СЛОВАРЬ

ПАДЕНИЕ

– моральная деградация;
– социальная деградация, снижение престижа,

и, хотя для обывателя этого различия принципиально не существует, взлеты в моральном отношении как правило требуют падения в отношении социальном – поистине «кто не падал, тот не поднимался». Как и наоборот, удачная социализация, престиж, обычнее всего покупается более или менее глубоким моральным падением, низость – верная примета, что человек «далеко пойдет» (никогда не слышал, чтобы «далеко пойдешь» предрекалось человеку талантливому)...
Что касается отдельно падения, как деградации моральной, здесь тоже можно разуметь разное:

– принятие недостойной морали в качестве «правильной»;
– совершение недостойного в собственных глазах.

Только надо заметить, что первое из этих определений может означать одновременно и второе – принятие недостойного за правило вопреки собственному чувству. Мораль ведь должна быть моральной, а не «правильной»; доброй, а не «как у всех», – и кто ей не чужд, не может этого не ощущать. Так что «поумневший» таким образом не может не сознавать, что – пал.

Падение – знать, что пал, и согласиться с этим.

ПАМЯТЬ

– «протяженность сознания» (память оперативная, кратковременная) – способность последовательности в его актах;
– «область сознания» (память долговременная) – способность накопления и актуализации сознанием опыта.

Или, эта же пара –

– оперативная: актуальность сознания, а также объем этой его актуальности;
– долговременная: способность актуализации, в сознании, пройденного –

можно сказать – «собственно память» и «способность вспомнить».
«Душа – потемки»: представим себе темное поле. Душа, в своих темных хранилищах, в подсознательном и внесознательном, хранит все. Направленный луч сознания, перемещаясь по этому полю, охватывает в нем некую сумму содержаний; их предельный объем – оперативная память. При этом ассоциативная способность высвечивает в нем, уже вне луча, то есть по сути непроизвольно, годные к делу содержания; эта способность – память долговременная.
А у больных амнезией с оперативной памятью все или почти все как будто в порядке. Но за пределами луча сознания, хотя и так же способного перемещаться по «полю души», не высвечивается ничего – отсутствует память долговременная. Это – вариант так называемого сужения сознания, если только не оно само.

• У умного человека и память умная.
Умная память помнит то, что нужно. Но, увы, и чаще врет – подыгрывает его, ума, пристрастиям.
Умная память помнит нужное, – сама, выходит, знает, что может в дальнейшем пригодиться. Человек с такой памятью всегда кажется очень эрудированным в том, что сам говорит или пишет, и чуть ли не невежественным – когда его расспрашивают, экзаменуют. (Это замечали, например, за Белинским. Общей образованности ему не хватало, зато хватало на каждый случай.)
Здесь, может быть, механизм такой. – Ведь память – это не столько способность вмещать, сколько хорошо в ней находить, выуживать из ее хранилищ идущее к делу. И процедура эта должна удаваться легче тому, кто острее в деле заинтересован. Потому даже в не слишком богатом хранилище заинтересованность всегда что-то находит – производя впечатление эрудированности. Слишком забитое хранилище только бы мешало в нем ориентироваться, человек с интересом всегда этого инстинктивно побаивается.
Да, память – это при том, что буквально все происшедшее оставляет в нас какой-то след, никуда не уходит, есть способность делать только нужные фрагменты этой информации доступными для сознания. И бывают ли наши находки в багаже пережитого кстати или некстати, удачными или нет – определяет память «умную» и «глупую».

• Память, наверное, бывает и умнее нас – в виде каких-то случайных картинок подбрасывая нашему воображению то, чего мы не в силах осмыслить – но как мы могли бы в этом удостовериться, уже не встав с нею вровень?

• Память делит никуда из нас не девающийся опыт на произвольно-доступный сознанию и произвольно-недоступный ему (то есть иногда доступный ему, но непроизвольно). А действует в нас и тот и другой. Так сердечной мышцей мы не управляем по желанию, как управляем руками и ногами. И в этом есть своя необходимость даже в случае памяти, – что-то должно быть от сознания защищено...

• «Я зарастаю памятью...»
Это-то естественно, а странно, что с возрастом память не превращается в непроходимые джунгли. (Даже те, кто забивает свои мозги информацией вплоть до неспособности ими пошевелить, приходят к такому результату лишь в том, что касается их профессии, да и расценивают это как профессиональную умудренность, свое большое достижение. А в жизни и они сохраняют свободу маневра.) – Это – забота о нас Творца. А с какого-то момента память и вовсе больше не прирастает, далекое прошлое становится явней, чем недавнее...

• Из года в год пробегая по одной и той же дороге, эти тысячи раз мы уплотняем, в своей сознательной памяти, до одного. (Не случайно сказалось – «пробегая», хотя, может быть, бегать и не каждому свойственно.) А в несознаваемой – они должны превратиться в навык. В способность действовать, не замечая, освободив душу для чего-то другого.

• Достоевскому трудно было участвовать в дискуссиях о своих произведениях, потому что он их плохо помнил. Терял же память он по причине эпилепсии, болезни, обещающей в итоге своего развития ни больше ни меньше, как слабоумие. – Память – это вся материя интеллекта, но душу интеллекта составляет все-таки он сам; память в нем – и все и ничего; конечно, материю нельзя разрушить вовсе без последствий для духа, но что в одном человеке уже значило бы его конец, другому еще не мешает быть гениальным.

• Забыть – «запамятовать». Вот и это народное слово свидетельствует: забыть не значит выкинуть из души, что невозможно, а значит затерять в тех ее закоулках, куда луч сознания с трудом проникает.

