СЛОВАРЬ

МАКИАВЕЛЛИЗМ

– мания великих политических целей, якобы оправдывающих самые низкие средства их достижения, или иначе: низость, в политических целях,

по сути же –

– сознание факта, что политика (искусство добиваться поставленных целей) и мораль (золотое правило) – вполне разные вещи, даже если цели политики моральны (можно добавить: и даже если средства по видимости моральны). Совершенно то же самое, что вообще политика –

принципы которой особенно откровенно сформулировал в своем «Государе» Макиавелли. Здесь только надо отметить его основное этическое открытие: правила, по которым в человеческом обществе добиваются власти и властвуют, и правила, которые должны властвовать самим обществом (моральные) – отнюдь не одни и те же.

• С точки зрения авторитариста, политика – это о власти, мораль – это о подчинении, так что та и другая составляют лишь две стороны одной и той же медали. И хотя, таким образом, для авторитариста морали самой по себе, вне власти и подчинения не существует – макиавеллизму и он должен еще учиться. Хуже эта наука дается не руководящим, а руководимым. Ведь как-никак, но исправно служащий и подчиняющийся все-таки рассчитывает на ответную благодарность власти, – какую бы подлость он по указке ни вершил, верит-таки в «абстрактную справедливость»! И тут ошибается. Примерно на этот случай – совет нашего мыслителя: придя к власти, первым делом следует уничтожить тех, кто тебе в этом помогал.

• «Цель оправдывает средства»: другими словами: политика – не мораль. (Между прочим: видимо, вообще любая цель, которую некто может замыслить в отношении многих других, есть уже предприятие аморальное. – Моральное-то отношение к людям – так сказать, лицом к лицу, к каждому по отдельности; положение «над» уже уводит за пределы морального.)

• Всякий «Il Principe» поневоле макиавеллист, даже если до своего воцарения напишет труд «анти-макиавелли», или прославится как тонкий юрист, радетель за справедливость, или проявит себя как наивнейший романтик... Политика – не мораль, и дело не только в ее средствах, в которых все-таки одним, менее грязным, можно отдавать предпочтение перед другими, – но и в самих ее целях. Но это уж другой разговор.

• ...Итак, макиавеллизм – не «дурные средства в хороших целях», а наиболее адекватные средства в определенного рода целях (политических).

• Макиавеллизм – политика в своем крайнем выражении. Если в государстве все спокойно и до крайности нет нужды доходить, легко и не замечать, что всякая политика – макиавеллизм.

МАКСИМА

– «максимально честное, а потому максимально краткое высказывание». (То же, что афоризм.)

МАКСИМАЛИЗМ

обычно «юношеский» – чем говорится «это еще не настоящая бескомпромиссность, не фанатизм, не исключительная моральность и не особая требовательность, – это своего рода наивность». – Итак, максимализм –

– это бескомпромиссность и требовательность наивные. То есть зиждущиеся на аксиоме (продукте неопытности или неспособности воспринимать опыт) – аксиоме, что верное от неверного, доброе от злого, годное от негодного, достойное от недостойного, заслуживающее внимания от не заслуживающего его и т.д., и т.п. в каждой конкретной ситуации, как и вообще, отличаются стопроцентно, как «все» от «ничего»; а потому, кстати, и всегда легко различимы.

• Романтизм, с его неспособностью различать и ценить полутона, тоже – такая форма максимализма.

• Пока молод и «в небе» еще и все твои «журавли» и все «синицы», трудно ощутить, что «лучше синица в руках, чем журавль в небе»; и жалкой кажется удовлетворенность обладателей «синиц».

• «Пусть сбудется все – хотя бы на треть»: такой счет уже вполне, значит, в твою пользу, реальность стоит оставшихся двух третей.

• «Один раз живу я на свете – значит, я должен изведать все...» Если и так, то, выходит, обязан изведать и горькое, и унылое, и разочаровывающее. Но главное в том, что «все наилучшее» и «предназначение» суть вещи очень разные; «доли», которые нам выпадают или которых мы добиваемся, различаются не только на «жалкие», «скромные» и «завидные», они различаются на мою, его, твою; «если б я мог начать жизнь сначала, то прожил бы ее точно так же» – а говорят так люди по стандартным меркам не самые счастливые – вот осознание сего. Максимализм не то чтобы должен сдать позиции – дело не в том: просто мы должны занять свои собственные позиции.

• («Свое место» – это не «свой шесток»; какой бы почетной ни была твоя лунка в иерархиях, она всегда будет казаться недостойной, и любой, самый внушительный чин вам пожалуется на чувство, что чего-то главного в жизни все-таки «не добился». А все потому, что «свое» вообще мало имеет отношения к «выше» или «ниже»; тут все определяет другое, то, что всего трудней дается «добивающимся», это – «не отступаться от лица».)

• «Между морально достойным и недостойным даже колебаться недостойно»: это не максимализм. Максимализм – в том, чтобы быть всегда уверенным, что точно их различаешь.

«МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК»

в те времена, когда добрейшие люди, лучшие умы верили в святыню «общества», и личность, сообразно этому, приходилось как будто ценить в меру ее социальной отдачи, это значило –

– «хоть маленький, а все-таки человек»: прозрение о значимости человека вообще, независимо от роли, которую он играет, –

но теперь... Когда, казалось бы, самоценность каждой личности, личности как таковой уже ни у кого не должна бы вызывать сомнения... Теперь и то, да не то –

– именно «маленькая роль», – человек на низкой ступени социальной иерархии, незаметный, «без запросов», которому «малого нужно»...

Мне же «маленьким» представляется скорее –

– конформист, – то есть по собственному и общему убеждению человек ни в коем случае не «маленький» а, как раз, «не хуже других»!

Итак, резюмируя –

– человек, по стандартной шкале ценностей малого добившийся;
– человек, исповедующий эту стандартную шкалу.

• ...Какое наивное чванство! Вот уж, действительно, «унижать жалостью»! «Маленький»: а как с тем, что вообще «человек» – «звучит гордо»?.. Но сочувствовать легче, унизив...

• Человек, исчерпывающийся своей ролью, какой бы почетной она ни была, куда «меньше», чем могла бы сделать его самая маленькая роль.

• ...Любопытный автограф был у одного, действительно не слишком мелкого начальника: свою вполне обычную по длине фамилию, из восьми букв, он умудрялся растягивать от края до края бланка. – Как видно, сам вписывался в эти рамки без пазов; был не меньше, как директор института, но и не что иное, как...

• ...Вдруг покажется, от какой большой скромности – эта гордость своим достатком, или одетостью-по-моде, или каким-нибудь особым служебным положением... Будто по всем этим параметрам, как ни преуспей, кто-то все равно не стоит неизмеримо выше; не говоря уж об иных масштабах, в которых все это – суета сует... «Гордость паче скромности»!

• Если принять в соображение, что личность есть главным образом ее собственные ценности, ясней ясного станет, что самый отсталый человек – не «маленький», а тот, что вполне «на уровне», – «comme il faut».

• (Конечно, и к счастью, ни один человек не может быть во всем стандартным, как бы сам того ни хотел; личность неистребима. Речь идет о том, является ли стандарт идолом для него, или нет. «Маленькими» бывают по убеждению.)

• Очень «маленьким» делает честолюбие, – оно ведь предполагает уже стандартную шкалу для всех.

• Маленький человек в солидном чине воображает, что «маленький человек» – это маленький чин.

• Человек, которому «малого нужно», уж во всяком случае, по этому-то критерию, не человек толпы – достаточно большой человек!

• К чувствам поистине «маленького» человека апеллирует, скажем, такая реклама (пример подлинный): «покупайте то-то и то-то – вы достойны самого лучшего!»
Кто, не сумев получить для себя лучшего товара, ощутит себя человеком «второго сорта»; кто согласится мерить собственное достоинство своими приобретениями и даже бесспорными достижениями – вот тот-то, как раз...

• Сократ на афинском привозе (выше мы уже приводили это его восклицание): «сколько есть вещей, которые мне не нужны!»
...Нет, ему не «малого нужно»: того, что нужно большинству, ему не нужно совсем.

МАЛОДУШИЕ

– обратное великодушию, но в ограниченном смысле, – только как неумение претерпевать; искушающая слабость; неспособность оставаться на высоте собственных убеждений, достойно начатых дел, –

а если добродетель – это «стойкость в исполнении долга», то, значит, первый ее враг. Но заметим: если сама добродетель все-таки наличествует. А что, если малодушие –

– жизнь не слишком достойными, жалкими ценностями:

не слабость в морали, а такая мораль?..

• Малодушие противоположно великодушию и в своем очень характерном – оно совсем не умеет снисходить.

• ...И притом малодушие – не полный антоним великодушия: великодушие-то ассоциируется с благородством, но малодушие подлости еще не предполагает... Хотя и не исключает! Как не исключает и некоторого упорства. Можно быть стойким в чем-то сколь угодно ничтожном, быть, значит, вовсе не малодушным – в самом малодушии! («Убежденное малодушие», я бы назвал это.)
А несгибаемым борцам за собственное благополучие всякий препятствующий тому духовный интерес, всякая моральная сдержка покажется достойной презрения слабиной, – именно «малодушием».

• Как велико-, так и малодушие – не от «душа», а от «дух»; речь не о свойствах и богатствах души, могущих быть прекрасными и у малодушного, а о силе духа, этой моральной закваски. (О качестве самой морали я здесь не говорю.) Малодушие – «нехватка духа в душе».

• Малодушный, по Далю, – подверженный отчаянию, унынию. – Порок, все-таки, не самых худших людей; о том уж забывая, что отчаяться можно и в чем-то недостойном (это называется раскаянием).

• Трусость бывает из малодушия и из принципа.

• Хорошо переносить те удары, которые бьют мимо цели: если твое главное располагается не там, куда метят, потому что по общему мнению именно там оно должно располагаться. – Если вы, скажем, пишете из внутренней потребности что-то осмыслить, ни ругательный, ни равнодушный приемы вас не остановят. И пусть потом удивляются вашему упорству!
Да... И если вы никого не любите, вас не сломят утраты. Это тоже...

МАНЕРА

– то же, что стиль, но особо – индивидуальный стиль, «почерк», «рука»: стиль, в котором мы не вполне или вовсе не вольны. Собственная техника,

что в искусстве – почти то же, что собственные открытия.

• Без манеры художника нет, но это не значит, что нужно вырабатывать свою особую манеру: надо честно совершенствовать технику, а техника предполагает и манеру.
То есть: техника, в подлинном искусстве, индивидуальна. Отсюда, манера – «только техника», но и «сама индивидуальность».

• ...Дело ведь не в особой манере передавать увиденное, а в своей манере видеть – наличии собственного взгляда, – что требует и своей манеры передавать.

• «Без манеры нет индивидуальности»: здесь телега ставится впереди лошади. А верно следующее: нет индивидуальности без манеры.

• Художник искренен в своей манере – то есть, значит, в каждом штрихе, – если не подозревает, что она у него имеется. Вот – идеал.

• Манера хороша, если зритель ее чувствует, а художник нет.

• Мыслилось, вероятно, не «стиль», а «манера» – «это человек». Не то, к чему можно приладиться (а какое бы раздолье поверхностности и фальши! за то и нравился так этот странный афоризм), – а то, напротив, от чего нам при всем желании не уйти.

• «Манера – вторая натура».

• ...А «дурные манеры» – это несколько иное: недостаток выучки в этикете. А может, и то самое: когда вы чувствуете в другом индивидуальность, но – эта индивидуальность вам претит. Человек еще ничем серьезным себя перед вами не раскрыл, но вам уж не нравится.

МАНЕРНОСТЬ

– сознающая и подающая себя манера, фальшь в угоду какому-то стилю или даже своему собственному стилю, своей непохожести – манере. Кокетливый стиль,

самое обычное проявление чего – вычурность, прихотливость и все такое, так что слова из этого ряда кажутся чуть не синонимами манерности.

• ...Тогда как «вычурность» – это только одна из возможных примет манерности, – манерничать же, как кокетничать, можно по-всякому и чем угодно, – даже, например, лапидарностью.

• Если подлинная манера прозрачна над сутью, сама себя уничтожает – манерность, напротив, ее застит: что может и развлекать и казаться милым, если сути не ищут, и что может быть отвратительным, если суть слишком серьезна.

• «Заштамповаться» – самый унылый способ манерничать.

МАСКА

– образ, в котором хотят себя видеть, которому пытаются соответствовать;
– образ, личина, под которой пытаются себя скрыть,

а как то, так и другое, может быть –

– образ-униформа, знак принадлежности к группе – классу, касте, богеме и т.д. и т.п.; роль, внешние атрибуты определенного социального Я; что называется «имидж»;
– образ-фантазия – истерическое, выдуманное или более-менее талантливо скопированное для себя же «Я», демонстрируемое публике в основном ради достижения уверенности в его реальности; иной вариант – попросту ложный образ, которым зачем-либо морочат других.

Также маской называется будто бы, иногда –

– выдержка, умение не выдавать своих чувств (в особенности растерянности, того, что «достали» и т.п.); вид человека, владеющего ситуацией, –

действительно, владеть ситуацией – значит владеть собою как минимум, а «собою» – значит, как будто, и собственным лицом. Вот, правда, при достаточно «плохой игре» эта выдержка граничит с фальшью и превращается в «хорошую мину». Индейцы, те были честнее: они только не обнаруживали эмоций, мы же – keeping smiling.

• Инстинкт показываться плюс инстинкт прятаться – вот и страсть к лицедейству.

• Как стихи хочется кому-то прочесть, картину – показать, так те, кто не умеет быть собой и вынужден по этой причине себя творить, особо нуждаются в публике.
Впрочем, встречается и иной вариант: человек не умеет оставаться собою, но именно на публике, и прячется от нее.

• «Привычка – вторая натура», «стиль – это человек», а «маски прирастают»: маска – «вторая натура», маска – «человек»... Ну уж! Бывает, что человек настолько не тянет на свою великолепную вообще-то роль, что уж и не виден под этой маской; счастлив был бы, если б она и впрямь приросла. Если же он свою роль превосходит, то нет, не прирастает, скорее ждать отторжения...

• «Маски прирастают». – Однако, никто еще не стал значительней от маски значительности.

• ...А вот, маска скуки. Ценная штука, к тому же единственная, которая действительно вполне «прирастает»: чтобы что-нибудь стало интересно, надо поинтересоваться этим, – но если себе этого не позволить? Если a priori, то есть не попробовав, уже пресытиться или посчитать себя «выше»?.. Ответ ясен – все станет скучным, маска пресыщенности станет собственным выражением глупости.

• «Маска вежливости». – В общем да, вежливость – униформа, но носить ее следует с самыми искренними чувствами. Конечно, доброе выражение приходится иной раз, а может и в большинстве случаев, выдавать кредитом, но – не получится вежливости, если понимать ее, как понимают хамы – только как маску.
(Даже если вы кого-то всерьез страшно не любите, хороший человек сожалеет, что приходится питать к другому такие чувства, – и это выразится в вежливости. И тут – не только маска!)

• Лицемерие: маска моральности. Если мораль – только маска, лицемерие – мораль.

• Маски прирастают, поскольку никуда не деться от тех деяний, на которые они вынудили. Самоидентификация с ролью вернее всего происходит, когда роли удается подвигнуть тебя на что-то дурное.

• Самая распространенная униформа – солидность, значительность. Но униформа может быть какою угодно: и легкомыслием, и грубостью, чем хотите. Тут главное – оправдывать ожидания, играть роли понятные. Униформа должна быть узнаваемой, тогда будет признана и роль, и ваше место под солнцем.

• «Имидж» – маска или роль, конечно, но только не лицо. Социум признает маски, не лица.

• «Кто он на самом деле?» – То есть независимо от того, что мы из него делаем; во что превращает его наше общество. – Обнаружив эту независимость, подозревают уже все самое невероятное. Ангел! Черт! Или (вариант разочаровавшихся): «уж не пародия ли он», что и значит – не только ли маска?

• Маска: отчуждение себя от себя.

• Ключевые слова известной философии – «выбор», «подлинность», «маска»; первые два противостоят третьему. – Но, строго говоря, «выбрать» можно скорее «маску»; «подлинного» себя ведь не выбираешь... Тут дело в том, что «маска» избавляет само это подлинное Я от необходимости выбирать – каждый свой шаг в отдельности. Выбор: представлять ли собою в социуме – элемент этого социума, или исключительно себя; то есть принимать маски или же нет.
(Два «между прочим». – Первое: эпатаж тоже, бывает, будто «выбирает каждый свой шаг в отдельности», – как же, ему ведь надо всегда оставаться неожиданным, – и все же это одна из обычных и в последнее время даже вполне узнаваемых, а соответственно признаваемых, ролей. Вспомнить только знаменитого экзистенциалиста-коммуниста! – И второе: если быть моральным – значит быть социализированным, а не человечным, наше Я представляет лишь наш эгоизм; понятно, здесь не имелся в виду этот случай.)

• Проблема нашей «подлинности» – это обычно проблема того, что называется «комплексом неполноценности»: что заставляет людей выдавать себя не за то, что они суть, и примерять на себя кажущиеся им более вескими роли социальные.

• Важность – маска, изображающая непонятно что, а скрывающая, понятно, неважность.

• Есть люди, к которым маски вообще не пристают.
А есть и другие, – но тут важно вот что: насколько добровольно носит человек распределяемые обществом маски. «Пустой» носит их вдохновенно. «Обычный» – с сознанием долга. «Глубокий», «сложный» – но и «темный» и даже «скользкий» – как крест. Кроме того, носить их можно с разной степенью убедительности.

• (Фальшивить можно с энтузиазмом – и обреченно.)

• Фальшивить талантливо – уж не фальшивить, а так жить. («Жизнь – игра»!) Фальшивить – это играть плохо. «Маска» – значит уже, негодная маска.

• Носить маски – тоже искусство, и тоже требует таланта. «Дар мимикрии»; как вариант – «дар конформизма». «Дар посредственности»...

• ...Философы измыслят; писатели, прослышав звон и будто не зная, откуда он, воплотят это в образах – тут недостаточная начитанность окажется даже кстати, ибо создаст элемент божественной неожиданности; философы, в свою очередь, получат и подтверждения муз, и новую пищу для глубокомыслия. – Эта обычная партия «мыслителя» и «художника» разыгрывается (некоторое время назад особенно увлеченно) и по нашей теме, – теме «масок»; и так без того сложный сюжет погряз еще и в этих «культурных наслоениях»...
(Нет, это здорово, если философ всерьез осмысляет искусство, оно ведь и вправду – первоисточник, как сама жизнь; зато художников интеллектуальные моды развращают, как конфетные фабрики пчел, – те и другие собирают свой мед уже не с цветов, а с карамелей.)

• Не очень-то красиво получается оно и у элиты – но не приведи господи, чтобы поветрие на «подлинность» и «сбрасывание масок» дошло до широких масс! Ибо –

– все то в человеческих установках, что самым естественным образом появляется при достаточном уровне умственного и духовного развития,

на низких его уровнях – всего лишь «маска».

МАССА («МАССЫ»)

– человеческое множество исключительно как «социальный материал», с соответствующими свойствами и реакциями (т.н. «массовидными»); множество, в котором не различают личностей; некомпетентное, но определяющее климат большинство; множество, величина коего составляет его силу и физически неоспоримое достоинство.

• ...То есть то самое множество, наблюдая которое лоренцевскому этологу с Марса «никогда бы не пришло в голову, что человеческое поведение направляется разумом или, тем более, ответственной моралью».

• «Масса», по ассоциации с физикой, нечто однородное и инертное. Уничижительная оценка, будто бы, заключена в самом этом слове. Насколько же силен оказался социализм в душах, что оно звучало, для многих, вполне «гордо» («трудящиеся массы»).

• «Мы люди маленькие»: не смирение здесь слышится, а скорее угроза. Не случайно употребление этого «мы»; «я-то маленький и знать ничего не хочу, но дело придется иметь не со мною; задавим массой».

МАССОВАЯ КУЛЬТУРА

...Разве это не то же, что народная культура? В известном смысле – да. Массовая культура –

– «народная культура» народа, уже не получаемая им в традиции (которую стихийно творил он сам и которая являлась не только образом, но и гарантом его существования), – а приобретаемая им в качестве промышленного товара от тех, кто этим кормится.

Культура народа – способ его выживания. Массовая культура – скорее его способ прожигания жизни, в условиях, когда ответственность за общее выживание логикой вещей ложится на развитые социальные структуры, на «элиту».
Вообще, с некоторых пор человечество сохраняет себя под солнцем за счет тех своих достижений, к которым основная масса людей объективно не может быть причастна; особую сферу среди них составляют достижения культурные. Культурой в собственном смысле часто называют именно эту область. Оставшуюся область отвоевывает у народной культуры культура массовая.
Итак, несколько повторяясь, массовая культура –

– «музыка», какой она получается, когда её «заказывают» массы; то, чем утрачивающие устои массы за собственные деньги портят, при помощи соответствующих профессионалов, сами себя. Отсюда, это культура (а лучше ее эрзац), ориентированная ее творцами не на освоение и постижение мира, а на потребу, или на «рынок»;

тут особо хочется отметить, что массовая культура отличается не от культуры каких-то просвещенных слоев, а от самой культуры. Вообще говоря, не так уж и важно, «широкие массы» арендуют художника или мыслителя, или «узкие круги»: художник, угождающий знатоку, а не мещанину, создает лишь более тонкий эрзац искусства, а все-таки не искусство, как и философ, выполняющий любой «социальный заказ», в этом качестве только своего рода политик, но уже не философ. (Впрочем, хотя какую-то философию исповедуют и массы, что называется массовым сознанием, философия – это уже не из лексикона массовой культуры.) – Суть в том, что подлинная культура не угождает, не обслуживает, а ищет. Как и фальшивое искусство, все равно пропагандистское или массовое, подлинное искусство есть творчество – но творчество свободное, естественное и спонтанное, а не творчество на заказ. Массовая культура, как и всякая заказная – та, что «делается», подлинная же – ну, что ли, «достигается». Массовая культура не то чтобы уступает подлинной – она идет в обратном направлении.

• ...Да, народное искусство – отнюдь не то, что массовая культура; оно – совершенная или нет, но самая настоящая культура, ибо не изобреталось кем-то ради удовольствия народа, а рождалось в народе из жизненной потребности в нем, то есть появлялось на свет именно таким образом, каким и должно появляться.

• Если вообще культура и сознание суть, в известном смысле, одно и то же, то массовую культуру и массовое сознание роднит лишь то, что первое не культура, а второе не сознание. Комплекс из бескультурья и неосознанности: когда «сознание» не умеет осмыслять, а «культура» и не хочет – это делают за них другие. А вот народные культура и сознание составляли когда-то целое (песни! сказки! поговорки!), – пока не сменились массовыми.

• Кич – то ли народная культура с явным душком массовой, то ли массовая культура, сохранившая что-то от народной; а также особый стиль, подделывающийся под то или другое. «Опошленный народный».

• ...Итак, массовая культура приобретается от элиты в виде продукции, заказного товара.
Так что же и каким спросом пользуется? Мораль, эстетика, материальности?
Наименьшим спросом пользуется, естественно, мораль (впрочем, кое-какой спрос на простую «семейную» мораль явно обеспечивают поклонники сериалов, преимущественно, будто бы, пенсионеры и домохозяйки); эстетическое хоть и весьма рыночно, но самое примитивное, броско-запоминающееся или крикливо-купеческое, мещанское, – и пышным цветом расцветает бытовое.

• ...А что представляет собою элита? – В современном человечестве, выживающем за счет уровня техники, элиту составляют все способные эту технику отлаживать. Соответственно, это люди, имеющее определенное отношение к образованию, а образование имеет определенное, хотя и не прямое отношение к общечеловеческим ценностям – что, может быть, и спасает человечество. Все же обеспечивает цивилизацию специализация, а специализация – способ приобщиться к образованию по отдельности от культуры. Машина в принципе может функционировать и в отсутствие ее культурного создателя, достаточно, если за каждым ее узлом будет наблюдать понимающий лишь в одном этом узле... Отсюда, средний уровень культуры в самой элите по сути не намного выше массового, и чувство своей культурной миссии здесь встретишь куда реже, чем потребность любым способом заработать.

