СЛОВАРЬ

ТАБУ И ПРОФАНАЦИЯ

Табу – это явление из прежних далёких времён, до конца из нашей жизни не ушедшее, покуда не ушла «богослужебная» религиозность; но мы перестали его узнавать – оттого и непонятное, требующее разгадки. Здесь дело в соотношении первобытного сакрального и нынешних святого и сатанинского: сакральное – это сверхъестественная (незримая) сила, требующая культа (задабривания), и ещё не разделившаяся на возвышающую «чистую» (святую, божественную) – и отталкивающую «нечистую» силы. Итак,

табу – представление, что всякий контакт с сакральными предметами, не санкционированный самой сакральной силой (не определённый ритуалом), заражает человека магической «нечистотой», делает источником опасности (как минимум на срок). Прямое выражение архаичной религиозности, а именно отношения к сакральному как отнюдь не доброй, но и нечистой силе.

Дикарь, в своих культах, ещё не нуждался в идее, что он служит чему-то справедливому, просто хорошему. Это было прямое угождение силе как таковой, невидимой и оттого особо коварной. Его божества его ещё пачкали.
Интересно, как прогрессирующий разум, наделяя сакральное свойством благости и всё более рационализируя понятие табу, вместе с тем сводит его – к его прямой противоположности. Место табу заступает «профанация»:

профанация – инвертированное табу: вторжение (не санкционированный контакт) в сферу святого, оскверняющее это святое.

«Секулярный» синоним профанации – примитивизация, низведение чего-то важного и сложного к уровню неспособных это оценить и понять; опошление, «оскорбление непониманием».

• Религиозное чувство – трепет, то есть восторг и страх одновременно. В нынешней религиозности «божий страх» требует хитроумных толкований, открещивается от обыденного страха, ибо святое следовало бы любить, а не бояться его. Зато естествен страх сакрального, магического, и в архаичной религиозности этот страх был ещё по-земному непосредствен – то есть смешан, как и должно быть, с отвращением, а прикосновение к сакральному «пачкало» – делало табу.
(«Божий страх», который был бы морально приемлем – это не страх Бога, а скорее страх «за Бога» – за лучшее в себе. Именно, страх профанации.)

• Факт, что изначально религиозность – поклонение всякой силе, выражается и в том, что запретно бывало, и влекло период нечистоты (магической «испачканности») даже, скажем, прикосновение к вождю.
(Ибо всякая сила для дикаря естественным образом непостижима, а значит и сакральна. Силы вождя это касается в полной мере – действительно, если бы таинственный внутренний голос стадного иерархического инстинкта не заставлял дикаря подчиняться вождю отчасти и добровольно, то что бы могло уберечь последнего, как бы тот ни был лично могуч, от хитрости или копья?.. Таким образом, сила вождя вполне сродни силе, действующей, скажем, в роженице, которая свершает известное чудо и также – табу.)

• Табу – дуализм отношения к сакральному, не обнаружившему ещё дуализма в самом себе, не расколовшемуся на пречистое и нечистое, светлое и тёмное, доброе и злое.
Отсюда – дуалистические религии, представляющие мир как арену борьбы доброго и злого богов. Ещё позже, в монотеизме, злой бог отошёл на второй план и превратился в сатану (который даже принимает на себя функции, так сказать, божьего палача, профоса-«прохвоста», исполнителя экзекуций, и в сакральности которого никто не сомневается).
Надо думать, окончательно порвать с идеей табу, предполагающей сакральность зла, теистическая религия никогда не сможет (ибо откуда взяться злу в мире, имеющем всемогущего и всеблагого Бога? – а «мир во зле лежит»...). Потребность в «теодицее», в оправдании Бога – начало конца религии.

• Архаика современной религии выражается, в числе прочего, в табуированности, чувстве мрачной опасности её святынь. Вход в алтарь преграждается не случайно – это очень явный пережиток древнего «контактного» табу; но главное в нынешней религиозности – табу духовное. Синоним священнодействия – таинство: неприкосновенность специально для разума, табу для ума.
В противоположность культу, культура не знает табу. Она принципиально открыта и «касается» всего. «Священнодействие» культуры – процесс познания, то есть именно не таинство, а раскрытие тайн, не знающее запретных сфер.

• Профан – непосвящённый: не жрец или (современное) невежда.
Если профанов гонят прочь от чего-то «святого» (или того, в чём они не смыслят), то, ясно, защищают этим уже не профанов, а святое. Спросите любого школьника, почему нельзя входить в алтарь, – и он сразу ответит: этим оскверняется святыня. То есть уже не сакральное нас, как прежде, а мы сакральное при непрошеном контакте «заражаем нечистотой», пачкаем, и не столько становимся опасными, сколько подвергаемся опасности, – опасности наказания.
Что ж, это современное инвертированное табу – профанация – категория вполне жизнеспособная. Да, человек культурный должен стремиться раскрывать для себя все тайны, но при этом должен беречься и примитивизации, должен уметь хранить некое благоговение перед тем, чего не знает сам и, может быть, не знает пока никто; «профан», невежда – это невежда самоуверенный. Нельзя безапелляционно судить о том, в чём не «варился» – например, учить художника в его деле. Нельзя касаться чужого личного, оно – заповедно, «свято», и посторонний человек в нём всегда «профан»; пачкает, профанирует святыню чужого личного уже одно только любопытство, – и т. д.

ТАВТОЛОГИЯ

– слишком явное применение закона тождества – слишком очевидный вывод. Уж вовсе не удивляющее, ничего душе не говорящее умозаключение:

умозаключение сколько-нибудь поучительное называется просто умозаключением; очевидность же, которую мы почему-то не замечали, называется не тавтологией, а дедукцией. Различие между тавтологией и умозаключением или дедукцией – можно сказать, чисто психологическое.
Другое дело доказательство. Это выстраивание ряда тавтологий, при том, что сам по себе этот ряд не выстраивается – но требует от выстраивающего особых интуитивно-творческих актов (шагов с непредсказуемыми последствиями, которые могут оказываться верными, а могут и нет, причём неверных шагов в принципе бесконечно больше, чем верных).

• Силлогизм – тавтология, только с меньшим содержанием, чем исходное положение: это констатация частного факта, содержащегося непосредственно в большей посылке (например, «все люди смертны») применительно к меньшей («Кай – человек»).

• Удивительно не то, что мы способны делать умозаключения (обнаруживать тавтологии), а то, что нам вообще приходится их делать. Будто установив, скажем, что все люди смертны, мы ещё спрашиваем себя: ну а как Кай?..
Природа не думает и не ошибается. Секрет же одушевлённого – возможность отклониться, в сознании, против действующей однозначно природы (и тем увеличить перед собой поле выбора), а мышление – это устранение ошибочного из содержаний сознания: установление единственно возможного очевидного.

• Серия очевидных умозаключений делает очевидным неочевидное. Как будто несколько прозрачных стёкол составляют для глаз одно непрозрачное, и чтобы увидеть стоящее за ними, нужно проходить, последовательно, сквозь каждое.
(Дело наверное в том, что каждое из «стёкол» становится прозрачным, лишь если смотреть на него под каким-то определённым углом, причём, как определять эти углы – вопрос уже не «прозрачный», требует каждый раз интуиции, логического скачка. А непосредственно, все вместе, они и вправду таким образом не прозрачны.)

• Мы не можем начертить треугольник с суммой углов отличной от 180 градусов. Тут мы действуем последовательно – как природа. Да и быть логичным – значит попросту быть последовательным (не путаться и не лгать).
Однако ни из какой последовательности построения этот факт (что сумма углов в любом треугольнике равна двум прямым) всё-таки не становится ясен. Без какой-то «эвристики», без догадки, без введения каких-то новых элементов – в данном случае, например, линии, параллельной одной из сторон и проведённой через противоположную ей вершину – здесь, похоже, не обойдёшься. Если все заключения в доказательстве (какие углы каким равны и что они составляют вместе) сами по себе тавтологичны, то на вопрос, откуда нам было знать, что надо провести именно такую параллельную, ответить действительно невозможно: сей акт уже не тавтологичен, а продуктивен.
Итак чтобы усмотреть что-то, просто смотреть бывает недостаточно. Для обнаружения важной тавтологии – трудной очевидности – оказывается необходимо создавать особые условия; не выводить только, не только констатировать очевидное, не только дедуцировать, но – творить. Что и само также очевидно: чтобы разглядеть предмет, надо его повертеть перед глазами – находить подходящие углы зрения. Серия умозаключений – серия таких поворотов. В доказательстве всё очевидно, когда оно уже совершено; задним числом оно тавтологично, но как задача – продуктивно.

ТАИНСТВО

– то же, что ритуал или священнодействие – вхождение в контакт с сакральной мистической (таинственной, да и заповедной для разума) силой.
Акт причащения к потустороннему (выражающийся в ряде ритуальных действий), имеющий целью снискание его поддержки. Всякое предприятие, нуждающееся в санкции сакральных сил (например, «таинство брака»).
Всякий процесс, в котором усматривают корни потустороннего, сакрального (например, «природы великое таинство»).

• Таинство – разыгрывание таинственного. Подражание мистическому.

• Вера для разума таинственна, иначе она не была бы верой и не составляла бы добродетели послушания; таинства – действа, отвергающие самую возможность осмысления, демонстрируемая табуированность веры для ума.

• Таинства – этакий способ приручить Тайну.

• В сторону от темы. – Бог невидим, конечно, потому, что он не это и не то (что можно было бы отличить от того или другого), – а всё. Он невидим «сам по себе», потому что «самого по себе» его не существует. – Не существует, соответственно, и его (Бога) власти. Его «закон» – не воля (не произвол), а истина.

ТАЙНА

в отличие от просто загадки (недоразумения), тайна –

– это загадка, принципиально неразрешимая. То, чего мы никогда не узнаем; то, чего мы никогда не поймём –

вопрос, предназначенный оставаться вопросом.
Тайна существует, существует реально. Это объективная невозможность ответа на неверно поставленный вопрос, который, однако, рождается в нас закономерно. То, что в математике называется «некорректный вопрос»: так сказать, некорректный вопрос Создателю, который мы по самой своей природе не могли бы сформулировать иначе. – Итак, тайна –

– нечто не предназначенное к пониманию: причины чего не исчерпывают для нас его смысла, как мысль не может исчерпать чувства, как постижение механики живого не отвечает на вопрос, что есть сама жизнь, или как не исчерпывают ценностей указания на их полезность для нас. –

Если принять, что в начале мира была как раз Ценность (Бог), то тайна – всё. Но и попытки рационального определения тайны её не развенчивают –

– это вопрос, ответ на который выходит за пределы тех представлений, внутри которых рождается. Или (то же самое): вопрос, какой являет собой недоказуемость аксиом опыта, внутри которого мы существуем. Любая аксиома, как очевидная, так и кажущаяся фантастической, но получаемая из опыта.

Если отождествлять, привычно, аксиоматическое и очевидное, то тайна –

– то, что стоит за очевидным – недоказуемое неопровержимое,

а с тех пор, как эти понятия разделились –

– доказанное (установленное опытно) неопровержимое, которое никогда не станет для нас очевидным.

• Аксиома – вот синоним тайны.
«Бог» – мировая аксиоматика – иное название тайны бытия.

• Религиозное чувство – будь то трепет или восторг – ощущение тайны.
…Можно бы говорить: «исходя из тайны исключённого третьего», или: «согласно тайне невозможности двух пересекающихся линий, параллельных третьей». И совсем естественно такое словоупотребление прозвучало бы во фразе – «учитывая тайну постоянства скорости света в любой системе отсчёта, получаем…».

• Разрешая, одну за другой, загадки мира, ум вплотную подходит к его тайне.

• Приближение к истине не исчерпывает её тайны. Но для ума нет другого способа приблизиться к тайне, как честно искать истины – понятных ответов на естественные вопросы.

• Истина теории в том, что она не исключает теории более объемлющей – не игнорирует тайны. Истина, в отличие от догмы, есть дело никогда не решённое, – всегда открыта.

• Тайну мира отрицает скорее догма – хоть и религиозная, – сомнение же есть её признание, и скептицизм, может быть – это трезвое чувство тайны.

• Ум отличает загадки от тайн; два рода примитивизма – «мистический», все загадки возводящий в разряд тайн, и «материалистический», тайны низводящий до загадок… Первый слеп искусственно, второй – натурально.

• Знак подменяет собой то, что надо чувствовать, чтобы этим смог манипулировать ум. В знаки мы замыкаем тайну, отдавая за возможность мыслить возможность к ней непосредственно прикасаться.

• Тайна состоит в обособленности нашего Я от мира, к которому оно само принадлежит, – и существует лишь для него (объективное ведь вопросами не задаётся); познание – способ Я объединиться с миром, удержав свою обособленность (логическое начало) или же сняв его (начало чувственное).

• Чем мы ближе к пониманию сущности, тем ближе к непостижимому, к тайне; потому, видимо, «тайна» –

– распространённая гипербола «самой сущности» чего-либо, будто бы достигнутый предел его постижения, –

например, в выражении «тайна женского обаяния».
(Это последнее – «сиренская прелесть»: каждый видит в нравящемся человеке то, что хочет увидеть. Можно в нём разочароваться и даже обаяния более не чувствовать, будто погубить тайну – и всё-таки не разгадать её.)

ТАЙНА (СЕКРЕТ)

– сокрытие информации как тактический приём.

• Самый законный вид «лжи во спасение» – тайна, секрет.

ТАКТ

(во многом то же самое, что деликатность – см. статью Словаря).
Следующее определение не будет неправильным:

такт – это когда вы в своих словах и поступках не можете или не хотите удовлетворить ближнего по существу, зато заботливо устраняете из них всё задевающее по форме,

этакое подслащивание пилюль. – Однако и остановиться на этом определении было бы несправедливо. По-настоящему, такт –

– это бережное отношение к чужой личности (её суверенитету, или достоинству; её интимному, сокровенному; вообще, к её чувствам…).

Меру внимательности к чувствам другого (балансирующей между пренебрежением и нескромностью) определяет уважение к его достоинству. Говоря несколько более конкретно, такт, это –

– добрая уместность. Умение и охота щадить – или не тревожить понапрасну – чужое самолюбие, чужие больные места. Умение не делать огорчительное обидным, естественное – задевающим.

То есть суть такта не в том, чтобы скрывать какие-то обидные содержания, а в том, чтобы не делать обидным то, что только (может быть) неприятно; не в том, чтобы больное представить как здоровое, а в том, чтобы не усугублять боль.

• Такт (вот ещё определение) – это искусство доброжелательности.

• Такт – между вежливостью и добротой. Без искренности он не удаётся.

• Безучастие к горю жестоко, а любые утешения – невпопад, это, так сказать, неизбежные бестактности. Настоящих утрат ничто не заменяет.

• Такт – уместность до степени музыкальной: чувство того, что, когда и где хорошо, и когда и где то же самое окажется плохо.

• …Умение не обижать хотя бы тем, что действительно не обидно.

• Задача такта не в том, чтобы горькое сделать сладким, а в том, чтобы не превратить его в оскорбительное.

• Уместность не лжёт, то есть скрывает не предосудительное. Говорить о верёвке можно, только не в доме повешенного.

• Бестактность ощущает себя прямотой и даже искренностью.

• Намекающий боится либо сознаться, либо обвинить другого в нахальстве.

• То, что я о другом думаю – это моё личное дело, – такое же личное, как то, что я думаю о себе. Ну, а такт в этом смысле – это чувство тех границ, за которыми демонстрация личного превращается в бесстыдство или хамство.

• Такт только тогда верен, когда незаметен.

• Иногда только по явному стремлению подсластить говоримое и замечаешь, что суют пилюлю – имеют в виду нечто оскорбительное.

• Усилия смягчить удар могут сделать его обидным.

• «Сказать (обидное) помягче» – это не обязательно значит смягчить удар; это может значить и другое – попытаться заставить стерпеть и не дать сдачи.

• Сам такт должен знать себе меру и не проявлять столько предупредительности, чтобы лезть в душу. Никому не нравится ощущать себя «вычисленным», и такт, памятуя об этом, должен ограничиваться в этом смысле самыми простыми арифметическими действиями.

• Не умеешь – не берись: бестактный всего бестактнее, когда проявляет такт.

• В оценках всегда есть что-то оскорбительное (за исключением разве что восторженных): оценивающий как бы ставит себя над оцениваемым. – Однако «мне нравится – мне не нравится», «согласен – не согласен» – не оценки; любить или не любить, соглашаться и не соглашаться имеет право каждый, как «сверху», так и «снизу». Вот на этой позиции и стоит в подобных вещах такт.
А есть ситуации, когда выносишь оценки по должности. Здесь такт – тонкая грань между должностным и личным.

• В критических оценках, которые нам кто-то выносит, особенно задевают потуги деликатности. Это дополнительное выражение уверенности в своём праве судить – то есть в своём превосходстве.

• Иной раз можно оценить и ту деликатность, которая по существу задевает, – по принципу «всякое даяние благо». Но понимаю и тех людей, которых такая деликатность бесит: они ощущают её, видимо, как милости со стороны тех, кто тебя бьёт – такие милости хуже пинков.

• Приметы проявляемой деликатности – подтверждение того, что не только задевают ваше самолюбие, но и знают об этом, – как раз то, что для самолюбия особенно невыносимо.

• Высший такт не «щадит самолюбие» – он – уважает достоинство.

• Такт – это уважительная снисходительность.

• Такт – умная чувствительность.

ТАЛАНТ

Переход к статье «Талант»>

ТАЛАНТ И ГЕНИЙ

Гений – творческое начало (спонтанная продуктивность, будто некий самодеятельный источник жизни в нас), составляющее сущность, квинтэссенцию всякого таланта, или беспримесный талант; талант же – «частица гения», или гений в «обыкновенном» (неспособном дать ему проявиться вполне) человеке.
«Гениальный» – в ком гений полностью свободен и властвует личностью; «талантливый» – в ком гений, будучи вообще как бы автономным от личности его «восприемника», все-таки вынужден считаться с её обыкновенностью, иногда проявляясь ей вопреки (и это даже считается особым признаком таланта).

• «Гений подобен золоту в залежи; талант точно так же извлекает гений» (афоризм г-жи Блессингтон).

• Можно сказать о ком-то: «это талант» или «у него талант», – но сказать «у него гений» нельзя, только – «это гений». Гений и личность уже неразделимы.

• Интуиция, непридуманное, охотнее осеняет не бодрый, а расслабленный, даже больной мозг. Мозг должен быть настроен как приёмник, а не как механизм, и одно другому мешает. Открытие нельзя сконструировать, сработать – его надо ждать, разве что «приуготовляя ему пути». Умственная активность препятствует гению.

• В действующий, конструирующий мозг интуиция подаётся как смазка, направление же, в котором двигаться, он уже знает. В мозг, ищущий истины, интуиция проливается, как свет, и освещает нечто для него самого неожиданное.

ТАЛАНТ И ЛИЧНОСТЬ

Переход к статье «Талант и личность»

ТАЛАНТЛИВОСТЬ

– это чувствительность в человеке, различающая то, чего не различают другие, и таким образом делающая своего обладателя оригинальным.

• Какой дальтоник до конца поверит, что цвета существуют, или что они имеют хоть какое-то значение? А уж если дальтоников соберётся большинство – горе зрячему!.. – В таком именно положении, в толпе, талант.

• Талантливое, как и истинное, можно похоронить молчанием, но, как и истинное, оно в любой момент способно воскреснуть.

• Талант – искренность. А искренность – раздетость, разоблачённость. Предельная открытость ударам и насмешкам.

