Лоренцо, к счастью, любил Микеланджело, Лужков, что отрадно и вполне естественно, не любит Шемякина – но, увы, любит Клыкова и Церетели...)

• Интеллигентность – причастность культуре. Иначе говоря: это существование общечеловеческих ценностей в качестве твоих личных.
Образованность и воспитанность – такие признаки интеллигентности, которые при наличии самой интеллигентности в некоторой степени необходимы, а при отсутствии ее лишь имитируют образованность или воспитанность, но не являются ими. Так сказать, не необходимые, но и не достаточные.

• Подлинная культура не знает коллективных ценностей, ибо ценности общечеловеческие к таковым не относятся. Не относятся потому, во-первых, что добро с позиций общечеловеческих сугубо межличностно и конкретно, никак не зависит от того, что является общепринятым в том или ином коллективе; что красота в любом случае принадлежит коллективному вкусу максимум наполовину, ведь ничто, что не красиво вообще, не может быть красиво ни в каком отдельном вкусе; истина же и подавно явление не общественное – объективность и правду нельзя ни постановить, ни отменить даже соборным решением всех православных или указом какого-нибудь президиума. Во-вторых, потому, что все перечисленные общечеловеческие ценности – добро, красота и истина в их гуманистическом понимании – сугубо личные ценности каждого культурного человека.

• Суть культуры – вера в разум, гуманизм.
Почему образование способствует гуманизму? – Потому, что укрепляет позиции разума.
Способствует гуманизму даже математика, поскольку учит, что смысл в вещах существует, доступен разуму, и видеть его можно с разных точек зрения. Надо думать, способствует ему даже шахматная игра, так как развивает умственные способности и тем увеличивает вероятность того, что ум вступит в свои права. Человеку любого умственного труда нужно иметь уж слишком стойкие стадные и корыстные инстинкты, чтобы одна лишь привычка задействовать голову не сделала его гуманистом.

• Культура, универсальный опыт. – Наука – авангард этой культуры. Вот опыт, добивающийся предельной общезначимости (однозначности) – хотя и не общедоступности.
Прогресс культуры – перевоплощение того, что мы называем здравым смыслом; перевоплощение из смысла общепринятого, условного, в смысл общезначимый, безусловный. Наука демонстрирует это особенно ярко: каждый обыватель верит, что наука начинается где-то за пределами здравого смысла, и каждый ученый знает, что там, где кончается здравый смысл – кончается и наука. Он у них не один и тот же.

• Культура – надежда гуманизма. Не потому, что культура должна научить гуманизму, как могла бы учить и чему-то другому, – а потому, что являет собой его плоды, которых у него уже не отнять; осязаемые плоды веры в разум. Иначе говоря, гуманизм – не доктрина, которую культура может принять или не принять, соответственно проповедовать или не проповедовать; гуманизм – это собственная позиция разума, а культура – это его большее или меньшее торжество.

...Но вернемся к началу. «Культура начинается с языка», сказали мы. Действительно, культура – не просто и не только какая-то «информация», скорее, это «операционная система» – способ понимать, реагировать, мыслить, которому мы обучаемся, являясь на свет. В первую очередь такой системой является, очевидно, язык, и, соответственно, культура сама есть язык не в меньшей мере, чем, может быть, все высказанное на нем.
Больше того: что такое сам гуманизм, плод культуры, если не наши готовность и умение находить общий язык? Здесь «язык» понимается шире, чем только речь, но, по сути, точно в том же смысле.
Культура – это опыт и культура – это язык (позиции, имеющие свою философскую историю, в которую мы здесь не вдаемся) – по сути, не разные взгляды, а один и тот же взгляд. Если культура – универсализованный человеческий опыт, то язык – это и средство универсализации опыта, и, может быть, один из его важнейших результатов. Вообще, всякое осмысление, всякий вынесенный урок, всякий опыт всегда в каких-то отношениях общезначимы, – составляют основу для понимания нами друг друга и, значит, основу языка – как в узком «лингвистическом», так и в широком смысле этого слова. Каждое слово унаследовало все смыслы, в каких оно применялось на протяжении своей культурной истории (а каждое умершее слово умерло потому, наверное, что должно было какие-то смыслы с собою вместе похоронить). Но общим языком являются не только слова, но и музыка, заставляющая нас чувствовать одно и то же, и живопись, учащая одно и то же в мире любить, и наука, составляющая о мире однозначные, то есть равнозначащие для всех представления, и мораль, доросшая до человечности или еще не доросшая, но в любом случае дающая нам возможность жить вместе... Общим языком, короче говоря, являются сами наши ценности. Итак, культура –

– это в широком смысле слова язык («общий язык»): начиная от способности сообщать информацию и до способности человеческого взаимопонимания.

Язык же составляет то главное в культуре каждого народа, что живет традицией и что, собственно, только и составляет национальность. Выходит, он есть нечто, общее для народной традиционалистской культуры и для общечеловеческой универсальной, причем представляющее собой квинтэссенцию той и другой в равной мере.

КУСТАРНОЕ

видимо от «Kunst» – искусство? –

– ручное, где предпочтительнее механизированное; самодельное, вместо стандартизованного и поставленного на поток, –

это ясно, но что тогда может значить выражение – «кустарное искусство»? – Ручное, зачем-то подделывающееся под фабричное, невежественное, выдаваемое за ученое, – в общем, подделка.
Если же кустарное не боится быть кустарным, ему цены нет.

• ...От «Kunst», искусство. – Но какой любопытный выворот: выходит, фабричное – это как раз «настоящее», а ручное – это «искусственное»!
Хорошо у Даля: кустарное – это сбивающее фабричному цену (хотя ведь, заметим, и обходящееся самому производителю дороже!). – Ага, вот она – причина нелюбви к «кустарному»...