• «В беспамятстве», «себя не помня»: память, в пределе – это все наше сознание, за вычетом воли; это его содержание и его связность.
Мы состоим из памяти и желаний (надежд).

• «Помни, кто ты есть!» – Вот здесь – скорее – действительно речь идет о памяти, а не о сознании вообще; о том, что ты со своей бессмертной душой можешь кого-то другого «не стоить», действительно можно только «помнить», но не чувствовать, не сознавать.

• Самая загадочная для меня штука – существование отдельных «зрительной», «слуховой» памяти, памяти на цифры или на слова и т.д. – Можно еще представить, что кому-то легче извлекать то из памяти, что запало в нее через уши или глаза, потому что вообще зрение или слух доставляют ему более острые впечатления. Но какое впечатление могут доставлять цифры? Или комбинации из букв?.. Видимо, знаками в нас природа занималась особо, поскольку ей надо было сделать нас словесными, способными ориентироваться в мире по каким-то формальным приметам, зарубкам, – в общем, тут дело не в самой памяти, а в этих наших знаковых способностях.
(В себе я часто удивляюсь памяти «обонятельной». Легче всего пробуждают ассоциации с чем-то ушедшим – дуновения, запахи. Карболка – один из запахов детства, точнее, художественной школы: в гуашь, для консервации органических красителей, добавляют именно ее.)

• Механизм вспоминания – ассоциация. Заинтересованность посылает свои токи – по параллельным (связанным ассоциативно, а не причинно) путям. Тот же и механизм воображения, а значит, по меньшей мере наполовину, и самого мышления.

• Актуализация пройденного (вспоминание): вызывание образов, воображение.
Фантазия и память – это «верх» и «низ» воображения, его воздух и его почва. Как у одних вся их фантазия – на поверку, только память, – так у других память – та же фантазия.

• Умное воображение объективно, оно следует или за фактами (память), или за самою реальностью, за истиной (мысль, понимание). Именно воображение делает факты значимыми, а неочевидное очевидным, понятным.
(Хотя в обиходе, для ясности, которая все и запутала, принято называть воображением лишь ту его часть, которая каким-то образом грешит против реальности...)
Когда философы говорят, что мы будто «припоминаем» истины, они о том и толкуют – о воображении, которое объективно. Кто считает tabula rasa интеллект, а кто, как видим, не считает таковою даже и память.

• Воображение – это человек, а человек – существо, способное ошибаться. Нельзя верить и памяти, она – сочинительница.
Начинается с того, что память как-то классифицирует информацию, для чего необходимо как-то минимально интерпретировать ее; вот тут-то и помещается лазейка для невольного вранья.
Любопытно, что память врет не только при вводе в нее, когда мы, «принимая товар», оцениваем его, разбираем и раскладываем по полкам, – но также и на выводе. То есть она оценивает, истолковывает и классифицирует информацию сама, без участия сознания.

• Люди с обширной памятью часто неумны – ум ведь и есть воображение, а все воображение ушло у них в память.
Память – это отложенное понимание.
Это наша способность переживать пережитое снова и снова, чтобы стало возможным его осмысление.

• Самый лучший мнемонический прием – осмысление. Когда не страшно даже забыть!
Даль разъясняет: есть память «внешняя» ( мы бы сейчас назвали ее механической), а есть – «память внутренняя, разумное понимание научной связи узнанного, усвоение себе навсегда духовных и нравственных истин». Понять – это навсегда.

• Скажем так: есть память механическая и есть, что ли, органическая – последняя называется пониманием.

• Понять – это научиться воспроизводить, и запомнить – это научиться воспроизводить. Но, почувствуйте разницу: понять – научиться воспроизводить, не помня, запомнить – научиться воспроизводить, не понимая... Если всерьез: понимание воспроизводит любым путем результат, память – процесс.
И все же родство очевидно. Не случайно же понимание одних так похоже на запоминание, как запоминание других – на понимание.

• Искусство – это подражание, и оно же – творчество. – Память, она же осмысление.

• Внушенные взгляды, если не извергаются бурно, то как бы забываются.
Можно дать в себе построить великолепный дворец, но если ты сам не представляешь собой для него фундамента, он либо рухнет, либо – растает.
Когда идея требует от человека непрерывных усилий, так, что не двигаться с нею вперед – значит скатываться назад, и т.д., – я подозреваю, что речь тут именно о непрерывном подновлении тающего – не своего...

• Есть «память сердца»: так называют благодарность, хотя, наверное, сердцем помнится не только добро, но и все другое.
А есть еще память совести. (Хорошо же тому, кто утверждает, будто помнится одно лишь хорошее!..)

• Память имеет повадки воображения вообще (стороной которого она является) – то ласкает, а то неожиданно нападает и душит.

• На что мы жалуемся понапрасну, «проходя, становится мило».
Но по-настоящему плохое оставляет в нас «черные дыры», к которым боишься приближаться, чтобы не запасть в них, будто бы, безвозвратно...

• «...Помнится ведь только хорошее» – сказал один удачливый человек; может, потому он и удачливый, что умеет так ощущать – не тащит на себе груза бед и поражений. А может, так высоко ставит свои удачи, свое настоящее, что в прошлом для него – «все хорошо», потому что «хорошо кончается». При этом очевидно, что беды близких – нечто, уже для них хорошо не кончившееся – особого значения не могут для него иметь.

• Все давно покинутые места и даже места детства кажутся, при посещении, физически более тесными, узкими, маленькими, чем были. Видно, все прошлое оказывается для нас со временем значительнее, чем казалось в то свое время – и потому никак не поверишь, что все оно могло умещаться в этот скромный антураж.