ТАЛАНТЛИВОСТЬ И НЕТАЛАНТЛИВОСТЬ

• Призвание писателя – «виждь и внемли»; «пиши» – это призвание графомана. Талантливый писатель далеко не всегда, буквально, «графоман».
«Не может не писать» графоман. Писатель остаётся писателем и тогда, когда не пишет.

• Писать своё имя на видных местах – начало графомании. Страсть оставить именной след, всё равно какой.

• Бездарность есть удивительная способность делать то, чего не умеешь, и радоваться результатам.

• Талантливый в своих произведениях умнее себя, бездарный – глупее.

• Бездарность есть форма самовлюблённости: когда человеку всё, что от него исходит, кажется тем самым прекрасным (Л. Облога).

• Когда вступает в дело стихия творчества, она сметает сознательность, опыт, критицизм – и это та пропасть, которую перелетает талант и в которую рушится неталантливость.

• Призвание? – Это дело, в котором являешься самим собой. А следовательно, перед своим собственным судом, не можешь делать кое-как.

• Талант – это призвание. Призвание – это перфекционизм.

• Призвание – сила, требующая от тебя лучшего в свойственном.

• Существует, собственно, не призвание, а обостренная ответственность перед собой. Она-то и заставляет, во-первых, упорно искать дело тебе одному свойственное, а во-вторых – и неотделимо от этого – добиваться в этом совершенства. (Подсказано Л. Облога).

ТАЛИОН (КРОВНАЯ МЕСТЬ)

– принцип «око за око» между коллективными личностями родов

(вещь весьма понятная дикарю, ибо для него индивидуальная личность ещё терялась в роде).

ТВАРНОСТЬ

– предполагаемое авторство Бога (авторство всего сущего, в том числе наших душ), в свою очередь предполагающее полную зависимость твари (что принижает её) и вместе с тем божий замысел в ней (что её возвышает).

• «Сознать себя тварью»: сознать, что Богу ты обязан самим своим существованием и поэтому обязан ему полным послушанием, и в этом послушании реализуется его замысел на тебя, соответственно смысл твоей жизни.

• В ругательном «тварь» слышится упрёк творцу. «Каких только тварей не создаёшь, господи!»

ТВОРЧЕСКИЙ

Творческая работа –
– минимально: допускающая некоторый выбор средств, оставляемый на вкус исполнителя; в полной мере: такая, в которой исполнитель сам ставит перед собой цель.
Творческая способность –
– это способность совершать что-то непредсказуемое и неожиданное правильное – «удивительно правильное».

• Творческий почерк себя не замечает, а когда начинает замечать – сознаёт себя как стиль – это значит, что в той же мере он перестаёт быть собственно творческим: непредсказуемым.

• В научном и художественном познании больше творчества, чем в технике или в ничего не познающем «авангарде». Изобретающий (всё равно чистую форму или имеющую назначение конструкцию) знает, что хочет изобрести, и в этом плане вообще ничего не творит. Творит тот, кто ступает в неизведанное.

• Возможно, в политике прирождённый подчинённый и есть то же самое, что прирождённый повелитель – одно получается из другого, – но в сферах творческих несамостоятельность в самостоятельность не перерастает, тут «ученик не выше учителя».

• Только писатель мучается немотой, когда ему сказать нечего: это называется «творческий кризис».

ТВОРЧЕСТВО

– высшее проявление свободы: свобода организующая. Свобода как деятельность, противонаправленная энтропии.

Синонимы творческого – конструктивное, созидательное; антонимы – деструктивное, разрушительное.

• Творчество творит не «из ничего», а из наличного материала плюс «из ничего», то есть из свободы.
Творчество творит не материю, а организацию. Последнее, в материальном смысле как бы «ничто», можно творить из материи и «ничего».

• Творчество не творит из ничего, оно противостоит скатыванию в ничто.

• Природа, надо признать, исполнена творческого духа – раз случай, этот «бог-изобретатель», привёл в ней к повышению организации до уровня жизни.

• Нужда для творчества – только повод. Творчество – это избыток, из которого нужда выбирает.

• Чистое творчество – это в точном смысле «познание нового», вызов к существованию... Просто познание познаёт не новое, а неизвестное.

• Творчество – это познание через действие; включившаяся в работу познания воля – способность шагать в неопределённость.
Познание без творчества – это либо принимание к сведению, либо дедукция (тавтология). Но и теорему не докажешь без включения акта творчества – непредсказуемого волевого акта. («Опишем вокруг треугольника окружность, и тогда увидим, что…»)

• Творчество художественное – это творчество постигающее. Это созидание моделей (феноменов мира), убеждающих в своей жизнеспособности – своей гармонией, и делающих этот мир нам понятнее.
Творчество художественное и ничего не постигающее, изобретающее небывалое – тоже существует. Его ценность либо ничтожна, либо она в том, что и в самых бессмысленных выдумках, как свидетельствует психоанализ, их изобретатель всё-таки проговаривается о чём-то важном, что, может быть, слишком трудно однозначно определить.

• Все мы на этом свете решаем одну задачу – познаём себя. «Новое» здесь – новый шаг вглубь или новый аспект. Новое само по себе – «собаке пятая нога».
(Но и то сказать, что самая замечательная собака не произведёт на обывателя такого впечатления, как собака с пятью ногами…)

• Творческие муки – это тяжёлые роды.
Творческий кризис? – это, наверное, вот что: когда хочешь родить, а некого.

• «Критиковать легче, чем созидать». Почему? Помимо простого «ломать – не строить», вот ещё интерпретация. Критикуя, легче выглядеть внушительно: взирать на чужие усилия и оценивать их можно и «стоя на плечах гигантов», а вот делать что-либо – лишь на собственных ногах.

• Деятельность, побуждаемая одним желанием произвести максимальный эффект, будет скорее всего антитворческой, деструктивной.

• Нынешнее искусство – как скучающий подросток, одержимый страстью хоть как-то заявить о себе, хоть чем-то произвести на других впечатление. Сделать что-то стоящее, однако, слишком трудно, и вот оно принимается корёжить, ломать, хамить («эпатировать»), творить пугающие бессмыслицы…

• Изобретание нового как такового закономерно приходит к созиданию уродливого и бессмысленного.

• Плохое искусство изобретает, что хочет; подлинное, как Бог – что должно.
…Ибо сам Бог (природа) творит не что пожелает, а что может и должен. Всё разнообразие жизни выстраивается в эволюционные ряды, а эволюция значит – всё более полное воплощение единственно разумного.

• Подлинно художественное творчество, как творчество божественное, природное, есть творчество органическое. Такое творчество, как открытие потенциального, равно познанию.

• В сравнении с чем великолепна природа? – Конечно, в сравнении с тем, что можем сделать мы сами. Удивляясь её великолепию, мы выступаем как истинные творцы.

ТВОРЧЕСТВО КАК ИЗОБРЕТЕНИЕ И КАК ПОЗНАНИЕ

Переход к статье «Творчество как изобретение и как познание»

ТЕИЗМ

– вера в Бога-личность. То есть вера в абсолют как в нечто антропоморфное, точнее, в биологическом смысле одушевлённое. Идея абсолютной истины – в сознании, не изжившем ещё в себе первобытного анимизма (или искусственно воскрешающем в себе этот анимизм).

• В силу своей антропоморфности теистический Бог теряет непременные божественные атрибуты. Сознание в земной твари предполагает несовершенство и способность ошибаться, но в теизме и сам Бог проявляет те же свойства. Он уже не единственное в универсуме сакральное, – ибо вынужден, чтобы оставаться всеблагим в мире страданий, отделять от себя другую сакральную же силу (сатану); не безусловен он и не абсолютен, так как его «решения» могут быть им пересмотрены под влиянием наших желаний (без чего не было бы и смысла говорить о «личном» Боге). Об этой же неабсолютности говорит сама его способность «чуда», без которой теистической религии нет – то есть способность ломать тот ход мировых событий, который им же самим и предопределён…

• Бог – это странная живая Истина, которая – меняет свои планы; чего-то не видит, пока ей не подскажут; попускает несправедливость, если её не умолят заступиться; злится, мстит, карает за то, что из неё должно следовать и т.д. и т.п.

• Теизма – хотя не такого, каким мы его знаем, а такого, каким бы его мог установить Христос – желает душа; но дух находит своё выражение в пантеизме.

• Как обратиться к тирану, который захочет – казнит, захочет – милует? – Конечно, «всемилостивый»!

• Религия метафорически объясняет всё; для раннего человека метафора – миф – и была вполне достаточным объяснением всего непонятного. Религия же современного человека перешла в область метафор повседневных, фигур речи, в словарь, – но тут уже пребудет, кажется, вовек.
Спор между разумом и верой – нелепость: в любом споре разум, по определению, не сторона, а судья.

ТЕИЗМ И ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

Переход к статье «Теизм и человечность» (другое название: «Бог и человечность»)

ТЕКСТ

– сумма знаков (высказываний), создаваемая одними и призванная представлять в сознании других некоторое заданное содержание (смысл) – и взятая как автономная от этого содержания (то есть от того воздействия, которое она призвана оказывать), или как самостоятельный объект изучения.

• Текст – конструкция из знаков, едва ли не каждый из которых может иметь множество значений, которые проясняются в самом этом тексте, который в данном случае именуется контекстом. Контекстом для самого текста является ситуация, ответом на которую он явился.

• Знаки обозначают явления; тексты, эти связности знаков, воспроизводят или моделируют интересующие автора связности этих явлений; а необходимости некоторых из таких связностей явлений, зафиксированные в текстах, называются их смыслами.

• Всякий текст бывает понятен только внутри более общего текста (называемого контекстом): контекстом частей текста является в первую очередь целый текст, контекстом целого текста – «текст» самой жизни, поскольку в ней находится общее у писавшего и читающего. Ясно, что границы контекста или «целого текста» никогда не определены: за всяким законченным текстом – упомянутый «текст» бесконечной и никогда полностью не совпадающей у автора и читателя самой жизни.

• Задача афоризма – уместить в кратком тексте и его контекст, а точнее – отослать читателя к нужному контексту, не обрисовывая его.
Афоризм – это текст-укол, мобилизующий в читателе силы для моментального воссоздания соответствующего контекста – как ответную реакцию.

• Афоризм – это такая мысль, которая, будучи очищенной от вступлений и комментариев, становится не менее, а более интересной.

• Текст – о-писание, – поверхность под-разумеваемого. Разгадка текста не в самом тексте, а в подразумеваемом.

• Умствование, вместо ума – это сколь угодно сложные самодовлеющие тексты, не несущие «репрезентативных функций». Точнее, это наивное неведение о «репрезентативных функциях» текстов.
Это – нечто (и здесь некоторое соответствие установкам так называемого постмодернизма), – нечто, основанное на подспудном убеждении, что подлинных истин и смыслов в явлениях «на самом деле» не существует, ибо таковые определяют (навязывают обществу) заинтересованные в том социальные структуры или авторитетные лица, на самом же деле есть лишь занимательные связности в текстах, образующиеся как картинки в калейдоскопах или по законам самоорганизации случайностей; что, соответственно, не существует ни в чём главного и не главного, центра и периферии, внутреннего и внешнего, поверхностного и глубинного, субъективного и объективного; что категории типа «прогресс» даже не то чтобы ложны, а представляют собой «высокие», то есть пустые слова, опять же нужные разве что каким-то репрессивным социальным структурам; это и нечто, весьма склонное скрыто и явно цитировать, то есть отсылать не к известным истинам, а к другим текстам, и конечно не для подтверждения сказанного, а для создания особого рода «умного» эффекта…

• Постмодернизм всерьёз делает из философствования то, в чём обыватель подозревает философию вообще: не заинтересованные поиски смыслов, а самодовлеющий «текст» (в просторечии пустословие, нанизывание фраз, учёное словоговорение); нечто, сколь угодно сложное и многообразное, но не уходящее в глубину, а принципиально поверхностное, под чем ничего нет и не должно быть. Ибо этой философией отнюдь не предполагается, чтобы тексты были призваны представлять мир реальностей, то есть истин, – такого мира как бы и не существует, все его проявления для нас – опять же, только «тексты».

• Смысл – это то, что лежит за внешним (видимым нами) явлением и управляет тем, что на его, обращённой к нам, поверхности.
Так, выбором и расположением знаков текста управляет его смысл – подразумеваемое; текст – поверхность смысла. Специфика текста в том, что он рукотворен, и можно судить о качестве этой работы, то есть о понятности созданного текста (способности передавать смысл) и условиях его понятности (подготовленности читателя к его восприятию, владении им контекстом). В любом случае разгадка всякого текста не в нём самом, а в том, что под ним, не на поверхности его, а в глубине.
Идея же новомодной (постмодернистской) философии именно та, чтобы, дискредитировав собственные глубину и смысл предметов, рассматривать тексты как самодовлеющие, то есть смыслы – как нечто возникающее лишь в них самих.

• Широкая популярность слова «текст» – конечно, неспроста. «Текст» – ведь это форма смысла в её отрыве от самого смысла, который вроде можно и игнорировать; это поверхность, оторванная от своей глубины. Это одно из проявлений той экстравертивной революции, реванша над углубляющимися и думающими по существу, что перманентно длится уже целый век.

• Восстание культурных масс против смыслов (вытеснение изображений – линиями и пятнами, реальных образов – абсурдными, слов – звукосочетаниями, истин – «текстами») – имеет одно напрашивающееся психологическое объяснение. А именно: гораздо больше имеется людей способных и желающих проявляться в качестве художников, писателей, поэтов или философов, чем таких, кому эти виды деятельности были бы интересны по существу, по их смыслу…

• Если бы не было философии и литературы как социальных институтов, то не было бы и постмодернизма: те люди, которые верили бы, что смыслов как таковых не существует, попросту помалкивали бы и занимались реальным делом. Постмодернизм выручает тех, кому из тщеславной или карьерной необходимости нужно выдавать какую-то словесную продукцию, а сказать нечего.

• Постмодернизм – золотой век для способных пустобрёхов.

• Пока мы не понимаем текста, он для нас только и есть, что «какой-то текст». – И вот, «текст» – идол тех, кто терпеть не может чего-либо понимать.

• Если сказать нечего, а хочется – говорят не мысли, а «тексты».

• …Изучать «текст» – вне того, что он собой выражает (но не грамматику и не логику)? Это значит изучать то, что происходит на поверхности, отрицая связь происходящего с глубиной, то есть запретив себе задумываться о том, что может управлять происходящим из глубины (установка постмодернизма).
Если разглядывать и даже пытаться разгадывать всплески на воде, запретив себе воображать или искать каких-нибудь рыб под водой, производящих эти всплески, – то описывать их, находить занимательные закономерности можно будет бесконечно и сколь угодно изощрённо; однако этот подход, если назвать его по собственному имени, есть глупость. – Обнаруженные рыбы, производящие всплески, конечно, не решают всех проблем, но проблемы уже будут в рыбах, а не во всплесках, решение проблем собственно всплесков – рыбы.

• Новое, оригинальное, должно превосходить предыдущий опыт – но, говорят, «всё уже сказано». А ведь, если назвался писателем или философом, то надо быть оригинальным.
Свой выход из этого положения предлагает авангард: порвать со всем прошлым вообще, покинув тем самым сферу каких бы то ни было смыслов.
Другой – «постмодерн»: перебирать прошлое словно чётки, создавая из него «коллажи» так называемых «текстов», как чего-то, принципиально не имеющего сущностного значения – и с соответствующей иронической миной…
(Истинное решение этой проблемы – осознание оригинального не как нового, небывалого, а как искреннего, подлинного, идущего в глубину. Жизнь не предлагает полностью одинаковых «контекстов», поэтому и прошлые «тексты» не могут нас полностью удовлетворять.)

• «Постмодернистская чувствительность» существовала и до постмодернизма, и именовалась снобизмом. Скучливая ирония, с которой встречается всё, что пахнет искренней заинтересованностью – это уже и Толстой описывал как необходимую манеру комильфо; но для того требуется и особая чувствительность – брезгливый нюх на чью-то искреннюю заинтересованность.

• Существует такая разновидность глупости: перечислять факты, вместо того, чтобы устанавливать их связности. В наше время эта глупость могла бы назвать себя «особой парадигмальной установкой, состоящей в отказе от номотетического подхода и переходу к идеографическому».

• «Номотетический – идеографический». – Видеть связь там, где её нет – так скорее ошибётся ум; не видеть связи там, где она есть – скорее глупость.

• Глупость «сверхсовременного» подхода к «тексту» – не ошибка, а принцип.

ТЕЛЕОЛОГИЯ

– умонастроение (я бы осмыслил его как анимистическое), подставляющее на место «почему» и «каким образом» – «зачем». Представление о «конечных причинах» (или целях как причинах).
Убеждение в наличии замысла в чём-либо, то есть в наличии творца. Объяснение разумности природы гипотезой (божественного) замысла.

«Телеология» содержит греческий корень «цель, целое». Можно дать и такое определение:

– телеология – целое (целостное), за которым подозревают цель.

• Цель, действующая как причина – это не что иное, как воля, сознательная жизнь. Телеология – обозначение той идеи, что многие процессы в мире как будто имеют цель, а стало быть, предполагают бытие бога-личности, или творца.

• Живое одушевлённое действительно управляется своими целями как причинами. Свобода воли, или жизнь – это способность иметь «causa finalis».

• Желать – значит испытывать притяжение «конечной причины».

• Видеть за всяким смыслом замысел – «телеологию» – пережиток анимизма. (У первобытного человека не могло быть других объяснений событий, кроме телеологических: он видел во всём действие живых сакральных сил.)

• Именование современного анимизма – телеология.

• Если конечные причины действуют помимо естественных – это, по определению, сверхъестественное, – чудо.
Жизнь – чудо, даже если когда-нибудь её объяснят из естественных причин. Но действует она в мире, приводит в исполнение свои планы, опираясь на естественные отношения. Так и боги – если они действуют в этом мире подобно тому, как действуем мы, то они творят чудеса и не нарушая законов естества.

• С развитием мыслительной способности уже не всякое «почему» рассматривается человеком как «зачем». Дольше всего держатся телеологии не загадки, доставляемые незнанием прямых причин непонятного события, а удивительные явления целостностей.
Действительно, объяснить целостность одними только «почему» – задача сложная. Самый распространённый путь решения – «естественный отбор»: те случайно образовавшиеся целостности и последующие усложнения этих целостностей, которые могут существовать – остаются существовать.

• Орган к органу в каждой твари прилажен действительно предельно целесообразно, «телеологично», но ведь этого отнюдь не скажешь о совместном существовании этих тварей – одно создание божье, ни больше ни меньше, заживо пожирает другое, и не может иначе… Тут уже, чтобы сохранить веру в телеологию, придётся предположить, что к методу естественного отбора прибегает сам создатель!

• Смысла жизни хочется «телеологического».

ТЕЛО, «ТЕЛО»

– материя живого (одушевлённого), то же, что плоть;
– «тело»: физическая жизнь одушевлённого существа с её требованиями к нему (именно, самосохранения и благополучия, и самовоспроизведения), поскольку эти требования отличаются от всех прочих интересов этого существа (собственно душевных, духовных).

• Душа есть привязанная к телу Свобода.

• Душа – дух, организовавший и ожививший кусочек материи, и на время связанный им.

• Материалистическая идея – в том, что духовные интересы суть только осознанные телесные.

• Тело – эгоист, но ему это простительно: оно не душа.