• Цинизм или легкомыслие тех, кто специализировался на создании культуры на потребу, отнюдь не возвышает их над уровнем того, что они изготавливают. Если бы элита хотела влиять! Если бы массовая культура была хотя бы объектом политики! Но у элиты более скромные цели...

• Есть такой грубый анекдот – о чем думают постановщик и зритель «Лебединого озера»? Зритель мыслит прямо противоположное постановщику, а именно – «как бы из этих лебедей сделать б...ей». – Вот это самое с массовой культурой и происходит; ее подлинный вдохновитель уже не постановщик из анекдота, силящийся создать лебедей, – не автор, а зритель, вот последний и получает то, о чем, при лучшем положении дел, не сознался бы и самому себе. И самому тошно!

• Массовая культура – популярная культура: голых королей не приемлет, но приемлет разодетых пошло.

• ...Не культура, а всего лишь такая развитая индустрия. Да, именно: индустрия развлечений – очень точный синоним массовой культуры. Ясно, что технически этот эрзац культуры может быть куда более совершенен, чем самая высокая культура.
Индустрия развлечений: отвлечения от самих себя. Тогда как подлинная культура есть, скорее, искусство сосредоточения.

• «Просто мы работаем для вас!» – гласит заставка на коммерческом телеканале; вот то-то и оно. Культура, напротив, сама «свой высший суд».

• ...С разрешения читателя, потопчусь еще на этом месте; слишком часто приходится мне слышать, в качестве возражения на неприятие культурного рынка, то, чего я и не думал оспаривать – «но ведь в конце-то концов художник творит для людей!» – Вот именно в том все и дело, что – в конце концов. Не должно художнику заглядывать в эти концы, не его это дело и сулит искусству гибель, поскольку означает прежде всего конец искренности и свободе. Лишь если художник с самого начала имеет в виду нравящееся не другим, а ему самому – тогда только он может надеяться, что в этом самом «конце концов» он совершит нечто не просто тешащее, а необходимое, без чего, будет казаться, и жить было пусто; не то, что другим в данный момент хочется видеть, а нечто бесконечно более ценное – открывающее им глаза на то, чего они видеть не умели. (Не «новые ценности», – таких не существует, – а новую радость от нового понимания ценностей вечных.) Да, плевать на рынок и работать «для себя» – не значит делать никому не нужное, хотя многими и даже самим художником может восприниматься именно так. Сам художник – такой же человек, как и все! А к тому же нечто большее: он – художник. Талант его, оригинальность, сама миссия художника и умещаются в этом зазоре между «пусть это трогает меня одного» и «растрогает, Бог даст, и других»; причем подлинному художнику следует рисковать и тем, что этого счастливого для него момента вообще никогда не наступит. Сверяясь о ценностях лишь с самим собою, что значит – со своей собственной совестью, собственным чувством и своим долгом перед искусством вообще, которое для художника тоже может быть лишь его собственным – художник сверяется не с массой и не с элитой, вкусы которых известны и уровень определился (пусть самый высокий, дело не в этом!) – он сверяется тем самым с человеком вообще, «божьим подобием», глубина которого неисчерпаема и которую надлежит раскрывать: к чему художник и призван.
...Короче: в конце концов самый независимый художник творит для людей, но лишь потому и в силу того, что он сам прежде всего человек.

• («Новых ценностей» не существует, – сказалось, – ну да, конечно. Если б они существовали, то и могли бы утверждаться коллективным произволом, в рыночном или организованном сверху порядке; а художник, чтобы изобретенное им не кануло в небытие, должен был бы во что бы то ни стало делать карьеру, имя, признание. Но коль скоро ценности вечны, зависят от чего-то более глубокого, чем от прихоти и мнения – тот, кому они приоткрываются – т.е. всякий подлинный художник – не побоится оставаться с ними один на один, «непризнанным». Время работает на него.)

• Бизнес, по определению – всякая деятельность, ориентированная на рынок, – хотя бы то было и писание стихов.
Рукопись, конечно, можно продать, но вдохновение не продается.

• Раньше у нас в культуру подавались те, чьим настоящим призванием были бизнес или политика: эти две сферы были монополизированы государством. Теперь эти люди культуру, на самом-то деле, не трогают, найдя себя в партиях, фирмах или, увы, создав особую – массовую – бизнес-культуру, – но уж слишком малое место под солнцем последняя оставила культуре подлинной.

• Кино безусловно может быть, и часто бывает, высочайшим и глубочайшим искусством – но, к несчастью, «изо всех искусств» оказывается «важнейшим», ибо – массово. Либо власть пользуется им для идеологической обработки, или оглупления, масс, – либо его используют сами массы для того, чтобы оглуплять себя по своему собственному усмотрению. А в лучшем случае, либо это будет канал, по которому потекут в массы воспитательные снадобья, либо – сточная канава для их вытесняемых худших инстинктов...

• Секс и насилие. – А странное, если вслушаться, словосочетание, и странное само сочетание. Если ученому специалисту по землянам «с Марса» злоупотребление в нашей массовой культуре первым из этой парочки не показалось бы ни особо непонятным, ни даже слишком опасным для перспектив выживания человечества, то второе навело бы его на самые неблагоприятные для нас оценки и прогнозы. Действительно, если из двух самых неудовлетворенных человеческих страстей, берущих реванш на телевидении и кино, является, кроме страсти к размножению, страсть мучить и убивать, то – ...

• Рынку альтернативы нет – точнее, альтернатива рынку только чья-то власть, что еще хуже рынка. Если, например, мы говорим о каком-то счастливом для кино раньше, то ведь мы имеем в виду очень узкий временной промежуток загнивания социализма, когда оно пробивалось по недосмотру погружавшейся в апатию власти, по идее свирепой и нетерпимой, и только в некоторых соцстранах: в Китае, кажется, никакого счастливого периода так и не наступило, а период сталинский, что ни говорите о талантах Орловой, Серовой или Смирновой, все-таки, что называется, на любителя. И разве вся культура в кино?.. Ныне культура уходит из кино в философию, из миллионных тиражей в сотенные – хотя и не «уходит от нас», но «уходит от масс». Грустно, конечно...

• ...Сказал – «на любителя», – и почувствовал угрызения совести.
А вообще, тут затронута тема, на которой следует здесь остановиться особо. Может быть, остановиться даже много подробнее, чем это сделаю я.
Итак. Что может быть отраднее для художника, чем сознание факта, что ему удалось-таки растрогать чьи-то души! И если этих пробужденных им к красоте или сопереживанию душ будет много – тем более, если их будет «масса» – прекрасно! Ведь это будет означать, что его личное достижение на его глазах стало ощутимым достижением общей культуры, сделало человека еще на гран ближе к его божественному образу и подобию.
А с другой стороны, самый законченный «человек массы» есть во-первых, все-таки, человек, и лишь во-вторых – «масса». Пусть масса в ком-то и заглушает собственно-человеческое, личная душа все равно хоть изредка пробивается в каждом, потому что личное составляет такую же неотъемлемую природу человека, как и социализированное, стадное. Задача культуры, как мы ее здесь определяем, и состоит в обнаружении и победе в человеке как виде этого общечеловеческого личного над безличностным стадным. В этом и общественная миссия художника, отдает он себе в ней отчет или нет.
Так вот, художник, особенно если не зависит от массы напрямую, материально, имеет возможность обратиться к каждому отдельному человеку в массах в обход самой массы, и – да иначе и жить не стоило бы – имеет шанс до него достучаться и разбудить его! Так «культура в массах» одолевает «массовую культуру». Уточняя печально известное высказывание, «культура принадлежит народу», – но чего-то стоить эта его собственность будет лишь тогда, когда творцы культуры сами не будут ему «принадлежать».
Конечно, этот шанс реализуется еще при одном условии – что художник будет доступен, прост. Мы уже говорили об этом: не все ценное может стать популярным, – но и не все популярное тем самым никуда не годится, иногда даже напротив. «Прост» еще не значит примитивен (а если быть точным, примитив очень-таки не прост, он всего лишь неразвит, не дифференцирован, бывает даже наивно эклектичен), – простота может быть и признаком гениальности! И вот что такое «Дороги» или «Темная ночь», что такое «Катюша», и лучшее в Пугачевой, и почти все в Рязанове, и (даже не такая уж доступная) драматургия Володина, и Райкин, и Высоцкий, и многое-многое другое бесценное, которое подарила нам самая страшная эпоха в истории человечества – лишь тем, что содержала отдельных счастливцев художников – одних как сыновей, других как пасынков – но и тех и других на гособеспечении... Вот что мы «потеряли, когда приобрели». (Ведь каждое приобретение что-то у нас отбирает, – установишь батареи и забудешь треск поленьев в печи, начнешь покупать хлеб в булочной и не попробуешь его таким, каким он бывает из духовки...) Но будем надеяться, что потери не окончательные!
...В конце концов, если подлинная культура тоже может быть рыночной – претензии художник может предъявлять лишь к самому себе.

• Орудием политики массовая культура бывает только при тоталитарных режимах. Тут элите платят именно за то, чтобы она определенным образом влияла на массы; при демократии, напротив, каждый зарабатывает как может. Но тоталитарно-массовая культура не продукт собственного вкуса масс, потому и не есть в собственном смысле массовая культура. И о подлинной культуре здесь также судить слишком трудно – какие-то ее достижения (мы говорили об этом) очевидны, но частью она занимает подполье, а частью составляет лишь фасад...

• Религиозность составляет дух народной культуры, но теперь и она становится весьма характерной принадлежностью культуры массовой. Каждая более-менее бойкая культурно-торговая точка убеждает в этом: уйма цветных журналов (мод, сплетен и порнографических), детективы, «ужастики» и пародирующие Жорж Санд серийные любовные покет-буки органично переходят, через травники, сонники и гороскопы, в столь же кичевое христианство – церковные календари, пособия по «православной кухне» (то добродетель, что «в уста»?), молитвенники на разные случаи жизни, крестики и иконки. Единение коммунистов с националистами и православными на этом фоне не кажется слишком удивительным, – массовое сознание противоречий не боится.

• Произошло ли, с падением социализма, падение культуры?
Удивительной кажется сама возможность такого вопроса: разве три четверти памятников культуры, да и самих творцов ее не уничтожил сам социализм?.. И разве не в наше «смутное», «бездуховное», такое-сякое время рассекречены многие лучшие писатели, художники и философы, вспоминается забытое, восстанавливается разрушенное и т.п.?..
И все же задающие этот вопрос кое-что имеют в виду, и мы в общем понимаем, что. А ответ на их вопрос – нет, никакого падения культуры не произошло, – произошло же следующее. Во-первых, демократия обнажила перед нами подлинный культурный уровень того общества, о котором культурные люди имели слишком мало понятия; во-вторых, мы познакомились с относительно новым для нас и, конечно, пугающим явлением – культурой массовой.

• Реклама идеологии (пропаганда) сменилась рекламой памперсов, прокладок и прочих действительно полезных вещей; первая грозно и убедительно предлагала нам быть счастливыми, вторая игриво убеждает нас, что счастье невероятно легко достижимо – съел и порядок! Своей массовой психотерапией занимается каждое время; если раньше о нас неотступно заботился умерший, но всегда живой Ленин, теперь всегда думает о нас какой-нибудь производитель сковородок Tefal, – ну, и с чего так уж возмущаться? Мы ничего не потеряли, скорее, выиграли. И не скажите, что раньше «рекламу» не вставляли прямо в телепередачи и в кино: ее вставляли в самые их сценарии!
(Масса в нашествии рекламы, разумеется, нисколько не повинна. Особенно масса постсоветская, свято верящая, что торговля грех, а рекламировать надо только то, что залежалось и иначе не купят. Даже довольно точные попытки создателей рекламы раззадорить стадное и мещанское в потребителе – «колготки такие-то – достоинство и престиж», «<[>сегодня все больше и больше молодых людей предпочитают такую-то жевательную резинку», «я иду в ногу со временем – вот почему мне так важно такое-то мыло», «зубная паста (или шоколад, или что угодно еще) для всей семьи», «знак хорошего вкуса – такой-то чай», «вы заслуживаете самого лучшего – такой-то крем», «парфюмерия такая-то – ведь я этого достойна» и т.д. – наверняка эффективны в смысле коммерческом, но народной любви к самой рекламе отнюдь не снискали. Скорее, похожа на феномен массового сознания преувеличенная ненависть к ней.)

• Глупость масс в эпоху тоталитаризма казалась насильственно организованной, да такой и была, но сменила ее также глупость – самая настоящая, разве что поживей и поразнообразней... Ничего не попишешь! Демократия, этот «худший вид общественного устройства за исключением всех прочих», дает бескультурью не просто существовать, а активно и агрессивно самоутверждаться. Культурная работа – самый настоящий Сизифов труд, но такой, без которого, во-первых, не могут прежде всего сами призванные к нему, а во-вторых, если призванные почему-либо переведутся и труд этот окончательно забросят, то выяснится, что был он все-таки нужен и жить без него нельзя даже тем, кто по-видимому прекрасно без него обходился.
...Большинство из нас, включая интеллигенцию, слишком многого ждет от власти – привыкнув к тому, что власть посягала на все и соответственно за все отвечала. Тогда как самое лучшее, что власть вообще может сделать – это чтобы ее самой было как можно меньше. Так она, наконец, и поступила. И теперь это большинство начинает иметь дело с самим собой, смотрит в зеркало и, приходя в оторопь или ужас, по инерции думает, что так выглядит власть.

МАССОВОЕ СОЗНАНИЕ

– это мировоззрение людей без мировоззрения и без традиции, которая некогда его заменяла. Иначе, это картина мира, составляемая корыстью, стадным инстинктом и невежеством из первых попавшихся или умело подсунутых политиками деталей, главными признаками которой являются: простые объяснения настоящих трудностей, простая лесть себе и простые радостные перспективы, причем ложность или даже внутренняя несогласованность деталей этой картины не имеет никакого значения.

Так сказать, – «имидж мира» и закономерности, по каким он складывается сам и влияет на восприятие массой всего нового. – Имидж этот складывается, таким образом, «по прецедентам» – кто-то что-то сказал, кто-то где-то повторил, вот и общее мнение; в пределах, положенных указанными выше условиями, это мнение есть дело случая. Очень важно в политике, какими будут, в начале дел или решительных акций, первые произнесенные слова!
Вот, кстати, еще один закон массового сознания, вытекающий из несущественности для него требований логики: однажды принятое им мнение не пересматривается, но при перемене обстоятельств никакие логические преграды не помешают ему одновременно принять и какое-нибудь другое, хотя бы и прямо ему противоречащее. Посмотрите: сначала коммунисты, с некоторых пор они же и государственники, а теперь еще и националисты и православные... Насильнический коллективизм, завистливая корысть, простота лозунгов и любая степень алогизма – здесь все!
Говорят еще, что обязательный феномен массового сознания – это персонификация идей. – Конечно, этого прямо требует стадный инстинкт в своей ипостаси вождизма. Но если «персона», в силу своих недостатков или достоинств, не справится с ролью вождя, «идеи» массового сознания вполне могут отвергнуть свою «персону».
...Ну, и еще определения – на этот раз через понятия, не менее сложные, чем определяемое, – для прояснения отношений между ними:

– кодекс конформизма и его способ действовать; мифология, или «стихийная идеология»; иногда же, напротив, не стихийная, а кем-то правильно скроенная и успешно навязанная идеология, – «мифология организованная».

• Как массы – только еще социальный материал, но не организованный социум, так и массовое сознание еще не вполне идеология, этому препятствует слишком большой вес в нем хоть и общих всем, но разобщающих интересов (корысти, попросту говоря); скажем: хотя без патриотизма нет даже и масс, но, как ни странно, массовому сознанию не хватает даже патриотизма. Его в массах приходится еще «воспитывать».
Фюреры – те, кому удается сравнять массовое сознание с идеологией. Так что в отдельные несчастные для народа эпохи идеологии и массовое сознание вполне неотличимы.

• Если в массовом сознании некоторые дважды два образуют пять, это не значит, что ему доступна какая-то особая n-мерная математика – просто ему почему-либо охота, чтобы получилось пять, а элементарная недоступна и потому не составляет препятствия. Мыслителю слишком трудно отдать себе в этом отчет, ему мерещится тут особая мудрость – глупость доходит до высот мистицизма и завораживает.

• «Глупость человеческая беспредельна»: говорится не об олигофренах. Это значит: «глупость всеми признанного и даже заслуженного человека может быть, тем не менее, очевидна», а главное – «идеи, чтобы завладеть массами, должны быть глупы абсолютно – то есть они не должны иметь ничего общего с разумом». И отсюда, с необходимостью – «велика глупость, в которую при провоцирующих обстоятельствах может поверить вполне нормальный умственно человек»; «неизмерима глупость, в которую способно повергнуть индивидуальность стадо».

• Дело не в фактах, даже если они известны. – Так, Христос в массовом сознании может себе быть коренным русским, которого замучили евреи, «жиды-пилатыри», как их называют в Голубиной книге. Тут уж ничего не поделаешь! Чтобы быть образцовым христианином, рекомендует известный религиозный авторитет, надо «быть русским!» – Да, такого Бога не было, но его надо было выдумать... Что называется еще «мифотворчеством».

МАСТЕРСТВО

– совершенство способности осуществлять задуманное, владение языком своего искусства,

или – но только прошу почувствовать разницу! –

– способность души выражать себя всего полнее и тем самым быть наиболее искренней, говоря на языке определенного вида искусства;
– способность говорить этим языком что угодно – то есть сколь угодно неискренне.

• Можно сказать нечто умное на чужом языке. Но нельзя, как известно, написать на нем хорошее стихотворение – оставаться в неродном языке художественно талантливым. Художник без мастерства – пересказчик; то же примерно, что прозаик в поэзии.

• Художник – потому и художник, что карандашом говорит лучше, чем словом, как само его искусство затем и нужно, что может поведать о бытии нечто такое, чего не могут сказать о нем слова. (Так точно поэзия говорит то, чего нельзя объяснить прозой, а музыка, видно, и вовсе невыразимое...) Мастерство его, стало быть, если не все, то почти все.

• Известный художник без мастерства – предмет социологии, а не искусствознания.

• Если мастерство, как мы его определили, это способность выразить себя – то и не может быть, значит, подлинного мастерства без таланта. Скорее талант без мастерства можно себе представить, правда, только гипотетически: это будет «художник в душе».

• У художника может быть больше выучки, может быть меньше. Вообще же искусству выучиться нельзя, если только учится не талант.
Есть умение – есть и талант. Но если особо говорят об умении и выучке – имеют в виду: зря учили, таланта все-таки ничто не заменит.

• ...Да, если подчеркивают чью-то «технику» – ее могут назвать также и «мастерством» – подозреваешь, что имеют в виду: школа не пошла впрок, не хватает самой души. Или, может быть: школа задушила индивидуальность. В общем, похвала из тех, от которых не поздоровится. И все потому, что мастерство и означает талант; если бы находили талант, о нем бы и говорили.

• Мастерство – это если муза послушна веленью Божию (словами Пушкина). Отнюдь не то, что «чего изволите» или «вот я какой, на все руки», – хотя послушность этого рода тоже назовут мастерством.

• ...Итак, мастерство, или – или:

– проявленный талант;
– сноровка его имитировать, школа без таланта, за которой его не видно.

• Мы не сразу становимся тем, чем мы на самом деле суть. И таланты наши также. Когда же это осуществляется, в первом случае говорят о зрелости или мудрости, во втором – всего уместнее – о мастерстве.

• «Мастерски» – до степени искусства. «До степени таланта».

• ...Если же попытаться определить еще конкретней, в чем оно проявляется, мастерство, то –

– умение справляться со сложной задачей;
– умение справляться с нею легко или – что в искусстве еще предпочтительнее – с видимостью легкости;
– умение многое выразить в малом (суть искусства!).

• Видимость легкости ценней в искусстве настоящей легкости потому, что настоящее искусство дело нелегкое.

• Видимость легкости обманывает непосвященных – им не под силу оценить не только сам талант, но даже разглядеть его признак, мастерство; зато им виднее и понятнее натуга, которая ведь льстит (художник для нас себя не пожалел) – и вот ее-то, натугу, и считают мастерством...

• ...В общем не случайно, что «мастерство» и «искусство» выступают и как синонимы. А по-украински искусство и есть – «мистецтво».

• «Краткость – сестра таланта», точность, додумался я, сам талант, – а почему? Потому, что согласно последнему определению, вместе они составляют мастерство. Которое, как я на все лады повторяю в этом эссе, то ли «сестра таланта», то ли он сам.

МАТЕРИАЛИЗМ

не касаясь здесь ни истории, ни даже всего существа темы. – Главный вопрос моего «Словаря» – что значат все эти слова в умах «среднего интеллигента», и моем в частности; ну, и что получится, если вдуматься в указанные значения поглубже. – Итак, пресловутое, надоевшее, и в то же время само по себе очень даже любопытное –

– «материя первична, а сознание (дух, идея и т.п.) вторично».

Сразу обращает на себя внимание «первично-вторично», т.е., что речь идет все-таки о каком-то целом. Но если «идеальное» в «материальном» закономерно, хотя бы возможно, тогда мы сталкиваемся здесь с верой в некую «живую материю», и этот материализм – своеобразный, чуть не наивный, идеализм... В общем, слова теряют явные контуры. Видимо, материализм или идеализм – не теории, а умонастроения; и суть материалистического умонастроения можно выразить так:

– всякая предварительная, низшая фаза развития чего бы то ни было, или даже условия, в которых что бы то ни было возникает, и составляют весь ее сокровенный смысл, –

подход, принявший идею развития с тем исключительно, чтобы отринуть ее по существу.
Или –

– «материальное» есть основание всякого «идеального», а потому (будто бы) и его подлинная, истинная цель,

иначе: конечной цели ничто в мире, как и сам мир, не имеет, значит, породившая что-либо причина и есть его полное разоблачение и оправдание. Что для «нормального идеалиста», каким человек чаще всего и является, лишь начало, или необходимое условие чего-то более значительного, чем оно само, то для «материалиста» есть и начало и завершение. Материализм – такой, что ли, редукционизм; как тонко заметил Юнг, это стиль мышления, выражающийся в гипертрофированных «всего лишь» и «не что иное, как...». Мысль – «всего лишь» такие процессы в мозгу; жизнь – «не что иное, как» «форма существования белковых тел»...
И еще значение, в общем родственное приведенным выше:

– цинизм, синоним которого – «практицизм». Не просто нечто обратное наивному идеализму, а обратный ему порок, дурная наивность, – вера, что материальными отношениями все исчерпывается.

• Хорошо, пусть материальное – «базис», коль скоро без него не могут обходиться ни материалисты, ни в той же мере идеалисты, – но для материалистов духовное – только «надстройка», тогда как для нормальных людей оно – сама «постройка». Само строение.

• ...Нераздельность материального и идеального – и позиция материалиста. – Скажем, дом должен быть во-первых удобен, и во-вторых только красив. Я также согласен, что не наоборот! Но ведь удобство, через функциональность, плавно переходит в красоту, а красота уже сама по себе есть дополнительное удобство! «Материалистической» точке зрения остается лишь следующее: «жить можно, и ладно; чего вам еще»; «как можно больше жилой площади за те же деньги».

• ...Кстати. «Числом поболее, ценою подешевле»: здесь видно и некоторое соприкосновение материализма с гуманностью, оправдывающее его появление на свет. Ведь идеальное все-таки не должно насиловать материальное, это означало бы, и всегда в натуре означает жестокость; недаром «идеализм» самым достойным людям казался чуть не синонимом лицемерия. – Если на весь объем добра не хватает у нас средств и сил, давайте начнем хотя бы с минимума каждому, – хотя бы с материального!