• «Короткая память»: это о том, что если бы человек имел свойство подключать память к тому, чем занят в настоящий миг, то поступал бы умнее и справедливее. Не повторял бы ошибок; воздерживался бы от сдачи на сдачу (вспоминая собственную вину), и т.д.

• ...А «злопамятность», как уже говорилось в своем месте, – это и вовсе не о памяти, это – о злости.

• ...Есть еще одно значение слова «помнить», грустное: продолжать любить, когда нет и объекта... «С глаз долой – из сердца вон», в обычном-то случае; да, память – очень серьезная любовь.

• «Влюблен без памяти»: то есть до потери оглядки, благоразумия. Память – это об опыте, а страсть – это когда опыт уже ничему не учит, теряет значение.

• «Историческая память» – это ум: способность воспринимать происходившее когда-то и не с тобой лично частью собственного опыта; допускать, что похожие ситуации вероятнее всего должны разрешаться похожими же результатами; что факты, которые ты можешь воспроизвести лишь мысленно, от этого не менее реальны, чем если бы происходили у тебя на глазах, – в общем, что ты ни в чем не составляешь исключения из общих законов.
...И другой смысл «исторической памяти», во многом прямо противоположный: традиционализм. Пусть что-то несчетное число раз приводило к беде, если тем не менее оно принято и привычно, оно – свято. «То уж быльем поросло»: «то было давно и с другими, причем тут я?»

• По наследству память не передается. Но она входит в нас с того мига, как мы являемся на свет – ею делится с нами все окружающее. В особенности, кажется, язык.

• Как и ум, культура не в том, чтобы помнить, а в том, чтобы понимать и ценить.

• У общества «Память» характерное название: подчеркивается будто бы – не понимание, не разум.
Традиции – один из способов подмены понимания запоминанием.
Впрочем, даже плохо понимая его, помним мы то ушедшее, что любим или за что продолжаем болеть, – так что название «Память» могло бы носить и хорошее общество.

• В чем мы не управляем собою сознательно, в том управляет нами она, память. Та самая забытая, не актуализированная сознанием ее часть.
Вся история человечества, а часто и твоя индивидуальная история, демонстрирует, что новое оказывается часто «хорошо забытым» – то есть существовавшим лишь в памяти – старым.

• Повторить сознательно, не имея образца перед глазами – трудно, а бессознательно – не имея перед глазами никакого другого образца – трудно не повторить.
Как сложно бывает воспроизвести какой-то стиль, так же сложно бывает выйти из стиля.
В наименьшей степени память управляет нами тогда, когда мы этого желаем. Так лунатиков на крышах, говорят, нельзя будить, бессознательное ведет их вернее.

• Больные потерей памяти поражают странной памятью: они не помнят, что уже говорили нечто, зато повторяются – слово в слово.
То, что теряются, собственно, не кладовые памяти и не сама память, видно также и из того, что такой больной говорит вполне разумно, и вообще – говорит. Если бы опыт его разума действительно не простирался дальше нескольких минут, у него не было бы ни разума, ни речи. Амнезия затрагивает не память вообще, а, так сказать, способность сознательных контактов с ней. Нарушается тут – ориентирование в реальности, – в которой ты уже что-то говорил или делал, а теперь сказал или сделал снова, прекрасно «помня» и предмет и намерение.

• ...Вообще, можно сказать, память – это идентификация, чувство: это было, было именно это. Больной амнезией отлично воспроизводит одни и те же слова – здоровается, делится соображениями и т.д. – не чувствуя лишь – «уже было». – А есть и другое извращение этого чувства, обратное: ложное «уже было», déja vu.

• Может ли компьютер узнать лицо, «знакомое» ему по фотографии – по другой фотографии, если оно будет искажено гримасой, возрастом и т.п.? Без особых усилий человека, вряд ли. Улыбающийся человек, по формальным признакам, больше похож на другого улыбающегося, чем на себя плачущего. А человеческая память это делает. Память, эта способность узнавания – способность чудесная.

• Déja vu – или точнее, просто vu – обычнее в том, что касается багажа памяти, оно легче присоединяется к воображаемому, вызываемому памятью, чем к реальному (что и естественней). Так образуются ложные воспоминания, когда человек убежден, например, что когда-то кем-то ему рассказанное в действительности происходило именно с ним.
(Обычны ложные воспоминания, тянущиеся из детства. Здесь часты воспоминания чудесные, в основе которых – то ли сны, то ли, может быть, чей-то нечаянный гипноз. Некто помнит, как в кино, с экрана, ему грозят: не шуми! Я помню, как в детском саду воспитательница объявляла – зима! – и шел снег, – лето! – и зеленела трава...)

Память – это способность узнавания пройденного, в реальности и в душе,

в реальности – когда мы узнаем места или лица, в душе – когда воскрешаем, в воображении, годный к данной ситуации прошедший опыт.

ПАНИКА

– инстинктивная реакция социума на чрезмерную опасность: мгновенное самоубийство социума, предоставляющее индивидам свободу спасаться по собственному усмотрению. (Взрыв социума, начинающийся с индивидов по принципу цепной реакции.)

А со стороны самих индивидов –

– потеря человеком самоконтроля, то есть –
а) потеря всех обязанностей по отношению к социуму; но и –
б) потеря собственного рассудка, заставляющая воспроизводить действия других паникующих –

инстинкт-то, все-таки, социальный!

• На случай, когда стадо, защищающее особи, само становится для них опасным – например, когда другое стадо явно берет над ним верх – природа придумала инстинкт паники: самоликвидации стада.