• …Собственно, и тело не эгоистично, – оно слепо, и потому всего, что не оно, для него попросту не существует. Эгоизм – это недостаточность души.

• Интересы тела идеально справедливы – поскольку это действительно интересы тела, а не души, за которой нет ничего, кроме тела.

• Эгоист – человек, у которого душа для тела, а не тело для души.

• С возрастом, когда наша физическая материя начинает доставлять нам всё больше неудобств, становится всё ощутимее, что душа – не материальна.

• Душа не стареет, скорее, она погибает и воскресает в нас.

• Душа не стареет, но, если её в человеке мало, видно и слышно только стареющее и ропщущее тело.

• Удивительно: когда научились клонировать (что, по свидетельству серьёзных учёных, не составляет особого научного достижения) – обывателю тут померещилось, ни больше ни меньше, как обещание «бессмертия»… Как будто человек есть только тело, так что воспроизведение оболочки есть полное воспроизведение его самого.

• «В здоровом теле – здоровый дух»?
В здоровом теле духа может и вовсе не быть, но афоризм верен в следующем отношении: здоровый дух ищет гармонии с телом, а не калечит его.

• В больном теле нередко больной дух, в здоровом, нередко – никакого.

• Социум – тело. То, что это не душа, видно по его абсолютному эгоизму.

• Тщеславие, властолюбие – это интересы телесные или духовные? – Как страсти, имеющие отношение к социальности, они – интересы нашей «коллективной телесности».

ТЕОДИЦЕЯ

– попытка ума отстоять религиозное чувство – понять зло и несовершенство в мире, имеющем (всеблагого и всесильного) Бога.

• Самую примитивную теодицею составляет полагание Бога – в силе: он прав во всём, что делает. Дикарям своих богов оправдывать нужды не было.
За ней идёт теория сатаны. Когда в сакральной силе человек начинает выделять силу святую, то есть благую, добрую, и признаёт Богом только её – то и возникает нужда в теодицее как объяснении существования зла в божьем мире. Её воплощает отпавшая от благой и светлой – чёрная злая сила, – сатана: во всём виноват он. Но эта теодицея – ещё вполне языческая, она полагает сатану чуть ли не равноправным с Богом. Дуализм – своего рода политеизм.
«Теодицея» атеистическая – в том, что нет ни Бога, ни, соответственно, «состава преступления». Наши души – часть физического мира, и самое разумное для них – принять этот мир таким, каков он есть.
Возможны разные теоретические теодицеи, годные для религий современных. Например та, что, хотя этот мир явно не совершенен, однако он является изо всех возможных миров наилучшим, а значит и всё в нем – к лучшему, ведь, если что-то произошедшее и ужасно, случись оно иначе, было бы ещё хуже. – Действительно, физическое чудо мира столь велико и неисчерпаемо, столь явно превосходит нашу способность отдать себе в нём достойный его отчет – что почему не предположить некоего сокрытого чуда и в том, что нам не нравится в мире моральном?.. – Однако на одну реальность может приходиться много теорий, и потому ни одна из них не может нас полностью удовлетворить, если её не подсказывает непосредственно чувство. А чувство тут убедить трудно.
Теодицея гуманистическая (если возможен религиозный гуманизм) – в идее, что Бог не в силе, а в правде, и хотя насилие в этом мире детерминизма и слепой случайности неизбывно, правды это никак не затрагивает. Истина и добро уже победили – одним тем, что существуют, – и теперь не должны плошать мы сами. «Если не видишь Бога нигде в мире, найди его в своей груди»…

• «Кого Бог бьёт, того любит» – вот, тоже, своего рода теодицея. Умудрение ценнее благополучия. (Кого битьё уморило – видимо, сразу заслужил рай.) – Но вот тех, кого страдания не умудряют, а озлобляют – Бог, видимо, не просто не любит – а прямо-таки ненавидит!

• Хорошо быть религиозным («блажен, кто верует, тепло ему на свете»)... Убедить себя, что у каждого с Богом свои собственные счёты, и никого не жалеть…

• Момент, когда религиозная душа ощутила потребность в теодицее – начало конца религии, этой веры в сакральную силу. Сила не может признать суда разума, разум – правоты силы…

• Смысл – это урок на будущее; таким образом, идея смысла жизни предполагает жизнь за её пределами, бессмертие. Если Бог – наше бессмертие, он почти оправдан. «Всё хорошо, если жизнь не кончается».

ТЕОКРАТИЯ

– политическая власть духовенства.
Государственная власть, не предполагающая необходимости и возможности какого-либо самоограничения (реального разделения на независимые законодательную, судную и исполнительную власти плюс свободы «четвертой власти», то есть критики) – как санкционированная свыше; религиозно окрашенный тоталитаризм.

• Для дикаря «всякая власть от Бога», то есть всякая хоть немного «теократия», иначе он ей не подчинится.

• Церковь – институт тоталитарный. И в принципе признающий всех не «воцерковлённых» неправыми, – мечтающий о теократии.

• Ничто не мешает Богу править в душах, но зачем ему ещё и административная власть?..

• Если бы Бог не был всё-таки силой, то есть насилием, можно было бы пожелать ему править в душах – и тогда, может быть, отпала бы необходимость во всякой власти вообще, – но и «теократии» тем самым не было бы. Теократия тиранит вполне по-земному.

ТЕОРИЯ

– то же, что гипотеза или предположение – некоторое условное знание, достоверность которого подлежит опытному выяснению;
– всё достоверное знание, не нуждающееся в опыте (напр. математика).

Есть у этого слова и множество обыденных, разговорных значений, как то –

– любые представления, которые трудно оспорить или которые сами по себе даже верны, но имеют к волнующему нас опыту (реальности) слишком мало отношения;
– идеальное, в наших представлениях о мире, в его отличии от реального;
– представления, отражающие скорее должное, чем фактическое;
– слишком общие, схематические представления, из которых трудно вывести что-либо конкретное, – и т.д.

«Теоретически» (одно из значений) – «маловероятно». Чего в принципе нельзя исключать, но практически можно пренебречь.

• Определения «теории» и «теоретического» колеблются, как мы видим, от «всё достоверное, не нуждающееся в опыте» до «всё не имеющее к опыту никакого отношения, предельно недостоверное».

• Теория (предположение, вера): произвольный ориентир, позволяющий идти, по крайней мере, прямо. В глухом лесу вещь может быть и спасительная.

• Теория (точное знание). «Если факты противоречат теории, тем хуже для фактов». – А что? Это можно понимать и буквально. По факту, сумма углов в треугольнике может и не равняться ста восьмидесяти, но это и значит – надо разобраться с фактом.

• Вздорная теория – теория, противоречащая фактам или самой себе. Теория, доказанная фактами – уже, можно сказать, и не теория, а истина. Пафос теории в том, чтобы быть проблематичной.

• Теории-догмы отличаются от просто теорий тем, что объясняют сразу всё, не оставляя вопросов и не объясняя по существу ничего.

• Умным идеям, чтобы стать догмами, нужно запасть в головы дураков. Глупые сразу рождаются догмами.

• У всякой теории есть свои неудобные факты. У социальных теорий – это вызванные ими страдания людей.

• Что есть в теории, чего бы не было в практике? – В теории в принципе может быть всё, а в практике только то, что окружает нас.
Что есть в практике, чего бы не было в теории? – В теории всё, что мы в силах понять, а в практике – и непостижимое также.

• Теория от практики отличается как «понимать» от «уметь». По-настоящему-то, «уметь» – это даже больше, чем «понимать», – но в обычном случае это значит, скорее – «понимать только частности, от сих до сих». А то и – «знать, как делать, вовсе не понимая».

• «Нет ничего практичнее хорошей теории». – Практика без теории – это рутина, но рутиной вся практика, к сожалению практиков, не исчерпывается, оказывается – иногда нужна и теория.

• «Перейти от теории к практике» – это «по жизни» обычно значит: воспользоваться самой малой частью теории сообразно с самыми ничтожными наличными возможностями.

• Описать мысль словами – значит как бы дать её словесный портрет: лицо за ним ещё остаётся узнать. – За теорией трудно увидеть её же практику.

• В большинстве случаев житейские «теории» – взгляды – суть только довершения той житейской практики, на которую мы только и способны.
И спорить о взглядах – значит только взаимно осуждать.

• Научные теории (произвольные ориентиры) восполняют дефицит знания, житейские – уверенности, и, увы – правоты.

• Искать согласия во взглядах при разном образе жизни – значит увязывать на уровне логики то, что вырастает из разных страстей.

ТЕПЛИЧНОСТЬ

– невозможность для кого-либо или чего-либо существовать без искусственно создаваемой для него среды.

«Тепличное»: пышное, но безвкусное или хилое. Но это – в обиходном, презрительном значении. На самом деле сам человек – животное «тепличное». Правда, он строит себе «теплицы» сам.
Но вот, скажем, культура прошлых веков – тепличная в прямом и худшем смысле слова (ибо могла существовать в меньшинстве за счёт физического труда и бескультурья большинства), однако невозможно усомниться в том, скажем, что прошлый век культуры выше нынешнего.

«ТЕПЛОХЛАДНОСТЬ»

– недостаток религиозного рвения, – недолжное, с точки зрения фанатиков, отношение к тому, что составляет их святыню: лишённое фанатизма.

• Святыни, с некоторых пор, уже не составляют чего-то вполне обыденного и реального, такого, например, с чем можно препираться и даже подраться (как дрался Иаков со своим Богом); они живы теперь верой, непрерывно борющейся с сомнением, что значит – живы героическими усилиями фанатизма. Так что даже благосклонность к святыне, но без фанатизма – грех: имя ему «теплохладность».

• С прямым отрицанием святыни фанатикам иметь дело проще, это – враг внешний; с полным равнодушием, если ему почему-либо выгодно соглашаться с фанатиками, тоже ужиться можно. А вот «теплохладность» – враг внутренний.

ТЕРМИН

– слово с точно определённым значением.

• Имена собственные, получается, – термины.

• Интересно и важно то, что мы говорим не терминами – а словами со значениями размытыми. Это позволяет нам сообщать и те содержания, которые мы сами для себя не могли бы определить до конца; позволяет иметь некоторое отношение к тому, что нам ещё до конца не доступно. В отличие от терминов, слова безразмерны, они вмещают в себя и то, что нам только предстоит постигать. И потому не препятствуют осмыслению, а стимулируют его.

• Язык, как художественное произведение, заключает в себе всё, весь человеческий универсум. Каждый берёт из него то, что в силах взять. – Терминология же (научный язык), как всякое научное произведение, отражает сугубо частное – зато однозначно, то есть достоверно.

• Всякая философия – попытка непротиворечивого мировоззрения – это попытка сведения языка к терминологии.

ТЕРПЕЛИВОСТЬ

– воля претерпевать – ради поставленной цели; способность выжидать;
– способность терпеть – сохраняя достоинство;
– готовность мириться и терпеть – вместо того чтобы бороться.

Более строгое определение (к тому же не содержащее определяемого) –

– пассивное упорство, стойкость. Сила воли как способность не отступать от своего (в отличие от способности своего добиваться). Воля к жизни самой по себе, независимо от её привлекательности.

• Желание нетерпеливо. Воля – это желание, помноженное на терпение.

• Терпеливость – настойчивость булыжника.

ТЕРПЕНИЕ

– страдание как работа воли, пассивное преодоление; муки преодоления.

Надежда – это желание, исполнение которого слишком мало зависит от нашей воли и которое, таким образом, заставляет её страдать – то есть терпеть. «Терпение – это искусство питать надежду» (Вовенарг); а в церковнославянском «терпеть» прямо значит то же, что «надеяться».
«На всякое хотенье есть терпение»: всякое желание требует не меньше способности терпения, чем действия.

ТЕРПИМОСТЬ

в политическом или социальном плане:

– равное право различных идеологий существовать в одном обществе, добиваться благосклонности общественного мнения и влиять на политику,

принцип беспрепятственной вербовки масс под различные знамёна. Иначе говоря – и это, скорее, уже аспект юридический –

– это требование, чтобы общество строилось не на общеобязательной идеологии, а на минимуме общеобязательных правил общежития (на праве); причём, ясно, лишь возможностью общежития для всех и могут определяться ограничения в проявлениях любой идеологии. Это, так сказать, отделение идеологии от государства, – операция, при которой любая идеология перестаёт быть таковой и становится мировоззрением, частным взглядом каждого, право на которое гарантируется законом; признание государством суверенности сферы частного – суверенности личности. Свобода совести.

«Для человеческого я недостойно отдавать себя, свою свободу и разум, врождённые чувства добра и справедливости во власть идей, тем более идеологий» (В.А. Кувакин, из учебника по гуманизму); это – внутреннее, духовное основание терпимости, и дальше об этом будет говориться. Но пока речь идёт о меньшем: пусть власть идеи над человеком, если уж она им овладела, не распространяется дальше его собственной персоны. Это формально справедливо.
Не слишком хорошее выражение – «никто не может быть осуждён только за взгляды». Взгляды, как и граждане, свободны во всём, что не исключает свободы других граждан и соответственно их взглядов; то есть, если свои взгляды люди не держат при себе, а пропагандируют, то – это те же поступки, а поступки могут быть и преступлениями. Другое дело, что поступок в обычном смысле истолковать с точки зрения закона намного легче, чем взгляд, и что за взглядами следует признать такую же презумпцию невиновности, как за лицами, – и ждать, пока они докажут свою предосудительность чем-то более реальным, чем речи или тексты. Некоторые взгляды свою предосудительность уже доказали, – националистические, например; другие прямо расписываются в ней, заявляя враждебность свободе совести – фундаменталистские, коммунистические…
Но далее. Терпимость в несколько ином, именно философском плане –

– сознание неправоты всякого догматизма (невозможности того, чтобы кто-то владел монополией на истину, ибо это значило бы монополию на аксиоматику, на недоказуемое). То же, что рационализм: признание доказанного доказанным и свободы мнений во всём, что доказано – пока или вообще – быть не может. Вытекающее из понимания сущности творческого поискового мышления сознание того, что без права на разные мнения, то есть, значит, и на ошибочные, не может быть открыта и ни одна относительная истина; причём сама логическая возможность иного мнения по всякому вопросу есть достаточное обоснование его права на бытие. Десакрализация любых доктрин, открытость их для свободного критического исследования, –

здесь два, даже три «камня преткновения». Первый – религия (сакрализованная идеология): разве терпимость не обязана признать её равноправной с рационализмом? – Рационализм в том, однако, что достаточно не давать никаким идеологиям прав исключительных; пусть каждая из них мыслит себя абсолютом, но пусть это и остаётся личным делом её приверженцев; ты вправе отказаться от своего разума и тем паче исповедовать что угодно там, где разум не даёт однозначных ответов на наши вопросы, но не запретить критическое мышление вообще или выдать своё исповедание за общеобязательное. – Второй – мораль: может ли она быть «десакрализована», то есть обоснована рационально? Ведь чуть ли не общее мнение в том состоит, что её начала иррациональны? А как без неё обходиться?.. – Но не ясно ли, что, если каждый согласен с той очевидностью, что без морали совместное бытие невозможно или превратится в ад, то тем самым каждый уже и обосновал мораль рационально (осознание необходимости и есть доказательство)! Третий «камень» – сам рационализм: разве всё однозначно доказанное не является тем самым общеобязательной догмой? – Отнюдь нет, ибо доказательство и есть предоставленная каждому возможность убедиться в истинности доказываемого лично; к тому же всякое доказательство говорит лишь то, что, признав некоторые А и В, мы тем самым признаём какое-то С, но оно ничего не говорит о самих А и В – то есть само доказательство принимает сферу недоказуемого и, значит, постулирует свободу (относительно такового). Следующее. – Терпимость, в психологическом плане –

– равнодушие, готовность самоустранения, нейтралитет – который по существу, настроению или по факту всегда на стороне сильного,

как о том уже говорилось; но всё же подлинное лицо терпимости, как раз –

– человечность, максимум неравнодушия (если понимать под неравнодушием не одержимость, которая по определению слепа, а, напротив, предельную зрячесть, чуткость); доброта. Способность мириться с заблуждениями (то есть взглядами и ценностями, не согласными с нашими) ради добрых отношений. Способность (действительно парадоксальная!) ощущать право заблуждений на существование (в силу их неразрывности с заблуждающимся человеком). Способность понимания ближнего – то есть понимания или чувства того, что в его ситуации (в которую входят и обстоятельства, и воспитание, и даже сам генотип, как то, в чём никто не властен) – ты, возможно, мыслил и действовал бы так же, как он…

Один из аргументов – лучше сказать, ресурсов – этой терпимости: «не ведают, что творят». Человек, выходит, может быть лучше своих поступков, как поступки человека могут быть лучше его исповеданий: «не ведают» и того, что говорят… Вот уж подход, позволяющий прощать «до семижды семи раз», то есть, теоретически, бесконечно. (Характерен здесь и его – Христа – этический рационализм, – предположение, что зла никто не станет делать в полной мере сознательно, что путь к добру не через неведение, столь почитаемое и культивируемое всякой авторитарной моралью, а через вразумление, через разум.)
Здесь от психологического аспекта мы вплотную подошли к главному, на мой взгляд, определению терпимости – этическому. (Этика ведь и вообще есть отрасль скорее психологии, чем философии – теоретических проблем в том, почему я должен вести себя с другим так, как хотел бы, чтобы он себя вёл со мною, нет никаких, вопрос уже содержит в себе ответ.) Здесь также возможны два противоположных определения, но в этом случае они оказываются не столь уж и противоположными. Итак, терпимость –

– отказ от самой идеи возможности универсальной этической истины как определённой «правильной» идеологии, –

ведь золотое правило, о котором мы только что сказали, что оно не нуждается в обосновании, идеологии не составляет – ибо людей по идеологическому признаку явно не делит. Зато, конечно, можно сказать, что оно-то и составляет универсальную этическую истину. Так понимаемое, золотое правило подразумевает терпимость, которая есть –

– универсальная этическая истина, состоящая в том, что высшая этическая ценность состоит в человечном отношении людей друг к другу несмотря на возможные различия во всех прочих ценностях (от которых требуется, однако, чтобы они принципиально не исключали этого самого человечного отношения людей друг к другу…).

Поступайте с иноверцами так, как хотите, чтобы они с вами поступали… Если в этике всё-таки и есть проблема, то это – неизбежность коллизий, с которой сталкивается самоочевидное золотое правило на практике; в данном случае коллизия в том, что ваша готовность предпочесть добрые отношения с людьми всякой идеологии и в том числе своей собственной ещё отнюдь не предполагает готовности всякой идеологии и её сторонников проявляться лишь в том, что не исключит таких добрых отношений. Терпимость – позиция, не разделяет которую лишь тот, кто принципиально против неё, – но ведь есть и такие! (Кстати, сказанное Христом «кто не с нами, тот против нас» то и означает – не с нами лишь тот, кто против, остальные с нами…) Так что нельзя сказать, что терпимость ничего ни от кого не требует; она – требует, точнее – воспрещает всё, что исключает возможность другим существовать и оставаться при своих ценностях. Но уж, что не запрещено – то разрешено. Юридическая формула здесь, конечно, далеко не случайна – дух права, терпимости и гуманизма есть один и тот же дух. Можно сказать ещё, что понятие терпимости наполовину покрывается понятием правосознания, на другую половину – понятием человечности.

• Иметь мнение: полагать нечто истинным. А противоречащее этому, соответственно, ложным. Терпимость – нелёгкая задача для тех, кто имеет мнения…

• Если считают себя правыми, – психологизировал Ленин, – то и борются за эту правду, а не за терпимость. – Это так, но лишь дикарь и может считать себя правым (непогрешимым) настолько, чтобы позволить себе нетерпимость.