• Идеальное бывает куда ниже материального – одна из главных моих мыслей. Когда? – Когда воображает, что вправе его насиловать. А вот – вариант материалистов, которые ведь тоже, как известно, бывают «идеалистами»: когда материальное перестает быть попросту материальным и заступает место идеи. Которая требует то самопожертвования, а то, естественно, и жертв!

• Мораль в первую очередь должна признавать за каждым право на его материальное, и это есть ненасилие, это – духовно! «Бездуховность» же значит одержимость одним лишь материальным. Но сейчас, говорящие о духовности говорят именно о праве (власти, идеи) на насилие. Вот тут я материалист.

• «Не хлебом единым» не значит – «не страшно, если кому-то не достанется даже хлеба»; напротив – «хлеб насущный» идет прямо за «Отче наш». Такой вот материализм!

• Долг – ведь это нравственный минимум. Давайте и к материальному подходить, как к «нравственному минимуму». Известный минимум материального – наш прямой долг.

• Стадность не материалистична, напротив, это такая духовность, причем убежденная, что лишь она-то одна и носит с правом это звание.

• ...О материализме «практическом». – Что «дешево хорошо не бывает», иначе, за что платят, то и здорово – это, конечно, самый дешевый материализм.

• ...О теоретическом материализме. – Даже если ощутить себя материалистом, не скажешь, что суть любого явления составляет его материя – скорее, конструкция! Нечто не вполне материальное.

МАТЕРИЯ

– то (как будто), в независимом существовании чего можно, хотя бы в принципе, удостовериться физически, –

так или иначе ощутить, только видимо без осмысления – поскольку, скажем, «форма» или «конструкция» уже не материя, хотя и вполне объективны, но воспринять их без осмысления нельзя. Материя – все заставляющее признать свое существование, но в чем мы не различаем еще форму, конструкцию, душу... Надо сказать, эта «материя» представляет собою очень явную абстракцию, ведь даже неживая материя («неживая», чтобы не говорить о душе) – даже она не может дать нам о себе знать иначе, чем через форму, конструкцию, способ влияния на нас.
Приведенное определение – при всей его несолидности – та самая бывшая классика: «объективная реальность, данная в ощущениях».
Итак, здесь подчеркивается объективность и кое-что еще. «Я мыслю, следовательно существую» ведь тоже указывает на нечто объективно существующее, но все же не на материю; тут не годится, видимо, самое «мыслю», «живу»; так что материя –

– «неживой субстрат всего сущего»,

или – для тех, кто верит в такой субстрат –

– наименование некой единой субстанции всего сущего, хотя в этом отношении синонимичное даже Богу (в понимании Спинозы), но подчеркивающее: не творец и не творение, – не имеющее назначения или целей, но лишь свойства,

«мертвый Бог», так сказать...
Ну, и еще значение – возникающее, вероятно, из чувства, что объективное объективно лишь по отношению к субъективному, и наоборот, что мысль не существует без объекта мысли –

– предмет мышления, осмысления;

«высокие материи» – это идеи!

• (Если подчеркнуть противоречивость понятия, чего я обычно не упускаю сделать, здесь можно было бы указать на значения «материи», грубо говоря, как «не-Бог – такой Бог»; «не-мысль – предмет мысли».)

• «Что можно пощупать руками, в чем можно убедиться физически», – а все прочее лишь созданные нами знаки, так и сяк отражающие его такие и сякие аспекты. – Но как ни верти, эти знаки тоже составляют для нас какую-то материю – влияют, дают о себе знать вполне ощутимо. – Я уже упоминал об этом. «Материя» в устах материалиста – это перманентное вычленение неживого из живого, воспринимаемое, как стремление к объективности.

• ...Материя – «что можно пощупать руками», а материалист – кто способен верить лишь в это. Очень-таки неопределенно. «Материализм», верно, это всего лишь умонастроение, редукционизм, а «материя» – символ этого умонастроения.
Если же допустить, кроме «пощупать руками», вообще всякое «достоверно убедиться», то кто тогда не материалист! И можно было бы определить «материю», как

– то же, что объективность, – заставляющее наше сознание с собою считаться, если только оно заботится об истинности своих суждений,

как сама истина – «суждение, которое при некоторых определенных условиях само вынуждает с собой согласиться». – Тут и самые законы логики – «материя»!

• «Материя – неживой субстрат». Но эта же материя породила сознание, – можно сказать, породила Бога. Живого!

МЕГАЛОМАНИЯ

или мания величия; в эстетике –

– гигантомания, симптом вырождения искусства, пораженного тщеславием; особенно часто – тщеславием политическим, казенным.

• ...Да, казенная эстетика подвержена этой порче, мегаломании, неминуемо.

МЕЖЕУМОЧНОЕ

старое слово, означающее что-то вроде «не рыба, не мясо», – «такое, что не знаешь, к какому отнести его разряду». Жизнь этому слову продлил лет на десять или все двадцать наш отечественный марксизм, где оно значило, кажется –

– достойное осуждения (взгляд, например) уже за одну только недостаточно определенную идеологизированность; что «против нас» уже потому, что не вполне ясно, «с кем» оно.

• Скажем, если всю философскую проблематику согласно данной идеологии надлежит свести к спору между «материализмом» или «идеализмом», то слишком многое не найдешься, к чему отнести, все будет метить куда-то сбоку или между, – не обойтись без категории «межеумочного».

• ...Что не относилось к известным идеологиям, того не могли даже взять в ум, и так будто бы и явилось это забавное и наивное – «межеумочный».

МЕЛОЧНОСТЬ

– род малодушия, низводящий достоинство – в ипостасях принципиальности или самолюбия – до вздорности.

• Мелочному: да, достоинство выражается и в пустяках – но как раз тем, что не опускается до них.

• Необходимость уступать возвышает великодушного и унижает мелочного.

• Мелочный за всякое свое обладание сражается, как за само достоинство: его достоинство целиком в обладаниях.

• Когда за грош бьются «из принципа», заставляют подозревать, что принципу этому цена грош.

• «В принципе» – это или «безусловно» или «желательно, хотя извинительны и отступления». –Так вот, и щепетильный и мелочный зацикливаются на первом толковании этого «в принципе», тот и другой дотошно-требовательны, – но щепетильный требователен больше в отношении себя, мелочный же больше в отношении других.

• «Мелкотравчатость» – такой «юридический пунктик». Речь здесь всегда идет о праве – вот то, через что одержимый этой idee fixe не может переступить, как бы объективно ничтожно его право ни было. «Мелкоправчатость», как я назвал это в другом месте.

• Мелочность, как «юридизм». – Человек не в силах поступиться своей правотой, потому что с формальной, юридической точки зрения невозможно отличить значительное от ничтожного.
...Но есть и другая мелочность, – как раз «анти-юридическая»: когда мстят даже за неумышленный ущерб, за такой, в котором «состава преступления» и не было.
В том и другом случае мелочность – неумение снисходить: либо к малости проступка, либо к извиняющим его обстоятельствам.

• ... «Ты не виноват, но мне все равно неприятно, так получай же сдачи»: от глупости или малодушия, конечно.

• Хотя мелочность – это, по нашему определению, такой вид достоинства, – она плавно переходит в мстительность, а от нее – в низость.

• Характернейшее проявление мелочности – мелочная злопамятность, мелочная мстительность. Мелкая месть за мелкий или даже нечаянный проступок, отстоящий по времени так, что не догадаешься – за что.
Месть мелочного – обычно булавочный укол, но коварный, когда его никак не ожидаешь. То есть, обычно, в обмен на какое-нибудь проявление доброжелательности.

• Если человек нечестен даже в мелочах – где легко быть честным! – ясно, что в крупном он будет нечестен тем паче. – Мелочность – это другое. Это неумение различать свои особые законы, действительные для всего слишком малого; что, грубо говоря, пихаться нельзя, а касаться можно; высмеивать нельзя, а пошутить можно, и т.д.

• Итак, – принципиальным необходимо быть как в крупном, так и в мелочах, но дело все в том, что для каждого масштаба действуют и свои принципы.

МЕНТАЛИТЕТ

– тип мировосприятия,

т.е., раз речь идет о типе, подразумевается, что хотя бы в некоторых (если не всех) отношениях мировосприятие определяется социумом, в который входит человек; значит, точнее –

– мировосприятие социума, проявляемое личностью. То же, что называют, всегда с каким-то определением, «сознание» – например, массовое, национальное, классовое, религиозное и т.п.

Впрочем, употребляют это слово и в противоположном значении –

– склад души, по идее сугубо индивидуальный.

• ...Начинаем будто бы говорить о складе души, а переходим, для себя незаметно, к разговору о ее типе; трудно судить об этом вот человеке, куда легче – о «таких, как этот».

МЕРА

нечто принятое за образец, пример, или мерило, –

– так сказать, условность, договорившись о которой, мы получаем возможность выносить о вещах некоторые безусловные суждения – хотя бы чисто в количественном аспекте; а может быть, понимая «мерило» более широко, и вообще иметь суждения, –

в каковом смысле говорилось, в частности – «человек – мера всех вещей».

Как (в числе многого другого на данную тему) заметил Гегель – старинный вопрос о том, почему это прибавлением единичных зерен можно образовать «кучу», есть тоже вопрос о мере. – Сущность таких вещей, как «куча», в том, что ее точные размеры принципиально не определяемы, а имеют только меру. Смотря в каком настроении и с какою целью к ней подойдешь – в одном случае увидишь кучу, в другом – горсть, а в третьем покажется, что каждое зернышко на счету. – Итак, «мера» употребляется в смыслах едва не противоположных –

– точно заданное количество, эталон;
– количество, определяемое лишь «качественно» – относительно чего-то другого, что нас занимает в первую очередь, –

в первом случае эталоном выступает сама мера, во втором – то, к чему она прилагается; в первом случае условность состоит в способе принятия меры, во втором – в ней самой.
И еще значение, примыкающее к последнему –

– количественные характеристики совершенства, или целого. «Количественное выражение качества».

• «Все в меру». «Что больше, чем надо, то не здорово» (польская поговорка). «Чувство меры». «Золотая середина» – о том же. «Разумные пределы» – тоже неплохо; тут «мера», заметьте, увязывается с самим разумом.

• «Чувство меры» – это вкус в формальном, количественном выражении.
(То есть те критикующие и созидающие, которым доступна качественная сторона дела – его сущность – вряд ли особо задумываются о «чувстве меры»; им достаточно просто чувства. Потому я и выразился, в другом месте, в том смысле, что чувство меры – суррогат вкуса. А сам «вкус», можно сказать – суррогат личного отношения по существу.)

• ...Не «всему своя мера», а «всему своя суть».

• Мера – «образец для сравнения, принятый искусственно раз навсегда», и мера – образец предмета в нем самом, его идеал, или само его естество, которое надо постигать, и постигать бесконечно. «Чувство меры» в лучшем смысле этих слов – понятно, о последнем.

• «Золотая середина» – уж во всяком случае, не среднее арифметическое, скорее, среднее геометрическое: усмотреть произведение и извлечь корень.

• «Золотая середина»: лишь в смысле – мера. Идеал. «Умеренность» уже ближе к «посредственности».

• «Мере» противостоят не столько «крайности», сколько – «безобразное». Что касается «безмерного», то это не противопоставление мере, это – такая мера.

• Точка зрения, без которой мы не можем применить самого зрения, – это, иначе, мерило: тоже мера.

• ...Задавание постулатов и прояснение отношений. Мера и соизмерение. Так мы мыслим. Самый первый и самый общий метод познания может быть назван – «мера».

МЕССИАНИЗМ

– «идеологический империализм», особо – «империализм религиозный»: страсть главенствовать, осмысляемая, как долг – ввиду исключительной причастности «народа-мессии» к истине или Богу, –

идея, родившаяся от зараженного извечным макиавеллизмом представления об избранничестве, – одного из столпов стадной религиозности, претензии на коллективную собственность на Бога.

• (Кто на кого притязает – мы на Бога или Бог на нас – это ж, известно, «Бог видит нас тем же оком, каким мы его видим»: если не все в порядке с нашим глазами, должно, стало быть, и у господа помутиться в очах.)

• Изначально, каждый человеческий род имеет своих богов; роды изводят друг друга, как могут, но их бессмертных покровителей это мало касается. Затем один бог перестает признавать всех прочих – тут зарождается идея монотеизма, но также, увы, и избранничества. А там уж расцветает и «цветок мессианизма», – когда донимать соседей начинают во имя самого этого бога (всё-таки со строчной)...

• Любопытно: чем больше бы надо стыдиться, тем больше хотят гордиться, и чем страшнее те (по Чаадаеву) уроки, преподаваемые страною миру, тем слышней возгласы об особой её, в мире, нравственной миссии («О, недостойная избранья...»). Впрочем, самое страшное, чем может потрясти мир страна – и есть сама эта, неважно какого окраса, непрошеная миссия.

• «Кого Бог бьёт, того любит» – нет, оказывается: кого ему стоило бы «побить» (чего никому не желаю), того любит?..

• К идее о нашей «исторической миссии»: во всей истории нашей хватало людей, которыми можно гордиться – но всегда потому, что они противостояли этой нашей гордой истории.

• Если бы требовалось привести пример самой ничтожной идеи, вызывающей самый мощный вредный эффект – это, бесспорно, была бы идея националистическая, идея избранничества.

• Вера в какие-то преимущества своего народа или вероисповедания – очевидно не в ладу со здравым смыслом, с элементарной логикой, а значит, требует либо идеально девственного ума, либо изощренного мистицизма. Докучная логика скажет, конечно, что даже и на подобный мистицизм имеет право каждый народ, если хоть какой-то имеет на него право – ну, решение этого последнего затруднения просто: покажет сила, покажет драка... Большая философия и научит тому, что когда-то было так ясно – дикарю: что победа в драке и есть знак искомого благоволения божьего.
Все же, не путайся в дело ум, было бы легче.
Когда темная страсть сталкивается с умом и совестью и побеждает, расцветает лицемерие, тем более махровое, чем большее сопротивление оказывают эти ум и совесть.

• «Русская идея» – идея сугубо «интернациональная»: просто имперская идея. Легкий переход её от религиозного облачения к большевистскому и обратно – тому доказательство.

• Ничто не мешало подростку Кюхельбекеру явиться первым славянофилом (а что так оно было, свидетельствуют филологи): слишком близка ему была немецкая литература, откуда, кажется, и пошла мода на идейный (не стихийный только) мессианизм.
...Вообще, от Гегеля, от Карлейля, от славянофилов и вплоть до Второй мировой войны философия всех стран увлеченно и талантливо готовила фашизм – мессианизм, каким он получается на практике. (Разумеется, она делала не только это, но и это тоже...) С семнадцатого года мы были почти изолированы от всякой философии. И вот теперь шлюзы раскрылись и она нахлынула на нас – та, давно другими изжитая, где расцветал «цветок мессианизма» и зрели его ядовитые плоды, – и мы принимаем ее тяжкие заблуждения с восторгом...

• «Империализм тоже – интернационализм»...
«Мессианские притязания церквей тоже – экуменизм»...
Шедевры лицемерия. Их переплюнуть могли бы разве что уверения людоедов (если бы последним пришла интеллигентская охота самооправдания), будто их трапезы выражают лишь особую любовь к жертвам.
«Цель войны – мир и объединение...» (Бердяев; и в том же контексте, что и об империализме и мессианизме). – Это «объединение» – каннибализм, и этот «мир» – та же война.

• Религиозный мессианизм, не знаю, должен ли быть самым жестоким, – но уж что он самый лицемерный, это факт, это – по определению.
А что такое иезуитство – этот синоним лицемерия? Религиозная санкция властолюбия; как не узнать в этом «мессианизм»!

• Уж не знаю, стоит ли напоминать – ведь трудно представить, чтобы кто-нибудь этого действительно не помнил, – что Христос, мессия, отнюдь не ставил перед собой никаких государственных задач; не только не мыслил покорять иноверцев ради их собственного блага, но даже, как того ждали евреи от мессии, не собирался избавлять их от покорителей или благословлять их, подобно святому Сергию, на освободительную борьбу; не желал быть царем даже крошечной Иудеи, тем паче основывать «второй» или «третий Рим»... Также и своих двенадцать апостолов он воодушевлял никак не мессианской, а только миссионерской идеей: если в каком краю их не пожелали бы слушать, им надлежало лишь, уходя, «отрясать прах со своих ног» – но не превращать в прах сам этот край... Уже из этого ясно, что мессианизм имеет не больше общего с истинным христианством, чем, скажем, имела с ним инквизиция.
(И его злосчастное «не мир, но меч» – тоже не подразумевает меч объединителя или вообще борца: какое явное передергивание! Напротив – эта метафора значила, что подлинный нравственный закон, человечность, выше закона родственного, которым мир до сих пор управлялся, и что конфликты между ними неизбежны; что истина и добро – «меч», способный разрушить всякое кровное единство, ибо этому кровному единству предпочитаются. Надо полагать – да иначе и невозможно – и национальному, и государственному единству тоже... «Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку – домашние его...» Домашние, – хоть их и надо «любить, как самого себя», – домашние, заметьте, но не чужие! Подлинный враг человечности в нас – общинный дух, «мы», а не «другие», скорее едино-, чем иноверцы; последние, максимум, «убивают тело» – «души же не могут убить». Убивают наши души скорее те, как можно догадаться, кто во имя любых идей, даже ради спасения чужих душ, подвигает нас на убийство их «тел»... В общем, пусть в высказывании Христа как будто и недостает терпимости, но одно несомненно: речь идет о чем-то прямо противоположном объединительному, имперскому, «мессианскому мечу»!)

• Мессианизм – то самое «добро с кулаками» (самолетами, танками и пр.)
Добру, вообще говоря, хорошо быть «с кулаками», раз уж нельзя сделать так, чтобы лишилось «кулаков» зло. Но это не должно быть – как в случае с мессианизмом – его отличительным признаком!

МЕСТЬ

– «воздаяние злом за зло»,

как очень точно определено в «Словаре по этике»; или иначе – воздаяние несправедливостью за несправедливость; ибо –

– справедливое воздаяние, осуществляемое как замысел

справедливым практически никогда не получается. Равноценный ущерб, знаменитое «око за око» (сиречь: не оба, что было бы даже естественней) – себя дискредитировало, хоть и призывает ограничиваться лишь формальной стороной обиды и великодушно спускать моральную. А дискредитировало себя это правило, видимо, потому, что учет именно моральной стороны обиды в большинстве случаев заставляет отказываться от мести вовсе. «Суд за око», имеющий в виду как раз не ущерб, а скорее самое зло, оказывается подчас мягче, чем «око за око». Кроме того, не самооборона, не «сдача», а отложенное наказание требует от мстителя известных дурных качеств, например, как указано в том же словаре, коварства; впрочем, эту тему я затрагивал уже в статье «Злопамятность» и вернусь к ней еще в статье «Мстительность».

• Месть: справедливость, восстанавливаемая низостью...

• Кровная месть (родным обидчика) напоминает о том, что человек изначально осознавал себя лишь единицей рода, не личностью; тогда эта месть была, если здесь вообще годится это слово, справедливее.

• Судебное наказание в идеале – это именно «лишение свободы»: злоупотребивших свободой отлучается от нее. Но ни в коем случае не месть; как месть, адекватней физическая расправа. В свое время самим провинившимся она была и понятней, и предпочтительней.

• Месть не может быть нравственной обязанностью, хотя... хотя отказ от мести иной раз может быть нравственной невозможностью!

• «...Осуществляемое как замысел». Но если речь уж не идет о самозащите или защите других, если возможным оказалось включить расчет и мысль, мы становимся в положение судьи, а эта роль слишком сложна для смертного. «Не судите...»

• «Мне отмщение, Аз воздам»: месть не есть справедливость.
И даже те «горящие уголья», «сбираемые на голову» обидчика путем отказа от самочинной мести – если вспомнить хотя бы, как было «воздано» блуднице – не должны восприниматься, как такая месть; этим говорится другое – что справедливость в чем-то, может, и абсолютнее простой мести. Совесть казнит хуже, чем тюрьма, – и т.д.

МЕТАФИЗИКА

то, что «за физикой» – будто бы, изначально, все труды Аристотеля, следующие за его «Физикой»; и все же название пришлось кстати, и означает –

– в общем то же, что собственно философия, – область представлений о бытии, выходящих за пределы постигаемого опытно, –

а так как к однозначным суждениям о чем угодно мы можем прийти либо именно через опыт, либо отталкиваясь от какого-либо однозначного же постулата, истинность которого останется недоказуемой и сама явится предметом метафизики, то метафизика есть едва ли не то же, что –

– область представлений, не могущих быть ни однозначно подтвержденными, ни однозначно опровергнутыми,

а по характерному заблуждению метафизиков, «метафизическое» мышление, напротив –

– то же, что догматизм, или способ судить, ошибочный именно в силу своей претензии на однозначность...

• Теории метафизики – не гипотезы, а осмысления.
Гипотезы – то, относительно чего рано или поздно касающаяся их однозначная истина будет установлена; но «физика» метафизики никогда не исчерпает.

• Аксиомы, однозначные недоказуемые положения, суть наш способ интерпретации мира.
А фундаментальнее: видимо, сама однозначность и есть этот способ интерпретации. Она-то и требует однозначных постулатов, каких-то определенностей. Вот в математике мы и упираемся в недоказуемое, – в метафизику; а в самой метафизике упираемся в противоречия, – в плюрализм систем.

• Философия, если надо быть образным и притом уж совсем точным, не столько «после физики», сколько «до математики». Это обоснование аксиом.

• ...Еще определение. Метафизика, это –

– фундаментальное в понимании, тем самым не имеющее фундамента...

• «Осмысленность есть проверяемость»?
Как раз наоборот. Проверяемое есть выводимое из чего-то другого, в котором соответственно и заключен его подлинный смысл; выходит, впервые «предложить смысл» должно что-то само непроверяемое, – какая-то метафизика.

• ...Без ее плоскостных проекций объемного абсолюта мы не можем обходиться, а об условности этих проекций сами знаем, коль скоро уже в обиходном языке употребляем это поразительное – «точка зрения».
И потом, метафизика есть потребность. Чем обоснованней указания на ее «бессмысленность», тем бессмысленней сами эти указания.

• Наказ «всякой будущей метафизике, могущей явиться как наука»: не являться как наука, а только и исключительно как метафизика.

• И еще об одном. Гуманизм не есть метафизика: это обоснование права каждого – не «юридического» только, а теоретического, логического – на личную метафизику.

МЕТАФОРА

от «перенос»; а точнее было бы «заимствование», – такое «заимствование значения», –

– способ осмысления (в эстетическом познании), – ассоциирование изучаемого явления с другим, но действующим так же, в конечном счете отсылающее к «архетипам» явлений, понятным нам как бы a priori.

В общем, метафора в серьезном своем смысле не есть просто –

– иносказание,

хотя, конечно, и это тоже, – а скорее –

– «прямосказание»: указание на смысл явления, явный в другом, минуя различия между ними.

• Осмысляемое явление называют «объектом метафоры», а то, которое его призвано характеризовать – выявляющее «архетипическое» в них обоих – очень точно называют «источником метафоры» или «метафорической моделью». (Источник – архетип; модель – да, действующая модель, по которой изучают явление.)

• «Небо нахмурилось» (обычный пример). – «Нахмурилось» – то, что мы чувствуем относительно неба, а не только узнаем, что оно затянулось тучами; это шаг к достоверности, этой «эстетической истине». Хмурится, конечно, человек, в настроении, не предвещающем ничего хорошего; исходящая опасность – вот тот элементарный, правда несколько грубо названный, внятный каждому архетип.

• Самая элементарная метафора, самое простое иносказание – видимо, знак. Без знаков мыслить немыслимо, – а значит, немыслима эта процедура без метафор.
Но собственно художественная метафора – это знак, который без ущерба для смысла нельзя заменить каким-либо иным.