• ...Это инстинкт-команда: врассыпную!
(«Спасайся, кто может»: «Мы» больше не существует, каждый спасай свое «Я»!)
Как и все инстинкты, инстинкт паники целесообразен, но слеп. В современном мире, в котором от опасностей и врагов не укрыться простым бегством, а также состоящем почти сплошь из пожароопасных помещений с узкими входами-выходами – слепота этого инстинкта губительна почти всегда.

• Социум взрывается по принципу цепной реакции, начиная с «паникеров» – почему их и пытаются немедленно нейтрализовать те, кто хочет этот социум сохранить.
Между прочим. – Всякий социум выдвигает какую-то идеологию и в каждом сомневающемся видит своего рода паникера – зачинателя цепной реакции взрыва социума. И панику и сомнения – «сеют»: опасно даже зернышко.

ПАНТЕИЗМ

– понимание Бога, как имманентного бытию – или бытия как имманентного Богу; «Бог – все» или «все – Бог»,

или, скажем так, Бог – все, а бытие – это «Божий промысл».

• «Бога нет, но что-то есть». Это:
Бога-личности нет, но тайна есть. Или: Бога-личности нет, но смысл во всем есть. Или: самого по себе Бога нет, но он во всем. Или, наконец (решение не пантеистическое): ни Бога, ни смысла нет, но есть какие-то духи...

• Пантеизм: может, бездушный Бог, а может, обожествленная вселенная. Бог, не вполне «кто», или вселенная, не вполне «что».

• Кто не верит в существование души отдельно от тела, жизни как таковой не отрицает, но не верит в ее, души, бессмертие. Кто не верит в существование Бога отдельно от мира, одушевляет мир и верит скорее, что бессмертен мир.

• «Бог в нас постигает жизнь и смерть; мы в нем – бессмертие» (Л. Облога).

• Если в монотеизме не оставить ничего от пантеизма, это будет лишь вариант язычества.

• Пантеизм – религиозность не социализированная, это идея, не могущая составить идеологии, и потому для большинства он вполне равнозначен атеизму.
Пантеизм не годен для вероисповедания: лестница человеческих иерархий – не та, что ведет к этому Богу. Религиозность пантеиста и действительно не вера в ее собственном смысле – это скорее знание или непосредственное ощущение.
«Если Бог есть, он не настаивает, чтобы в него верили» (Л. Облога).

• А что для пантеиста – зло?
Зло – порча в этом божественном организме, где мир – тело, а Бог – его душа; никто за зло не наказывает, оно, как болезнь, есть само себе наказание. Так что для основывающих мораль на послушании (наказании) пантеизм абсолютно аморален. Хотя он представляет собой, именно, мораль не страха, а разума и достоинства – подлинную мораль.

• Если Бог есть мир, то мы ничего не можем сказать о Боге сверх того, что мы можем сказать о мире. Это значит, что пантеизм не предлагает какой-то особой теории о Боге, скорее он есть отрицание всяких подобных теорий. Он утверждает лишь нечто вроде: «трансцендентное внутри нас есть», приглашает нас ощутить это – и сим ограничивается. Короче, он не теория, а чувство.

Пантеизм – это религиозное чувство в чистом виде,

религиозное чувство смысла и причастности, но не страха и послушания, и отказавшееся от любых домыслов.

ПАРАДИГМА

– ученое название моды – мода в науке, определяющее господствующее представление о перспективном и задающее таким образом направление ее движения и прогресса, так что остающиеся вне этой моды рискуют остаться и за бортом самой науки –

хотя бы имели и более верное представление о перспективном, чем представление господствующее, парадигма; таким лишь можно надеяться повлиять на самое моду.
(Так за бортом науки оказался генетик Мендель, – наука, ведомая какой-то иной парадигмой, пошла кружными путями и когда наконец набрела на генетику, делом историков было признать его личность, но не реальный вклад.)

• Наука делается общими усилиями и движется вперед: усилиям отдельного ученого следует вписываться в цепь ее достижений, цепь, тянущуюся в направлении, заданным парадигмой. Не вписался – пропал.
Искусство делается отдельными людьми и никуда не движется (разве что вглубь); вместо гордого чувства прогресса, свойственного науке, здесь обычнее чувство прямо противоположное, формулируемое как «куда нынешним мастерам до прежних», «нет ныне титанов, подобных...» и т.д., и т.п. (чувство, конечно, ложное, но родившееся не случайно). Здесь мода («парадигма») может погубить карьеры талантливых или возвысить конъюнктурщиков, но само искусство остается искусством, и каждый талант есть «сам свой высший суд».
«Парадигму» в искусстве или философии следует прямо называть модой (вспомним Лихтенберга с его проектом названия для журнала: «Элегантность и моды философии»). Нечто могущественное и одним этим вредное, но все-таки не абсолютное, все-таки преходящее.

ПАРАДОКС

то же, что апория и что антиномия, а как литературный жанр –

– максима, идущая в передаче неодноплановости высказываемой истины на противоречие во избежание примитивизации ее (короче: противоречие во избежание примитивизации); точное описание неоднозначного в обычных, то есть наивно претендующих на однозначность, категориях;
– выявление противоречия в каких-либо общепринятостях – в представлениях, в понятиях, в употреблении общеизвестных слов.

• «Разноречивость – это взаимоуничтожение слов, высвобождающее мысль» (В. Кротов), – вот смысл, в том числе, и парадокса.