• Отступить там, где считаешь себя правым, трудно. Но ведь правота в любом случае остаётся с тобой, и битва происходит совсем на ином поле – не мнений, а интересов. – Особенно это явно в таких сатанинских проявлениях нетерпимости, как войны «за веру». Будто верить во что-то можно заставить или помешать! (Только дело тут не в вере, а во власти.)

• После драки о справедливости не поминают.

• Терпимость к убеждениям, но не ко злу: безусловно. Но, пока злое убеждение ещё только убеждение, бороться с ним можно также лишь убеждением.

• Война со злом – всегда защита или самозащита (в любом другом случае это лишь маскирующееся в добро насилие). Войну со злом начинает само зло. – Самозащита позволена самому терпимому, а защита может составлять и его долг.

• С увещеваниями о терпимости не надо обращаться к тем, кого бьют. Вообще в конфликтах скорее всего прав тот – именно! – кто сердится; обидчику сердиться не на что, он просто делает своё дело.

• Партийная нетерпимость зорко следит за непорочностью своего врага – терпимости, – чтобы удобнее было в благоприятное время с нею покончить. «Терпимость!» – белый флаг. Но для нетерпимых этот лозунг – щит в одной руке, когда в другой меч.

• Самый пошлый и притом самый безотказный приём идеологий в борьбе с терпимостью – это объявить терпимость также лишь идеологией. Тогда изничтожение всех несогласных принимает вид законного отстаивания своих позиций.

• Парадоксы терпимости (как быть терпимым к нетерпимому и всё такое) снимаются идеей морального, правового и логического минимума – приоритетностью, в случае споров за право на нашу свободу, простого общечеловеческого над любым идеальным, простой логики над любой верой.

• «…Ты мне друг, но истина дороже». Истина и добрые отношения могут оказаться вещами несовместными, и это, как будто, опрокидывает саму идею терпимости. На самом же деле истина и дружба (добрые отношения) могут пересекаться лишь в случае, когда истина в том, что друг настаивает на чём-то недобром; но ведь разрешено всё, что не запрещено. «Ты мне друг, потому и предлагаю тебе самое дорогое – истину». – «…Ты мне друг, но идея дороже» – вот такая формула действительно означала бы отказ от терпимости: идея – ещё не истина.

• Каждый имеет право заблуждаться, но не лгать.

• Доказательство – не принуждение. Нетерпимой бывает бездоказательность.

• Научные истины сами стоят за себя, за них бороться не нужно. Больше того, когда какая-то научная идея, «истина», взяла в союзники силу, авторитет или даже энтузиазм – значит, война объявлена самой науке. Так что скорее приходится защищать науку от истин…

• Истина – это когда веры уже не требуется. Если нужно кого-то обращать в свою веру, дело, значит, не в истине.

• Культура – чуть не синоним терпимости. Это не значит, что терпимости можно лишь обучаться и сама она не возникает – напротив, терпимыми нас совершенно закономерно делает одна лишь умственная искушённость.
(Врождённая-то терпимость – явление особое, о ней можно говорить скорее условно, примерно так, как говорят о «врождённой культуре». Видимо, это отвращение к тяжбам, конфликтам; но что за этим отвращением – доброта или равнодушие, ум или неспособность иметь мнения – вопрос конкретного случая.)

• Если глупость судит, то, конечно, безапелляционно.

• Ругательство в споре – это граната, взорвавшаяся в руках у бросающего.

• Спорщик не хочет прийти к согласию, он хочет настоять на своём. Если вам нужно, чтобы он поменял своё мнение, скажите ему, что думаете так же.

• В споре у каждого рождается своя истина.

• Терпимость сродни великодушию.

• От общества принципиально нельзя желать большего, чем духа терпимости. Задача быть добрым, духовным и т.п. может стоять лишь перед каждым отдельным человеком. Если маловразумительные призывы к самосовершенствованию имеют какой-то конструктивный смысл – он, видимо, в следующем: чтобы людям становиться лучше, не надо перекладывать эту задачу на общество; задача общества лишь не мешать – дать совести ту самую свободу.

• «Мне не нравятся ваши взгляды, но я умру за то, чтобы вы могли их высказать». – Смягчая пафос – «было бы лучше, чтобы вы помалкивали, но хуже насилия нет ничего».

• Идеи готовы делать нас «невменяемыми» – не ответственными за человечное отношение к исповедующим другие идеи. Терпимость как универсальная этическая истина – человеческая вменяемость перед лицом идей.

• Истина одна на всех, потому не будем сражаться за мнения; природа человека одна в каждом, потому не будем осуждать несходств; красота есть красота, потому не будем спорить о вкусах. Ведь то, другое и третье даны нашим умам лишь в интерпретациях, из которых ни одна не может быть исчерпывающей и окончательной. – Вот если бы истин было много, надо было бы за них драться; если бы люди действительно были сделаны из разного теста, возможен был бы вопрос о сорте этого теста; если бы красота не была одною и той же в любом стиле, один из них полностью исключал остальные…

• У человека должны быть свои взгляды и плюс к тому он должен быть демократичен: сознавать право других на собственные. Но демократизм вместо взглядов – это ли не пошлость?
Чужие взгляды испытывают нашу терпимость; мечтая о демократии, мы готовы были с радостью выдерживать эти испытания. К чему мы не были готовы – это к тому, что смиряться придётся не столько со взглядами, сколько с заполоняющей всё пошлостью. К тому, что отдавать дань уважения придётся не другому человеку, а массовому человеку, мещанину.

• При тирании всякое публичное слово было в мундире, всякое было начальственным. Свободное слово власти уже не имеет, и с этим надо смириться.

• Если мы, интеллигенты, действительно хотели свободы, а не влияния, не власти – то должны быть удовлетворены…

• Тираническая власть затыкает наши рты, а демократическая – свои уши.

• Свобода слова прямо пропорциональна свободе не слушать, то есть собственной неэффективности.

• Слово, конечно, свободно звучать, но не влиять: в последнем случае оно было бы свободой приказывать.

• Позволю себе повторить несколько своих формул – из разных мест. Терпимость, как и вообще гуманизм – «догадка, что объединяться можно и нужно не во взглядах, а помимо взглядов», «терпимость – идея единения в человечество». «Идея, более общее название которой – гуманизм».

ТЕРРОР, ТЕРРОРИЗМ

Краткое содержание последующего в определениях. –

Террор (запугивание, сеяние страха) –
– способ ведения войны за подчинение населения атакуемой стороны (а не ее организационных или военных структур), состоящий в умышленной демонстрации крайней жестокости (не определяемой прямой необходимостью и не различающей виновных и невиновных, т.е. делающей все население заложниками).

Терроризм в его современном воплощении –
– метод вынуждения атакуемой стороны (как правило превосходящей в силах) к принятию нужных стороне-террористу решений, состоящий в умышленной демонстрации и максимальном использовании преимуществ своей полной несвязанности общечеловеческими моральными нормами – которыми предположительно связана более цивилизованная атакуемая сторона. Конкретно это выливается в моральный шантаж атакуемой стороны: ту или иную форму использования заложников (лиц, не виновных в конфликте), ответственность за жизнь которых перелагается на шантажируемого и должна принудить его к этим решениям.

Терроризм XIX – начала XX вв., в частности русских «бомбистов» –
– метод ведения войны с наличным социальным режимом, состоящий в демонстрации полного отвержения законности и выражающийся в самосудных карах должностных лиц (в значительной мере становящихся заложниками режима и целей террористов). При общем убеждении тех террористов в абсолютном приоритете общественных интересов перед индивидуальными, такими заложниками могли становиться и вовсе не ответственные за существование режима люди, например, челядь этих должностных лиц или случайные прохожие.

Итак,

осуществлять властный террор, или в одиночку совершать террористические акты, это значит –

– вынуждать к подчинению страхом, например, демонстративными преступлениями.

Всякое насилие, таким образом, уже «терроризм» – хотя бы вас просто «терроризировали» в подъезде кастетом, вымогая кошелёк. Но собственно терроризмом называется тот, что так или иначе связан с политикой или администрированием. Тут насилие не просто нарушает правильный социальный порядок (как бы себе ни представлять его), но ставит себя на его место; это –

– откровенный произвол, не связывающее себя никакими обязательствами насилие, как средство давления на власть или вовсе её узурпировавшее.

Террорист-одиночка или группа безудержной дикостью своих преступлений («терактов») добиваются нужных им решений от законных властей (своего государства или чужого). Террорист-власть, или тирания, попирая естественные представления о справедливости и карая тех, кому просто не повезёт (например организуя репрессии по признакам, в которых человек не волен, вроде национального или классового) – «держит в страхе» так называемое «население» и вершит над ним свой произвол. Цепь преступлений, которыми ведущая за себя войну власть, скажем революционная или оккупационная, вынуждает людей к повиновению – вот террор или терроризм «репрессивный».
Здесь видно, что характернейшая черта терроризма в отличие от всякого иного политического насилия – черта, становящаяся всё более явной –

– бороться с противниками, нарушая не только принятые правила этой борьбы, но демонстративно используя в качестве своего преимущества полную несвязанность обычными моральными нормами вообще.
Частный случай – побеждать не в прямой борьбе, а вынуждая противника уступить требованиям человечности, от которой вполне отрекаешься сам. –

В быту эта готовность извлекать для себя выгоды из заведомо более высокой, чем собственная, морали оппонента называется подлостью. И правда, если бы надо было назвать худшую на земле подлость – это был бы теракт.
Впрочем, общечеловеческой морали нынешний наиболее злостный террорист противопоставляет не простую личную корысть, подобно подлецу бытовому, а – идею, идеологию, чаще всего собственную религию. Синоним такого терроризма, или терроризм на идейной подкладке – экстремизм. Это –

– максимальное использование преимуществ, даваемых несвязанностью исповедуемой (фанатиком) идеологии общечеловеческими ценностями.

Никакими общечеловеческими ценностями не связан архаичный «Бог» (этому «Богу» наследует «идея»), ибо он сам (она сама) и устанавливает для человека его ценности. Если нет ценностей вне (моего) Бога, то какая жестокость к иноверцу или еретику не позволена, не свята? Что могло остановить инквизитора, и что может остановить нынешнего фундаменталиста?
Пресловутое «цель оправдывает средства» как подлинный лозунг терроризма-экстремизма значит: вера (в Аллаха, в коммунистическое Завтра, в Третий рейх и т.д.) превыше человечности. То есть святым делом может быть и такое, на какое решится не всякий бандит. Идеологический и в частности религиозный терроризм – логическое завершение отрицания гуманизма, как приоритета «безыдейных» общечеловеческих ценностей (жизни и добрососедства) над любыми «высшими», идейными либо божественными.
Но далее. Полнее всего морально-психологическую сущность террористической акции воплощает в себе захват заложников. Вот где терроризм, что называется, «нашёл себя»! Поистине наличие заложника, явное или неявное – признак теракта. Используя в качестве жертвы, живого орудия или живого щита людей непричастных к его целям, может и не знавших о них, террорист именно и выходит не только за пределы правил борьбы, но за пределы морали вообще. Мораль остаётся исключительно делом атакуемого, она-то, если не животный страх, и должна вынудить его сдаться, – в этом суть приёма. Захватывается, скажем, больница; вы люди цивилизованные, вам людей жалко, а нам всё равно. Так выполняйте же условия… – Можно сказать, что терроризм –

– моральный шантаж разных видов, от примитивного запугивания примерами своей жестокости над заложниками-жертвами до шантажа изощрённого, когда атакуемого принуждают к подчинению главным образом его собственной совестью или жалостью, – образно говоря, когда в заложники берётся сама мораль атакуемой стороны.

• «Жертвами террористов становятся невинные люди!» – Больше чем невинные – непричастные, – ибо правыми, невинными, являются и те, кто терроризму противостоит. Но террорист должен продемонстрировать свободу от совести абсолютную. Пускай под развалинами жилых домов в Москве или Буйнакске наверняка найдут смерть и те, кто готов был сепаратистов чуть не во всём оправдывать (так уж было настроено российское общественное мнение), а в американских небоскрёбах погибнут и мусульмане, – неважно…

• (Симпатия к чеченским сепаратистам была у нас, да и сейчас ещё остаётся, чуть не правилом хорошего тона – притом что ни идеология, ни методы, ни персональный состав их вождей ни малейших оснований к тому явно не дают. Главных причин зарождения этой симпатии мне видится две. Первая – традиционное, унаследованное от прежних времен недоверие нашей интеллигенции к власти. Вторая и важнейшая – варварство, именуемое «призыв» или «всеобщая воинская повинность». Ведь на войну с абреками приходится отдавать и совершенно негодных к этому ремеслу юношей, так что о справедливости оценок в этих условиях мечтать не приходится.)

• Интересно, что психологией терроризма – возложением моральной ответственности исключительно на атакуемого – проникаются и сторонние наблюдатели. Говорят, например, что американцам не следует бомбить талибские позиции в священный месяц Рамадан, – надо же уважать чужие религиозные чувства! Нормальная логика подсказывает, что заглянуть в календарь мог бы и набожный Бен Ладен и дату взрыва Нью-Йоркских небоскребов назначить так, чтобы ответными бомбёжками неверные не смогли омрачить добрым мусульманам праздник. Но и об этом, оказывается, должны позаботиться сами неверные!
Талибы жалуются, что под американскими бомбами гибнут мирные афганские жители (впрочем называются цифры, на порядок меньшие жертв разрушенных небоскрёбов). Удивительно, что талибам понятна сама категория – «мирные жители». Но уже никого не удивляет, почему о мирных афганцах не побеспокоились сами талибы: обязывать террористов совестью абсурдно.
«Исламский коммунист» Дудаев сделал заложником личного властолюбия свой же народ, но вину за муки чеченцев на него не возлагают (я лично не слышал), тут – «взятки гладки»…

• Ясно, что обстреливать регулярные войска из жилых домов – не военные, а террористические действия, обращение в заложники своих же мирных жителей. Правда, с точки зрения самих экстремистов вне идеологии не вправе оставаться никто, ни старики, ни женщины, ни дети, – «гражданских» для них и нет.

• Партизанская война неминуемо делает заложниками мирных жителей и потому должна квалифицироваться как терроризм. За исключением случая, когда первыми войну против мирных жителей начинает противник (как то Гитлер с его плановым геноцидом).

• Жертвы взорванных самолетов и домов – это казнённые заложники, – заложники целей террористов.

• О принятом в Израиле принципе не вступать в переговоры с террористами, даже удерживающими заложников. – Террорист намеренно ставит атакуемого в условия моральной коллизии. Любой выход из коллизии ужасен, но выбрать следует тот, который обещает арифметически меньшее число жертв; доброго решения нет, но есть наименьшее зло. Если теракт не единичен, и долгосрочная террористическая война объявлена, обсуждаемый принцип, очевидно, верен.

• («Если враг не сдаётся, его уничтожают» – звучит жутковато, потому что не уточняется: какой враг – тот, который напал, или тот, на которого напали?.. Агрессор делает из своей жертвы врага и, не видя в нём охоты сдаться, уничтожает. Так именно и поступили большевики с массами дотоле считавшимися законопослушными граждан, объявив их «классовыми врагами». – Но террорист – именно тот враг, который сам себя таким сделал, первым начав войну без правил. Так что, скажи наш писатель «если террорист не сдаётся и безопаснее всего его уничтожить, то так и следует поступить» – спору не было бы. – Другой вариант – «если террорист не сдаётся, уступайте ему (сдавайтесь сами)» – это уж лозунг самого террориста.
Да, ради жизни заложников можно и капитулировать, но никакой юридической и моральной силы этот акт иметь не будет – отпускай, и тут же в погоню.)

• Голодовка, как явный случай морального шантажа – акт, по меньшей мере наполовину, террористический. Если подвергшийся такому «нападению» прав стопроцентно, то уступать не обязан; однако «террорист», взявший в заложники самого себя, вряд ли когда бывает стопроцентно неправ… Голодовку же с чисто политическими требованиями власть вправе игнорировать безусловно, как вправе против обычных террористов применять спецназ, – потому что политические решения не частное дело президентов или премьеров.

• О терроре государственном. – В сущности, никакие массовые репрессии не могут считаться борьбой с противниками (и тем хоть отчасти быть оправданы), но только расправой над заложниками (заложниками преследуемых таким государством целей), только чистым злодеянием, – ибо вина бывает лишь индивидуальной.
На примере сталинских репрессий это видно особенно отчётливо. Пострадавшие чуть не в большинстве своём были верными коммунистами и сталинцами, часто имевшими перед режимом особые заслуги; виноватыми их делала, по произволу, сакрализовавшая себя советская власть. И это было страшно и убедительно. – То же касается, конечно, и Гитлера: какими противниками его задач могли явиться еврейские или цыганские дети?..

• Между прочим, солдаты всех воюющих сторон на войне – прямые заложники государства-агрессора. Физическое устранение единичного преступника у власти, затевающего войну или иное зло – формально террористический акт – выглядит логичней и даже, если здесь годится это слово, человечней честно принятой и ведущейся войны. Но тут возникают свои проблемы (главная: судьи кто?), вдаваться в которые здесь нет места.

• «Международный терроризм» – если нужно определение – терроризм, тайно или явно вскармливаемый одними государствами в отношении других. А вообще, всякий терроризм направлен против всего человеческого (всякий есть преступление против человечества).

• Убийство Цезаря или покушение на Ленина – терроризм лишь в узком смысле «насилие по отношению к политическому противнику у власти», каковое насилие и Брут и Каплан могли, к тому же, оправдывать тем, что первыми пренебрегли правилами политической борьбы сами их жертвы. Хотя закон, даваемый произвольно властью, и нарушался, однако не без формальных же оснований и без вовлечения в дело заложников этой борьбы, людей непричастных.

• Покушение Веры Засулич на Трёпова, распорядившегося об унизительной экзекуции для непочтительного заключённого из студентов: вот тоже, как будто, терроризм. В смысле, что вспомнить о совести она принуждала власть насильно, преступлением. Однако писаным частным законам, которых градоначальник не нарушил, Засулич противопоставила всеобщий базовый закон абсолютного человеческого достоинства; это был казус, разрешимый лишь судом присяжных, который и оправдал террористку. – Тут можно спорить об адекватности её самочинной кары совершённому Трёповым преступлению, говорить об опасности прецедента и т.п., но решение присяжных оставляет-таки удовлетворение.

• …Мысль российских революционеров была в том, чтобы формально законной неправде власти противопоставить террор справедливости (как они её понимали), дурному государственному порядку противопоставить силой высший моральный порядок. От совести ведь не должен освобождать никакой мундир! Негодяю (т.е. признанному негодяем) у власти не давали спрятаться за придуманные им «под себя» правила, и теракты являлись исполнением решений особого революционного суда. То был, так сказать, терроризм моральный. Моральность подчёркивалась и непременным самопожертвованием «бомбистов».
Худший порок образа действий этих революционеров состоял даже не в том, что их суд был сомнителен, тогда как ценность жизни абсолютна; не в том, что закон нарушался и этим открывалась дорога худшему бедствию, произволу. Он был связан с тем, что справедливость как путь к грядущему счастью для всех воспринималась ими высшей чем простая справедливость по отношению к каждому здесь и сейчас, – так что вместе с царями и чиновниками попадали под бомбы кучера, лакеи, прохожие. Индивид становился заложником ситуации, политической борьбы, к которой сам был непричастен. (О том уж не говоря, что заложниками ситуации, государственного устройства, были во многом и сами цари и чиновники.) И тут начало терроризма злостного, этого худшего из преступлений, каким мы его знаем по Москве или Нью-Йорку.