• ...А когда-то и не было другого познания, кроме эстетического; всякая более-менее отвлеченная мысль излагалась развернутыми метафорами – притчами.

• Понять, что такое метафора – значит вплотную подойти к пониманию того, что такое образ, а это уж – и что такое искусство.

• Простейшая художественная метафора – сравнение. Наихудшая из метафор, не убеждающая своей собственной жизненностью, а заведомо условная – аллегория. «Художественный образ» – венец того, что можно ждать от метафоры. Образ, как тип – та самая «метафорическая модель», или иначе тот самый «источник метафоры», объекты которых доставляет самому зрителю – сама жизнь.

• (Аллегория: так сказать, представление отвлеченностей в лицах. Главное отличие ее от метафоры – противоположность целей: метафора расшифровывает свой объект, аллегория его зашифровывает. Кстати, притча по этому признаку – сколь бы абстрактной ни была доносимая ею мысль – именно метафора, не аллегория.)

• Метафора должна поражать не собственной неожиданностью, а неожиданностью понимания, иначе, достоверностью возникшего образа. Быть, как говорилось выше, не «ино-», а «прямосказанием».

• Символ может быть и простым знаком, и нудной аллегорией, а хорош он – если является метафорой. Не представить одно другим, а осмыслить одно через другое стремится метафора; не обозначить, а разгадать; она не условность, а конкретность, не мертвизна, а жизнь. Если к символу все это подходит, он есть одновременно и образ, – вершина искусства.

• Метафора потрясает, когда поднимается до символа. Но губит искусство символика, возникшая всяким иным путем.

• Метафора, поднявшаяся до символа: например общее, выраженное в единичном и понятое в нем. Попробуйте отличить это определение от определения образа...

• Метафора и ассоциация. – Вот, Афанасьев говорит о «метафорических сближениях», «на которых, собственно, и держится истолкование снов» (народное, имеется в виду). Так и по Фрейду – оно держится на осмыслении ассоциаций.

• Метафора составляет всю тайну искусства – как и ассоциация составляет всю его тайну. Эти «две величины, порознь равные третьей», суть, конечно, едва не одно и то же.
Метафору можно назвать явной, или раскрытой, ассоциацией: объект метафоры непосредственно связывается с ее моделью. Вообще же ассоциация – более широкое понятие; оно, например, включает в себя и ничего не значащую метонимию (блюдо – и блюдо и снедь на нем), и нечто более сложное, чем обычная метафора. А именно, ассоциация – это связывание двух или более объектов метафоры на основе неявной метафорической модели. Это метафора, источник которой составляет лишь ощущаемое, незримо присутствующее, либо искомое; подсознательно знаемая формула вызывается к осознанию ассоциацией явлений, к которой она приложима.
...Шутка – тоже метафора и тоже ассоциация. Вот, скажем, тип шутки, где объект и модель метафоры, ассоциируясь, внезапно сливаются в некоем небывалом словообразовании: «хрущоба».

МЕТОД

забегая вперед, дам свою условную классификацию методов: «инструменты», «правила» и «критерии». Итак, –

– «инструмент», – способ облегчить типовые трудности при достижении разных целей;
– правило, – способ решения типовых задач,

но особо интересным это понятие становится в следующем своем развороте –

– некий известный путь к неведомой истине, –

интересен не «алгоритмический», а «эвристический» метод. – Если мы не знаем, где истина, почем мы будем знать, какой путь к ней ведет? Один из ответов на этот вопрос такой. Метод есть –

– не что иное, как критерий (истины), последовательно примененный; строго определенный аспект, в котором нас интересует реальность, обещающий в силу собственной определенности какие-то определенные же результаты в ее освоении.

А другой ответ – что метод есть что-то вроде уже открытой истины, указывающий таким образом путь к разрешению всех касающихся ее частностей. Это по сути то же, что упомянутое выше «способ решения типовых задач».
То есть, метод (опуская значение «инструмент»), или – или, –

– общее решение какой-либо проблемы, дающее возможность судить о ее частностях;
– частный аспект какой-либо неохватной проблемы, дающий возможность судить о ней вообще.

Замечу, что «точка зрения» есть метод во втором смысле, а «мировоззрение» – дурно понимаемое – в первом. Не ослепляющее, недогматическое мировоззрение должно оставаться именно «точкой зрения». Также и «рабочая гипотеза» представляет собой гибрид обоих методов: проект окончательной истины, за которой признают права лишь точки зрения. (Впрочем, к «рабочей гипотезе» я еще вернусь.)

• Самый элементарный инструмент – весьма общий метод. И не так уж оно «элементарно»! Свались мы в этот мир прямо из небытия, не так-то просто было бы догадаться, что основное множество вставших перед нами насущно важных проблем решится именно «методами» молотка, ножа... А уж о таком методе, как колесо, не догадывались в течении тысячелетий – величайшие цивилизации!

• ...Кстати: глубочайший метод искусства, метафора, есть, кажется, именно метод-инструмент.
Впрочем, каждая конкретная метафора – «инструмент», вполне неотличимый от добытого с его помощью результата.

• А что вообще – не метод?
Мировоззрение и точка зрения – методы (о чем уже сказано). Наши пять чувств – методы; логика – метод. «Мера» или «критерий» – прямо-таки синонимы метода... Стиль – метод...

• ...Вот только – согласен с теми, кто считает, что «диалектический метод» – вздор. Метод, как раз, предполагает определенность и однозначность. А диалектика есть нечто большее метода – это характеристика самой открываемой (любым методом!) истины.

• Самый негодный метод состоит в отсутствии его, – это так называемый «метод проб и ошибок»... Но душа учится, кажется, именно так.

• Методом проб и ошибок, как установлено, нельзя решить и школьной задачки: число возможных ошибок исключает возможность их все перепробовать в разумные сроки.
(Если, значит, не какие-то иные методы, остается лишь «интуиция» в самом мистическом своем смысле – справляющаяся в инстанциях, о которых мы пока не можем судить...)

• ...Что касается тех «проб и ошибок», которыми дается душевный опыт, это есть нечто иное. Пока не ударишься, не узнаешь, что такое боль; а опыт есть больше знание этого последнего, чем способность избегать ударов. Это одно. И другое: чтобы понять, что я такое, мне нет другого пути, как себя испытать, – и ошибки учат в этом отношении куда вернее, чем удачи.
(Нечаянные удачи легко водят нас в заблуждение относительно того, что мы такое, – так что предпочтительнее закономерные неудачи.)

• Душа «на ошибках учится». Так и внешняя реальность не отвечает на общие вопросы, но мы можем увидеть ее реакции на наши пробы; лишь бы эти пробы заключали в себе определенную последовательность. Тут нам следует предъявить некоторые требования к себе, к организации нашего опыта, – и это называется методом.

• Методичность, между прочим – то же, что последовательность.

• Что интересно: самый результативный из всех имеющихся методов, экспериментальный метод – это, в буквальном смысле, именно «метод проб и ошибок»! – Только гениально сплавленный с методом рабочей гипотезы или, что почти то же, научной индукции.
(Научная индукция: выдвинуть объясняющую факт гипотезу и удостовериться в истинности вытекающих из нее других фактов, ранее неизвестных.)

• Я бы говорил – не «философский метод», «научный» или «художественный», а философский, научный или художественный аспекты. «Философская истина», «научная истина» – слух не режут; хотя истина, конечно, одна, но – все о том же, да не то же самое. Когда же говорят «такой-то метод», будто предполагают, что он мог бы быть и другим, а результат точно тем же (и естествознание переводилось бы в метафизику, живопись в литературу, поэзия в прозу и т.п. без остатка). Кроме того, «метод» слишком ассоциируется с «типовыми задачами»; получается, можно освоить метод и тем самым стать философом или ученым, выучиться, и стать художником. Но истины есть нечто иное, чем ответы в конце задачника.

• Повторюсь. – «Истина и метод»: метод есть аспект, в котором приоткрывается истина. Или непротиворечивый критерий ее, последовательно применяемый; это одно и то же.

• Всякий метод приводит к своему результату, «ошибочных методов» не бывает (разве что методы несовершенные). А точнее, «ошибочный метод» – это непонимание нами того, чего именно мы своим методом добиваемся. (Скажем, метод битья есть идеально верный метод воспитания моральности, но – какой моральности? Той, конечно, в которую не входят достоинство и человечность, – моральности, допускающей битье... Все рассуждают о методах, будто сами цели уж не представляют проблем.)

• «Истина и метод» – теоретический аналог «цели и средств». И все те же недоразумения: что такое истина и в чем добрая цель, якобы само собой разумеется, и только вопрос, какие методы и цели годятся. Но – в чем истина, спроси у метода, и добра ли цель, смотри по ее средствам...

• Истина отвечает сразу на два вопроса: что она такое и в чем она состоит. В этом ее отличие от «правильного ответа», который знает лишь второй вопрос. – А первый вопрос – это вопрос метода.

МЕЧТА

– замысел на слишком неопределенное время, которому предоставлено ждать своего часа, возможно, поворота самой судьбы,

или – и это значение будет ближе к «классическому» –

– образ фантазии, настолько привлекательный, что вряд ли способный быть воплощенным в реальности; что-то похожее на «идеал»,

а соответственно –

– нечто хотя и исключительно привлекательное, но к воплощению чего на практике не стремятся; образ, привлекательность которого определяется неимением ничего общего с действительностью.

(Если нужно противопоставление, вот оно. В одном словаре мечта определяется как «предмет страстного стремления», хотя мечтательное-то отношение будто бы едва не противоположность страстному.)
Далее. Интересно, что архаические значения

– призрак; и даже мысль

объединяли не-реальное и ирреальное. К этим значениям близко то, что в языках, где сон и мечта обозначаются одним словом, называют –

– «сон наяву»; греза.

• ...Мечта, представление, что, обладай мы тем-то и тем-то, то были бы счастливы. – Вещь, таким образом, сугубо ненадежная: и то сомнительно, сможем ли мы этим когда-нибудь обладать, и то, так ли уж хотим этого, и то, действительно ли обладание этим составит счастье.

• Надежда – надежда на воплощение чего-то в реальности. Мечта – содержание этого чего-то, так богато расцветшее, что заменяет собой собственно надежду. Это надежда, осуществляемая в воображении.
Вера: у кого-то – надежда, у кого-то – мечта.

• «Планы, – кто-то изрек, – это мечты деловых людей». И бывают мечты – как такие планы неделовых.

• Ренар: «птица в клетке не знает, что уже не может летать». А вот другой случай: птица в клетке не знает, что, возможно, уже не хочет летать. Мечта – о том, чего, возможно, и не хочешь.

• ...И еще вариант «птицы в клетке». – Если длительное время быть отлученным от того, что слишком нужно – появится оправдание барьеров, отделяющих желание от исполнения, а само желание перейдет в разряд мечтаний или мучительных соблазнов, – мечты ведь и вообще отдают болью.

• Мечтам, безусловно, нужно запрещать мучить: вот то, что называется «самоедство». Если уж – мечта, то пусть греет!

• Мечта – это чудный плод, который во всякое время можно жевать, а глотать – только если повезет.

• ...Обозначать сновидение и мечту одним словом, и это притом, что на сто тяжелых снов едва ли придется один «волшебный» или «сладкий»?.. Сторонники взгляда, что «культура» и «природа» составляют друг другу оппозицию, могли бы объяснить это следующим образом: когда культура еще не выделилась из природы, иначе, природа наша была еще на девяносто девять процентов звериной, сны могли быть в основном и приятными! Зверь в нас не спал и днем и потому не пугал нас ночью.

• Что обще всем грезам, как снам так и мечтам, – это что они так или иначе касаются нашего Я. Сны бывают кошмарными, и грезы – тоже. А мечты – разве что щемящими.

• Мечтой, как уже говорилось, называли когда-то и мысль. Мечта всегда вертится вокруг нашего Я; когда же наше воображение выучилось отрываться от него, выучилось объективности – понадобилось для таких мечтаний отдельное слово: мысль.

МЕЧТАТЕЛЬНОСТЬ

– способность жить воображением, удовлетворяться им; склонность замещать жизнью воображением реальную жизнь.

• Реальность оказывает сопротивление, мечта же хороша тем, что послушна, зато... впрочем, это ясно.

• ...Все же «настоящее», то, которое «на самом деле» и «взаправду», имеет свое очарование. Именно очарование, не случайно же «синица в руках» оказывается милее «журавля в небе»... Или в том выражается такой инфантильный комплекс, – ведь являешься на свет и в первую четверть жизни только играешь да ждешь, когда же наконец станешь – этим же шофером, летчиком или инженером, – но уже не понарошку, а по-настоящему!

• «Опасные мечтатели», которые (у Щедрина) надеялись, что с приходом нового градоначальника «под наблюдением квартальных надзирателей расцветут науки и искусства» – ну да, это люди, чьи несбыточные иллюзии смущают души и расшатывают устои. Глупость – «реалистка». Кроме того, эта глупость – «скромница»; «мечтатель» в устаревшем смысле – «много о себе мнящий», и верно, вольнодумец осмеливается в одиночку свои идеи противопоставлять общепринятому, той самой «реальности»...

• У Даля, в числе прочих, значения: мечтать – «задумываться приятно» и «думать о несбыточном». А мечтатель – и тот, «кто сам о себе высокого мнения», «высокомерный, кичливый, надменный»; этим устаревшим значениям точно соответствует нынешнее детское «воображала». – Это к тому, что сны наяву – всегда о Я, и что инфантильный дух, все равно народный или детский, с трудом рождает отвлеченные и не имеющие целью себе польстить образы. Место абстрактного у него занимает несбыточное, место теоретического – приятное.

• «Задуматься» у многих значит, скорее, замечтаться.

• Внутренняя жизнь экстраверта – больше, мечтательность. Интроверта – больше рефлексия. Тот и другой занят в ней своим Я, но последний хочет добиться о нем каких-то истин, пусть и суровых, тогда как первый и в душе остается только «практиком» – ищет удовольствия.
Теперь я хочу дать еще пару определений. Мечтательность, казалось бы –

– «анти-практицизм», склонность уходить от реальности в мир воображения,

а выходит, что в определенном смысле она –

– «сверх-практицизм», предпочитающий всегда наличное удовольствие самой истине, – склонность создавать для себя приятные воображаемые реальности.

• ...Но вернемся к значению «способность жить воображением». Возьмем искусство. –
Писатель не «придумывает», конечно, а в точном смысле слова «мечтает» свои рассказы и романы. (В перфекте это звучит понятнее: не «придумал», а «намечтал».) Как актер, он воображает свое Я в предлагаемых обстоятельствах (в число коих входит и душевный склад каждого действующего лица), а затем начитает мечтать за каждого. И вот почему нам так нравится это странное занятие – эти романы и рассказы читать; мы вместе с автором, не больше не меньше, как «предаемся мечтам»!
Писательский талант в том, чтобы в его творениях не было ничего просто скопированного или придуманного, с одной стороны, а с другой – чтобы мечтательность эта не была примитивной, слишком явной, инфантильной, может быть, от которой становилось бы неловко; чтобы от нее не несло нарциссизмом, когда Я узнается лишь в главном герое, а прочие персонажи существуют лишь для создания разных трогательных ситуаций; когда насилуется правда и слишком видно, почему насилуется – потому что так нравилось; или когда все Я – даже не в герое, а в авторе, и никто из персонажей им не наделен вовсе, а, чаще всего в таком случае, мстительно вымечтаны ради авторского самоутверждения; или когда авторское Я слишком бедно, или эгоистично, или пошло, – всех вариантов не перечислишь.
(Еще одно. – Писательская «мечта» может позволить себе полностью освободиться от необходимости следования реальной связи событий, от того, как «бывает» или «не бывает»; получится мечта-сновидение; не ситуация, а формула ситуации со своей правдой, получится – Кафка. Но хуже нет, чем придумывание снов! Насколько хорош Кафка, настолько же, если не много больше того, невыносимы его эпигоны.)
Итак, «талант – воображение».
Талант – захватывающая, богатая, умная, неэгоистическая и т.д. и т.п. мечтательность.

• ...Или так: не-нарциссическая мечтательность – это и есть талант.

МЕЩАНСТВО

– психология мелкого (незнатного) городского люда, возмещающая утрату народного, органического традиционализма – ожесточенным конформизмом; то же в эстетике: возмещение утраты народной органической культуры – кичем, несознательным пародированием образцов культуры подлинной.

Это когда-то; но сам тип описанной психологии всегда и везде тот же, и это –

– ожесточенный конформизм (особо, не элитных классов); их (этих классов) самоутверждающаяся безвкусица.

• (Ожесточенный конформизм элитных классов называется иначе: снобизм.)

• «Мещанский» – что-то вроде советского «мелкобуржуазный»: городской и даже гражданский, с одной стороны, а с другой – купеческий. И действительно, ныне «мещанский» и «купеческий» – совершенно одно и то же; такое горделивое потребительство.

• Заодно, кое-что об «аристократизме». – Духовно-потребительское ничем не лучше простого корыстного, а то и хуже. Так что – презрение к мещанству высказывают и те, кто заслуживает еще меньшей симпатии.

• Кичливость конформизмом предполагается; кто-то же должен лидировать в этом соревновании в неотличимости!
Тут ведь важно не то, чтобы ты вовсе был незаметен на общем фоне, а то, чтобы ты исповедовал общие со всеми ценности. Скажем, богатством отличаться почетно, а вот бедностью – подозрительно: если ты умный, почему не богатый? Вдруг и в самом деле живешь чем-то другим?..

• ...Это «comme il faut» классов, самая принадлежность к которым уже не «comme il faut».

• Мещанство: кичливое потребительство. И великосветскость – то же самое! Те уважают себя, когда им удается употребить на себя больше продукта. А эти, потому что потребляют продукт более деликатный.

• (Одни – накапливают. Это всего лишь мещане. А другие, потребляя, истребляют; это и те, для кого любые события – только впечатления; люди тонкие...)

• Любопытно: в наше демократическое время установился, в быту, типичнейший мещански-купеческий стиль. Эти люстры эклектического до степени сюрреализма пошиба, под бронзу и под хрусталь; эта громоздкая, с филенками и резьбой, натужно изображающая дороговизну мебель... Все, как и должно быть у «мещан во дворянстве». – И еще любопытно: стиль «оттепели» был именно демократическим. Тогда он назывался «современным»: легкость, подчеркивающая ее асимметрия, простота, – в общем, желание делать красиво и не богато.
Сначала мещанство было, видимо, самоуверенно. Затем советское мещанство научилось бояться мещанства; из быта изгонялись, скажем, комнатные цветы (их не спасала даже известная страсть к ним «революционного демократа» Белинского). Теперь делают вид, что мещанством забавляются: пошла мода на кич...

• Мещанство наивно демонстрирует или даже изображает, подделывает дороговизну, – в этом, собственно, его стиль; но манеру дать почувствовать дороговизну в самом унылом «строгом вкусе» я бы определил как мещанство изощренное.
«Если изощренное, – скажут мне, – то уж не мещанство, это аристократизм.» Согласен...

• ...Сказанного, вероятно, достаточно – и все же вернусь снова к определениям. В развитие предыдущего, мещанство –

– «потребительский конформизм»,

в кавычках, поскольку конформизм не ориентированный на благополучие – если не считать кратких и жутких эпох «энтузиазма» – едва ли и возможен. С другой стороны, потреблять можно разное и разными способами, но в случае мещанства на все есть свой регламент. Так что, уточняя –

– общепринятое благополучие, как высшая ценность.

• Общепринятое благополучие может идти вразрез с тем, что для человека явилось бы его личным благополучием. («Будь собой» – это: «не будь толпой».)

• Внимание к быту – еще не мещанство. Но оно, безусловно, становится мещанством, если даже в таком сугубо личном деле, как быт, превалирует не личный, а общий вкус.

• «Свой вкус» – какого бы прозвища ни заслуживал, но только не «мещанство»!

МИЗАНТРОПИЯ

или «человеконенавистничество». Но эта ненависть к человеку вообще – возможна ли? Разве что как сумасшествие. Слово кажется каким-то искусственным, таким, которому в душах ничего реально не соответствует. «Люди плохи» – а где эталон, с каким можно было бы их сравнивать? Или мизантропия – просто злобность? Но – и тут начинает проглядывать что-то живое, что-то каждому, наверное, знакомое – но действительно, именно животные, в отличие от людей, могут пользоваться у некоторых нелюдимов исключительным расположением. («Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак!») И тогда мизантропия, по-видимому –

– ненависть к тому, чем является человек, ввиду того, чем он, по мнению «мизантропа», должен бы являться.

Отсюда, всякий социальный фанатизм – уже род мизантропии.
Но ведь и то правда, что человечество, как вид, на нынешний момент по крайней мере, ни у одного приличного человека не может вызывать симпатии: достаточно факта, что едва ли не большая часть человеческого труда тратится им на изготовление орудий убийства, время от времени с разной степенью энтузиазма пускаемых в ход. Стадная природа существует в каждом индивиде вопреки его разумной природе и заслуживает настоящей ненависти, – и мизантропия, возможно –

– ненависть к стадному в человеке. Сознание, что общепринятое дурно.

Так что, есть мизантропия и мизантропия.
Общепринятое дурно, но вопрос, в какой мере каждый в отдельности несет за это ответственность. Возможно, это вопрос великодушия, возможно, справедливости. Если вышеприведенное значение, «ненависть к стадному», имело знак плюс, от него опять же недалеко до мизантропии с более привычным для слуха знаком минус:

– установка человека, на основании того, что общепринятое дурно, так же дурно относиться к каждому в отдельности. То же, что озлобленность; ненависть к каждому за всех,

что называется «с волками жить – по волчьи выть». Очень обычное дело: это такая месть каждому за свое «разочарование в людях», причем, если окружающие нашего мстителя «волки», бывает, всего лишь «воют», но вопреки собственным правилам делают уступки и человеческому в себе, то этот разочаровавшийся всерьез и неукоснительно кусает; если он, как ему кажется, «не находит справедливости нигде», «давать ей прибежище в своей груди» он тем более не намерен. Он «не верит в добро» и «не верит в справедливость», хотя, если он вправду о них сожалеет, почему бы ему не осуществить немного справедливости и добра своими собственными руками?.. – Да потому, видимо, что сам он и стаден, и мстителен , и зол...
(И еще значение. Может быть, мизантропия –

– страх людей, как страх общения (?).

Но страх, любая степень нелюдимости может сочетаться с доброжелательным отношением к людям вообще, и даже тоской по ним, и даже – невозможностью без них обходиться.)

• Вот какое знание приходит хорошему молодому человеку лишь с опытом: в случае дилеммы «или быть лучше – или поступить так, как выгоднее» большинство людей, если только не приходиться опасаться наказания, выбирает последнее. Это значит, что люди не просто «не ведают, что творят», как в то верили и верят все хорошие люди и в их числе Христос, – нет, это их выбор. Пока еще общепринят этот, достойный осуждения и презрения, способ жизни.

• Каждый человек по отдельности может быть и иногда бывает лучше общепринятого: основание для мизантропии, и оно же – для любви к ближнему.

• Мизантропия, филантропия – это о людях во множественном числе. Правы и та и другая: общепринятое дурно, то есть, получается, дурно большинство; но делая добро многим, угождаешь не большинству, а каждому в отдельности. Большинство, кстати, филантропии и не оценит, она у него издавна на подозрении.

• ...Возвращаясь к определению, настоящий мизантроп – кто, увидев, что общепринятое дурно, не только принял общепринятое за свое личное правило, но, сверх того, посвятил себя мести всем другим за это свое падение.

• Мизантропия – такое разочарование в людях, которое делает разочаровавшегося хуже большинства из них.
...И видишь: с каким мстительным удовлетворением он все снова и снова разочаровывается; чувствуешь, что зачем-то оно ему нужно – ясно, не для добра...

• Стадность заслуживает ненависти, и человек, увы – «животное общественное»...
Мизантропия в этом смысле – не то что извинительна, нет, она – моральный долг всякого развитого индивида, всякой личности.