• Всякое глубокое высказывание не без налета парадоксальности – наличные способы выражения грубоваты для истины, а со своей стороны и истина «грубовата» для наших щадящих себя душ и экономящих силы умов, – истина, являясь, взламывает общепринятость в наших понятиях и представлениях.

• Красивейший парадокс – тот, автор которого не мыслил изречь нечто парадоксальное, – а только точное, только правду.

• Я бы не сказал даже, что парадокс – это такой литературный прием (прием передачи сложного); нет, противоречие в парадоксальном высказывании должно быть вполне простосердечно, а прием, скорее, заключается в краткости или в «non finito»: автор заставляет читателя думать, позволяя себе не разжевывать, каким это образом выходит видимое противоречие.

• Парадоксальное – емкость: отношение глубины содержания к простоте формы.
Не то чтобы хороший парадокс был противоречив «по форме» – он глубок по существу.

• Всегда можно две непараллельные и непересекающиеся в пространстве линии спроецировать на плоскость так, что они предстанут параллельными; в этом обычно и полагают искусство мысли – выдать сложное за простое. И все же это отнюдь не то, что «внести ясность»!
Скажем так. Парадокс – это плод решимости взирающего на объемный мир мыслителя получить, в избранном плане им рассмотрения, непараллельное и непересекающееся хотя бы и пересекающимся, но только не искажать картины и не искать других планов, где оно могло бы выглядеть параллельным.
(Или: это, проецируя на свою картину мира непараллельное и непересекающееся, меньше бояться увидеть пересечения, чем параллели.)

• Парадокс, передача многогранности в мысли противоречием в словах – для имеющих глаза это видеть, способ достичь «стереоскопического эффекта».

• Остроумное парадоксально, парадоксальное остроумно: то и другое представляет собой какие-то истины, не вместившиеся в слова, логику или принятые представления и давшие о себе знать слишком неожиданно.

ПАРЛАМЕНТ

– по замыслу, орган, представляющий народ и его руками осуществляющий законодательную власть: то есть народ решает, чего хочет, а судить и править согласно этому предоставляет независимым специалистам

(вручает государству принципы, по которым желает жить, а суд по принципам, эту совесть государства, и согласное с ними правление, его волю, пусть вершат те, кто умеет это делать).

• Как вообще невозможно идеальное разделение властей, так невозможен идеальный парламент. С одной стороны, сочинение даже самых нелепых правонарушающих законов требует каких-никаких специалистов, с другой, необходимая подотчетность исполнительной власти парламенту дает ему возможность вмешиваться в управление; так законодательная власть распадается на все три (как, впрочем, и две другие власти).

• Чего хочет народ – ясно: манны небесной и чтобы его боялись другие народы. Но спрашивать его приходится не об этом, а о том, как он думает: кто и каким способом мог бы этого вернее достичь? А он не думает никак, потому что не умеет. Вот мы и видим в качестве народных представителей тех, кого видим.

• Как кто-то весьма точно заметил, всякий раз, когда парламент берется за решение какого угодно вопроса, возникает чувство, будто в соседней комнате малыш принялся играть с молотком.

• Парламент – учреждение, польза от которого исключительно в том, что он не отсутствует. Все, что он делает, гораздо разумнее можно сделать без него.

• Диктатура – это неразделение властей, и лучший путь к ней – не через разгон парламента, а, как это уже опробовано в мировой практике, через передачу ему (конвенту, советам) всей власти. В этом случае диктатором становится «спикер» – самый большой в стране начальник, а народное представительство удушается само собой.

ПАРОДИЯ

– передразнивание: способ вышучивания, основанный на том, что одно только подчеркивание в изображаемом характерного неминуемо представит его глупым или смешным. Выдавание индивидуального за нелепое.

Гвоздь темы в том, что пародия возможна – и самого достойного, а может быть, это самое достойное – оригинальное – защищено от возможности быть спародированным и предстать в дурацком виде меньше многого другого.

• Сами пародисты обычно верят, что бичуют глупости и что на это потребно особо тонкое суждение, на самом же деле их ремесло довольно несложное и притом беспроигрышное – нет личности без своей характерности, и при соответствующем настрое видна только последняя. (Притом, хорошая пародия не может не нравиться!)

• Душа, ум, талант – это и возможность подняться над собою, свобода оторваться от собственного характерного. Потому-то, изобрази только чье-то характерное без этой божественной возможности – и получится ничтожество, нелепость, нечто без души, ума и таланта, получится – пародия.

• Пародии должны быть очень обидны, они метят именно в лицо, – в личность.

• Глупость всегда – как бы пародия, она начинает с формы, а не с души, потому она пародирует именно те самые идеи, начинания и вкусы, которые думает пропагандировать.

• ...И есть еще одно значение «пародии», к которому мы уже подошли –

– форма без души, заимствованная видимость чего-то значительного и признанного,

как например в догадке Татьяны об Онегине – «уж не пародия ли он?».

«ПАРТИЙНОСТЬ ФИЛОСОФИИ»

(известная idée fixe нашей многолетней социальной паранойи)

– то же, что ангажированность; сведение философии к политике, пропаганде;
– идея, что философия не может быть делом личности и ее независимого исследования, поскольку сама личность есть лишь функция социума; что, соответственно, философия есть лишь борьба идеологий (коллективных воззрений, отвечающих коллективному эгоизму, ибо теоретических задач коллективы, ясно, перед собой не ставят) – осознанная как таковая, неосознанная или лицемерная, маскирующая этот факт, –

философия – «наука общественная»!