• Как ни неприятно поставлять аргументы консерватизму, но надо признать, что всякий существующий порядок, даже дурной, имеет некоторое право на самозащиту, – потому что перевороты слишком многих ставят в положение заложников, делают виновными без вины.

• Не всякая революция, в принципе, террор (как не всякая силовая акция насилие), но ни одна, очевидно, не сможет его избегнуть.

• Проклятый вопрос «благородного терроризма»: можно ли дурному закону противопоставлять хороший произвол? (Притом что дурной закон тоже произвол, только кодифицированный, а хороший произвол есть, видимо, закон добра, который в принципе невозможно кодифицировать?..) – На этот вопрос ответа нет, разве что: «нельзя, за исключением случаев, когда это необходимо». Причём ошибка на этом пути равна преступлению, и непростительному.
Так или иначе, принцип «хороших террористов не бывает» сам может и должен быть принят за закон. Поскольку добро, которого добиваются террором, в лучшем случае спорно, а зло явно.

• Благородной (возможно, допустим!) целью терроризм оправдывает свои подлые средства: от благородного терроризма до подлого – даже не шаг…

• «Стóит же чего-то идея, – спрашивают, имея в виду террористов-смертников, – ради которой люди жертвуют собственной жизнью?»
Понять ли этот вопрос, как: «не может же такая идея быть плохой»?..
Что ж, – если только хорошим и добрым согласиться считать то, что способствует жизни, её сохранению и эволюции – то, отвечаю: вся мировая практика с ужасающей наглядностью показывает, что идеи, стимулирующие максимум самоотречения в массах, суть наихудшие (опаснейшие). Всё это идеи, или «идеалы», сакрализующие некую человеческую общность (религиозную, национальную, коммунистическую) за счёт обесценивания индивида, то есть, именно, за счёт обесценивания самой жизни. Корысть не бывает столь преступна, как бывают идеалы. Фанатична в людях стадность, «общественность», а человечность – персонально-человечна и кровавого самопожертвования требует лишь в исключительных случаях. – Так оно с объективной стороны.
Но и со стороны субъективной явное самоотречение – отказ от жизни – ещё не свидетельство стоящего за ним доброго импульса. Я говорю не о том, что человек может ошибаться, принимать дурное за хорошее, но именно о его чувствах, субъективно добрых или злых. Так вот, самоубийство в своём рядовом случае – такт отрицания, обесценения жизни, и, главное, не только своей, но в первую очередь жизни вообще; этот поступок хотя и заслуживает сожаления и сострадания, но по психологическому и моральному импульсу – как раз мстительный, злой. Известно, что человека со склонностью к самоубийству нельзя допускать к управлению общественным транспортом – такой, если решится погубить опостылевшую ему жизнь, скорее всего не оставит её и тем, кому она по душе. Самоубийца, психологически, свершает конец света – убивает с собою мир.
Что до тех и подобных тем, кто 11 сентября управлял злополучными боингами, то их психология – это, видимо, сочетание освящённой «идеей» и пожравшей индивида стадности с природной злостью, «боевым духом», плюс тупость воображения да кое-какие, в основном тщеславные, стимулы. А сама «идея», теоретически не стоящая и гроша, практически – чистое зло.
(Между прочим: Бен Ладен с собой не покончил, американцам себя не выдал, хотя это могло бы и нейтрализовать их реакцию. А ведь идея-то была его…)

• …Так же и вопрос «в чём причина нынешнего разгула международного терроризма» звучит странно. Как скажешь, в чём причина подлости?.. Впрочем, ответить можно: тут подлость санкционируется «сверхценной идеей» – идеологией. Другое дело – причины увеличивающегося влияния этой идеологии (архаичной религиозности). Эти причины, видимо – возросшая экономическая и военная сила социально отсталых государств и группировок.
(Попытки объяснить терроризм как отчаянные выходки бедных против объевших их богатых – явно недобросовестны: а сколько стоит теракт? А война?..)

• …Ситуация определилась: мир поделён не между какими-то «супердержавами», а расколот на более-менее цивилизованный и более-менее преступный. И «третья мировая» уже идёт, но есть скорее обмен бандитскими и полицейскими акциями. Чем это кончится? Надо надеяться, «Бог не выдаст – свинья не съест»…

• Терроризм и тоталитаризм. – Тоталитаризм – это непризнание морали кроме «единственно правильной» идеологии, иначе говоря, непризнание ценностей жизни и человеческого общежития самих по себе. И потому терроризм (вроде эсеровского) и террор (вроде «красного»), в пору борьбы идеологии за господство, есть самое естественное проявление тоталитаризма.
Собственно говоря, тоталитаризм восторжествовавший (основавший государство) и остаётся тем же терроризмом, экстремизмом, – только уже не угоняющим самолеты и не мучающим рожениц по провинциальным больницам а строящим истребители и бомбардировщики на заводах и держащим в заложниках всех своих подданных; тут террор осуществляет «законная» власть. И так же нет для тоталитаризма виновных или невиновных – расправы над безвинными людьми, так называемые репрессии – такой, своего рода, «порядок».
Сравнить ли известный феномен сочувствия заложников «своим» захватчикам (в которых любят, видимо, саму возможность остаться в живых) с непременным обожанием подданными тоталитарных государств «своего» строя и вождя?..

• «Как же надо верить в это кровожадное божество и его нелепый рай, где сколько хочешь женщин и баксов (по показаниям одного из палестинских смертников, в раю, в числе прочих чудес, его ждали 70 000 долларов), чтобы пойти ради него на убийство и смерть!» – Удивительнее другое: как же надо в этом мире ничего не любить, не жалеть, каким быть тупым и злобным, чтобы столь явно негодный мираж оказался в силах на такое подвигнуть!

• Подложить бомбу где-нибудь на вокзале: похоже на озорство, но с последующей трагедией. Чем тупее исполнитель, тем больше, для него субъективно, похоже на озорство…

• Для «телефонных террористов» (вроде студентов, срывающих своими звонками экзамены) я бы ввёл статью «хулиганство, имитирующее теракт». Чтобы, всё-таки, «как за хулиганство».

• Технический прогресс увеличил масштабы трагедий и преступлений, сделал безмерно опасными случай и человеческую низость. Дикарь мог убиться, сорвавшись с пальмы, и терроризировал ближнего камнем. Ныне в разбившемся по чьему-то недосмотру самолете гибнут сотни, а чьё-то умственное и духовное убожество способно погубить и тысячи, и миллионы.

• Архаичное божество подчиняет души страхом, парализует волю индивида, считающуюся исконно порочной; «массовые репрессии», которыми оно убеждает дрожащую тварь в своей абсолютной власти – потопы, расплата детей за грехи отцов и т.д. – его обычный образ действий. Светопреставление, страшный суд -идея, так сказать, духовно террористическая. Потому и всякий новый самозванный божок вроде Асахары, Кривоногова или Кореша внушение «божьего страха» начинает непременно с эсхатологии, и, уже как правило, тщится реализовать апокалипсис на практике. Вот – «религиозный терроризм» в точном смысле слова. Что до терроризма фундаменталистов, пародирующего терроризм божественный, то в нём больше политики, тут религия – только повод инструмент.
(Поверить ли нам в исключительную набожность советских генералов Дудаева и Масхадова? Запахло властью, явилась и набожность, «идея».)

• Никакая корысть не стоит жизни, которой рискуют на войне; нет, ни за что другое, как только за идею – то есть за власть тех, кто этой идеей одушевляет и подчиняет массы – никто не воюет, ей лишь и приносит дикарь свои человеческие жертвы. И не потому, что так уж верит, а потому, что не желает думать, и, как следствие, без послушания не может. Все войны – религиозные…

• Если взять наиболее чудовищные злодейства террористов, бросается в глаза одно: они поистине иррациональны, приносят очевидный вред своим авторам и их целям. Это столь явно, что даёт пищу кошмарным (и не выдерживающим спокойной критики) подозрениям в отношении спецслужб самой пострадавшей стороны, будь то Россия, Америка…
Действительно. Взрывы в российских городах перечеркнули плоды победы сепаратистов в первой чеченской кампании и погубили реальнейшую возможность международного признания «Ичкерии». Акции Бен Ладена в Америке и поддержка его талибами не оставили цивилизованному миру выбора – уничтожить талибскую власть в Афганистане или не уничтожить. Для тех, кто вспомнит тут о каких-то сатанинских спецслужбах, продолжу: точно также, как накануне войны террор Сталина бил, скажем, и по преданным режиму военным специалистам и военачальникам, а фашистские зверства лишали Гитлера главной опоры – возможности умиротворить людей на оккупированных территориях. И также, как Асахара и ему подобные со своими самодельными светопреставлениями подписывают приговоры своим сектам и себе самим.
Так чем это объяснить? – Да тем, что расчёт в человеческом поведении никогда не главное. Не главное, что бы ни говорили материалисты, и корысть. И Басаев и Бен Ладен делают попросту то, что им непосредственно хочется и нравится делать, то, что им делать интересно. Абсолют власти – вот что привлекает этот тип, а ни в чём власть человека над человеком не проявляется сильнее, как в возможности вселить в него смертный ужас и убить. Что там – власть управлять (администрировать); представляете себе Басаева, разбирающегося с пособиями и пенсиями? Вот власть расправляться (мучить и убивать) – это власть… Её-то террорист и проявляет, обращая тайные наклонности в жуткую явь.

«ТЕРРОР»

(из постмодернистского лексикона)

– представление, что сама идея объективной истины, как непреложности некоторых суждений, выявленной в естественном свете разума (логически или экспериментально) – явление того же порядка, что принуждение, террор;

«террористами» тут становятся сами разум, просвещение, наука…

• Подлинный террор имеет и другое наименование: произвол (навязываемая одними другим воля). Если истина чему и мешает, так это произволу.

• Истина – не навязанное согласие, а искомая база согласия.

• Мир не «подчиняется» законам природы, скорее, они – как его собственная сущность – суть его собственная воля.

• Представить себе идею объективного различия истины и лжи как «репрессивную» может только идиот, но, правда, такой, каких в природе не встречается, – здесь требуется идиотизм искусственный, усиленный размышлением.
Так, лоботряс, если он при том и очень глуп, может воспринимать необходимость порядка на уроке как навязываемую злым учителем, – но представить как навязанные чьей-то тиранической волей те необходимости, которые излагаются, скажем, в геометрии – для этого простой глупости лоботряса недостаточно, тут уж нужна философская школа!

ТЕХНИКА

– создание новых, небывалых объектов, обладающих способностью нести определённые функции (т.н. механизмов) – направленных на расширение наших возможностей.

• Техника наделяет потребности возможностями, увеличивающими потребности же.

• Страх перед технизацией мира – это страх того, что высшие человеческие потребности будут задавлены низшими. Это страх не машины, а себя...

• Техника бездушна постольку, поскольку мы сами бездушны.

• Техника расширяет наши физические возможности при тех же самых духовных: как если б младенца наделяли всё большей и большей силой…

• «Технарь» – по существу то же, что «узкий специалист», – тот, кого интересуют задачи, но не смыслы.
Иное значение «техники» – идущее от значения «искусство» –

– качество исполнения, то же, что мастерство.

«Техничный» – наловчившийся, выработавший своё умение.

ТЕХНОКРАТИЯ

– идея возможной или (якобы) фактически существующей власти элиты управленцев (руководителей сложных производств) в государстве, –

идея, кажущаяся лично мне надуманной. – Будь «технократия» и возможна, она означала бы, что власть в государстве стала чистым «администрированием», то есть делом не властолюбцев, а специалистов – а лучшего и пожелать нельзя. – Впрочем, тут можно, конечно, опасаться навязывания людям интересов «производства ради производства». Но техника и специалисты тут ни при чём – это, скорее, более реальная угроза «власти капитала». (Или же это страх переразвития технологий самой власти? Но тогда именно об этом и надо было говорить...)

ТИРАНИЯ, ДЕСПОТИЗМ

– власть силой, то есть насилием. Власть покорителя, а не управителя.

• Чувство власти, упоительное для тирана – это, видимо, чувство постоянно одерживаемой победы.
Ещё определение –

– предельный авторитаризм, то есть такой, в котором высший не обязан низшему никакой справедливостью, даже (в отличие от обычного авторитаризма) благосклонностью за послушание.

Например, власть теистического Бога, в человеческих категориях, следует признать именно тиранией.
В «бытовом» смысле –

– ощущение своих претензий как своих прав.

• Посмотрите на деспота: он только борется за свои попранные права, как и мы с вами за них бы боролись. Это видно по всей его повадке – обиженно-упрямой (оскорблённо-достойной). Но прав у него почему-то больше, чем у других.
Он борется за свою независимость, не различая своей территории и чужой.

• Тирания – это чья-то привилегированная свобода, произвол.

• «Свобода – не вседозволенность!», – говорит тиран у власти, и не дозволяет, не дозволяет…

• Объективность – независимость от произвола власти и авторитетов.

• Тиранит не закон, а произвол. И не непреложность истины, а все-возможность лжи. – Объективная истина, сама идея объективности – и есть основание свободы, прибежище от всякого произвола.
То, что тирании идеологические претендуют на объективность, даже «научную» – дань лицемерия, которую им приходится ныне платить духу свободы.

• Конечно, тираниям хотелось бы пользоваться непреложностью объективности, но не объективность тому виной. – Тирания хочет попирать справедливость, а не быть справедливой – и попрать самое объективность (учредить, например, особую марксистскую биологию и т.п.) – есть её недостижимый идеал.

• Марксизм, и правда – «не догма», но – хуже того: «руководство к действию», то есть нечто тиранящее не только на теоретическом, но и на практическом уровне.

• Постмодернистский, то есть сверхмодный тезис, что идея объективной истины – «репрессивная», – свидетельство того, что «умно» (сложно) рассуждать могут и идиоты, то есть люди, для которых смыслов ни в чём попросту не существует. Идиотизм в ранге философии.

• Природа не «подчиняется» законам, они – её сущность, её свобода.

• Неидеологическая тирания – это диктатура.
Умеренная диктатура была бы едва ли не предпочтительнее демократии, если бы можно было гарантировать, что она вдруг не перейдёт в неумеренную.

ТОЛПА

– человеческое множество во власти стадного инстинкта (нивелировавшего личности и навязавшего каждой свои установки и импульсы).

Вариант –

– профаны – не посвящённые в суть дела – получившие возможность судить и составляющие своё коллективное мнение о нём;

с «толпой» этого рода сталкивается пушкинский художник, то есть всякий, кто вынужден выносить свои творения на суд широкой публики. Значение же –

– скопище ничем не объединённых людей –

ну, скажем, как в метро в час пик – совершенно неважное.
Хотя, как известно, и «скопище никак не связанных людей» легко, в провоцирующих обстоятельствах, объединяется именно инстинктивно-зоологически, «стадно», то есть превращается в толпу в первом указанном смысле, «объединение во власти чего-то (или кого-то) низменного».

• Отдельный человек всегда хоть в чём-нибудь проявится как личность, человеческое множество всегда хоть в чём-нибудь проявится как толпа.

• Нет такой чуши, в которую большинство умственно здоровых людей не могло бы верить коллективно, и такого зла, которого большинство вполне приличных людей не могло бы совершить коллективно.

• Убедить общество ни в чём нельзя, но внушить ему можно что угодно.

• Толпа (если только не разуметь под ней случайное скопище) есть отнюдь не отрицание иерархии, а напротив, примитивнейшая сверхжёсткая иерархия.

• Презрение к толпе не высокомерно и не аристократично – оно трезво. И состоит оно вовсе не из презрения к каждому отдельному человеку, скорее, это сожаление о невозможности, в толпе, до него достучаться.

• Презирать людей – это презирать коллективные установки, делающие нас гораздо хуже, чем мог бы быть по отдельности каждый.

• Аристократ, возможно, и презирает «толпу» – но уж никак не ненавидит её. Ибо тот же инстинкт, что образует толпу, выстраивает и иерархию в ней – выделяющую аристократа.

• «Светская чернь». Всякая коллективность, даже элитарная, создаёт, в конце концов, «чернь» (толпу).

• Возражая Ортеге-и-Гассету. – «Быть как все» – идеал «человека массы» (или «толпаря») – это и значит целиком вписываться в определённую иерархию, а значит и признавать авторитеты. Если «человек массы» каких-то авторитетов не признаёт, это только значит, что их вытеснили для него авторитеты более ему понятные, и от их имени он глумится над другими.
«Быть как все» – значит, конечно, не иметь собственного мнения; но в этом есть и своего рода требовательность к себе (в чём также Ортега отказывает обывателю), потому что своё мнение зарождается, хотя бы в зачатках, всё-таки в каждом, и с ним приходится бороться – чтобы «соответствовать».

• «Толпа» есть более общее понятие, чем «масса»: в неё входит и «элита».

• Если судить по массовому искусству, массовый человек – это совершенно запущенный, глупый и испорченный подросток.

ТОНКОСТЬ

– так сказать, разрешающая способность ума. Особая степень точности формулировок и различений, только и позволяющая, в некоторых вопросах, что-либо правильно понять или объяснить.

«Тонкость тут в том…» значит: «сущность в том…», «главное, без чего всё теряет смысл, в том…» – Конечно, тут же за сим «отсвечивает» противоположное – банальное – значение (в словах, например, «разные тонкости») –

– излишняя детализация.

• Если тонкости не хватает, может ещё помочь – промолчать.

• Истина, как правило, не «дальше», а «глубже»; не «в другом», а «тоньше».

• Приблизительное, но правильное мышление должно упереться в парадоксальность. И это его высшее достижение. А разрешить парадокс, продвинуться к истине – призвана тонкость.

• Приблизительное запутывается в антиномиях: вместо одного истинного суждения рождает несколько неопровержимых и притом ложных. Истина тонка.
Беда в том, что завоевания тонкости остаются уделом тонких. Остальные предпочитают разбиваться на партии, каждая из которых держится своей примитивизации-лжи, и «спорить» друг с другом: усугублять взаимонепонимание.

• Те решения, которые находит тонкость, то есть сами истины, вполне могут получать именования «формальных», «чисто словесных» и т.д. Если кого-то занимают лишь вопросы типа «ты за белых или за красных», тому истина, понятно, «ничего не даёт».

ТОРГОВЛЯ

– обмен чего-либо на деньги.

Вещи в торговле теряют ценность (как содержащие свою долю – именно – бесценного, дорогого душе, святого) и приобретают текущую, определяемую рынком, меновую стоимость (цену), – как бы профанируются.

• Закон рынка: каждая вещь стоит ровно столько, за сколько её можно продать в данное время в данном месте. Но ты, художник, ты, философ, сам себя спрашивай только о «себестоимости»…

ТОРЖЕСТВО

– одержанная победа, переживание победы; установленное превосходство;
– коллективное ритуальное действо, посвящённое подобному событию.

А как чувство, если попытаться его описать, торжество –

– это разновидность восторга (может и сдержанного, но наполняющего всё существо); то же, что подъём (чувство подъёма); глубокая радость. Чувство осуществления, даже «прибавления» жизни.

ТОСКА

– «томление нехваткой», – переживание неудовлетворимого желания, но не как надежды или мечты, а как ущербности самой жизни.

• Желание – это призыв к борьбе, тоска – переживаемое поражение. Тоска – вялотекущее отчаяние.