• Гуманизм – что очень важно понимать – отнюдь не делает идола из человека; если бы оно было так, он и вправду, как считает Бохеньский, был бы одним из вреднейших суеверий. – Напротив, гуманизм есть в первую очередь противостояние всякому идолопоклонству. И, конечно, точку опоры для этого противостояния он находит исключительно в самом человеке, в его разумной природе, – а в чем же еще?..

• Гуманист на стороне «каждого» против «всех вместе», и для этих «всех», т.е. для толпы, он безусловно «мизантроп».

• Кто из философов впервые догадался (и кому не поверили), что основание подлинной нравственности – сострадание? Мизантроп Шопенгауэр...

• Мы не должны создавать себе ложного мнения о людях, чтобы относиться к ним по-человечески; тут ведь дело не в них, а в тебе самом. По-человечески следует относиться и к зверю! И потом, никто не должен отвечать в одиночку за грехи всех. Даже если он их разделяет, у него есть какое-то право на снисхождение.

• Будем отличать мизантропию от трезвого взгляда. Но правда, что трезвый взгляд – уже на грани с мизантропией.

• «Люди плохи!» – пусть это и так, – но кто говорит? «Судьи кто?» Те, кого это повергает в отчаяние, или те, кому это дает разрешение быть еще хуже?

• Большинство людей по убеждениям своим плохи, но большинство проповедующих это проповедуют это потому, что это их вполне устраивает.

• Бесплодны, если не вредны, попытки переделывать человека. Но желать, чтобы человеческое в нем одолевало стадное, чтобы он всего лишь разрешал себе быть собой и не делал себя хуже себя же в угоду стороннему мнению, – это кажется даже реальным...

• Итак, общепринятое – объект ненависти мизантропа. И гуманиста.

МИКРО- И МАКРОКОСМ

с древности –

– «человек и вселенная», – комплекс идей, что в человеке отражается вселенная,

так что «познай самого себя» – и познаешь мир; а в дальнейшем и вообще –

– идея, что всякое единичное как-то содержит в себе универсум,

видимо, это переименование более общей идеи, что законы едины во всем, а еще точнее, просто: что есть законы. Может, «природа» вещей, может, их Бог, «космос».

• Истина конкретна – это то же, что сказать: индивидуальное есть микрокосм.

• «Познай самого себя», и познаешь мир: нельзя познать мир иначе, как через самого себя. – Познавать «макро-» в своем микрокосмосе.

• «Человек есть микрокосм». А собака? А муха?
Все же, куда яснее этот тезис звучит в другой формулировке: «душа – микрокосм». (Кстати и ближе к другому классическому выражению этой мысли: «душа человека – в известном смысле все», – опуская лишь «человека»; слишком уж невнимательны древние были к животным.) – Всякая самость, всякое Я есть микрокосм.
Если бы амеба могла заглянуть в свое Я, она также, как и человек, обнаружила бы в нем космос. – Да уж, ей оно труднее, чем человеку, – но ведь на эту процедуру не отваживается и каждый человек!

• «Если и мушиная душа – микрокосм, то как же мал для нее космос!» – Конечно; так точно и самому человеку не следовало бы зазнаваться. Вся разница в том, насколько этот космос в душе индивида открыт ему самому; способностью рефлексии живое различается бесконечно, но космос в нас один и тот же.

• Душа амебы такой же микрокосм, как и человеческая душа, но ей меньше об этом известно.

• Мировоззрение человека – видимые границы его микрокосма. (Со стороны глядя, микро-, а изнутри – весь космос!)

• «Я» есть вещь-в-себе, полная непостижимость, а значит бесконечная неопределенность и свобода, постоянно обнаруживающая себя в неисчислимых определенных, конечных проявлениях, – точно то же, что Бог и его творение, – космос.
Микро– и макрокосм одно: у них общая тайна.

• «Нельзя не согласиться, когда человека называют микрокосмом, или малым миром. У него есть душа. Так же, наверное, и у большого мира есть душа...» (Кузанский.)

...Хочется вернуться еще к первому определению. Итак, эти наши «микро» и «макро» –

– идея, что душа в каждом и во Всем (с заглавной) – либо аналогичны, либо вовсе одна и та же,

как у Шопенгауэра). – Такой – не то чтобы раздробленный, а «множащийся» в индивидах пантеизм.

• «Микро– и макрокосм»: живое воспроизводит Бога.

• ...И еще одно. Каждый человек и чувствует себя – микрокосмом. Это гордая идея, в которой не надо его убеждать. Но... может быть, было бы лучше, если бы мы все-таки ощущали себя только частичкой космоса: вдруг бы тогда не возникало и психологии – «после меня – хоть потоп»?..

МИЛОСЕРДИЕ

(милый, оказывается, от «молотый», т.е. мягкий; милосердие – «мягкосердечие»)

– примерно то же, что гуманность (милосердие, как и гуманность – к больным, к падшим, к поверженным врагам), но особо – гуманность деятельная. Поведение, определяющееся состраданием, – учитывая, что сострадание ничего не знает о том, на кого распространяется (его статусе, его достоинствах и даже о том, заслужено его страдание или нет) – кроме факта его страдания.

• Богу милосердие угодно. «Ради Христа» – из милосердия. Но, наверное, Богу еще угоднее, когда милосердие вершится исключительно из милосердия, а не ради – даже – Христа.
...Вот и разрешение старинной загадки – выходило, что, милосердствуя, мы одолжаем самого господа Бога! – Одолжить его мы ничем не можем и будем правы, если будем сострадать «просто так». «Христос, – учат, – в каждом несчастном, которому ты можешь помочь». Так ведь оно то и значит, что при встрече с несчастным о нем и надо заботиться, а не о Христе!

• Нравственность и судит и карает, отмеривая страдания, а милосердие поневоле идет нравственности поперек. Соответственно нравственность и относится к милосердию – в лучшем случае со снисхождением, а обычнее с презрением или даже с гневом.
Когда же милосердие изъявляет готовность целиком вписаться в нравственность, оно становится похожим на лицемерие, – соглашается, образно говоря, с миссией тюремного попа.
(Впрочем, наш долг – все возможное милосердие, и коль скоро нам не разрушить «тюрем», пусть будут и «тюремные попы».)

• Трудно представить, чтобы милосердный по натуре отважился бы на милосердие по профессии.
И вот, врач – тот, кому в свое время не стало худо в анатомичке; тот же, кто «умирает с каждым» – рассчитывает какие-нибудь нудные балки перекрытий или составляет сметы, лишь бы подальше от всего, что живет и соответственно страдает. А кто убедительнее Толстого учит доброте, – Толстого, который... но будем милосердными!

МИЛОСТЫНЯ

– «подачка» или «подаяние», дар из жалости, чаще – крошечный дар. Иногда в смысле – крошечный дар, вместо ожидаемого крупного,

видимо, подразумевается: такой ничтожный, будто из жалости (!); «за нищего принимают!»
Но нехорошо будет, если не привести здесь значения, так сказать, «идеального». Итак, милостыня в принципе –

– свободный дар из чувства любви к ближнему,

впрочем любовь к ближнему – и есть сочувствие, сострадание, жалость. Лишь тот этого не ведает, кто знает не жалость, а презрение.

• ...Но почему этот в идеале «свободный дар» в реальности необходимо становится «мелким»? – Чтобы не испытывать правовые отношения добрыми (что, как говорится, «чревато»), – благо, «право мелочами не занимается». В сочетании с принципом «с миру по нитке» все устраивается как нельзя лучше. (Лучше было бы только отсутствие несчастья, но – «нищих всегда имеете»...)

• Есть люди, которые никогда не подают – им ненавистна сама идея. Их возмущает как будто сам принцип «с миру по нитке» («знаете, сколько так за день можно заколотить?»). – Видимо, это кажется хитростью, а сами они – из тех, кто хитрость принимает за ум и потому вечно боится остаться в дураках. – А может, элементарная скупость. Ведь скупой часто скуп именно на копейки, это что-то вроде рефлекса или тика; а тут ему душу тянут – ну, и... понять можно!

• Попрошайничество не нарушает никакого (естественного) права, и озлобление, которое оно вызывает – говорит о чем-то ничтожном в человеке. И трудиться за свой статус не-нищего неохота, и отказываться от него нету сил.

• «Бог подаст» потому не годится вместо милостыни (если требуется такое разъяснение), что сама твоя милостыня – это «подал Бог». Вопрос, присутствует он в тебе или нет.

• Как опасаются люди «паразитов»! Если бы «убогий» мог рассчитывать хотя бы на то, что им совершенно «не гоже»! – Умудрились приложить это звание, «паразита», даже к некоему человеку, нашедшему себе стол и кров на городской свалке. («Скорее, я сапрофит!» – поправил он.)

• ...И кстати: мы затронули понятие милостыни лишь с одной стороны, – со стороны дающих. С другой же, милостыня –

– некое приобретение ценой признания своего «нулевого» социального статуса;

для кого это полностью невозможно, для того статус – это и есть достоинство, соответственно личное достоинство – проблематично. Когда же в своей личности никакой неуверенности нет, жизнь на подаяния возможна. Скажем, наши опальные писатели: если Зощенко ходил зимой в парусиновых туфлях, но ничего ни у кого не брал, был горд, – то Ахматова, Мандельштам, Цветаева были горды по-своему...

• В человеческих правилах ничего не отдавать без боя, даже если оно тебе вовсе не нужно – и ничего без боя не брать, даже если это с радостью тебе бы отдали. – Под тем и под другим – одно и то же: дикость.

МИМЕСИС

«подражание, воспроизведение». Обычнее всего нечто понимаемое, как

– копирование натуры (приятное зрителю, если ему приятна или хотя бы любопытна сама натура, или если изготовитель копии способен поразить зрителя своим «искусством» в этом ремесле), –

но нужна большая наивность (видимо как раз такая, какой характеризуется «наивное искусство» или «примитивизм», а в еще большей степени «натурализм»), чтобы воображать, будто «копия с натуры» вообще осуществима. Натура заведомо превосходит наши возможности, значит, художническое «подражание» требует отбора и соответственно принципа этого отбора, требует – субъекта с определенным взглядом на вещи, требует – да, да – оригинальности! Если оригинальности нет, ее необходимо заменяет чья-то, заемная, – вот то, что называют «подражательностью».
(Так что слово «подражание», в отличие от «мимесиса», чаще применяют в смыслах –

– подражание натуре наивное, механическое, случайное, сугубо поверхностное, с явными погрешностями против сути или ничего о ней не говорящее;
– заимствование чьего-то способа видеть вещи, неоригинальность.)

Итак, «просто» подражания не бывает, но бывают, просто, подражания неудачные. – Во всяком случае, «мимесис» заслуживает более серьезного синонима, и он –

– скорее, воспроизведение, или вживание, проживание предмета художником в произведении искусства и, таким образом, постижение предмета; «способ постижения способом воспроизведения»; отчасти (хотя и в главном!) то же, что эмпатия.

И здесь я особо отметил бы следующее. Выше говорилось, что подражание требует предпочтений, чему именно подражать; предполагает точку зрения. Это конечно так, но... нет, лучше сказать: «во-первых это так, но во-вторых совершенно иначе»! А именно: воспроизведение, вживание – дает художнику возможность быть глубже, шире, полнее своих собственных точек зрения; вот почему, кстати, при любой позиции художника его талант значим для всех. Истины искусства не вмещаются в точки зрения, они начинают с абсолютной субъективности и обнаруживают объективность, недоступную самому строгому объективному мышлению, обнаруживает многогранность и непознаваемое, – потому что моделируют самое жизнь.
И вот, напоследок, прозвучало –

– «моделирование», –

очень, на мой взгляд, удачный перевод «мимесиса»: подражание, как создание «действующих моделей» явлений, делающих реальность более доступной осмыслению.

• Очень уж, прямо надо сказать, невыразительно звучит – «теория подражания». «Подражание»? А зачем?..
Выражение «теория подражания» само по себе ничего не говорит, ничего сразу не объясняет, но не потому, что «подражание» не представляет интереса, – напротив, потому, что подражание само нуждается в теории.

• Как «иллюзия» в искусстве – либо обман (был и жанр такой – «обманки»), либо знак достоверности, эстетической истины, – так и мимесис – либо забава или фальшь, либо – суть.

• ...А вот то, о чем говорил Аристотель – хоть он и автор нашего понятия, «мимесис» – это подражание скорее во внешнем, неглубоком смысле слова. – Изображение вещей «такими, как они есть», «такими, как о них думают», «такими, как они должны быть»...
Но любопытно, как первое можно отличить от второго, и особенно – второе от последнего. И еще: идеализация – тоже, значит, мимесис, подражание.

• Да, «подражание природе», или «правдивое отображение действительности», или даже «подражание истине и благу» – все это как-то не по существу, мимо цели. – Скорее уж, как музыка у Пифагора, искусство подражает «гармонии небесных сфер»! – Я хочу сказать, что дело не в том, чему подражать, а в том, зачем; что такое для нас – подражание.

• Итак, не то важно, что «искусство должно подражать» – природе или чему-нибудь еще, – а то, что хоть искусство ничего и не должно, но почему-то, не спрашиваясь теоретиков, именно так и поступает.
...Впрочем, что кажется само по себе чистой глупостью, имело-таки свой смысл в своем контексте. Скажем: «искусство должно правдиво отражать действительность». Казалось бы: почему должно? Что значит правдиво, – разве истины так легко даются, что достаточно одной лишь честности? Что такое действительность, – разве не все, что имеет для нас значение, включая мечты и грезы, составляет нашу реальность?.. – Но смысл все-таки в этом лозунге имелся, примерно такой: нет ничего в человеческой деятельности, в том числе и в искусстве, кроме социальной борьбы, и это борьба за какие-то блага; одним выгоднее, чтобы все в устройстве жизни оставалось как есть, и те при помощи искусства действительность «идеализируют» или каким-нибудь образом от нее «уводят»; это дурные люди и искусство их негодное; достойные же люди, наоборот, хотят жизнь изменить, и для этого им от искусства надо, чтобы оно «правдиво отображало», «вскрывало», то есть, «язвы». И тем самым это будет хорошее настоящее искусство.

• (Между прочим: лживое искусство не может даже называться искусством, – но слишком тонкие эти категории – «правда искусства» и его «ложь». Плохое искусство – и есть лживое, даже если по намерениям своим «отражало действительность». А хорошее – правдивое, даже если знать о ней не желало; никуда ему от нее, от действительности-то, не деться, оно ведь – гимн бытию!)

• ...В чем проблема: «подражание возможно только в той мере и в тех формах, в каких оно сопровождается пониманием», – Выготский.
Понять – значит мочь воспроизвести, так что суметь воспроизвести – значит уже каким-то образом понять. Теория подражания – это, в идеале, такая теория понимания.

• Запоминание – это запоминание процесса воспроизведения, то есть в сущности то же, что подражание.
(И так же трудно, как между «изобразил» и «понял», провести грань между «запомнил» и «понял». Запомнить – примерно то же, что «знать формулу», в то время как понимать – это уметь эту формулу «выводить». Но когда от учащегося требуется и это последнее, бедные дети – да и студенты тоже – воспринимают это, как дополнительную нагрузку на память...)

• Можно сказать: запоминание – это запоминание процесса воспроизведения, а понимание – запоминание его принципа. И тогда все сводится к запоминанию и подражанию.
А можно сказать нечто другое: подражание – ощущение процесса воспроизведения, понимание – ощущение его принципа... И тогда мы видим, как подражание перерастает в интуицию, а понимание становится – постижением.

• Детское понимание всегда кажется только запоминанием, как детская личность – подражанием, разве что осложненным какими-то характерными капризами, – и так оно по той лишь причине, что мы превосходим их умом и личностью. – Кажутся «подражательными» произведения искусства, если они замышлялись честно, но нам все-таки не нравятся; тогда как гению, напротив, будет дозволено сказать – «влияния – все, за исключением нас самих». Слабое искусство поглощено влияниями, которые испытало, а сильное само поглощает их!
Видно, запоминание от понимания, подражание от постижения различаются, как ступени одного и того же. Как несовершенное от совершенного.

• «Понимающее подражание»: моделирование. Образ – модель.
Метафора – модель того, что хотят осмыслить; теория метафоры – это и «теория подражания».

• Понимая суть явления, легко воспроизвести формы, в которые оно облачается, – искусство же идет в обратном направлении: живя в этих формах, заставляет саму собою высвечивать их суть.
Художник не начинает с понимания, – он его ищет; а ищет, воспроизводя, изображая, подражая; потому и – «теория подражания», потому и «мимесис».

• Не изобретай, не умозаключай – а живи в том, что видишь: «подражай».

• Как развивают в детстве – взрослые не вполне понимаемые книги! Наш ум должен раскрыться – к чему-то, и то, что где-то в душе обрисована цель, так помогает ему в этом. (Еще один пример того, что постижение и становление может начинаться с чего-то как будто внешнего, с чистых «форм».)

• Игра бывает двух родов: спорт, и – подражание. Смысл детской игры и смысл игры, называемой искусством, совершено тот же: освоение мира. И «теория подражания» – это, также, такая «теория игры».

• Неоспоримый перевес в воспитании, то есть в становлении личности, примера над поучениями – тоже, отчасти, о «мимесисе».

• Подражание – «мать учения» (может еще больше, чем «повторение»). Сначала мы ищем себя в других, подражая; потом, правда, предстоит не менее трудное дело – найти себя снова, на этот раз в себе, – чтобы неминуемое отторжение когда-то необходимого чуждого не опустошало и не вело бы ни к отчаянию, ни к деградации.

• ...А не понимая (возвращаясь на страничку выше), что главное в идее мимесиса &‐ не то, что надо подражать и не то, чему надо подражать, а то, что это такое, подражать – естественно прийти к дальнейшей глупости – «не нужно подражать, а нужна самобытность и фантазия». (Глупость ведь умеет сочетать бесспорность своих высказываний с их нелепостью...) Тогда как, если понимать дело верно, на то и фантазия, чтобы «подражать» – жить в другом; на то и самобытность, чтобы подражание это имело цену – цену неповторимости.

• ...Все-таки рекомендация «подражать природе» мне импонирует. Действительно, куда нашему натужному и вместе с тем хилому выдумыванию – до великолепия естества!

• Подражание (одного художника другому, или, скажем, полная исчерпанность его каким-то стилем) – тоже своего рода мимесис. И даже, я бы сказал, вся тонкость этого понятия, «мимесис», в подражаниях этого рода выступает особенно явно. – Казалось бы: что мешает художнику быть оригинальным – «подражать природе» непосредственно?.. Но, выходит, чтобы видеть ее и понимать, большинству приходится – именно – подражать тем, кто уже как-то ее увидел и понял!

• Итак, «подражай природе» значит, ни больше ни меньше – будь оригинален, будь талантлив. Этакая издевка.
...Даже если рассматривать оригинальность как непохожесть на других, что слишком примитивно, – все равно, мы становимся больше похожи друг на друга, когда оригинальничаем, думаем превзойти природу – и поневоле начинаем копировать друг друга и называем это «стиль», «течение», «передовое» и даже «оригинальное», – чем когда честно вглядываемся в нее – своими глазами.

• (Непосредственность – это редчайшее умение подражать непосредственно оригиналу.)

• ...И главное.
Мимесис – то же, что эмпатия. И, что равнозначно: «эстетическое познание» – это эмпатия. Эстетическое познание – мимесис.

МИР (СОСТОЯНИЕ)

– только перемирие, – устраивающая все противоборствующие стороны военная хитрость, –

будь иначе, не было бы и смысла говорить о мире, как об особом состоянии – это состояние надо мыслить естественным.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ

(Weltanschauung. – Что бы мы делали без этой «кальки»! И как она органична!)

– осмысленное мироощущение – так сказать, определившееся и осознанное место Я в мире (или – вариант для практиков – только определившееся: найденная адекватная душе жизненная цель);
– то же, что идеология (мировоззрение-идол, исключающее свое критическое осмысление),

кстати, вопрос о своей адекватности душам идеологии исключают, также как и вопрос о своем критическом пересмотре, – «адекватна душам» (увы) сама требуемая идеологиями духовная зависимость, «право на невменяемость».
В общем, «мировоззрение» значит –

– «свое мировоззрение», тем самым для тебя правильное – либо «правильное мировоззрение», тем самым, волей-неволей, твое. Духовная автономия – либо, напротив, духовная зависимость, санкционированные сознанием...

• Чтобы мироощущение стало вполне мировоззрением, требуются две вещи: первое – это чтобы личность признала его законным, поверила бы ему, и второе – чтобы оно преодолело языковые трудности и научилось непротиворечиво себя формулировать. – Но я бы не назвал лишенными мировоззрения всех тех, кто отверг для себя вторую фазу; в конце концов, недоверие к мысли – тоже такое мировоззрение!
(Так что, несколько повторяясь, можно дать и такое определение:

– твое собственное мироощущение, признанное тобой имеющим право на бытие и руководство тобою; и особо – в котором ты научился отдавать себе отчет.

Для идеологий же твое мироощущение – твоя слабость или даже грех, основа непослушания.)

• ...Многие люди презирают психологию: все, что в поведении других имеет психологические причины, они называют «комплексами», «капризностью», «склочностью», «глупостью», «слабостью» и т.д.; «жалко – у пчелки в попке», «неудобно – штаны через голову одевать» и т.д., и вообще «хвост не должен вертеть собакой»; иногда брезгливость и вовсе не позволяет им что-либо психологическое хоть как-нибудь именовать, и даже задумываться о том. В собственную же психологию они не верят, объясняя все от нее исходящее либо какими-то внешними причинами, либо, опять же, никак не называя. Действительно, если психологии не существует, часть поступков и должна иметь какие-то причины, а остальные и не должны их иметь – они попросту случайны.
Но куда большее число людей ненавидит и презирает «метафизику» – иначе говоря, всякое осмысление, т.е. мышление, направленное не на решение определенных задач, а на выяснение их смысла. «Мировоззрение» в таком понимании для них – нечто отталкивающее, какое-то раздражающее излишество. И – но это уж тема особая – какая-то правда под этим есть: для них есть.

(Мировоззрение – «твоя психология, ставшая твоей философией».)

• Мировоззрение – это «знать, чего хочешь»; это «царь в голове».

• «Почему?» «Зачем?» «Какой смысл?» Варианты ответа: «так», «а че?» и т.п.: мировоззрения как бы нет. «Хочу» или «так надо, так правильно» – это уже типы мировоззрения.

(Мировоззрение – отчасти то же, что зрелость.)

• ...Так что, когда наивный детский солипсизм перерастает, усилиями мещан-воспитателей, в полновесный последовательный эгоизм; или когда молодая открытость вопросам и влияниям сменяется тупым конформизмом, это – мировоззрение.

• «Собственное мировоззрение» в лучшем смысле значит не «непохожее», а чисто отрицательное – «не чужое» и «не коллективное».

• Когда «ищут истины» – это ищут мировоззрения. Опасность в том, чтобы успокоиться на идеологии.

• Когда ищут мировоззрения – приглядитесь – будто не приобрести хотят, а отказаться: отказаться от собственного... Или, лучше сказать, от возможности собственного.
Зачем? Свое – мало вдохновляет? Или ощущается, как дурное, которому лучше не показываться на свет?..

• Не то чтобы люди не чувствовали в себе своего мировоззрения, хотя бы в потенции или подспудно, – нет, они не смеют признать за ним права. И вдруг – правда, кто-то, признав такое право, превратится в чудовище? Или так: вдруг ошибется, признав дурные возможности своего свободного Я – за всего себя?..

• Собственно, у человека не может не быть мировоззрения, – мироощущение-то у каждого так или иначе есть. Вспомнить себя, пока еще, кажется, себя не знал и был чуть не «tabula rasa»: какие с тех пор прозрения тебя посетили! А в общем, все то же; заглянуть в свою писанину, если имеется таковая, или спросить тех, кто тебя давно знает – как ты им видишься со стороны, – «вечно тот же», скажут, «хоть и по-другому». – Так что, когда говорят, как Чехов, что «осмысленная жизнь без определенного мировоззрения – не жизнь, а тягота, ужас», – то говорят, может быть: твое подлинное мировоззрение не соответствует каким-то господствующим представлениям, в которые почему-то тебя страстно тянет вписаться; а может – что твое мировоззрение не ставит перед тобой ясных задач, – то есть, не по мировоззрению тоскуешь, а по какой-то цели, об интересе жить – на каждый день.