• Можно бы подумать: «партийность» – это представление, что истина открывается человеку лишь с какой-то точки зрения, в каком-то свете; что это – пристрастность, неравнодушный взгляд; пристрастие же, помноженное на объективность, дает любовь к истине... Но – то было бы пристрастие личное, не партийное. А речь как раз о том, что вопрос об истине – не личный вопрос и не вопрос об истине, а – идеологический. Хотят сказать, что партийна сама истина.

• Как разъяснялось уже в статье «общественные науки», личной философии с партийной точки зрения быть не может, ибо она, личная, слишком проста для того, чтобы называться философией – концентрируется в одном слове «дай». И только корысть коллективная, например «классовый интерес», может составлять какую-то проблему для увязывающего рассудка – требовать своей философии (псевдофилософии, с нашей точки зрения).
...Тогда как видеть что-либо можно лишь поодиночке, а вместе – удобнее не замечать.

• Принцип партийности – принцип, вполне согласный с тем экстравертивным умонастроением, что истина есть какое-то коллективное мнение; то есть, что я говорю! не какое-то, а мнение общества, которое считаешь передовым и членом которого состоишь или мечтаешь состоять. Так что «искать истину» – вроде как искать подходящую контору, – искать нужное общество.

• Они там у себя басурмане, а мы тут у себя православные, у них своя истина, у нас своя, но в случае чего, чья истина истинней, покажет сила: вот тоже – вариант «партийности философии». Вернее, религии. «Бог с нами»: «религия партийна, и система однопартийная».
«С нами Бог», «с нами истина» – ничем не лучше «у каждого свой бог», у каждого своя истина»: та же душевная и умственная скудость, но приправленная деспотизмом.

• Принцип партийности философии, не давая сторонам возможности апеллировать к истине самой по себе, как к независимому объективному суду, неизбежно отсылает к выяснению истины силой. Учение о «прогрессе» – правое побеждает, победившее право – вполне укладывается в этот принцип. Годится и «критерий практики»: чья партия берет верх, за той и истина.

• «Партийность философии» – это такой общественнический прагматизм. Как в прагматизме вопрос об истине вообще – это не имеющая смысла интерполяция единственно доступного уму и важного вопроса об истинно-полезном – так в рассматриваемом партийном прагматизме истина вообще есть такая же бессмысленная интерполяция истины-для-нас, какая-то нелепая «ничья идеология». «Истина» этого рода прагматизма – идеология чья-то, это способ организации масс.

• ...Впрочем, самая невинная философская мода утверждает уже одним своим существованием «принцип партийности».

ПАССИВИЗМ

– воздержание от поступков:

от проявлений личной свободной воли, которые ведь означают принятие на себя ответственности – за то, чего невозможно даже предусмотреть, ибо предусмотреть в принципе невозможно до конца ничего.
На мой взгляд, эта позиция двоится на противоположные:

– ненасилие, не-политика: ненавязывание своей воли тем, кто обходится без этого;
– недеяние: поступок (все-таки поступок!) на все случаи жизни, состоящий в самоустранении,

и никак не уразуметь, чем этот поступок лучше других, ведь и последствия его столь же непредсказуемы, и ответственность за «умывание рук» столь же неизбежна.

• ...Впрочем, «умывание рук» – демонстративное, каким оно и было по римскому обычаю – самый честный и справедливый выход из ситуации, какой только возможен. Просто бывают ситуации, в которых он как раз невозможен.

ПАТЕРНАЛИЗМ

– предельное выражение иерархизма – система, при которой высшие в иерархии заботятся не только послушании низших, но и об их морали и благополучии;

система, которую просто-таки необходимо скрашивать какой-то человечностью, превращать в подобие чего-то семейственного, иначе она становится невыносимой.
Тоталитаризм – патернализм. Он оберегает человека от самого человека; следит, например, за тем, чтобы тот как-нибудь сдуру не продал квартиру, в которой живет; сверху – патернализм, снизу – инфантилизм, кому ужасное, а кому счастливое детство.

ПАТРИОТИЗМ

– любовь к родине, одно из естественных проявлений человечности;
– любовь к родине, как коллективный эгоизм,

а подробнее –

– здоровая социальность, человечность, вообще, признак развитой души: чувство ответственности за то, к чему причастен, неравнодушия (то есть любви, боли, радости, негодования и т.п.) к тому, что тебя окружает. Рациональное чувство ответственности за свою малую часть мира. Чувство «я и другие»;
– варварские социальность и нравственность в недифференцированном ещё, первобытном виде: сакрализация коллективной корысти, сдерживающая и превозмогающая корыстность личную, и до предела, положенного страхом, агрессивная по отношению к другим подобным коллективам. Сакрализация социума, как «своего», «нашего», в жертву которому следует приносить как собственные интересы, так и интересы всего остального мира. Чувство «мы».

• «Любовь к человечеству наделяет людей множеством добродетелей, например кротостью, справедливостью, умеренностью, милосердием, снисходительностью, но отнюдь не внушает им мужества, твердости и т.д.; и не наделяет их также той силой, которую сообщает им любовь к родине, возвышающая их до героизма» (Руссо). – Создается впечатление, что не будь в людях любви к родине, то надобность в мужестве, твердости и героизме просто отпала бы – блаженные времена!..
Так или иначе, надо выбирать из двух этих родов добродетелей – время пришло.

• ...Однако, космополитизм и патриотизм разделять отнюдь не обязательно.

Для понимающих патриотизм достойно, по-человечески, космополитизм включает в себя патриотизм и идет ещё дальше. Хотя для понимающих патриотизм по-варварски, верно, космополитизм есть лишь другое название измены.