• Хандра – это когда ничего не хочется. Скука – это когда не хочется того, что имеешь. Тоска – это когда не хочется того, что имеешь, потому что хочешь того, чего иметь не можешь.
(Впрочем, скучать по ком-то или чём-то – значит именно ощущать нехватку, то есть скорее тосковать; а слово это употребляется видимо потому, что без того, чего слишком не хватает, всё становится не нужным – то есть скучным.)

• На месте умерших желаний и привязанностей – ядовитые испарения тоски, и трава забвения здесь никогда по-настоящему не прорастает.

• Общение – это дверь в наш дом, превратившийся в камеру, которую мы просим открыть снаружи.

• В разнообразии особо нуждается пустота, скуку скукой разгоняют. («Разгонять тоску» – наверное, всё-таки, скуку.) От тоски можно отвлекаться, а развлекаться – мучительно.
(О разнообразии и пустоте. Нынешнее искусство – это будто искусство для опустошённых, – искусство разнообразить пустоту.)

• Бывает, что человек хочет разделить свою полноту. Но чаще делят пустоту.

• «Грусть-тоска»: несбыточные желания и наполняют – как грусть, и снедают – как тоска. Где одни мечтают, другие тоскуют.

• Не хочешь быть в тягость – люби, но не нуждайся.

• Оптимизм: «то, что дурного больше, ясно. Давайте подумаем о хорошем».

• Оптимизм – не вывод из жизненной ситуации человека, скорее, он вырабатывается здоровой психикой, как секрет её особой оптимистической железы…

• Одиночество – тоска по близким душам, помноженная – на тоску по любви; по пониманию; по ушедшим.

ТОТАЛИТАРИЗМ

– тотальная социальность, – предельно авторитарный режим (диктатура), устанавливающий свою мораль (идеологию). Диктатура с идеологией (то есть распространяющаяся и на сферу личного, на сферу совести).
Поддерживаемое предельным властным насилием предельное единодушие в подчинённых.

• Тоталитаризм – насильно мил.
Он умещается между полюсами террора – предельного страха перед властью, не оставляющего возможности даже внутреннего сопротивления ему, – и, через «радостную покорность» (Л. Шестов), до того, что известно под именем «соборности» – утопии добровольного единодушия и единомыслия.

• Предельная зависимость от кого-то равна ненависти или обожанию, причём ненависть в такой ситуации самоубийственна.

• Тоталитаризм – принудительная добровольность. Означающая культ.
Вообще говоря, любая власть – это силой вызванная добровольность (подчинение), всякая, таким образом, иррациональна, «от бога». А тоталитаризм – это тотальная власть.

• Подчинение души силе есть культ.
По логике, силе может подчиниться тело, а душа – только убеждению. Непостижимая уму сущность тоталитарного культа – это подчинение души силой.

• Тоталитарные режимы точно называют «теократиями».
Абсолютная власть есть религия, культ. Её идеология – это вероисповедание.

• «Всякая власть от Бога», что значит, предельная власть – это бог…

• Власть, не руководствующаяся, а руководящая моралью – то есть совестью – уже тоталитаризм.

• Религия властвует над личностью, в личности, и личностно. Она заведует совестью. На это же претендует и тоталитарное государство, и полагает в этом своё главное достоинство. Гитлер, Сталин – «боги-личности».

• Тоталитаризм предполагает приоритет идеологического над общечеловеческим. Тоталитарное правление – такое, при котором мораль входит в компетенцию власти.

• …Это когда нет морали кроме идеологии.

• …Это социальное, подчинившее индивидуальное, самое совесть, и сделавшее это индивидуальное для самих индивидов не столь и важным – а вместе с тем и избавившее их от экзистенциальных страхов. Это такой «рай на земле».

• Тоталитаризм есть высшая форма террора, – когда беззаконие власти и внушаемый этим всеобщий страх сами стали законом, не оставляющим душам иной возможности, как – питать культ этой власти.

• Тоталитаризм без социализма не полон.

• Социализм – это тотальная бюрократия.
При социализме даже продавщица кваса – бюрократ.

• К демократической власти мы ещё не привыкли: народу она кажется безвластием, а интеллигенция не может смириться с тем, что и такой власти всё-таки приходится властвовать, и винит её, часто вопреки всякой очевидности, в авторитаризме.

• Любая попытка слабой власти заявить о себе воспринимается как безосновательная – а значит как насилие. Когда власть слаба, обвинения в бессилии и насилии сыплются на неё вперемешку.

• Слабую власть ненавидит и народ и – увы – интеллигенция. Отличие в том, что народ выражает эту ненависть к слабости прямо, а интеллигенция разражается бешеной и несправедливой критикой, в которой на первом месте – громогласные и уже по одному этому нелепые обвинения в авторитаризме, фашизме...

ТОТЕМ

– сакральный родовой дух – праотец и спутник всего данного рода (переживающий каждую его особь, то есть бессмертный), воплотившийся в каком-либо звере, явлении или предмете (фетишизированный).

• Может ли умереть божество? Когда-то, видимо, могло: если вред духу рода, тотему, влёк за собой ущерб самому роду, то конец рода должен был означать и конец тотема. Или эта катастрофа могла бы наступить лишь в случае, если бы исчез и последний тотемический предмет? Теоретически возможно и это…

• Тотемизм – штука очень понятная, далеко искать его не приходится; сейчас мы называем его «религиозный патриотизм». С тою лишь разницей, что фетишизируют здесь, не боясь греха, не какого-нибудь зверя, а самого Бога…

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

– избранный аспект рассмотрения чего-либо, определяемый нашими ценностями или задачами, тем, что нам собственно важно в предмете;
– некоторое сложившееся общее представление (гипотеза, теория, система, мировоззрение, верование…), в свете которого и рассматриваются все познаваемые явления:

например, в религиозном представлении дождь посылает в своих видах Бог, это частица божьего промысла, а в научном – это стечение природных обстоятельств, одно из необходимых событий в цепи причин и следствий.
Как связываются оба этих определения – «аспект» и «общее представление»? – Наши разные общие представления не должны друг другу противоречить – это должны быть лишь последовательно прояснённые аспекты рассмотрения мира и предметов в нём.

• У одних людей имеются точки зрения, – с них они могут взглянуть на всё в мире; у других – только более или менее узкие кругозоры, за которые они не могут да и не желают заглядывать.
И точка зрения и кругозор – определяются личным отношением к происходящему, оно-то и даёт нам глаза. Но, получается, само личное отношение может быть двоякого свойства. В первом приближении – это или участие, или корысть. Участию границ нет, а корысть, на какие бы сферы и как бы широко ни распространялась – это ограниченность; «дух веет, где хочет», а материя материальна лишь та, что я могу пощупать, и вне доступности – это уж не материя, а абстракция, тот же бесплотный дух.

• Точка зрения обывателя – личное благополучие в принятом понимании.

• Точка зрения – это произвольная составляющая критерия истины (что мы вообще хотим о мире узнать); обязательная же составляющая – воспроизводимость получаемых результатов, объективность.

• Непонимание того, что точка зрения может быть не единственной (твоей), называется, кажется, глупостью. Но и никто этого до конца не понимает.
То, до чего мы доходим в результате трудного опыта – это скорее до своей точки зрения, чем до каких-то твёрдых знаний. Она-то и есть самое дорогое. Объективность, критичность – дело исключительно трудное...

• Если вести спор с разных точек зрения, можно в конце концов согласовать всю логику, но ощущение взаимного непонимания останется.

ТОЧНОСТЬ

– степень соответствия чего-либо его назначению.

• Точность как «соответствие назначению» никогда не бывает лишней. (Излишняя точность должна именоваться дотошностью, педантством и т.д.)

• …Скажем, точно нарисованный портрет – это узнаваемые черты и характерное выражение, но отнюдь не обязательно детализация. – В искусстве точность нужно понимать как выразительность – то есть как талант.

• Быть точным не значит быть подробным. Набросок точен скорее тем, что подробности опускает. – Но если быть… точным, набросок из всей суммы подробностей оставляет одну-две «главные», – те, что к месту.
«Подробности – бог»: «нужные подробности – бог». «Бог» – точность.

• Приблизительно-то – всё уже сказано, и уже пару тысяч лет оригинальность – в том состоит, чтобы сказать глубже, – точнее.

• Трюизм – это максимум приблизительности. Он ни в чём не ошибается и ничего не сообщает.

• Точность – приближение к сути.
Когда она, выдохшись, начинает топтаться на месте, получается «дотошность».

• Дотошность тщится уловить суть, не упустив ничего несущественного.

• В чём не можешь быть точным, будь кратким. – Приблизительное ведь не неправильное – оно тем ближе к истине, чем короче.

• Точность, по самому смыслу слова, есть стремление к сжатости: это попадание в точку. И, наоборот, чем мы приблизительнее, тем пространнее.

• Точность – это точное попадание в истину. А пространство «вокруг да около», конечно, не ограничено.
...И всё же, слово точность применяют и в таких значениях –

– подробность, детализация и т.п.

Перечислять подробности – самый нудный способ быть точным. Ещё смысл «точности» –

– обязательность; обязательность даже не в главном (в сроках, например).

ТРАГЕДИЯ (ДРАМА)

– литературное (да и вообще художественное) произведение, воплощающее идею трагизма (конфликта ценности и реальности).

• Сколько нужно бездушия, чтобы создать и принять такую, скажем, вещь, как «Утро стрелецкой казни»! – Искусство хочет растрогать зрителя, по идее менее одарённого живой реакцией, чем художник. Но иногда кажется, что это восставший мертвец развлекает мертвецов.

• Мысль Ницше. – Трагедия, показывая физическую гибель ценности (героя) на земле, и притом доставляя эстетическое торжество – утверждает веру в вечную жизнь: единственное, что делает катарсис возможным. (Надо сказать, эта мысль основывается на хорошем мнении о человеке…)

• Чтобы тронуть душу древнего человека, требовались – трагедии.
От трагедии родились современная мелодрама и уродец – «ужасник» (или «ужастик»). Нынешние попытки скрестить их друг с другом возмущают и претят.

• Трагедия и «ужасник». – Первая будто тщится разбудить мертвеца в нас, второй – его потешить. Жертвами обоих становятся живые…

• Комедия. – Принцип художественной условности комедии и производимого ею эффекта: это изображение жизни, отфильтрованное от её трагизма. О трагедии целого в комедии уславливаются забыть.
Смешение этих жанров – чудовищно, – оно низводит катарсис до садизма.

• Хорошие концы, «happy ends», считают наивными, но – добрый признак – начинают замечать, что концы особо ужасные архаичны, дики. Их называют «цыганщиной» (имея в виду собственно цыганский фольклор), шутят: «все кончилось хорошо, все погибли»… Когда-то – катарсис, ныне – чёрный юмор…

ТРАГИЗМ, ТРАГЕДИЯ

– ситуация крушения ценности (свершившегося или неизбежного), – то есть крушения того, что мы не можем помыслить себе иначе, как вечно живым.
Неустранимость того, с чем мы не можем смириться.
Ценностная коллизия: неустранимый конфликт разных ценностей, или ценности и реальности. (Главный такой конфликт – пожалуй, именно он, и лишь он, и заслуживает именования «трагичного» – это смертность: конечность всего, в том числе и воплощающего высшую святыню для нас – жизнь.)
Коллизия святого и объективного, в котором святое (будто бы) смертно.

Выбирая самую короткую формулу, трагизм, или трагедия –

– это коллизия ценности и реальности,

как то – ценности жизни и слепого случая, любви и слепой необходимости, надежды и слепого рока. «Слепота» здесь – это и есть безразличие реальности к ценности.
Трагедия – уж очень горькая коллизия, но по существу – просто точный синоним коллизии. Ведь когда наши интересы (а они отражают ценности) сталкиваются с чужими, причём те и другие справедливы, это тоже – реальность.

• Смерть – единственная трагедия; а жизнь, потому, неизбывно трагична.

• Жизнь прекрасна, но ужасное за скобками.

• То, что мы называем в жизни трагедиями – это только их развязки, свидетелями или участниками которых мы стали.

• Жизнь – трагедия из цепи мелодрам и комедий.

• Судьба – сценарий персональной трагедии, называемой нашей жизнью.

• «Несчастный случай» – вспышка, высвечивающая вдруг весь трагизм бытия (конечности жизни). Бессмыслица случая способна пожрать воплощение всякого смысла – жизнь.

• Есть особое чувство, – чувство трагизма. Смерть близкого или узнанный приговор нас с ним знакомят. И оно несводимо к другим чувствам, хотя бывает и неотделимо от них.
Не случайно в первые минуты (часы, дни) свершившейся трагедии не бывает слёз: собственно чувство трагедии – не печаль, не отчаяние, а – своего рода страх. Вообще, страх есть страх перед возможностью, против которой всё в нас протестует, которую мы хотим обратить в невозможность; страх – перед будущим, даже когда опасность прямо перед глазами. Трагедия же – это осуществление невозможности; чувство трагедии – это особое чувство страха настигшего.

• Отчаяние – когда больше не можешь верить надеждам. Трагедия – когда вынужден поверить страху.

• Вечные вопросы имеют либо плохой ответ либо никакого.

• Наш мир – это рай вперемешку с адом, где в аду живые существа оказываются без всякой вины, а рай происходит прямо в виду ада, то есть реален только для бесчувственных, да и им никак не гарантирован… И среди этих последних находятся, однако, ещё столь наивные люди, кого зрелище ада только развлекает, и кто даже готов поиграть для других роль чертей – подсыпать в пекло уголь…

• Абсурдная помещённость духовного мира в физический и означает – трагизм. Преодоление этого трагизма возможно лишь в вере – другом абсурде.

• Не трагично и понятно в жизни только фрагментарное, временное, – целое упирается в трагизм, одолеваемый разве что верой: надеждой на непостижимое.

• В частных проблемах мучительней всего неизвестность. В вечных – только она и спасает. (Если дела не слишком плохи, неизвестность – страх, возможность худшего исхода; если дела трагичны, неизвестность – надежда.)

• Неисправимое вечно, – вот в чём трагедия.

ТРАДИЦИЯ, ТРАДИЦИОНАЛИЗМ

Традиция – это сакрализованный обычай.
Определённый, характерный для данного социума и передаваемый в нём в поколениях, сакрализованный (необсуждаемый) житейский навык. Способ проживать определённые житейские ситуации как ритуал (характерный для данного социума), мистический религиозный обряд.

Нынешний статус традиции – скорее, обрядоверие:

– обряд, исполняемый независимо от действительной веры в Бога; типовой образ действий в типовой ситуации как «священный пережиток».

Традиция потеряла душу – непосредственную веру в Бога, – но, сохранив от сакральности обряда право на необсуждаемость, табуированность для разума (недоступность для «зачем» и «почему»), жива как самодовлеющая форма.
Это может быть многое, начиная от рутины

(традиция как рутина – это общепринятый способ действовать, избираемый невольно и безотчётно как путь наименьшего сопротивления)

до таких вещей, как –

– известные театрализованные игровые коллективные действия, которыми принято отмечать особо важные житейские события и даты (рождения, свадьбы и т.д.), и которые люди добровольно исполняют, кажется, в силу неопределённости того, как на них можно было бы реагировать по существу.

Ну, и есть ещё смысл вполне рациональный; это –

– то же, что «школа» (научная, живописная и т.д.): сумма методов и приоритетов, сложившихся в поколениях коллектива профессионалов в некоторой сфере деятельности, которые, как показывает само существование других «школ», могут быть и другими, но которые позволяют решать её задачи –

самая близкая аналогия – чуть не определение – «операционная система».

Культура – традиция в своём рациональном смысле – это именно «школа».
Одно и то же можно делать бесконечным числом разных способов, но какой-то из них избрать необходимо: вот тут на месте и никогда не умрёт традиция. Место традиции в современном мире – форма, метод, «школа», «операционная система». И это уже далеко не то, что традиционализм, где традиции воплощают уже не только формы и подходы, но и сами цели и смыслы.
Теперь о традиционализме. –

Традиционализм – это образ жизни, основанный на коллективных, сакральных для данного социума навыках поведения (традициях), апеллирующий не к рассудку (считающемуся синонимом расчётливости, своекорыстия) и естественный для человека на ранних этапах его духовного развития;
– это социальная философия, предписывающая до-разумный способ социального существования в качестве единственного верного и морального.

• Смыслы апеллируют к разуму и тем самым не сакральны, – священным образом действия бывает только традиционный, только форма.

• Сакрализация – непременно формализация, изгнание осмысленности. Традиция не может интересоваться своим смыслом, – смысл, даже оправдывавший бы её – её погибель.

• Высший смысл – враг прямого смысла. И весьма похож на мёртвую форму.

• Если попал в цель, не зная, как и почему – тебе остаётся лишь ритуал: точное воспроизведение всех совершённых действий.

• «Не нами заведено, не нами кончится». Древность нужна традиции, чтобы было это спасительное «не нами»: себе мы доверяем меньше всего.

• Традиционализм бывает дорефлективный и рефлективный, а лучше бы назвать это – искренний (наивный) и политический. Невозможно быть сознательным традиционалистом для себя самого (нельзя быть сознательно бессознательным), – «рефлективный» традиционалист – это тот, чья забота удержать в состоянии умственной нетронутости других, массы. В отношении духовных возможностей коих у такого традиционалиста представления самые неутешительные.

• Традиционалист убеждён, что массовый человек останется дикарём всегда, и жертвует личностью этой массе.

• Традиционалист не видит никаких моральных проблем для самого себя, его задача – мораль толпы.

• Традиционализм – убеждение, сознаваемое или подспудное, что добро – это полезная ложь, а поверить в него может только ограниченность, которую умным людям и надо всемерно культивировать в других.

• Традиционалисты-философы: сколько изощрённого мышления потрачено на обоснование права не мыслить! «Человек пойдёт на всё, – существует такой афоризм, – чтобы не затрачивать умственных усилий»; напрашивается уточнение: даже на умственные усилия, чтобы не затрачивать усилий душевных.

• Если традиционализм, как нас убеждают, – это и есть «духовность», – то духовность неодушевлённая. Живое не знает алгоритмов, проникший в смысл чего угодно не нуждается в его окаменевших формах.

• Человечность – моральная одушевлённость, открытость конкретному случаю; в этом её противоположность традиционализму.

• Традиционализм – культура до-культурной эпохи. Работа по вразумлению дикаря прежде всего, увы, губит его культуру.

• Конформизм после традиционализма – это мода.

• В. Франкл: «…в отличие от животного инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, человек, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, что и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм)».

• Традиция – способ бытия народа. То есть, выражаясь языком менее романтическим, это образ его коллективного вне-, доразумного существования; манера данных людей существовать не в качестве разумных индивидуумов, а в качестве некоего целого, защищающего себя «культом стариков» от перемен. – Способ совместного существования – это, вообще говоря, нравственность; нравственность народа и его традиции (нравы) – одно и то же. – Наша-то с вами нравственность (лучше сказать, человечность) вся умещается в «золотое правило», а последнее переоткрывается нашими собственными умом и сердцем при каждом новом столкновении с жизнью (едва в поле зрения окажется случайный человек, зверь или даже растение): к традиции с её наперёд заданными кодексами правильного и неправильного она отношения не имеет.
Как соотносятся традиция и национальность? – Традиции составляют лицо народа – постольку, поскольку каждый отдельный человек не обрёл ещё собственного (осмысленного) лица. О национальности можно говорить ровно в той мере, в какой ещё нельзя говорить об индивидуальности.