• («Жизнь без определенного мировоззрения – тягота и ужас». «Тягота и ужас», выходит, сама жизнь, если только осмыслять ее и ни во что для себя не преобразовывать... Вот в том как будто и состоит настоящее мировоззрение автора максимы; ничего себе...)

• «Надо иметь мировоззрение!» – Но ведь, как будто, его нельзя и не иметь? Так что такой лозунг, видимо, следует понимать непрямо, – а именно: «плохо, если ты конформист»; «жалко, что ты живешь чужим умом». – И, конечно же, есть смысл диаметрально противоположный: «долг каждого – определиться, с кем он; принять идеологию». То есть мировоззрение, это –

– «своя голова»;
– голова «коллективная», идеологизированность,

то и другое – варианты того, что каждый для себя считает зрелостью; выше я уже сказал о том.

• Зрелость – либо «совершившаяся», либо «завершившаяся» личность; «зрелость» здесь можно заменить на «мировоззрение».

• «Людей, – сказал Витгенштейн, – нельзя вести к добру; их можно только вести к чему-то. – Идеологии, конечно же, не к добру.
(Но как точно это соответствует нынешнему всеобщему недоумению – «почему нам не скажут, какое общество мы строим?!» Сиречь: куда нас ведут? – Что общество хотят видеть правовым, за ответ не считают, добро ведь в идеалы не годится...)

...Еще пара определений. Они различаются, как неформальное от формального, причем, как и должно быть, формальное может толковаться прямо противоположно неформальному. Итак –

– способность собственного суждения о вещах;
– непротиворечивая система взглядов, своих, или – все-таки – заемных.

• Мировоззрение, это – верить себе. (Не принимать ничего не прошедшее через Я на веру.)

• Мировоззрение потому ассоциируется с «системой», что те, чье мировоззрение в загоне, принимают на веру самые несогласные друг с другом положения: логически непоследовательны, несистематичны. На самом же деле это вещи разные.
«Системы» не разрешают противоречий, а как бы выкраивают себе область непротиворечивого, извергая противоречия за ее пределы. Или иначе: они находят ту плоскость, в которой можно видеть реальность как-то упорядоченно; но если не дать в этой плоскости проявиться парадоксам, многомерная жизнь полностью ее покинет.

• «Научное мировоззрение» – что это? Мировоззрение натуралиста, естественника, – вера лишь в однозначно интерпретируемый опыт? Или всякое, не терпящее в себе противоречий?.. Значение «материалистическое» я, конечно, опускаю.

• О наличии собственного взгляда на вещи можно было бы судить по его непротиворечивости, – если бы легче было судить о самой «непротиворечивости»!

• Сложившееся мировоззрение, конечно, себе не противоречит. Но все явно непротиворечивое – скорее всего, заемное, и скорее всего, примитивное.
Собственному суждению никуда не уйти от проб и ошибок, и сам мир, если глядеть на него открытыми глазами, не умещается в наше понимание, – должен выглядеть противоречивым. Так что «собственный взгляд» узнаешь, вернее, по его незавершенности, неупорядоченности...

• У одних «мировоззрение» противоречиво, потому что представляет собою осколки разных чужих воззрений; жизнь таких людей, ясно, течет сама по себе, от взглядов независимо, и это наверное то, что можно назвать отсутствием мировоззрения.
У других мировоззрение противоречиво, потому что противоречива сама, проживаемая каждым, жизнь.

• (В своем месте я заметил – есть глупость – отсутствие мировоззрения, и есть глупость – такое мировоззрение; глупость «просто» и глупость, как система. И существует отличный афоризм – «нет вернее способа поглупеть, чем следуя системе».)

• В. Кротов: «концепция – это клетка, куда мы пытаемся уловить жизнь и где в результате оказываемся сами».

• Собственный взгляд позволяет ориентироваться – впрочем, только такой взгляд и позволяет – и не потому конечно, что не может ошибаться, а потому, что обеспечивает «единство апперцепции».

• Человек способен говорить то, чего сам не понимает. Потому одни призывают – «не сметь свое суждение иметь», другие, напротив, «иметь свою голову на плечах». «Помалкивай» либо «думай, думай!»

И снова определения. Мировоззрение –

– «наши ценности плюс наша метафизика»,

по разному сочетающиеся; конкретнее –

– система ценностей (или просто их набор, иногда составляющий некую систему, а иногда, кажется, и нет);
– картина мира, никак не связанная с ценностями, или «жизнью»;
– картина мира в системе ценностей;
– система ценностей в картине мира,

предпоследнее, условно говоря, религиозный, последнее – идеальный вариант.

• Образ жизни выполняет в массах функцию мировоззрения, до тех пор, пока мышление все-таки не наберет достаточно веса и не явится также нужда в образе мысли. Но о настоящем мировоззрении можно говорить только тогда, когда этот образ мысли сможет что-то менять в самом образе жизни; когда не только «бытие» будет «определять сознание», но и сознание – бытие. Если выразить все это в терминах только что данных определений – когда не система ценностей будет определять картину мира, а, наоборот, ценности будут из нее вытекать.
(Будто доказано, что ценности уже замыслены космосом! – Нет, но мы-то уже замыслены космосом, наши ценности – через нас – в картине мира. Поставить же ценности впереди – выводить из них «истину» – произвол, решиться на который можно лишь вместе с направляемой кем-то толпой.
И еще замечание. – Бытие определяет подсознание. Сознание же обязано оставаться автономным.)

• «Картина мира» – ведь это метафора. Мировоззрение относится к миру, как картина к натуре; слегка вдумавшись, уже понимаешь, что объективность этой картины отнюдь не то же, что ее точное соответствие натуре, а только – честность: все возможное с выбранной точки зрения, в данной художественной технике, при данном уровне восприимчивости художника и ее направленности. – Раскрывая дальше «метафорическую матрешку», можно сказать: есть картины мира черно-белые, есть – жухлые, есть – цветные; есть многоплановые и плоские, цельные и разваливающиеся, жалкие и великолепные, картины-фрагменты и картины-панорамы; есть «станковое» искусство и есть сугубо «декоративное», и т.д., и т.п.; наконец, есть художники оригинальные и есть подражатели...

• Гуманизм – попытка «базового» мировоззрения или вовсе-не-мировоззрения: со стороны ценностей – «признаем только общее право на жизнь и свободу», со стороны же метафизики, тем самым, – терпимость.
(Как, – возразят, – а его рационализм? – Но ведь разум – тоже – всего лишь база. Сначала будем разумными, а затем, кто хочет – хотя бы и мистиками; разум противоречит ведь только тому, что само себе противоречит.)

• Мировоззрение – способ интерпретации мира. Или, иначе:

– «точка зрения» плюс «свойства зрения».

• Точка зрения: «на том стою». Мировоззрение: «и не могу иначе».

• Мировоззрения недоказуемы, «аксиоматичны», потому что наполовину зиждутся на ценностях, которые постулируются, а на другую половину – на метафизике, т.е. в известном смысле на том же, что вера. (И как ценности, так и метафизика – зависят равно от точек и свойств нашего зрения.)

• Аксиомы – «мировоззрение» геометра, его способ интерпретировать реальность. Но нельзя придавать неуязвимый статус мировоззрения тому, что может быть лишь теоремой, до ее доказательства из аксиом.

• ...Скорее, мировоззрение – «гипотеза».

(Мировоззрение – «гипотеза о смысле жизни».)

• Мировоззрениям нужно отвести место рабочих гипотез – при том, что они суть вещи почти идеально разные! – Гипотеза помогает найти истину, которая ее окончательно подтвердит или отвергнет, мировоззрение же принципиально недоказуемо и неопровержимо. И все-таки – пусть мировоззрение, позволяющее нам видеть и находить свои истины, будет готово ради найденного признать собственную недостаточность и даже ложность. – Это, как будто, невозможно? – Но ведь мировоззрения наши прогрессируют, должны прогрессировать! Что-то должны мы видеть – за пределами собственного мировоззрения!

• Как принципиальность, случается, занимает у людей место совести, так и вообще мировоззрение, бывает, призвано у человека не открыть и не прочистить, а именно заменить глаза. (Из «Формул»: наши шоры мы называем нашими взглядами...)
В этом смысле, мировоззрение –

– то же, что «убеждения»,

но это уже несколько иной ракурс – и особая тема.

МИСТИКА

в выражении, скажем, «какая-то мистика» –

– «странность», явное и необъяснимое; таинственное, идущее вразрез с естественным ходом вещей, то же, что чудо,

а в собственном смысле, согласно философскому словарю –

– «практика единения с абсолютом», –

именно практика: мысль-то всякая, теория всякая ищет этого «единения с абсолютом», но испытать такое единение можно лишь непосредственно, лично, «на практике». «Мистический» – только «опыт».

•...А «мистические» «ужас» и «туман» – это из разряда «какой-то мистики», к мистике в собственном смысле слова отношения не имеющие.

• «Непознаваемое существует»: это утверждение себе противоречит, потому что, если оно и существует, мы о нем ничего не можем знать и утверждать соответственно.
«Непознаваемого не существует»: фраза еще нелепей прежней, – ибо кто может быть до такой степени удовлетворен качеством своего познания?
«Непознаваемое есть познаваемое как-то иначе».

• Непознаваемое – не за границами познаваемого, а в его же границах.

• Если понимать мистику не как противо-, а как, именно, сверхъестественное, то кто не мистик? Разве экспериментом или рассудком хоть кто-нибудь надеялся исчерпать бытие?

• Понять – значит и ощутить, ощутить – значит ощутить непосредственно. Таким образом, понять что-либо – это понять его непознаваемое. Сначала, мы только узнаем все, что можем узнать, а понимание дается нам или не дается, приходит или не приходит – само. «В откровении».
Понимание – мистика.

• ...Точнее, понимание – интуиция. «Практика единения с абсолютом» – мистика, а интуиция – «практика единения» со всякой сущностью.
То есть, можно бы определить мистическое и так: ‐

– непостижимое;
– овладение тем, что только и может означать постижение, в отличие от простой осведомленности.

«Мистики» претендуют на осведомленность в том, в чем нельзя быть осведомленными. (Например, как выглядят жилища ангелов.) Тогда как более глубокая мистика состоит скорее в понимании того, в чем могут быть осведомлены все.

• Бог, – считает подлинный мистик, – и в камне, и в дереве, только камень и дерево о том не знают; а вот мы можем познать Бога в себе, и – «у Бога во всем существе Его нет ничего столь сокровенного, что было бы непостижимо для души»! (Мейстер Экхарт.)

• Мистика – это скорее итог, чем аргумент; если ей пытаются обосновать какие-то свои притязания, то всегда недобросовестно.

МИФ, МИФОЛОГИЯ

– характерная идеология первобытной общины;
– идеология, беззастенчиво апеллирующая к первобытному в человеке,

или – в развитие сказанного –

– создаваемая первобытным, не отделяющим себя от рода человеком и живущая в преданиях картина мира со своими непременными чертами (предельно наивный символизм, в котором символ и символизируемое как бы неразличимы), – картина мира идеально «художественная», метафорическая, и притом составляющая как всю его науку, так и религию;
– эксплуатирующая стадные инстинкты и вожделения масс, хотя бы и во вред им самим, система взглядов, логическая и моральная обоснованность которых сомнительна или просто не имеет значения, – примитивная идеология, а в общем – всякая идеология,

идеология ведь и есть – мировоззрение масс.
Несколько иначе, миф –

– «предание», – «героический» или «этиологический» мифы древности, а ныне – любые легенда или традиционное представление.

И обратно: всякое традиционное представление есть миф.
...Ну, а в самом обиходном смысле – штука, всегда проливающая какой-то свет на смысл изначальный – «мифическое» –

– «общее мнение, на поверку оказывающееся враньем»; «коллективно неоспоримое, в индивидуальном порядке негодное»; «авторитетное, но никчемное».

• Мифы строятся, как сны: символ здесь ничем не разнится от факта, частным случаем изображается общее правило, лицо воплощает весь род и т.д. Так точно строятся и произведения искусства. А в применении совсем к иной сфере, к мифам политическим, надо вспомнить: так точно строится и бред.

• Символизм мифа – не аллегория; но лучше сказать – напротив, это сверх-аллегория, сумасшедшая аллегория, ведать не ведающая о своей условности.
Вот, символическое запретное яблоко превращается в общий реальный грех, который искупается для всех признавших соответствующую символику реальными муками одного человека – вроде бы символически, поскольку другие этих мук не принимали, но – реально...

• (Вообще, многое в традиционных религиозных представлениях можно понять только как аллегории, но по варварски верящие в свою безусловность.)

• Искусство, конечно, «мифотворчество», но не в смысле – «творчество мифов» (хотя многие и стремятся придать ему такие функции), а в смысле – «творчество по законам мифа»: оно воздействует пра-логически, ассоциативно-метафорически, образно, вызывая к жизни живущие в каждом архетипы. (Впрочем, оговорюсь здесь, в теорию архетипов по Юнгу я не верю.)

• Мы говорим метафорическим языком; считают, что это наследие той далекой эпохи, когда язык складывался едва не параллельно с мифологией; когда «ветер дует» было не метафорой, а мифом – то дул, скажем, Борей. (Метафорическим – мифическим, анимистическим – языком говорит поэзия; отличие его от повседневного языка состоит в том, что поэзия так и мыслит – и не ограничивается принятыми метафорами.)
...Но интересно, как бы мы обходились без этого наследия. «Ветер дует»: «воздух перемещается так интенсивно, что заметно его воздействие на предметы»... Какой ужас!

(«Миф – это метафора, понимаемая буквально.»)

МНЕНИЕ

– суждение, претендующее не на истинность, но на выношенность; или же не посягающее ни на то, ни на другое,

а вот еще определения – если их можно так назвать:

– «мнение – это собственное мнение»;
– «это версия, о которой у нас собственного мнения нет».

И еще. Мнение, это и –

– оценка, личное отношение («высокое», «низкое» мнение и т.п.;)
– предположение, к которому и сам не знаешь, как относиться.

• Сплошь и рядом в важнейших вопросах мы не можем быть уверены, истинно нечто или нет, зато можем чувствовать, как мы к этому относимся, и если даем себе труд осмыслить, почему – это будет наше собственное мнение в самом положительном смысле слова. – Мнение: прочувствовать, оценить и отдать себе в этом отчет.
И как уже упомянуто, есть сферы, в которых это «мнение» и составляет все возможное знание, а всякое «знание» самообольщается и никуда не годится, поскольку есть всего лишь мнение.

• (Требуется ли разъяснение? – «Личное отношение»: не «что мне больше по душе, то для меня и истина», но вся гамма отношений, к примеру: «как бы я того ни хотел, боюсь, это совсем не так». Если какая из этих двух фраз и выражает равнодушие к предмету обсуждения, то как раз не вторая, а первая.)

• ...Итак, наши мнения не могут стать истинными, максимум, чего от них можно ждать – это чтобы они всегда оставались собственными.

• Дурак все знает лучше всех и ни о чем не имеет собственного мнения. («Докса и эпистеме»!) Сущности ведь не узнают, а познают, проживают, – но этого-то ему и не дано знать.

• Не имея собственных мнений, люди присваивают их. Без них вовсе – нельзя.

(Мнение – то же, что точка зрения.)

• ... «Посоветоваться не мешает», «одна голова хорошо, а две лучше»: это правильно, конечно, но – все-таки как похоже на «двух женщин на кухне» или «двух медведей в одной берлоге».

• ...И с другой стороны. Об особых правах собственного мнения так или иначе наслышаны уже едва ли не все, и вот уж многие маскируют глупость – под это самое собственное мнение...

МНИТЕЛЬНОСТЬ

что ни случись, как мнительный начинает «мнить» – предполагать, то есть – козни, дурные исходы и все такое; эта особая напасть, страх напастей –

– эрозия ложного, но необходимого в нормальной жизни чувства защищенности. Неспособность абстрагироваться от сознания возможных опасностей, дефект психологической самозащиты от этого сознания,

может быть даже – недостаток некой защитной тупости.

• Мнительность – своего рода трезвость.

• Трусость преувеличивает опасное, мнительность его подозревает: есть некоторая разница.
Мнительный, бывает, очень смело смотрит в лицо беде, мнящейся ему реальной!

• Обычно здоровому присуща также уверенность в своем здоровье, счастливому – уверенность, что счастье ему причитается. В общем, как говорил Гете, «каждый человек чувствует себя привилегированным»! Вот – свойство, противоположное мнительности; и гипертрофия которого едва ли ее симпатичнее.

• ...Подчеркну напоследок: не столько мнительный чувствует себя в исключительном положении, сколько совершенно свободный от этого изъяна.

МОДА

– волна социализированных пристрастий,

т.е. подпитываемых стадностью; например, «мода на такого-то». – Но значение это не полно, а главное, вторично. Ведь мода – от «образец», и речь тут не о том, что уже всем так или иначе понравилось, пусть и не без рекламы или клаки, а о том, что должно стать всем милым насильно, под угрозой отлучения от некоего, своего рода, клана... Мода –

– стиль-пропуск в comme il faut.
Стиль как свидетельство принадлежности к «современному», этому важнейшему компоненту comme il faut (принятости) едва ли не всех групп и самых широких масс, время от времени закономерно сменяющийся и таким образом постоянно экзаменущий представителей этих групп и масс – на соответствие... «Периодическая переэкзаменовка на стадность».

• Традиция и мода. – Когда-то мода была достоянием групп, элит, отличавших себя от всей остальной человеческой массы – достоянием коей была традиция. Принятости неизменяемой элита противопоставляла принятость непрестанно меняющуюся, сбрасывающую по ходу отстающих, случайных, примазывающихся... Теперь же мода сама стала традицией – как элит, так и масс.
(Между прочим: отсюда ясно, что чувство стиля – ценнейшее свойство для человека элиты. Элита – стиль!)

• Мода – «прейскурант», – только не «текущие цены», а «текущие ценности».

• Мода: принятая модификация принятости, выстраивающая свою иерархию, – вожди-законодатели, ведомые, отстающие и преступники-аутсайдеры.

• Экстравертивный идол «современности» как нельзя лучше соответствует духу моды, – стиля-эталона, в котором подчеркивается его временность. А временность стиля, необходимо заметить, выражается особенно в отклонении от красоты, которая ведь вечна. То есть в толике уродства.

• В моде отражается – и нарочито заостряется – антагонизм между красотой и вкусом.
(Конечно, конечно, – красивым может быть и такое и этакое, самое разное. Но той пикантностью, которую придает уродство, моде никогда не пожертвовать.)

• Говорят – «тогда это было модно», – но, что отрадно, «тогда это было красиво» – все-таки не говорят!

• Мода, конечно, должна всячески преследовать немодное – ведь, во многом существуя вопреки красоте, как может она не ополчаться на то, что может себе красоту позволить? – Стадное, уж точно, небезобидно даже в таком пустяке, как мода.

• ...Вам еще скажут, непременно, почти ленинское «человек живет среди людей», и даже в советском «Словаре по этике» – несмотря на известную рационализацию марксистов, что мода изобретена капиталистами ради ускорения морального износа их продукции, – даже в этом Словаре указывается, что «М. может содействовать укреплению чувства общности и взаимного уважения людей, для к-рых соблюдение общественных условностей, норм хорошего вкуса и выработанного поколениями опыта общежития есть не формальная обязанность, а выражение внутренней потребности». – Видите – «взаимного уважения», ни больше ни меньше: одет не как все, а по своему вкусу или карману – значит, не уважаешь! и уважения недостоин. Или, как любопытны эти люди, «для к-рых соблюдение условностей» – «внутренняя потребность»!.. Но верно, что «М.» – действительно «опыт общежития, выработанный поколениями». Очень даже заслуживающий внимания.

• Мода, как сказано, характеризуется в общем море явлений конформизма – периодичностью. Она – рябь на поверхности этого застойного моря, точнее, болота, – дающая выход неизрасходованным силам обывателя; регулярные воздаяния, требы идолу конформизма, – без которых это его религиозное чувство перестало бы само себя ощущать, утеряло бы остроту...

• Мода, парадоксально, разрешает человеку выделиться – в невыделяемости. Не выбившись из конформизма, а перегнав в нем других. Модничество, как снобизм – такая сверх-конформность.
Мода дает ощутить себя оригинальным – тому, кто оригинальность и презирает и ненавидит. В моде, ты оригинален не тогда, когда следуешь себе, – тогда ты в лучшем случае «чудак», – а тогда, когда первым заслышал ее последние «крики».

• «Модник» – больше «как все», чем все!

• Мода маркирует время: приманка для молодых, – тех из них, для которых их молодость – главное достоинство. Заявка на «современность» – ту, к которой завтра останется лишь так называемый «исторический интерес» (т.е. никакого).

• Кто-то «отстал от моды» – а ведь это значит, что какое-то время назад он перестал копировать других – набрел на что-то свойственное себе, ощутил, что ему самому, лично, что-то по душе.

• Вкусы меняются, потому что безвкусица вечна.

• «Красивое – это модное» (из интервью с Плисецкой). Да-а... А сколько людей, которые, пусть не скажут, но верят, что и «умное – это модное»!

МОДЕЛЬ

...Говоришь об «образе» или «метафоре» и понимаешь: их разгадка в том, что они – модель. Но о самой «модели» можно сказать не больше, а меньше; и самое интересное, пожалуй, что она – те самые «образ» или «метафора»...
Но все-таки. Модель –

– явление, найденное или сконструированное, действующее так же, как то, которое мы изучаем – и кажущееся нам понятнее.
Явление, найденное или сконструированное, упрощенное в сравнении с изучаемым нами явлением до одного, интересующего нас, его аспекта,

что в случае модели – метафоры надо слегка переформулировать –

– «... в котором интересующий нас аспект не один, но выступает ярче», –

а в случае модели – полноценного художественного образа, следует повернуть на сто восемьдесят –

– «... или напротив, совмещающее в себе многие аспекты в их цельности, так, что оно становится способным проливать свет на явления жизни, которые ведь показываются нам всегда лишь в каких-то отдельных своих аспектах».

• Модель в собственном смысле слова – это такая «живая абстракция», «самоходная абстракция»; здесь из конкретного многогранного явления искусственно вычленяют занимающий познающего аспект и предоставляют ему жить своей самостоятельной жизнью.
А модель-образ – наоборот; здесь, хотя и искусственно, создают многогранную картину какого-то явления; сталкиваясь с подобным явлением в жизни, мы оказываемся в силах достраивать видимости до полноты.
И ясно, что несмотря на указанную противоположность, одно плавно перетекает в другое. Все, что способствует пониманию, пусть самая примитивная модель, учит нас видеть какую-то цельность. А самый сложный образ все-таки адаптирован для понимания, то есть все-таки вычленяет из живого какие-то отдельные его аспекты.
И еще кое-что. Четких границ между простой моделью и образом нет, и вот мы видим, что образ попримитивней – напоминает конструкцию, модель, а талантливая модель живет в нас, как ярчайший образ.

«МОЗГОВОЙ ШТУРМ»

– способ (коллективного) решения задач, основанный на запрете критики любых возникающих предположений,

или, я бы назвал это, «способ отложенной критики», а по внутренней его сути – способ «раскупоривания подсознания»: которое ошибается, но которое только и находит.
(Роль подсознания творческая, а сознания – критическая.)

• Если «мозговой штурм» оказался неэффективным, то потому, вероятно, что мыслился как действие коллективное. Мысль же – индивидуальна. Но каждый мыслящий индивидуально заметит в собственной практике, я думаю, прием «мозгового штурма» – период свободных предполаганий. Запретить ошибаться – себе или другому – значит запретить думать вообще, – но это наша обычная ошибка...