• Боги варваров – идолы (нынешние «идеалы») – видимые символы сакрализации социума, – сакрализации, называемой патриотизмом. Изначально религия – идеология рода, родины. Патриотизм был религией и нравственностью. Самому Христу потребовались душевные усилия для совершения того открытия, что Бог, пожалуй, космополит, один на всех, и что его собственная миссия шире, чем вразумление своего «жестоковыйного» народа, так что помощь, оказанная самарянке, хоть и отданное «псам» (увы! так в тексте), а всё же... «Сначала иудею, потом и эллину»... А ныне стараются вернуть религию в лоно патриотизма. И нет, кажется, извращения лицемернее, чем «национал-христианство».

• По всем прописям, коммунизм, этатизм (патриотизм, национализм) и христианская религия – вещи ни порознь, ни вместе абсолютно не сочетаемые.
(Так, подлинному христианству нет дела до государства и патриотизма, ибо сказано – «царство Мое не от мира сего», «Богу – Богово, кесарю – кесарево» и т.д.; первым и главным представителем концепции отделения церкви от государства остается Христос. Христианством никак нельзя обосновать и коммунизм, – Христос, как кто-то очень верно заметил, призывал отдавать, но не отбирать. Пусть «легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное», но это проблема самого богатого, насильственным переделом собственности никак не решаемая.
Коммунизм, в замысле, естественный враг государства, национализма и религии – во всем этом он обязан видеть лишь механизмы, с помощью коих одни классы подавляют или дурачат другие. Религия – опиум, «душа бездушного мира», одушевить который и самому стать его душою как раз и призван коммунизм, а русский пролетарий куда ближе немецкому или еврейскому, чем своему отечественному эксплуататору.
Государство, по природе своей, неохотно делится властью; всякая идеология, перешагивающая его границы или даже выкраивающая себе собственные – может быть разве что терпима, если достаточно бессильна, – либо должна стать собственной идеологией государства.)
...Но всё это – по прописям; инстинкт, однако, не обманешь. Коллективизм есть в первую очередь коллективизм, а будет ли это этатизм, коммунизм или религиозная община – детали. «По жизни», «патриотизация» христианства произошла уже давно и Бог уже прочно «с нами», а не один на всех; здесь наши новые коммунисты пришли на всё готовое. Работу по породнению коммунизма и этатизма проделали сами коммунисты в свои лучшие годы, так что новым коммунистам осталось лишь придать этому гибриду законченные националистические (фашистские) формы... И вот, посетив сей мир в его нынешние роковые минуты, мы имеем сомнительное счастье наблюдать массы сторонников православного национал-социализма. Будто бы химера, чудовище, но на деле – отлитый из одного куска менталитет первобытной общины. Так гибнет гражданское общество – социальная катастрофа, к которой приводят чрезмерные трудности, – в считанные часы обрушивается оно в каменный век.

• Фашизм возрождается не потому, что умные и хорошие люди недостаточно в нем разобрались, а потому, что плохим и глупым он нравится.

• Как будто специально для того, чтобы человечество все поняло правильно, провидение распорядилось так, чтобы тот пароксизм варварства, которым Германия потрясла мир, разразился не где-нибудь в Турции, не в Африке и не на Востоке, а именно в Германии – «стране философов, обители музыкантов»; стране, поделившейся, кстати, своим языком с тем самым народом, «окончательное решение вопроса» которого после предложила и осуществляла... Но история снова и снова «учит тому, что ничему не учит»...

• Политика и война, делающие одно дело разными способами (одна хитростью, другая убийством) – суть даже и не изнанка, а собственное лицо варварского патриотизма.

• Империализм – в сущности государства, и также как война является «продолжением политики другими средствами», так и самая мирная политика представляет собою только продолжение войны, когда на собственно военные средства полагаться почему-либо нельзя; мир – это только своего рода «военная хитрость», и каждый образцовый гражданин обязан это чувствовать, демонстрировать в принятых формах и, едва представится случай, действовать соответственно. Вот этот-то стадный боевой дух в гражданах и называют обычно патриотизмом, но отнюдь не мирный созидательный дух, отнюдь не благоустройство собственного дома. – Действительно, сколько бы ни обвиняли наш прежний режим в антипатриотизме, массам эти обвинения непонятны: репрессии, взорванные храмы, осушенные моря – так это всё наше «внутреннее дело», зато японцы о своих островах и заикаться не смели!

• Имя худшей напасти, гнетущей человечество от самого его биологического воплощения и по сию пору – патриотизм (как коллективный эгоизм).
Если раньше этот порок человеческой природы давал себя знать в империализме – теперь, по мере того, как сами метрополии очеловечиваются, дикость берет реванш в процессе деколонизации: процесс, подаривший миру «красных кхмеров», разных «тигров освобождения» и «исламских коммунистов»...

• Что такое «свобода народа»?
Это всего лишь собственная структура власти – государство – для известной части человеческого рода, различаемой по национальному или, реже, по какому-то иному признаку. Ясно, что к свободе человека это не имеет отношения даже косвенного; права человека – это степень его свободы от государства, от власти, то есть, скорее, «свобода от народа». – Но как много значат для наших умов формулы! Всякое «освободительное движение» всегда может рассчитывать на сочувствие, будь оно притом самым закабалительным или вполне самоубийственным. Империализм, сепаратизм и даже деколонизация – в сущности, одно и то же, и в настоящее время деколонизация для гуманизма всего опаснее. Наши симпатии должны определяться тут тем, кто отделяется, от кого отделяется, как отделяется; во имя ли прав человека или тирании местной власти, и т.д.