• «Традиция» имеет и рациональный, человечный смысл. Любое сообщество самых разумных и независимых личностей, делая общее дело совместной жизни, как-то «ставит» это дело, образуя базу взаимопонимания – базу своего «здравого смысла». Сюда входит и некоторая система ценностей, и некоторая система поведения, «малая этика» – «этикет»; и нет оснований сомневаться, что свою тонкую роль может играть и называемое «кровью» (национальностью). Можно даже утверждать, что некоторые традиции одного народа предпочтительнее соответствующих традиций всех других! Так стоит ли отрицать традиционализм?
Однако, во-первых, даже и в нашем «хорошем» случае само положительное может оборачиваться чем-то отрицательным: например, традиционная престижность образования заставляет получать его и тех, у кого вовсе не лежит душа к «образованным» профессиям, а традиционная добросовестность может вырождаться в исполнительность и там, где она значит бездушие или жестокость, и т.д. – вернее всё-таки человеку полагаться не на традицию, а на себя самого. – Во-вторых, такие традиции не составляют священной кровной принадлежности ни одного народа. Формула «плохо, но моё» здесь в принципе не годится. Добрые традиции – то добро, которым каждый народ может делиться с другими, ничего не теряя, злые – то зло, проклясть которое есть самый патриотичный акт!
…Вообще, если традиционализм признал над собой суд разума, саму возможность различать добрые традиции от злых, живые от устаревших, – то, по существу, уже уступил разуму место.

• По общему мнению, англичане – традиционалисты (лорды заседают у них на мешках с шерстью и весьма уважаема монархия), и притом в их традициях – либерализм, чуть не всё то, что записано в Декларации прав человека! Если традиционализм есть недоверие к личности, то как это сочетается?
Здесь общее мнение, как это часто бывает, сбито с толку общим словоупотреблением. Надо полагать, настоящий английский традиционализм ничем не отличался от всякого другого, а как бы «традиционные» индивидуализм, уважение к правам личности и всё в этом роде – столь же рациональны в англичанах, как и в других народах. Их декоративная монархия и мешки с шерстью – явление плана психологического: видимо, расставание с традицией началось у них слишком рано и породило своеобразный комплекс вины, выразившийся в подчёркнутом соблюдении ставших пустыми форм. Ныне время забыть эти псевдотрадиции упущено, а кроме того, они приобрели особую ценность – ценность курьёза.
(Если англичане – «традиционалисты», то в том же смысле, в котором «традиционалисты» американцы: в конце концов, склонность последних всё делать не так, как это делалось раньше, тоже вполне можно назвать «традицией».)
…Так точно дух права можно, при желании, назвать «римским духом», но только не римским традиционализмом; чтение Фрэзера или Тайлора легко убедит в этом каждого – самые древние нравы латинян ничем не отличаются от нравов нынешних австралийских аборигенов.

• Традиция – это «приобретённый социальный инстинкт», необыкновенно развитый «социальный условный рефлекс». Такого развития этот инстинкт или рефлекс мог достичь лишь в существе интеллектуально выдающемся – в человеке. Но разум, в любом случае, есть то, что не инстинкт и не рефлекс. •...И правда нужно, чтобы человечество расставалось со своим прошлым «смеясь»: как со своей осознанной глупостью.

ТРАДИЦИЯ, ЦИВИЛИЗАЦИЯ, КУЛЬТУРА

Переход к статье «Традиция, цивилизация, культура»

ТРАНСЦЕНДЕНТНОЕ

– то же самое, что «потустороннее» или «сверхъестественное», но взятое в чисто теоретическом, очищенном от мифических смыслов плане.
Предполагаемое нечто, находящееся за пределами естественного и, соответственно, недоступное рассудочному постижению (хотя, если верить в чудо, и способное проявляться в сём мире вполне эмпирически).

Существует ли «непостижимое нечто» (или только – почему-либо или ещё не постигнутое)?.. Да и что бы таковое могло значить? Если за пределами естества остаётся нечто и оно не ничто, если трансцендентное положительно существует, то как в мире естественного оно может проявляться – само не становясь естественным? Конкретнее: может ли оно заявлять о себе в сём мире, ломая естественный ход событий (это религиозный вариант, или чудо), – или же нет?
Если ответить «нет» – как я себе и отвечаю, – и сверхъестественное в естественное не вмешивается, а остаётся там, где ему и положено быть – «сверх» – то, надо сказать, что и отрицать его существование бессмысленно, потому что изнутри естественного о нём и судить-то невозможно.
А значит, при желании, вполне можно представлять сей естественный мир укутанным в великое-божественное-непостижимое «трансцендентное».

• Трансцендентное – находящееся вне нас и притом заключающее нас в себе.

• Абсолют – это объятая необъятность?

• Абсолют – недостижимый предел совершенства сего мира. За этим пределом начинается мир божественный – и, если судить по самым авторитетным источникам, снова несовершенный…

• Область религии – трансцендентное, или область наших отношений с тем, что превосходит наши разумение и силы. Её главный постулат – Бог (трансцендентное – в Боге), что значит: а) оно и не может стать для нас понятным и посильным; б) оно одушевлено, и в) оно имеет нас в виду, и мы в его власти. Задача религии – снискание его, трансцендентного или Бога, благосклонности.

• Нет в мире совершенства: «идеализировать» значит «схематизировать», «возводить в абсолют» – «доводить до абсурда».

• Личность – это Я священное. То есть возникающее из тайны, непредсказуемое и неприкасаемое. Это чудесный родник, бьющий из непостижимого, неопределённого, внепричинного – одним словом, из трансцендентного.

• (Личность – заповедность внутреннего, уважаемая в каждом Возможность.)

ТРЕБОВАТЕЛЬНОСТЬ

– склонность добиваться от людей (от себя и/или других) соответствия критериям должного, правильного;
– завышенные критерии, неразличение нормы и идеала,

а также смысл –

– прихотливость,

так сказать, требовательность слабости. – И ещё:

деловая требовательность – приоритет интересов дела над отношениями.

• Склонность добиваться должного от себя называется внутренней порядочностью, может и совестью. Склонность добиваться его скорее от других – например от подчинённых – вот собственно требовательность, в наиболее обычном употреблении этого слова.
Склонность добиваться от себя большего, чем просто нормы, но идеала – это, кажется, благородство. Склонность добиваться идеального от других – при том что идеал, в отличие от нормы, индивидуален – не что иное как деспотизм.

• У того, кто требует от других соответствия идеалу, идеал – он сам.

• Благороден тот, кто требовательнее к себе, чем к другим; обратное называется деспотизмом. – Требовательность, как деспотизм слабости.

• Великодушие прощает, уступает, а не требует.

• «Поступай с другими так, …». В том числе: не жди от других тех добродетелей, в коих не силён сам. Не будь к другим требовательнее, чем к себе.

• Законы общие, поблажки разные. Каждый исповедует мораль одну для всех, но требовательность к себе и требовательность к другим отличаются, обычно, именно как «соринка» и «бревно».

• «Войти в ситуацию» значит то же, что «сделать исключение», и вот, каждый для себя в своей ситуации – исключение…

• В трудной ситуации сильный требует большего от себя, слабый – от других. Сама жизнь есть ситуация трудная, соответственно, одни и бывают требовательны к себе, другие – к другим, – это становится их характерами.

ТРЕВОГА

– предвкушение зла ещё неясного:

этот смысл распадается на два, – а именно «философский» –

– неопределённый страх, беспокойство без ясно сознаваемого объекта или как бы вовсе без понятного объекта; так сказать, страх метафизический, трансцендентальный, за которым подозревают вечные нерешимые проблемы –

и «обыденный» –

– определённый пункт беспокойства, относительно которого неясно, что предпринимать

(тут например возможны «тревоги» во множественном числе, имеющие свои вполне определённые именования; «тревожить» – чему-то конкретному беспокоить; «воздушная тревога» – опасность бомбёжки и т.д.)
Неопределённость в тревоге главное, даже и в бытовом её смысле. Метафизическая тревога не имеет ясного источника, бытовая – не указывает ясной цели. Этим тревога отличается от заботы. Забота – это беспокоящая явная задача, тревога – беспокойство с неопределённой задачей.

Тревога – неопредёленный страх; страх неопределённости.

• Здоровая инстинктивная реакция на тревогу – повышение активности. Чем неопределённее страх, тем активность бесцельнее. Так и получается, что на вечные вопросы человек отвечает суетой. Что и логично – куда и бежать от метафизического, как не в обыденность? От вечного – как не во временное?

• Тревога развивает, пожирая.

• К тревоге нельзя привыкнуть – живёшь с нею, не привыкая и не погибая.

• …Делать, чтобы только занять руки, и думать, чтобы занять голову…

• Неразрешимым проблемам предоставь разрешаться самим.

• Очень характерный случай тревоги – не просто страх без ясной причины, а страх, боящийся осознать свою причину.

• Неопределённость: это судьба пишет приговор, а ты ждёшь.

• Неопределённость – атрибут будущего; будущее живёт в нас тревогой;

тревога – это страх будущего.

• Неопредёленность, или тревога, бывает и радостной, возбуждающей, манящей. И надо уметь это чувствовать, чтобы не пропустить в жизни чего-то главного! – Она мучительна, когда вероятность дурного исхода слишком реальна.

• Тревога – страх всего дурного сразу.

• За тревогой экзистенциальной – весьма определённый страх величайшей из неопределённостей: смерти.

• …А вообще, у всех нас, как существ бренных, достаточно вполне определённых страхов, и неопределённым для нас остаётся лишь то, какой и как из этих страхов в конце концов оправдается. Это позволяет нам отвлекаться от всех страхов вместе, но они живут в нас постоянным фоном – тревогой.

• Надо сказать, что лишь неопределённость и спасает от страхов, подменяя их множество одною тревогой, и лишь время от времени ощущаешь этот её настоящий смысл, и тогда кажется: а ведь тревога, пожалуй, паче страха.

• Как страх бывает мучительней свершившегося факта, так и тревога по-своему мучительней страха.

• Говорят, свобода сказывается тревогой, так в свободе и удостоверяешься. Человек обязан быть свободен, значит, должен быть и тревожен. Но и несвобода – тревога. Разве несвобода избавляет от неопределённости? Что опаснее: стать у руля самому, пусть неумелому, или препоручить его вовсе не зная кому?

• Пожить хоть денёк без тревоги было бы здорово, только уж очень тяжек показался бы следующий день.

ТРЕЗВОСТЬ

– то же, что здравость, или объективность, или чувство реальности, не помутняемые страстями; умение не принимать воображаемое (желаемое или пугающее) за действительное.

(Определение «умение видеть вещи такими, как они суть» было бы слишком самонадеянно. Разве что «не приписывать вещам того, чего в них нет».)
Трезвость – когда образы воображения, рисуемые страстями, не подменяют фактически знаемого и не определяют наших оценок и реакций. Иначе –

– это неспособность к самообману. Устойчивость к самообольщению, создающему слишком удобную для нас картину мира, и умение игнорировать миражи, создаваемые страхом, подозрениями, надеждами...

• Для человека, умеющего сострадать, самое мучительное свойство – сочетание воображения и трезвости.

• Полная трезвость должна убить и тот оптический обман, который отдалённые и чужие беды подаёт не столь ужасными, как происходящие на глазах и свои – и жить будет невозможно; а ведь жизнь – это и долг.

• Быть трезвым следует в меру: настолько, чтобы не попадать время от времени впросак, но не настолько, чтобы раз навсегда впасть в отчаяние.

• Трезвость – умение не принимать желаемое и нежелаемое за действительное. – Но самое-то нежелаемое – перспектива конца – увы, действительно, потому нормальный жизненный тонус – уже некоторая нетрезвость.

• Ложная интуиция, что нам не умирать, отчасти истинна, потому что позволяет не умирать раньше смерти.

• Сама жизнь, если взглянуть по материалистически, – это своего рода иллюзия, порождаемая функциями организма (которые только и реальны)…

• Полностью освободиться от самообмана – значит пожертвовать пользе всякой радостью. Но радость хороша и без пользы, а польза без радости – не польза.

• …Если взглянуть трезво – с ума сойти можно!

Трезвость, можно сказать ещё, –

– это эмоциональный настрой здравого смысла: умение не давать страстям брать верх над логикой;
– это эмоциональный настрой благоразумия: чувство наиболее вероятного во всякой данной ситуации (оцениваемого по предыдущему опыту), и склонность, в видах самосохранения, полагаться именно на него.

И ещё смысл:

трезвость – состояние, противоположное увлечению (в пределе – хандра).

• …Да, полная трезвость должна бы отречься от увлечений, убить надежду и сделать безразличным страх: одним словом, полная трезвость – это хандра.

• Разновидность гипертрофированной трезвости – мнительность: а что – разве, смотря трезво, кто-то может быть застрахован от бед, которые случались уже со столькими людьми?..

• Самое безотрадное восприятие может-таки ошибаться, быть нисколько не объективно. «Хмельной трезвостью» я назвал бы это.

• Слишком большая трезвость – это похмелье.

• Есть пристрастия естественные настолько же, насколько естественны законы элементарной логики; здесь свобода от них, «трезвость», равносильна помешательству.

• Трезвость – противоположность горячке, но также и душевному ладу.

• Самая мучительная дисгармония в эмоциях – это их отсутствие.

• Движет нами никак не трезвость. Она лишь учит останавливаться.

• Каждое дело требует хоть какого-то воодушевления – очарованности, опьянённости целью.

• Пьяница – такой трезвенник: которого ничто не опьяняет, кроме вина.

• Трезвость – это умение не воображать в предметах того, чего в них нет. Но и главное-то в предметах – то, чего в них сразу не видно, и что поэтому доступно сначала лишь воображению.

• Увлечение может ошибиться в одном, трезвость – во всём.

• Трезвость ошибается редко, но особенно досадно.

• Трезвость не открывает велосипедов и не хватает с неба звёзд.

• Трезвость предполагает простейшее.
Если речь о явлениях и сущностях, её принцип – «бритва Оккама». Если – о мотивах чьих-то поступков, этот принцип – увы! – «ищи корысть».

• …Да, убеждение, что за каждым поступком и мнением «на самом деле» стоит и не может не стоять корысть, тоже весьма часто подаёт себя как «трезвость». – Как трогательно эта свобода от высших чувств осмысляет себя – властелином над чувствительностью.
И последнее. Трезвость –

– отсутствие экзальтации (эмоциональной фальши);

хотя под экзальтированностью, этим искусственным подкачиванием эмоций, мне кажется, всегда и таится какая-то тайная сухость, гнетущая трезвость…

ТРУД

(в продолжение статьи «Работа»)

– способ выживания вида человек: не приспособление к среде, а изменение среды под себя. Усилия, предполагаемые этим способом выживания.

Естественная среда человеческого обитания создана трудом. И труд, таким образом, естествен. Это наши клыки, шерсть…

• Человеческая жизнь обеспечивается трудом, знание этого у нас глубоко в рефлексах, и потому, когда нам плохо, когда жизнь в нас угнетена, труд – лучшее лекарство. Иногда это настоящее лекарство, иногда – симптоматическое, иногда – плацебо.

• Творческий труд – это такой труд, в котором реализуется твоя свобода.

• В труде осуществляешь себя, но во что-то меньшее, чем должно быть Я. То есть что-то осуществляешь, а что-то губишь. Труд – это святое самопожертвование, но может быть и предательство себя.

• Убитое время не то, когда ты ничего не делал, а то, когда делал что-то ненужное.

• Полезный труд – это и есть делание добра.

• Разделение труда предполагает его социализацию, а с ним – отчуждение. Но именно за тем-то большинство и ходит на работу, ибо эта пара – религиозна. Смысл «работы», то есть жизни в течение большей части времени бодрствования, реализуется лишь в сообществе и ведом какому-нибудь главному конструктору; смысл же твоей жизни вообще возможен лишь в социальном целом истинно верующих, направляемом Творцом. А на твою долю, взамен мук неопределённости, остаётся лишь задача исполнительности – послушания.
Иная, высшая религиозность – труд личный, неотчуждённый, смысл и пользу которого видишь непосредственно. Но ещё лучше назвать это нравственностью. Жизнь, наполняемая смыслом не эгоистическим, – буквальным деланием добра.

• Деление на «рабочую» и «личную жизнь» – не слишком удачное, так как творчество есть именно глубоко личная жизнь.

• Можно успеть страшно много, если не терять времени. Увы, это значит и следующее: ценой внутренней жизни.

• Руководить исполнителями – значить делать свой труд, пользуясь самыми негодными инструментами. Молоток слетает с черенка, клещи зазубрены, пила хоть и пилит, но там, где сама захочет…
«Своя рука владыка»: сделать всё так, как хочешь, можно лишь самому.

• Работать в коллективе – значит уметь плевать на результат. Если вы подчинённый, то делаете не то, что хотите, а если командир – не так, как хотите.

• В любом общем деле начальником становится тот, кто смелее жертвует его интересами.

• Когда я вижу, что человек получает явное удовольствие от процесса дела, которое делает, то не спешу радоваться за результат. Очень-таки возможно, что результат будет самым обескураживающим, и лишь сам труженик будет им всё так же доволен. Ответственность за результат, если она есть, не даёт процессу быть слишком приятным.

• Дурное дилетантство – это полное отсутствие самокритики, делающее труд всегда только радостным…

ТРУД И ТВОРЧЕСТВО

Переход к статье «Труд и творчество»

ТРУДНОСТЬ

– проблема, решение которой – только лишний или непредвиденный труд.

• «Проблема» – это когда решения не видно, его надо искать. «Трудность» – это проблема, решение которой – только усилия.

• Когда цель несомненна, проблемы – это только трудности.
Цель оценивается в трудности, которых мы ради неё не побоимся.

• Игра не на деньги всегда стоит свеч.

ТРУДОЛЮБИЕ

– любовь к состоянию творчества, процессу реализации своей воли;
– психическая необходимость в занятости, отлучённости от своей воли.

• …Воля на то и существует, чтобы её употреблять, и если самому употребить её не на что – её сдают в наём.

• Отсутствие или неопределённость желаний тягостны – и вот спасают обязанности. Нет охоты – поможет неволя.

• «Делай, что хочешь» – обнажает для большинства пустоту или даже вредоносность собственной воли, – состояние более тяжёлое, чем даже насилие над ней: «делай, что положено».

• Горько было наблюдать (теперь уже вспомнить), как официальный советский культ труда сочетался с величайшим советским же пренебрежением к труду настоящему, к его результату. И это «трудолюбие» особого рода, – когда «без работы не могут» и притом она совершенно безразлична…

• Обязанности – самое нудное из развлечений, но и самое эффективное! Увлечение – самое лучшее из развлечений, но уже – труд.

• «Трудолюбивая бездарность». – Трудолюбие-то в бездарности и поражает; можно сказать, что бездарность – и есть своего рода трудолюбие. Вот, видишь, что человек занят чем-то не по существу; это значит, ему не интересно; так зачем, спрашивается, он вообще этим занимается? Как достало терпения сему архитектору вычертить эти сотни деталей, если чувство гармонии никак его не грело, не возбуждало? Как не лень было сему живописцу покрывать сравнительно узкими кистями более или менее крупный холст, если явно, что именно живого-то он за холстом и не видел; чем он хотел нас порадовать, если мир для него самого только сер или только пёстр? Одни лишь терпение да труд!.. Зачем философу подгонять всем известные факты под теорию, – всего ведь не перечислишь, – вместо того, чтобы искать теорию, способную факты объяснять?.. И т.д.
И тем более трудолюбие бездарного поражает, что талант – тоже своего рода трудолюбие. Талант – это интерес; это когда трудится, даже против воли, душа, а не руки; но и руки как следствие.