• Конечно, эффективность «мозгового штурма» следует определять не по количеству ценных предположений, высказанных без страха критики – они и должны в подавляющем своем большинстве быть вздорными – а по индивидуальной продуктивности участников штурма после его проведения, которая статистике не поддается.

• ...Отсюда видно, кстати, что авторитет – эта пронизывающая цензура – для мысли губителен. Если мыслишь, то сам себе и Кант и Толстой. – Обнаруживать авторитет – лишь post factum, как чудесное, лишь от Бога зависящее родство душ.

МОЛИТВА

(тема, конечно, совершенно не моя, и все же хочется кое-чем поделиться)

– способ снискания благодати – так сказать, «упрашивание божества»; или напротив, моральная самоподготовка к ее восприятию.

• Молитва – причем именно не ритуальная, а «корыстная» (молитва-просьба) – вот, правда, чистейший и безусловный акт веры. Человек сдался и поверил; «теперь осталось только небо молить»; ага, пусть «только», но – небо. Насколько молишь, настолько веришь.

• Между прочим: «вера твоя спасет тебя» – сама вера, а не способ ее изъявления; не вероисповедание, например.
И предложенное Христом «Отче наш...» – где-то я уже говорил – не еще одна обязательная молитва в дополнение к принятым, это скорее, «не заботьтесь», – не нужно особых молитв.

• ...В чем загадка. – Если ты попросил и был услышан – то, получается, тот, кем ты услышан, не видел твоей нужды сам?.. Или видел, но не находил помощь тебе справедливой? А зачем тогда... В общем, в рассудок это не укладывается. И тем не менее, будто бы, молитва помогает.
...Если бы умственные конструкции могли нас здесь удовлетворять, я бы предложил для распутывания этого клубка следующую. Вышние силы, видимо, помогают молящемуся не в его конкретных затруднениях, которые, может быть, с точки зрения вечности ничего не стоят и даже имеют положительный смысл – а дарят ему частицу своего всемогущества, которой он и распоряжается по своему усмотрению.

• Имели бы мы веры хотя с горчичное зерно, и могли бы, как сказано, горы передвигать; и вероятно именно потому, что ни в чем подобном нет никакой необходимости, а исполнение всех наших желаний нам же самим было бы во вред, – именно потому мы так Богом и устроены, что слишком трудна нам эта вера.

• Неверующий, кто не молится и ни о чем не просит – это, возможно, признавший все от неба исходящее за неоспоримое. А верующий – это кто завязывает с Богом свои отношения.

МОЛОДОСТЬ

– пора, когда все отпущенные человеку природой физические и умственные возможности достигают полного расцвета – и превосходят его, так сказать, социо-культурные возможности

(а зрелость, соответственно – когда эти социо-культурные возможности догоняют биологические, падающие еще слишком незначительно; а старость – это когда в разной степени убывают и те и те).
...Вообще, определять подобные вещи – значит выпячивать какие-то их, чем-то нас волнующие, частности, – что я и продолжу. Итак, молодость –

– пора, когда «жизни не знаешь» и притом вынужден ее делать, – иначе, когда максимум ответственных решений приходится на минимум опытности:

если бы все эти решения нам приходилось принимать уже не в молодости, представление об ответственности нас просто задавило бы!.. Доля легкомыслия здесь необходима, не то что оправдана. К тому же, сами ошибки наши не случайны – это ведь наши ошибки, именно те, что нам свойственны; и как в «Формулах» говорилось, делаешь жизнь не всерьез, а получается она всерьез... И нет худа без добра... Соответственно, и воспринимается молодость в типичном случае отнюдь не так сурово, а скорее наоборот, как –

– пора открытых возможностей, того, что называется «жизнь впереди»,

что конечно не значит, что сама молодость – еще не вполне жизнь. – Жизнь и вообще можно определять, как свободу, именно открытые возможности.
А вот еще. – Молодость –

– пора, когда все пробуешь в первый раз: даже если полностью этим захвачен, всего вкуса далеко не ощущаешь,

или, примерно то же самое –

– пора счастья, в котором не отдаешь себе отчета, и несчастий, которые чаще всего таковыми не являются,

впрочем, кажется, это более-менее справедливо относительно всех возрастов. Только в молодости все явнее – в том числе и слепота. «Пора, когда максимум чувствительности приходится на максимум же черствости».
Далее. Молодость –

– пора, когда личность еще не вполне сложилась – или если сложилась, то сама о том не знает, – и по той же причине не закостенела, открыта лучшему,

но, чувствую, определения этого рода можно давать бесконечно.

• Опыт ведет нас к себе и только к себе, – к непосредственности! Молодость ведь – учеба, значит «мимесис», подражание, – какая там непосредственность; ну разве что «свежесть».
(Если не называть непосредственностью способность действовать, не задумываясь о реакциях и последствиях, – т.е., хотя извинительную в этом возрасте, но глупость.)
Кстати и наивность, ведь это – когда веришь словам, а не глазам, – точно также, отнюдь не непосредственность.

• ...А может, за непосредственность молодости принимается ее меньшая обученность (и соответственно меньшая подчиненность) науке конформизма? Тогда, конечно, ей можно приписать и непосредственность, – но ведь конформизм – явление, кажется, не неизбежное, а даже в чем-то и добровольное? Эту непосредственность ничто не мешает сохранять всю жизнь.

• «В молодости люди лучше» – правило, как всегда, с исключениями: по-настоящему сбывшийся человек становится, так сказать, еще лучше.

• Не устаю удивляться тем, кто огорчается, что в молодости «был лучше». Либо за этим стоит философия, что вообще доброе – ложь, и только по молодости можно этого не знать (что сформулировано в известном стихотворении: «когда мы были молодыми ... и чушь прекрасную несли» – прекрасное, то бишь, есть чушь). Либо, как будто, лицемерие: можно сожалеть об утраченном здоровье или чем-нибудь таком, но сожалеть, скажем, об утраченном бескорыстии...? Чепуха какая-то. Если жалеешь, то что, спрашивается, может помешать быть бескорыстнее?.. Видно, это не проблема возраста, а проблема людей, не смеющих себе позволить отличаться от общепринятого (которое дурно и делает людей худшими, чем они суть по природе).

• «...Одни в молодости лучше, другие хуже». – В молодости часто ошибаешься относительно того, что ты есть; и вот одни, видимо, ошибаются в том, что делают хорошего, другие – в том, что делают дурного.

• По идее, в молодости все ново и все должно быть удивительно. Отчасти так и бывает, но... удивительному надо еще научиться удивляться, а новое еще суметь увидеть; на эту науку потребно время...

• Правда ли, что человек в молодости чувствует острее? – Разве что острее отчаивается, когда чего-то желанного не получает. И потом, если острота чувствительности с возрастом действительно снижается, то ведь понижается и ее порог.

• «Легко ли быть молодым»? Сказать за всех молодых, что трудно – было бы неверно; трудности, чтобы испытать, надо еще осознавать... В любом случае, даже если молодым быть трудно, то старым – грустно.

• «Если бы молодость знала, а старость могла»: вот в чем дело. Причем, ясно, чужая «старость» почти ничего не может знать за твою «молодость».
«Если бы молодость могла то, о чем узнаешь только в старости.»

• Молодость – расцвет всех сил, верно применить которые помогает лишь случай да инстинкт.

• ...Это пора, когда «берешь направления», а чего стоят цели, узнаешь позже. К тому же – когда, согласно классику, «больше всего глупостей совершаются по зрелом размышлении».

• «Ошибки молодости»: извинительные и тем не менее не избавляющие от ответственности, – расплачиваются за них всею жизнью.
Но бывает и наоборот: пусть и не отвечаешь за них, а вину все же чувствуешь. Ибо учишься ведь и на таких ошибках, за которые расплачиваются другие.

• Вундеркинды – те, кто могут, скажем, в пять, что обычные люди могут в пятнадцать; в двадцать такой разницы уже не будет.
А есть «вундеркинды», которые в двадцать понимают то, что другие, скажем, в сорок; как и вундеркиндам первого рода, со временем им предстоит сравняться с остальными, но – совпадение зрелости и расцвета сил оказывается очень плодотворным. Это, как будто, известно – никто ведь не спросит: «и как мог Пушкин додуматься до такого в двадцать лет?..» И вот, значит, именно «до времени созрелый» «ранний плод» и имеет самый долгий «час красоты». А «час красоты», пришедший вовремя, уже слишком близок к «часу паденья».

• «Из молодых да ранний» – употребляется, если не ошибаюсь, всегда с целью обидеть, в неприятных контекстах. То ли просто, как прозрачный намек: «молодой слишком». То ли, быть «ранним» – значит просто не удовлетворять стандартам, чего большинство боится больше всего.

• ...Фактов-то, для приобретения опыта, достаточно и в двадцать. И та же различима, в перспективе, «точка схода»... Вообще опытность – не багаж, а состояние; до этого состояния в разное время дозревают, и по-разному, у разных людей, оно выглядит.

• Как складываются наши воззрения. – В молодости обо всем почти, о чем догадываешься, догадываешься точно, и даже формулируешь в тех же словах, что в зрелости (кто пишет, может в этом убедиться), – зрелость же означает осознание целого, в которое, как сказано, многое юношеское укладывается без пазов, так, что удивляться приходится, и лишь малая часть столь же удивляет тем, как она могла к тебе затесаться.

• В молодости очень легко заблуждаешься относительно того, что несомненно и что подлежит исследованию. Собственно, в этом и состоит львиная доля своеобразия юношеского мышления, – в причудливости его аксиоматики.

• («Ранний N., поздний N.» – «Поздний», надо думать, отменяет «раннего» во всем, в чем ему противоречит; и трудно изыскать основания, по которым мы могли бы защитить автора от него самого, даже если он, ранний, нравится нам больше... Но это к теме не относится.)

• Молодость и талант. – Вернусь к поговорке: «если бы молодость знала, а старость могла»... Талант – это скорее «мочь», чем «знать», но, чтобы мочь, надо уже и как-то знать...
(Молодость: пора, когда все можешь и ничего не знаешь, как.)

• ...Да, в юности – подражаешь; но – по первому разу!
В юности не бываешь в собственном смысле оригинален, для этого еще надо в себе разобраться, но бываешь – как бы сказать? – генеративен. А затем наоборот: находишь себя и становишься по-настоящему оригинален, но генеративность мало-помалу убывает.

• Молодость – талант восприимчивости: восприимчивости к новому, которое молодость сделает своим. Но только не в смысле – восприимчивость к оттенкам, привкусам, даже к самому вкусу! – Выходит, в молодости мы глотаем и усваиваем, а жевать научаемся позднее...

• ...Это пора развития, когда в равной мере внове все – все то, что другие давно прошли, но ведь и то, мимо чего они прошли, не заметив!

• ...А вот еще «определение»: молодость – когда кажется, что истины можно узнавать, а не только дорастать до них, – такое воззрение не будет означать глупости. – Ах, потому так радостно читаются в юности книги! Затем уже, берешь книгу в руки и не знаешь, зачем. К своим выводам ты уже пришел, и на что тебе чужие!

• Что меня всегда удивляло, это – откуда «с младых ногтей» уже можно знать, что «в книжках не то, что в жизни»? Книжки ведь выглядят именно «пособиями по жизни»! – Один раз увиденное перевешивает, значит, сто раз услышанное (прочитанное); «ушами» мы учимся теории, «глазами» – практике. (И, как сказал И.Н. Шевелев в своей книжке «Афоризмы», хороший человек – тот, кто лучше знаком с теорией, а плохой – с практикой жизни.)

• Если молодость ощущается самим молодым человеком, как достоинство, то скорее всего она и составляет его большой недостаток, а если ощущается им как недостаток – то, скорее всего, это его великое достоинство.

• Что молодость – единственный изъян, который исправим – не совсем верно. Либо исправим, но тогда остается и сама молодость, либо нет, и тогда она лишь сохнет, вянет...

• ...Пора, когда ждешь от себя многого. Или, когда ждешь многого для себя...

• «Юношеский максимализм». – Будто бы, понимание, что вся правда не бывает целиком на одной чьей-то стороне, как и чувство, что «не все» еще не значит «ничего» – важнейшая составляющая часть житейского опыта.

• Как мне уже приходилось говорить, юность не отрицает авторитеты, а наоборот, ревностна к ним – отрицает одни ради других. (Так что юношеское ниспровергательство – разновидность юношеской восторженности.)

• «Юношеский идеализм». – Незнание жизни юношей бывает двух родов (и одно из двух): просто незнание, хоть и на самой материалистической подоплеке, и этот самый идеализм.
А в самом этом идеализме – два возможных заблуждения. Первое, это то, что не так ведь легко знать, в чем должны состоять идеалы. Они могут быть и ложными, даже если кажутся несомненными. Второе же – в следующем. Все-таки моральные требования, по самой их идее, естественны, так что и юноша тут в главном не ошибается; его идеализм состоит в том, что он воображает – да и как он мог бы судить иначе? – что решающее слово в мире принадлежит правде.

• Снобизм молодости. – Есть и такое явление. Любопытно в нем то, что объединяться можно любой, самой зыбкой почве, – даже, как в данном случае, на почве неприязни к собственному будущему!

• Самоуверенность молодости – от естественной в эту пору иллюзии, что вообще в чем-то можно быть уверенным.
Вообще же самоуверенность – признак слабосильности: это вера, что сложнее тех задач, с которыми уже справился, просто и быть не может.

• «Юношеское бунтарство». – Свойственно далеко не всем. Кто смолоду переоценивал себя, с возрастом становится консервативней. А кто переоценивал встретивший его взрослый мир – наоборот, либеральней. (Переоценивающих себя, видно, значительно больше.)

• Культ молодости последовал за культом стариков.
...Культ стариков, как проявление и один из оплотов традиционализма, следовало изжить, чтобы начать думать своими головами. А вышло так: изжить-то изжили, но о том, чтобы «своими головами», не пошло и речи, а только, если раньше считались со мнением тех, у кого оно все-таки могло сложиться, теперь – тех, у кого оно сложиться еще не могло...

• Из Даля: «старые дураки глупее молодых». То есть, в молодости сама глупость – не вполне глупость. Дело не только в том, что она в молодом извинительней. Молодой умен еще и будущим своим умом – даже если в будущем этому уму и не суждено состояться.
(Восприимчивость: ум в возможности.)

• «В двадцать лет ума нет – и не будет»; я уже высказывался на эту тему, в том смысле, что, видимо, имеется в виду не ум, а благоразумие. И что, если в двадцать уже готово благоразумие, то ума уж не будет...

МОНОТЕИЗМ

«единобожие», вместо «многобожия». – Что принципиальной разницы, на первых порах возникновения монотеизма, не составляло; один-единственный племенной бог не мешал тому, в сознании первых монотеистов, чтобы у других племен их было помногу, – это мы видим еще и кое-где в Библии. И все же это означало – пусть неполное, пусть постепенное, но –

– сознание того, что Богу пристало быть абсолютом, а абсолют мыслим лишь в единственном числе, –

вопрос, можно ли мыслить абсолют личностью, остается открытым. Но кажется, что дальнейшее осознание этой идеи ведет к пантеизму.

• «Нет бога, кроме Бога» – вот тут бы и остановиться, и лучшей формулы не придумать.

МОРАЛЬ

– точно то же, что нравственность (даже того же корня),

в своем месте и лучше об этом говорить. А здесь – только одно «филологическое» замечание: об особом способе применять синонимы и дефисы. Незаменимая вещь, если не знаешь, что сказать, а также для придания тексту солидности. «Мораль и нравственность», «морально-нравственный»: напоминает «хлебобулочные изделия» или «чулочно-носочные».
(А вот – «этико-эстетический». Здесь, напротив, через черточку такие разные вещи, что голова кругом: что имеется в виду – что эстетическое есть только эстетика, красиво – некрасиво? или эстетика, вкус возводятся в ранг этического, в ранг долга? – И то и другое в природе есть, как пережиток дикарства... Но это отдельная тема.)

• Впрочем, наблюдаются попытки закрепить особые сферы за моралью и за нравственностью: нравственность – это, так сказать, мораль в «половой сфере» (или наоборот). – Смысла в таком разделении нет, поскольку вся суть настоящей морали в этой сфере в том именно и состоит, что никакой особой морали она здесь собой не представляет – а представляет все ту же самую: «поступай с другими так...». Прогресс морали в этой сфере и есть постепенное осознание и признание указанного факта.

Прошу прощения, – есть еще смысл. «Мораль», это и –

– вывод, как моральный урок,

то есть практический вывод как бы приравнивается к моральному суду. Весьма любопытно! Будто, скажем, все политическое мышление не строится на том, что вывод, урок на будущее, всего обычнее состоит в решимости более последовательно игнорировать мораль...
Благоразумию полезно быть максимально моральным, морали не повредит быть по возможности благоразумной, но что эти две вещи суть одно и то же – басни!

...И еще! «Мораль» – вычлененная из «деморализовать» –

– решимость – в сколь угодно неправом деле. Особо – готовность пострадать «за идею».

• Противники, первым делом, пытаются друг друга «деморализовать». Если бы их спор шел о правде и справедливости, каждая из сторон, напротив, пыталась бы укрепить друг друга в морали...

МОРАЛИЗИРОВАНИЕ

– род моральных суждений, ничего не могущих в жизни изменить, –

по крайней мере, изменить непосредственно, видимым образом; что ж? И такие суждения необходимы, – должны же мы хотя бы отчет себе отдавать, в чем состоит идеальное, даже если нет никакой надежды увидеть это идеальное во плоти.
Но чаще это слово употребляется в смысле едва не противоположном –

– род ханжества, моральный формализм, естественно враждебный всякой живой жизни и способный временами наносить ей самый реальный вред –

то есть, суть дурного морализирования не в том, что его мораль и хороша, да неосуществима, а в том, что сама его мораль ущербна.

• Бесполезное морализирование не так и бесполезно и даже необходимо. Но, увы, бывает и вредное морализирование.

• Гуманизму, в нашу эпоху, остается лишь «морализировать» – в самом прекрасном смысле.

• ...Пример морализирования в дурном смысле? – Ну, скажем, идея, что пол – грех.

• Моральный суд post factum – по определению морализирование, и всего чаще в его худшем смысле; такая мелочная словесная месть, из серии «а я говорил», «а вот не надо было» и т.п.

• Морализирование против политики – в большинстве случаев неизбежное и необходимое – иной раз может быть и вполне ханжеским. Например, если только сомнительная политика может спасти от наступления политики кошмарной – как то: отмена выборов ради спасения от неминуемой победы фашизма – следует идти на это. – Кстати, вот и случай, когда плоды пустого морализирования могут оказаться зримыми и чудовищными.

• В общем, морализирование –

«применение морали с нулевым или отрицательным КПД».

МОРАЛЬНОСТЬ

(из противопоставления «легальность и моральность»). – Та же проблема, что «долг и склонность»; моральность, согласно знаменитой философии –

– следование долгу независимо от склонностей, например от любви или сострадания,

тогда как легальность – то же самое добро, но совершаемое из склонности.

• К тому, что уже говорилось на эту тему в статье «Долг и склонность», здесь надо добавить следующее. – Не получится ли, что, последовательно выметая из долга всякую склонность, наша сверхчистая моральность полностью перестанет отличаться от легальности? Той самой, на которую так боялась походить?.. Скажем, если мы помогаем кому-то не из сострадания, то видимо и не для облегчения его болей; все делаем так, да не так, – формально, то есть именно «легально». А что такое долг – ну, скажем, фашистского солдата, – долг без малейших примесей любых человеческих склонностей, – как не голая «легальность»?..
Я бы так отличал одно от другого –

– «моральное – это моральное по духу, а не букве только»,

последнее значило бы «легальное».

• ...Да, как раз «долг»-то и «легальность» – близнецы-братья. А добрая склонность – если не совсем то, что моральность, то лишь потому, что сама мораль наша еще не совсем добро!

• Итак, легальность есть, во-первых, свойство объективно добрых (полезных другим) поступков, совершаемых исключительно из побочных мотивов, включая: «поскольку этот человек мне нравится, постольку и стараюсь для него», – и во-вторых – свойство поступков, добрых или злых, совершаемых исключительно из чувства долга; а моральность –

– та же легальность, но только в смысле «совершаемого единственно из чувства долга, формально»;
– собственно моральность: свойство поступков, совершаемых из добрых побуждений, –

сочувствия, сострадания; ответственности за общее, отдаленное, будущее; чувства справедливости; удовольствия радовать...

МОТИВ

– причина, какой она может быть в особой сфере – сфере поведения (одушевленных существ): не определяющая, а побудительная.

Если эта побудительная причина осознана или хотя бы явна для того, кто ею движим, она в общем то же, что цель; но тогда и говорится о цели, – мотив же, лучше сказать –

– «цель, более-менее неосознанная».

• Культурный язык уже как-то верит в свободу воли, коль скоро выделяет мотивы, движущие душами, из общего класса причин.
...Верит – и не верит, коль скоро, остерегаясь в применении к живому понятия «причина», все же вводит более глубокое «мотив». Причем собственно мотив – мотив неявный для духа, а значит именно такой, что, будучи обнаруженным, сильнее всего подрывает веру в эту нашу свободу воли.

• Все поведение человека целиком определяется мотивами, а свобода видимо в том, чтобы эти мотивы осознавать, взвешивать, давать или не давать им ходу. Мотивы – «двигатели», но предполагается, что есть и водитель... И опять. Если мотивами определяется все, то, получается, и само это управление мотивами тоже, и – нет свободы?..

• Мотив – причина, оставляющая нам свободу, если мы её сознаем, и управляющая нами без нашего ведома, если мы её знать не хотим.

• Мотив – причина, обнаружить которую обычно легко, а действие предсказать невозможно. Очень простая причина очень сложных действий.

• Представим: один предмет воздействует на другой, но вместо ожидаемой и понятной механической реакции вдруг происходит химическая. Вот так же, ответы на причины бывают – механическими, химическими, а бывают, больше того – живыми.

• Живое – это ре-агирующее; «действующее в ответ». Причина равна своему действию – на неживое, – но не равна – реакции.

Концентрируя противоречивость всего вышесказанного в двух разных определениях (противоречивость, которую мне не по силам устранить), мотив –

– причина, оставляющая нам свободу реагировать на нее по собственному усмотрению; – причина, управляющая нами даже без нашего ведома.

• Мотив – это действующая в одушевленном причина, но не всякая, а только внутренняя; причем надо заметить, что для того, чтобы действовать, всякая причина должна стать сначала внутренней... Итак, мотив все-таки – любая причина...
Впрочем, «мотив» применяется и в более узком смысле, именно –

– побуждения, навязываемые душе потребностями организма и инстинктами,

например, голод или тщеславие. – Эти мотивы могут быть, кажется, перечислены поименно. – И тогда скажем так: причины действуют на эти типовые мотивы, а они уже – на наши души.
«Мотивация»: возбуждение побуждений.

• ...Но о чем не надо забывать: есть потребности, как будто, самой души. Сердце живет ценностями, разум – смыслом; есть и такие мотивы! – Для материалистов же они никогда не больше, чем – мотивировки.

МОТИВИРОВКА

– формула компромисса между желаемым и должным. Мотив плюс его моральное оправдание: осознанный мотив либо ширма для истинного мотива (скрываемого от себя или только от других).

• Потребность в мотивировках – тоже мотив. (Самый настоящий моральный мотив, плодящий, на единицу добра, наверное, с десяток единиц лицемерия.)

• Мотивировка – одежда мотива, с теми же функциями приличия, украшения и сокрытия неприглядного. И та же мода на раздетость; только здесь почему-то чаще раздеваются как раз не те, кто нагишом смотрится привлекательней...

• «Базис и надстройка»: «мотивы и мотивировки».