• Талант в искусстве – сила страсти, бездарность – сила воли.

• Трудолюбие, как и честолюбие, подводит: из-за него люди делают то, что им не свойственно, – то есть в чём они неталантливы.

• Если светишь, сгорая – значит, коптишь.

• Худший халтурщик работы не боится – она ему в радость; бояться приходится самой работе. Самое опасное в халтурщике – трудолюбие.

• «Труд – это то, что трудно». Ничто не дается без усилий физических или душевных. Но против себя идти тоже трудно. Многие вещи, которых вовсе не надо было делать, существуют только благодаря трудолюбию.

• Труд и водка. Так массы защищают себя от вечных вопросов. Об этом функциональном родстве столь непохожих вещей свидетельствует и популярное ныне «трудоголик».

ТРУСОСТЬ

в прямом смысле – слишком сильная реакция страха (способности страха парализовать волю); в существенном смысле –

– неспособность, из страха, сохранять самообладание, собственное достоинство.

Трусость бывает, в противоположность этому, и принципиальной –

– систематическое избегание любого риска, –

страх жить, ибо, как известно, «кто не рискует, тот не живёт». – Это и –

– систематическое исключение всякой опасности для себя, в том числе и ценой стыда или совести

и могущее осмыслять себя как правильность, благоразумие, мудрость…

•...В общем, худший, настоящий трус – это лишь тот, кто от страха способен делаться, невольно или вольно, подлецом.

• Избегать зла, конечно, ещё не есть трусость; трусость – избегать риска даже необходимого, а перед лицом зла настигшего терять достоинство.

• Трусость – как особая подверженность страху – весьма некрасива, но лучшие противоядия от неё – это тупость (слабость воображения) и злость.

• Как связаны трусость и жестокость? – Косвенно связаны. Трусость на всякую опасность реагирует чрезмерно – то есть, когда имеет власть, жестоко.

• У раба по натуре, трусость – убеждение.

• У одних трусость – свойство страха подавлять волю; у других – и эта-то трусость хуже всех пороков – свойство её направлять.

• Трусость бывает слабостью, бывает и принципом. Последняя – тот порок, который Булгаков считал наихудшим.

• Разница между трусостью и подлостью: разница между тем, чтобы бояться за шкуру, и тем, чтобы иметь лишь шкурные интересы.

• Обычная трусость презираема, потому что нагляднее всего вредит достоинству. Но у трусости принципиальной, наихудшей, достоинство всегда на лице и даже на уме – ибо такая трусость расценивает личное благополучие как личное достоинство.

• Если человек никогда не рискует своей шкурой, то это трусость, а если никогда не рискует, в своих интересах, шкурой чужой – это совесть.

• Существуют – безответственность, ответственность, и страх перед ответственностью: последняя – ответственность труса.

• Ответственность бывает мужественной и трусливой. Трусливая не рискует за другого, даже когда такой риск для него оправдан. Мужественная рискует и не отказывается от ответственности в случае неудачи.

• Из трусости получается отличная наглость, – ей только надо увериться в безнаказанности.

ТРЮИЗМ

– слишком общая истина, когда спорить не с чем («пальцем в небо»); слишком очевидная истина (тавтология); слишком известная истина (банальность),

а также –

– всякое слишком распространённое суждение, хотя бы и ложное, –

банальное ещё не значит истинное. Избитое заблуждение – тоже трюизм.

• Трюизмы – это правда или ложь, стёртые до неразличимости.

• Трюизм – либо отсутствие утверждения, «утверждение-ничего», либо утверждение ложное, но слишком общепринятое, либо утверждение неоспоримо истинное, но которое не хотят признавать законом для себя и потому пытаются презирать.

• Истины в массах успевают стать банальностями, ещё не понятые.

• Сегодняшний вздор, завтрашняя банальность.

• С тех пор, как дураки услышали слово «трюизм», они называют так всякую высказанную истину, узнаваемую ими по каким-то неуловимым признакам; истина им всегда была ни к чему.

• «Трюизм» – это, возможно, лишь наша глухота к истине.

• «Трюизм»?.. Вообще-то истина – товар не портящийся.

• Истина не устаревает, и так оправдан всякий честный трюизм.
Но и обратно: устаревшее – не истина. Трюизм плох не тем, что стар, а тем, что нам нынешним уже ничего не сообщает или уже выявил какую-то свою несостоятельность, требует додумывания.

• «Старо» только то, что устарело: обнаружило свою несостоятельность.

• Честному трюизму, чтобы восстановить своё достоинство Истины, не хватает только точности. (Но не перед всеми ему удастся так оправдаться, ибо не всем точность и различима.)

• Трюизм – максимум приблизительности.

• …Это трюизм и неправда.

• Настоящий, дурной трюизм вообще не бывает истинным: он примитивен, а примитив заключает в себе и непримиримые противоречия.

• Трюизмы, как правило, имеют своих антиподов – противоположные трюизмы, и никто этого не замечает. А кто замечает – тот «софист».

• Трюизм – столь часто слышимое, что не вызывает ни приятия, ни отторжения, ни, стало быть, и понимания.

• Мысль стала трюизмом, когда все с ней согласились и перестали понимать.

• Человек, выражающий своё презрение к трюизмам, когда-нибудь выскажет самый расхожий из них с необычным воодушевлением – и это надо приветствовать. Это значит, что и он наконец что-то ощутил и понял.

• Умозаключение можно понять и головой, очевидность, аксиому – только на опыте. – Жизненный опыт – процесс обращения трюизмов в глубокие истины.

• Чужой опыт – трюизм, свой – откровение.

• Трюизм требует для своего понимания – не меньше чем озарения.

• Трюизмы – стёртые монеты в чужих руках и блестящие в своих.

• Чем проще истина, тем более авторитетный человек должен её высказать: надо быть уверенным, что в его устах это не трюизм…

• Аксиомы, эти очевидности, из которых вытекает столько самого неожиданного – это тоже «трюизмы».

• «Всякое тело в свободном падении движется, одинаково равномерно набирая скорость»; «всякое тело в свободном падении движется со скоростью, пропорциональной его тяжести». То и другое – «трюизмы», что не мешает второму утверждению быть совершенно ложным. (А ведь в него верил сам Аристотель.)
Можно ли называть трюизмом очевидность иллюзорную, фальшивую? А если нет, то вправе ли мы применять эту презрительную кличку к очевидностям истинным (но которым, как оказывается, можно противопоставить и противопоставляют очевидности ложные)?.. Разумней договориться – называть трюизмом лишь такое утверждение, которое ничего в себе не содержит, – то есть содержит логический круг и ничего более.

«ТУПОСТЬ»

– непонятливость, несообразительность и т.п., – недостаток способностей, «технической оснащённости» ума (но не глупость);
– недостаток способностей, убивший ум. Глупость, состоящая не в ложных представлениях о вещах, а в неспособности составлять какие бы то ни было представления – и потому вынуждающая принимать примитивнейшие из уже существующих.

Если вдуматься, из чего именно состоит «тупость», то она –

– недостаток восприимчивости и воображения, психическая глухота, обуславливающая неподатливость ко всему, что может развивать.

• Устойчивое словосочетание: «тупость и злоба». Этот союз весьма понятен. Агрессия – самая примитивная из реакций, вполне естественная для примитивного чувствования (каковой является тупость).

• Только то человечество и спасает, что злоба – тупа.

• Подлость – ум негодяя.

• Тупость обычно озлоблена. Трудно всё время ощущать, что чего-то лишён.

• Тупость и презирала бы непонятное, но – ненавидит.

• Живому больно, тупому скучно.

• Жестокость – пароксизм тупости. Эмоциональная недостаточность создаёт душевный вакуум, требующий заполнения – чужими эмоциями.

• Жестокость тупости: чужие острые ощущения пробивают её и щекочут собственные полумёртвые.

• Как посмотришь вокруг, как припомнишь, представишь… и поймёшь, что острых ощущений не хватает только тупице.

• Тупость – броня от чужой боли.

• Страдание, как бы ни было велико, ограничено моей персоной, а сострадание в принципе ничем. Его ограничивает только тупость, её защитная скорлупа.

• Понять – значит уступить.

• Того, кто не хочет, можно заставить, того, кто не может – нельзя. Тупость и немощность заставят с собою считаться.

• Без тупости воля – не воля, власть – не власть. Это их броня.

• Непонимание переубедить нельзя – тупость непоколебима, и потому как нельзя лучше приличествует власти.

• Компромисс – это плод найденного взаимопонимания. Тупой бескомпромиссен, он уступает лишь силе или своей корысти.

• Есть голова – есть проблемы, нет головы – нет проблем.

• Идея – это мысль, поселившаяся в тупые головы.

• Идея – мысль-идол.

• От мировой скорби лучшая защита – тупость, а где она уже бессильна, выручают суета и дурман. Религия пользуется и тем, и другим, и третьим. Что до такого средства, как мышление, оно общепризнанно считается ненадёжным.

• Тупость набивается, как мозоль. Но только если уметь не думать. Те же, кому думается непроизвольно, набивают себе не мозоли, а раны.

• Тупость всё видит именно так, как рисует перспектива: чем дальше предмет, тем меньше имеет он имеет значения. Животному не бывает так больно, как человеку, потому что оно на нас не похоже; далеким камбоджийцам «ничего», что их истребляют миллионами, и даже собственное «давно» – почти то же, что «неправда», – «время лечит». – А воображение убивает этот оптический обман.

• Тупость – это такая форма смирения с неизбежным.

• В защиту тупости надо сказать, что на некоторую спасительную её долю мы имеем право – обусловленное обязанностью, несмотря ни на что, жить.

• Всякое живое тело образует по поверхности предохраняющую его полумёртвую ткань – кору, скорлупу, панцирь и т.п.; для души этот спасительный хитин – не допускающая чего-то к осознанию тупость.

• Удобная память, что надо, переврёт, удобное сознание – не допустит к осознанию…
Есть и другие характерные виды тупости. А именно:

– тупость ханжей: невосприимчивость ко всему, что не может вписаться в известные правила (и склонность осуждать всё такое);
– тупость умствующих: при развитой восприимчивости к сведениям и способности к умозаключениям (то есть ко всему опосредованному интеллектом) – недостаток восприимчивости к непосредственным ощущениям.

• Тупость «обычная», именно тупость интеллекта, мешает развитию и эмоциональной сферы – но может, напротив, и компенсироваться развитой эмоциональностью. – Тупость эмоциональная не даст, конечно, развиться настоящему уму. Но может плодить ханжей и резонёров.

• Характерные ошибки умствующих обусловлены их эмоциональной тупостью – непосредственные ощущения вовремя не фиксируют в их умозаключениях погрешностей против реальности и не препятствуют последним развиваться в громоздкие, весьма аргументированные и притом нелепые заблуждения.

ТЩЕСЛАВИЕ

– страсть представлять собою общественное явление (максимум – быть предметом общего культа, идолом; минимум – быть общеизвестным или хотя бы обозреваемым; оптимум – совершить нечто общеполезное и обеспечить этому признание).
Потребность в общем – а не чьём-то конкретном – поклонении; в признании; в отражении в общих глазах. Потребность в публичности, страстишка оказываться на виду.

Тщеславие двоится: это –

– страсть быть признанным всеми, и только в своём собственном роде;
– страсть быть признанным всеми и для этого становиться всем, чем потребуется

(как сказал некий знаменитый художник – «если для этого /для славы/ надо сделать что-то хорошее, то я готов и на это»).
То и другое – видно, потребность ощутить в себе своё Я, своё существование. В первом случае это Я всё-таки наличествует и требует общественного подтверждения, во втором – ожидается, что само общество это Я и сделает, как бы подарит мне бытие…

• Если тебя любят незнакомые тебе люди – это слава: свидетельство твоего существования не только для нужных и дорогих тебе людей, а для всех. Это и значит, что ты – явление общественное.
В этой потребности во внимании незнакомых тщеславие есть то же кокетство: охота нравиться тем, кто по существу безразличен, то есть всем.

• Как только тщеславный удостоверится в чьём-то внимании, так и теряет к тому интерес: оно ему важно лишь как свидетельство внимания общего.

• Тщеславному нужно внимание общее: всех и ничьё конкретно. Поэтому создаётся впечатление, что он нуждается во внимании каждого именно для того, чтобы на него плевать.

• Суетность этой страсти – быть чем-то в общественном мнении – очевидна для всякого минимально умудрённого человека, знающего цену общественному мнению. Впрочем, масштабное славолюбие может искать признания исключительно понимающих людей. Но и работа на самую изысканную публику не позволит обойтись без какой-то лжи против себя.

• Тщеславие, эта потребность быть чем-то для всех, не так далеко ушло от конформизма, потребности быть как все.

• «Понравишься всем и потеряешь себя» – опасается личность. – «Только тогда себя и обрету!» – чувствует тщеславный.
Худшее тщеславие – это пустота, отчаянно желающая стать чем-то.

• Когда на завидном месте красуется ничтожество, одних это зрелище подавляет, других – вдохновляет.

• «Меня видят, значит, я существую» (самоощущение тщеславного). Тщеславный как будто знает о себе только через отражение в чужих глазах.

• Тщеславный распространяет формулу солипсизма и на себя самого, – точнее, переворачивает её; для него «быть – значит быть воспринимаемым». Самое важное – собственное существование – он обретает в глазах других. Любя славу так именно, как жизнь, он даже и меняет жизнь на славу.

• Слава, это бытие в качестве идола – суррогат бессмертия, – ведь боги воспринимаются нами бессмертными.

• Слава – культ; желание быть объектом культа – тщеславие; оно есть отражение того культа собственной персоны, который, видимо, человек питает… И хорошо бы – культ божественной искры в себе. А то ведь, главное, чисто языческий, фетишистский культ, не различающий достойное от ничтожного, доброе от злого…

• Каждое Я вообще уникально, неповторимо, бесценно, каждый в своём роде единствен. – Но Я тщеславного хочет стать единственным, неповторимым и бесценным для других.

• Нас на земле уже миллиарды, и мы страдаем от своей неразличимости, и всё тщимся попасть в какой-нибудь объектив – под увеличительное стекло.

• Выраженная личность не нуждается в чужих поощрениях, – личностное в нас презирает тщеславие.

• Слишком тщеславному, за невозможностью славы, годится и позор.

• Признание – это умеренная слава наших реальных свершений. «Настоящая» слава – это признание самой персоны, хоть и «голого короля». Есть некое тщеславие того в нас, что мы можем дать миру, и есть тщеславие пустоты – когда мир должен удостоверить для нас само наше бытие.

• Тщеславие – желание прославиться хотя бы тщетой. Славолюбие – готовность совершить что-то существенное, но, увы, из тщеславия.

• Если что-то стоящее человек сделал из тщеславия, значит, ради крупного успеха его тщеславие умело рискнуть мелким, потеснило само себя.

• Если разрешить тщеславию, как это говорят, служить энергетикой наших дел, есть риск, что оно станет и их целью. Этот «бензин» не повезёт туда, где нам ничего не светит.

• В желании славы – нет ли ощущения своей, может быть ещё не понятой и не реализованной, значительности? Не заявляет ли так о себе талант? Не есть ли это желание – социальный инстинкт, смысл которого в том, чтобы ничто ценное в индивиде, коль скоро он его в себе ощутит, не пропадало для общества?
Может и так, но, «по жизни», тщеславие скорее сочетается с пустозвонством, и благодаря энергии тщеславия общество вынуждено довольствоваться далеко не самым ценным, что могут сделать его художники, писатели (как и все представители престижных профессий)… Видимо, тщеславный и вправду может ощущать свою силу, только не то, что у другого этой силы может быть и больше.

• Людей бездарных и тщеславных как будто больше, чем талантливых и тщеславных. (То ли оттого, что талант вообще встречается реже, то ли тщеславные громче оповещают о своей бездарности, и просто заметнее.)

• …Ещё о том мнении, что славолюбие должно сопровождать любой талант. – Это так, потому что естественно желать востребованности плодов своего таланта; это не так, поскольку желать востребованности большинством – значит явно идти против таланта в себе. – Это так, потому существует потребность поддержки во всём новом, в чём трудно быть до конца уверенным; это не так, потому что талант – едва ли не то же, что личность, которая, чем выраженней, тем меньше нуждается в поощрениях…

• Если бы мелочность каких-то одних наших свойств предполагала мелочность и всех других – то великие произведения оставались бы в основном в неизвестности. Без стимула тщеславия добиться признания слишком трудно.

• Писатель пишет – для читателя? А для кого тогда читать читателю?..

• Большинство пишет для публики, и, увы, большинство читает для неё же – чтобы поплотнее вписаться в желаемую социальную среду.

• Тщеславие вряд ли можно в себе искоренить, но необходимо облагородить. – Если уж ты так устроен, что без воспринимающей стороны не можешь обходиться, то пусть это будет не публика, а – человечество (оно же – Человек).

• Не знаю, следует ли искоренять в себе тщеславие, но стыдиться его всё-таки надо. Ему, тщеславию – всё равно, а дело жизни должно быть по любви.

• Есть хорошее сравнение тщеславия – со сладострастием («сладострастие гордости»; но я бы сказал – не гордости, а самомнения). Публика играет здесь мужскую роль, «Я» – женскую, и непременно раздевание.

• …Нет, тщеславие – вещь очень не гордая. Гордость в чужом мнении не заискивает. Это мнение нужно лишь неуверенному в себе.

• Тщеславие прямо пропорционально самомнению и обратно пропорционально вере в себя. – Чем зазнайка неуверенней, тем тщеславнее.

• Удивительно, с какой охотой художники (писатели, да и философы...) сами вписывают себя в какие-то группы и направления, с какой наивностью собственноручно навешивают на себя глуповатые ярлыки «кубистов», «дадаистов», «бубновалетцев», «деконструктивистов» и т.п. – и это вопреки общему культу оригинального и личного! – Здесь дело не без тщеславия. К известности в последние два века истории, видно, слишком трудно пробиться в одиночку, вот и приходится сколачивать боевые отряды, примыкать к имеющимся…
Кроме того: чтобы о тебе заговорили записные знатоки и невежды (а в этом последнем, как заметил ещё Пушкин, и состоит слава), им нужно дать знать, что именно надо говорить, подбросить им слова. Сообщить, например, что ты – «Серапионов брат» или «обэриут», имел отношение к «Синему всаднику» и т.д.

• Публичность – душевный алкоголь, стимулирующий чувства тщеславного; трудно предположить, чтобы под влиянием этого дурмана его чувства оставались подлинными; но без него, в конце концов, они у тщеславного будто и вовсе не возникают, без него – ломка, хандра.

• Не видно, чтобы знаменитости хандрили меньше других; пьянство, наркомания, даже самоубийства – чуть ли не главный отличительный признак богемы. Либо удовлетворённое тщеславие не приносит счастья, либо его вообще нельзя удовлетворить.

• Обозреваемость непременно вгоняет в фальшь, а необозреваемость – тщеславного человека – в тоску.

• Слава и для тщеславного не составляет счастья, когда она есть, но её отсутствие составляет для него истинное несчастье; выходит, она для него – предмет первой необходимости!

• «Все страсти с возрастом угасают, кроме тщеславия». – Не согласен. Просто старость растормаживает все обуздываемые ранее страсти, и тщеславие становится заметней.

ТЩЕТА

(«тощета», пустота)

– напрасное старание; старание с никчёмной целью.

• Жизнь – краткий промежуток между двумя вечностями, наполняемый пустяками.

• Главное дело всякой суеты – изображать собственную нужность.