МСТИТЕЛЬНОСТЬ

в основном это то же, что злопамятность – неспособность прощать зло, но главное – свойство его таить (не память о зле, а таимое зло), или –

– «коварная справедливость»; несправедливо проявляющаяся справедливость:

то есть справедливость, не знающая – срока давности; не различающая умышленное от неумышленного; не признающая смягчающих обстоятельств, и в особенности принципа, что право не занимается мелочами... А ведь это, пожалуй –

– свойство, обратное великодушию: ощущение любого понесенного ущерба, как ущерба личному достоинству, – который, как таковой, обязательно должен быть возмещен. –

В обычном-то случае, достоинство не задевает то, что означает, скажем, лишь материальный ущерб; не может ранить достоинство и человек, до которого нам нет дела.
...Да, и особо характерна мстительность мелочная, когда приходится удивляться, сколько коварной изобретательности может быть потрачено на отместку за какую-нибудь оговорку, неловкость, шутку или что-нибудь в этом роде (такую мстительность отмечал Вяземский за самим Пушкиным, который, по его свидетельству, чуть не записывал на листочках свои мелкие обиды – в страхе, значит, позабыть и оставить без наказания); в общем, это еще и

– то же, что мелочность, одно из ее типичных проявлений

(во всяком случае, мелочность – это, чаще всего, именно мелочная мстительность.)

• Подсознание наше мелочно-мстительно.
(Оно ведь и проявляется больше всего в мелочах, поскольку главное-то мы вершим более-менее сознательно, – и проявляется, повторяю, всегда не слишком красиво. Великодушие ему чуждо.)

• Самолюбивые за обиды мстят, справедливые «выясняют отношения». Если последнее бывает очень похожим на мелочность, то первое – сама мелочность, а то и сама низость.

• (Выяснение отношений – не лечение отношений, а их воспаление.)

• ...А некоторые предпочитают мстить, именно чтобы не выяснять отношений, и даже именно будто бы для того, чтобы этих отношений особо не портить. Кара настигает обидчика тогда, когда он ее никак не ждет, и либо повергает в недоумение – которое со временем как-нибудь позабывается, – либо изумляет своим характерным мелочным коварством. (Ведь коварство – и есть какое-то зло, обезоружившее жертву предполагавшимися добрыми отношениями.)

• Мелочно-мстительный умудряется питать вражду в самой дружбе. Или, не знаю, хранить дружбу во вражде...

• ...И не поймешь, за что эта месть и точно ли это месть; выяснение причин агрессии требует напряжения всей памяти и всех аналитических способностей. Мстительный ведь несправедлив, его месть не настаивает ни на какой правоте, потому и не пытается ее декларировать и обосновывать.

• ...Начальник, можно почти не сомневаться, – припомнит. Хотя бы потому – пусть это прозвучит и цинично, – что ему оно легче, ты в его власти.

• Обязательное свойство тирана – как будто – мстительность. Объяснить эту закономерность можно, наверное, тысячью разных способов. Но достаточно указать, что и властолюбие и мстительность – варианты одного и того же свойства, точнее всего называемого ничтожеством.

• ...С другой стороны, если справедливости не добиться, самый лучший человек может быть поставлен в необходимость мстить.

• Одержимость местью – моральное увечье, которое может быть причинено и морально здоровому человеку. Тут дело в силе и характере травмы. Но «мстительный» – тот, у кого это уродство в натуре.

МУДРОСТЬ

нечто большее просто ума – или, что далеко не то же самое, нечто взамен его. – Плавный переход одного в другое, в нашем словоупотреблении, маркируют следующие определения:

– понимание, а точнее чувство, истинных ценностей;
– знание помимо ума, – инстинкт или опытность;
– эрзац ума, то же, что благоразумие; даже то, что хитрость.

Подчеркивая противоположность, мудрость, одно из двух –

– совершенство отношения к миру;
– совершенство приспособленности к нему.

• ...Так и у Даля: мудрый – «основанный на добре и истине», – категория, в первую очередь, моральная.
Мудрость остается категорией моральной и в том случае, если речь идет не о совершенстве нашего отношения к миру – не об истинных ценностях, не о добре – а всего лишь об изощренной приспособленности к нему: эта другая мудрость исповедует и другую мораль.

• Мудрость – это то, что ум дает душе. (И если со старостью слабеют способности и даже сам ум, душа, принимавшая эти дары, оставляет за собою это, нетленное.)

• «Пусть будет добрым ум у вас, а сердце умным будет» (Маршак): формула мудрости самого высокого рода.

• Мудрость – в том, чтобы уметь быть умнее себя.
Даже неумные несколько мудрых правил в запасе всегда имеют. А мудрость умных – в том, наоборот, чтобы оказываться выше самых лучших собственных правил.

• Мудростью называют еще способность предвидения, – потому вероятно, что самая удачливая погоня за ложными ценностями в конце концов чревата крахом, которого не предвидит немудрый. Да и вообще, будущее слишком трудно вычисляемо – то есть доступно больше интуиции, знанию помимо ума.

• Символом мудрости (если не реальным примером, ибо это вопрос слишком сложный) – могла бы служить сдача Кутузовым Москвы. «Пусть их берут – и что будут с нею делать?.. Только скорее все изойдет...»

• Мудрость, как и хитрость, не добивается своего напролом: пункт, где значения этих двух неполных синонимов совпадают.

• «Поступать мудро» и «мудрость» – прямая противоположность «мудрить» и «мудреность»; а «хитрить» и «хитрость» частью своих значений относятся к первому, частью – ко второму.

• О мудрости народа говорят, как говорят о мудрости инстинктов животных, – как о чем-то, что, конечно, может выразится в самых неудобных и даже губительных формах, но что само по себе как-то оправдано и чем, главное, если только подойти с умом, вполне можно управлять и пользоваться.
...Но интересно, что «народная мудрость» (пословица) – представляет собою, как правило, мудрость наивысшего рода. И притом часто – прямую противоположность народной «житейской мудрости». Пример? – Ну, хотя бы, «сердцу не прикажешь». Так говорит народ – вопреки традиционализму, покоящемуся, кажется, именно на технике «приказывания сердцу».

• «Поступать мудро» – чаще всего означает: «пойти на компромисс». И верно, если мудрость – это наши высшие ценности, то найти компромисс ведь и значит сойтись на почве более высоких ценностей, чем личные интересы, амбиции и точки зрения, – именно ценностей мира, человечности, права...

• «Ненасилие» – это, кроме всего прочего, мудро.

• «В мыслях и намереньях освобождайся от мыслей и намерений...»
«Лучший запор тот, что не имеет замка...»
«То, что знаешь, не передать словами, надеющийся на слова не может знать...»
Пользуясь конструкцией, изобретенной Абрамом Терцем, можно сказать: «мудрец – это Лао-Цзы».

...И вот еще определение. Мудрость всегда выглядит, как –

– чувство естественного хода вещей,

«чувство истинных ценностей» – как необходимое следствие.

МУЖЕСТВО, МУЖЕСТВЕННОСТЬ

– так сказать – смелость, готовая за себя отвечать; сознающая и (или) принимающая на себя также все последствия своих дел; последовательная смелость, –

почему, например, мужеством называют и стойкость в беде. «Мужественно встретить» (беду) – это наверное: встретить ее с сознанием ответственности, налагаемой если не собственными деяниями, то Богом или судьбою.
...А отсюда и мужественность, как –

– обратное инфантильности: способность брать на себя и нести ответственность, не уклоняться от нее, если ответственность – выпадает.

• («Женственность» же – это не что-то противостоящее мужественности, это – из другой оперы. Мужественность – скорее возмужалость, то есть взрослость. Хотя конечно, было бы крайне немужественно со стороны мужчины везде, где тяжесть дел и их последствий ложится на него вместе с женщиной, не брать их по возможности на себя.)

• Понятие личности – где-то близко к понятию мужественности.

• Итак, все дело – в последствиях. Мера мужественности определяется не трудностью единичного поступка, а тем объемом ответственности за него, что принимает на себя отважившийся на поступок.

• Терпение – это такое пассивное мужество.

• Мужество солдата – поддерживается изничтожением представления о ценности его отдельной личности. Гражданское мужество, напротив, этим представлением укрепляется. Отсюда их частая несовместимость.

• Мужество бывает трех родов: мужество «со всеми»; мужество «поодиночке»; мужество «против всех» (против стада, против толпы). Что еще можно, так же условно, назвать: солдатское; личное; гражданское.

• ...Конечно, массовое мужество не бывает совсем без личного: умирать-то все равно приходится поодиночке. И не совсем верно героизм многих называть «массовым», – это все-таки героизм многих по отдельности.

• ...Гражданские идеалы приходится отстаивать от стадных, потому и подлинное гражданское мужество – не с обществом, как можно бы подумать, а именно наперекор.

МЫСЛИМОЕ

– что можно себе представить, или возможное; что можно себе представить, но, напротив, невозможное.

• А «немыслимое» – это чего нельзя было бы и помыслить, зато оказалось возможным осуществить; в реальности чего пришлось убедиться воочию.

МЫСЛИТЕЛЬ

прямо можно сказать –

– тот, кто мыслит (действительно мыслит!),

поскольку на самом-то деле сие не так часто встречается, если не называть мышлением умственное обеспечение каких-то, пусть самых важных, нужд. – Можно бы добавить – «кто мыслит самостоятельно», – опять же, если бы «мыслить» и «самостоятельно мыслить» не значило одно и то же. Самостоятельно мыслить – значит не столько решать проблемы, сколько ставить или видеть их, то есть так сказать, «в принципе»; соответственно мыслитель –

– уже всякий, для кого сиюминутное все-таки определяется вечным,

или, в другом повороте –

– кто мыслит в первую очередь не о задачах, а о ценностях (ставящих все задачи...).

Ну а проще, мыслитель –

– человек, способный образовать свой собственный общий взгляд на мир, –

если это проще. – Подчеркну: не отличный от всех других взгляд, а – собственный; отличия, конечно, будут, только дело не в них.

• «Ищущий человек» – все-таки еще не мыслитель. Ведь «ищущие люди», сколько я их знаю, ищут, скорее, не «что», а «с кем»: ищут общность, исповедующую принципы, с которыми им было бы хорошо. В еще меньшей степени мыслитель – человек, таким вот образом «обретший»; тут становится видно, что задача поиска – как раз возможность самому не мыслить. Лучше быть «человеком, задающимся вопросами», чем «ищущим человеком». А еще лучше быть и оставаться человеком «думающим».

• «...Не о задачах, а о ценностях.» – Так что тот, кто, скажем, додумался избавлять города от производственного дыма, запуская его повыше в небо – сколько бы ни потратил ума на расчет труб, был, конечно, не «мыслитель».

• Если интеллигентность – способность и призвание соотносить личные интересы с общими и отдаленными – иначе говоря, с ценностями – то всякий интеллигент – либо мыслитель, либо и не интеллигент.

• «...Способный бросить свой собственный общий взгляд на мир». Иначе, «живущий своим умом»...

МЫСЛЬ

– любой занимающий нас в данный миг образ воображения,

но в собственном смысле –

– плод интуиции, или интуиция формализованная; элементарное и каким-либо образом сформулированное прозрение, –

именно интуиция, или лучше вспышка интуиции, потому что первый и ни к чему иному не сводимый акт мышления – прозрение, усмотрение, неведомо как давшаяся констатация; и именно формализованная, так как единственное, что отличает мысль как таковую от ощущения или впечатления – это возможность ее удержания и передачи, то есть в общем случае оформление в каких-то знаках, а в случае наиобычнейшем – в словах. В предложении.
Мысль и инсайт – одно и то же. Это обнаружение очевидности там, где ее почему-то не чаяли; отчего, кстати, фразы типа «ах, как хорошо» не называются мыслями, все-таки нужно, чтобы что-то о чем-то утверждалось, нужна, как это называется, «предикативность», – итак, мысль, это –

– «акт уяснения», – сформулированное прозрение о тождестве или различии, следствии или причине, реальности, необходимости или возможности чего-либо.

• Вообще, сформулировать и прозреть – вещи очень трудно отделимые друг от друга. Мысль – то же, что прозрение, но и то же, что формализация его. Прозреть – это прозреть формулу. «Лучшие мысли, – как сказал Жубер, – мы находим, подыскивая слово».

• Хорошие определения – лучшие мысли. Это «прозрения о сущности».

• «Любая мысль укладывается во фразу» – по определению, поскольку мысль – элементарное, – но и больше того. «Гениальное просто»: «ценное – элементарно». Приходят нам в голову, осеняют нас, рождаются в нас – мысли, а не теории; только мысль может быть – ясной, гениальной, плодотворной, глубокой, здравой, светлой; теория – разжеванная, во всех аспектах рассмотренная, но все та же одна-единственная и умещающаяся в формулу мысль.
(Почему, наверное, Лихтенберг и советовал думающим людям не слишком удивляться, обнаруживая, что им случается походя высказывать мысли, достаточные другим для полновесных диссертаций.)

• «Безумная мысль» – мысль, к которой никак нельзя было подойти обычными логическими путями; то есть, значит, любая мысль – если это мысль – более-менее «безумна».

• Доказательство можно «придумать», цепь умозаключений «выстроить», но мысль – не в воле; как и показывает сам наш язык, она только является – приходит, осеняет, озаряет. В общем, с чего мы и начали, мысль – интуиция, мысль – прозрение. Так что, если в ком мысль противостоит чувству, видно, имеется в виду вовсе не мысль; имеется ввиду, кажется, приоритет правил над собственным разумением, которое ведь и вправду может в ком-то не заслуживать доверия. (...А может, противостояние мысли чувству – это противостояние зрелой реакции – реакции непосредственной.)

• Интуиция – это способность воспринимать мысли, приходящие к нам по их собственной инициативе.

...Мысль, еще –

– то же, что идея (произведения), замысел.

Впрочем, само художественное произведение – это скорее интуиция, никак не формализованная, никак словесно не высказываемая; стало быть его мысль – уже не в произведении, а в зрителе, и у каждого, до известной степени, своя.

...И, кажется, такое значение –

– тревоги, опасения, неприятные предвидения, –

«лезут в голову всякие мысли». – Мы перечисляли способы, которым мысли являются, – «приходят, озаряют», – вот и еще один: лезут...

МЫШЛЕНИЕ

самое общее определение – если можно так его назвать –

– «это способность руководствоваться чем-то внутри себя», –

руководствоваться, а не только побуждаться; впрочем, вряд ли стоит застревать на комментариях. – Теперь – в несколько ином плане. Еще раз оговорюсь, что не претендую ни на какую полноту и тем более научность. Итак –

– способность себе представить, – то же, что воображение;
– «способность дать себе почувствовать»; способность придавать чувствуемому воспроизводимые формы плюс оперировать ими, т.е. опять же «давать себе чувствовать»;

эти «воспроизводимые формы» могут быть образами, но в случае собственно мышления, а не воображения только, эти формы суть обозначаемые словами или иными символами понятия, суждения, умозаключения.
Повторюсь. Мышление –

– процесс называния чувствуемого и прояснения связей между этими названиями (знаками), точно так же состоящий в назывании чувствуемого.

Конечно, чувствовать что-либо можно не в отношении знака, а лишь в отношении обозначаемого; но именно знак полагает границы обозначаемому, дает определенность, так что – для мышления – это едва не одно и то же. (Что особенно явно в математике.)
...Ну, и не забыть, что мышлением называются также –

– то же, что мировоззрение; то же, что менталитет; даже то, что идеология –

в некотором отношении составляющая его антипод. «Образ мыслей, состоящий в недопущении собственных мыслей».

• «Мыслим ли мы словами или без слов?»
Сложные вопросы – всегда вопросы некорректные, то есть навязывающие любому возможному ответу какое-то противоречие. – Одетый человек под одеждой гол, – так гол он или все-таки одет?..
Мысль – одетый в логическую форму инсайт, прозрение, отлившееся в знаки; слово – не инструмент мысли, а ее осуществление. Мы не можем мыслить без слов, потому что не можем мыслить без мыслей. Но приходят мысли оттуда, где слов нет.
...Да, а если мыслить – значит выстраивать цепь умозаключений, тогда – каждое звено цепи «словесно», а каждое их соединение – прозрение. Здесь, кстати, мышлением «без слов» может называться проскакивание через несколько звеньев; кто, в самом деле, мыслит силлогизмами? Не каждый шаг к результату мы должны называть, – часть пути можем проделать и без слов, и пользуемся ими, в общем, когда буксуем. Так мышление наше и «звучит»: нудные повторы все одних каких-то слов, как вдруг – скачком – формализация только чувствуемого, ожидаемого, – новые слова.

• «...Процесс называния чувствуемого». Здесь «чувствуемое» можно заменить на «усваиваемое» – то есть чувствуемое, независимо от сопутствующих эмоций.

• «Называние»: указание на конкретное, вычленяющее его из всей бесконечности связей, условий, приближений и т.д., – иначе, абстрагирование!
Так что мышление –

– это «абстрактное чувство». Не от чувствуемого отвлеченное, а, как раз – «чувство, абстрагировавшееся от своей собственной реальности», оставляющее свободу с ним действовать: верить или не верить, принимать или отбрасывать, доказывать или опровергать,

почему «воображать» так близко к «врать», а «думать» – к «допускать, что и ошибаюсь». И почему запретить ошибаться – это запретить само мышление.

• Мышление, можно сказать, это способность предполагания; значит, и способность ошибаться! Без способности предполагать немыслимое нам бы оставалось констатировать факты, причем без всякой их интерпретации, то есть мычать; путь к неизведанному был бы закрыт. От метода проб и ошибок, тыкания носом, до метода рабочих гипотез – мышление зиждется на даваемом себе праве ошибиться.

• (Живое – значит с какой-то степенью внутренней свободы – значит со свободой ошибаться.)

• Если бы способность к ошибке не лежала в основе мышления, оно – даже если бы было возможно – не могло бы, очевидно, оперировать с тем, чего в принципе нельзя пощупать руками и представить себе, – например с расстоянием, равном световому году, не говоря уж о таких вещах, как постоянство скорости света для любой системы отчета; то есть, все-таки, не было бы возможно...

• ...Так и глупость – если приглядеться – не в том, что человек ошибается, а в том, как он это делает (например упорствует в ошибках), и в том даже, что отнюдь не ошибается, – ничего по существу не утверждает или возвещает трюизмы.

• «Не ошибается тот, кто не мыслит». Что же касается «того, кто ничего не делает» – здесь точнее было бы – «не грешит».

• ...И, в силу всего вышесказанного. – Только мыслить, «жить умом» – значит почти наверняка ошибаться; ошибаться, даже по видимости рассуждая правильно!

• Мышление – это в гораздо большей степени «мнение», чем «знание»; именно «мнение» и составляет его метод; чувство, то как раз всегда достоверно, – такое, каким только и может быть. И «докса» и «эпистеме» начинаются с интерпретаций этого чувства, – там, где начинается мышление.

...Теперь, несколько в другом повороте. Мышление –

– «состояние напряженной нерешительности перед выбором»,

у животного, но и у человека, если под выбором понимать и всякое решение и утверждение.

• «Мучительные раздумья» – это «мучительные колебания». Раздумья – колебания.
Пауза, которую держит миг-другой собака, перед тем как свернуть по левой улице или правой – и есть мышление. Чем животное выше по эволюционной лестнице, тем дольше может длиться это оцепенение; насекомые кажется, колебаний не ведают, – они всегда знают, что делать, потому что именно это самое и делают. А у человека эти паузы составляют большую часть его времени.

• ...Итак, мышление – это пользующаяся всеми приемами, указанными выше, процедура решения – и выражение свободы воли.

(«Мышление – это свобода воли».)

Мы не свободны, конечно, произвол выдавать за окончательную истину, поскольку сами же поплатимся за это, но к любой истине можно прийти только лично и только свободно. Мышление, по самому определению своему, самостоятельно.

• «Самостоятельное мышление» – это просто то же, что мышление вообще. А вот что бы могло значить – «несамостоятельное мышление»? – Это отсутствие его, возмещаемое – либо инстинктом, либо конформизмом, либо... логикой. Последнее называется еще догматизмом. Это дедукции без изначальных прозрений (они заимствованы, приняты на веру); «мышление», на которое способна – и куда больше человека – машина.

• «Мыслящий» – значит «не подчиняющийся». «Мыслить» – значит «не плыть по течению».

• ...Итак, возникало мышление, видимо, следующим образом. – Сначала животное должно было научиться что-то выбирать, – все началось с толики свободы. Это потребовало способности предполагать и воображать, «проигрывать», а точнее проживать, ситуации, созданные исключительно в мозгу, и таким образом убеждаться в их возможности, или необходимости, или невозможности. Развитое искусство такого предполагания потребовало, в свою очередь, особых приемов: именно формализации его типовых результатов, то есть называния, «ознаковления», и почти неразличимой с этой способностью – способности абстрагирования. (Впрочем, последняя уже заявляла о себе на начальной стадии возникновения мышления, когда образам и чувствам, с ними связанным, пришлось оторваться от собственной реальности.) Все это вместе составляет наше мышление.

• Мысль, как воображение. (Или воспоминание, что примерно то же.) – Похоже, она всегда избывает какую-то грусть. Животное, лежащее с открытыми глазами – т.е. думающее – всегда явно грустит.

• Мышление, как идеология. – Обосновывая это право не думать, проявляют изощреннейшее мышление! («Человек пойдет на все, лишь бы не затрачивать умственных усилий» – сказал Эдисон; больше того, и на умственные усилия он идет с той же целью! – Скажем так: пойдет и на значительные собственные усилия, лишь бы не затрачивать духовных.)

• «Новое мышление» (эпохи Горбачева): «новая идеология, допускающая даже мышление».

• ...И последнее. – Мышление нам для того, чтобы в пределах его возможностей не прибегать к опыту, а за этими пределами только к опыту и прибегать.

МЫШЛЕНИЕ ИНТУИТИВНОЕ

– то же, что вообще мышление. «Само мышление», если отделить его от собственного результата (слова ли, образа, или действия). Субстрат всякого мышления,

«сам акт присоединения предиката к субъекту». – Так что, если все-таки интуитивным мышлением именуется не всякое, видимо, имеется в виду –

– мышление, в котором особенно заметна его тайна.

МЫШЛЕНИЕ ЛОГИЧЕСКОЕ

либо –

– фикция, ошибочное представление, будто мыслить можно «логикой», будто логика – метод,

тогда как она, скорее, результат. Логика сама не мыслит! – Либо –

– мышление в собственном смысле слова: систематически формализующее результаты своих интуиций,

делающее их «логически воспроизводимыми».
Или, еще –

– это мышление, дающее себе труд себя обосновывать.

...Но если из этого мышления все-таки попытаться, сколько возможно, выбросить интуицию, останется –

– мышление, последовательно демонстрирующее, что в свои интерпретации постулатов или фактов оно не привносит ничего, чего бы в них самих не содержалось,

то есть, между прочим, оно –

– «исключительно интерпретирующее мышление».

МЫШЛЕНИЕ ТВОРЧЕСКОЕ – МЫШЛЕНИЕ РЕПРОДУКТИВНОЕ

что касается теоретического мышления:

– либо способность открытия – либо способность применять открытия, включая и всякое творчество,

здесь ошибки нет: творческое мышление открывает до того неведомое, а репродуктивное, как раз, творит, – создает нечто на основе этих открытий. «Творческое мышление» в применении к теоретическому – просто неудачный термин, куда лучше было бы использовать – «эвристическое».
...А вот что касается мышления практического, то здесь эта пара –

– творчество, созидание нового (в широком смысле слова техника) – и его использование.

• ...Кстати, подлинное искусство следует относить к сфере «теории», то есть полагать его основную ценность не в «творчестве», а в «эвристике».

МЫШЛЕНИЕ ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ – МЫШЛЕНИЕ ПРАКТИЧЕСКОЕ

– мышление, направленное на достижение истин – мышление, направленное на достижение целей.

• Теоретическое мышление, поставленное в необходимость оправдываться, указывает, что в конце концов помогает достижению целей; и то правда, но... На самом-то деле оно цели, скорее, ставит. Оно ставит цели – целям!