• (Ушли французы из Конго: для того ли, чтобы конголезцам было лучше? Нет, конечно – чтобы лучше было французам; «своя рубашка ближе к телу». Соображение справедливое, но последствия его актуальны до сих пор... Теперь англичане, вроде как чужую вещь, честно отдают Китаю Гонконг. Только правильней тут была бы аналогия не с вещью, а с ребенком, выдаваемым сумасшедшим родителям...)

• Варварскому патриотизму, как известно, потребен «образ врага», вернее, идея его существования: если есть извне угроза, «ещё теснее сплачиваются ряды...». А патриотизму человечному, скорее, важен образ друга. Если человек вообще – зверь, к чему тогда наши усилия украсить жизнь какой-то части человечества? Что такое наша любовь к ней?

• Культурный патриотизм и патриотизм народно-государственнический, который мы здесь называем варварским или первобытным, не только не суть одно и то же (надеюсь, что уже достаточно ясно показал это), но, кажется, и расцветают обычно один за счет другого. К примеру, истребление памятников культуры нисколько не мешало «советскому патриотизму», – даже напротив...

• ...Патриотизм, которому лучшее название – «ордынский» или «татаро-монгольский», проходящий по земле и не имеющий на ней ничего родного, всех держащий в страхе и не оставляющий по себе никакой иной памяти, кроме памяти о завоеваниях и поборах (улица Ордынка), ничем своим не поступающийся и ничем не дорожащий, принципиально без-культурный...
...Мощнейшая в мире армия и лежащие в руинах памятники архитектуры («охраняемые государством», но растаскиваемые смышлеными трудящимися на кирпичи для свинарников); производство, никому ничего не дающее вдоволь, кроме только армии, зато истребляющее воздух, воду, леса; образование, стоящее на переднем краю «классовой борьбы» и потому чуть не всю историю, литературу, философию захоронившее в библиотечных хранилищах «для служебного пользования»: вот патриотизм «советский»... И чего стоило то памятное уважение других народов, вынужденных «косясь, постораниваться», – уважение, состоявшее из помноженного на страх презрения?

• Памятники культуры надо беречь не из патриотизма, поскольку они «свои», а, напротив, свое надо беречь постольку, поскольку оно – культура, – и так понимать патриотизм.
Патриотизм – если тут стоит применять это слово – уважение и любовь к родному общечеловеческому.

• Что могло заставить смириться с порядками в стране, возведшей, подобно нашей, нелепость и насилие в принцип? Только равнодушие.
И вот равнодушие становилось в ней таким патриотизмом. И, было, затронь этот своеобразный патриотизм – и приходилось видеть, как равнодушие превращалось в страсть. «Если мы патриоты, то как же мы можем терпеть ...» – «Ах, вот ты как заговорил!»

• Казенный патриотизм: официального образца, – то есть такого, в котором родина и власть суть понятия тождественные. Есть также смысл, похожий на тот, в котором говорят о «казенных» ногах или руках: что не болит, поскольку выдано из казны и по казенной надобности, и что поэтому можно нещадно эксплуатировать – при случае и себе на пользу. Или такой смысл: производимый на продажу, точнее, по «госзаказу»; мечта всякого нынешнего патриота!
...Казённого же антисемитизма, в отличие от патриотизма, не было, вероятно, даже при Гитлере – хотя был официальный, был и народный. Штука, все-таки требующая страсти.

• ...Так патриотично или нет – изобличать пороки своей страны?
(Иные полагают даже, что патриотично только разделять их...)
Если формула патриотизма – «моя страна не права, но это моя страна» – тогда нет, ужасно непатриотично, непатриотичнее даже, чем проявлять эти самые пороки, – и спорить нечего!

• ...А вот частное приложение приведенной выше знаменитой формулы – по странному упущению никем до сих пор не обозначенное: «коммунизм плох, но это наш коммунизм».

• Настоящий патриотизм – даже не то, что любовь, а неравнодушие: к тому, что стоит того, понимание и нежность, а что не стоит – понимание и, возможно, ненависть. – Впрочем, любовь и должна быть – таким неравнодушием.

• Не заботиться о себе есть наш первый долг, но, конечно, заботиться о себе самим, не отягощая этим других; верно понятый долг по отношению к себе есть тот же долг по отношению к другим. К тому же, этот долг – первый, но не главный; иногда другие приобретают на нас особое право (бросай дела и веди соседа к врачу)... Всё сказанное целиком применимо к понятию патриотизма. Когда обстоятельства не выдвигают особых задач, первая задача – забота о самих себе и своей земле, как части человечества и планеты.

• Принимаю патриотизм-нежность, но не гордость.

• Человек впечатлительный, вдумчивый, совестливый – и есть патриот; то есть о том, чтобы к этим качествам добавился ещё и патриотизм, беспокоиться уже не нужно. – Такой человек не захочет, чтобы лес, в котором ему впервые открылась Природа, рубили или загаживали; чтобы с улиц, где он научился любить не «славу, политую кровью», а живую человеческую историю, исчезали храмы и усадьбы; чтобы автор, чьими глазами он вдруг впервые разглядел что-то в своей развивающейся ещё душе, был забыт или не понят; чтобы язык, на котором он мыслит и в который одевает свои чувства, обеднялся, засорялся...

• (Кстати, о «языковом патриотизме». – Русский язык потому и богат, что принимает в себя богатство, как ещё недавно принял церковно-славянский пласт и целую сокровищницу так называемых калек с философичного немецкого. Счастлив тот, кто мыслит на русском! И не надо бояться заимствований, если они добавляют что-то, а не выбивают, как Эллочкин жаргон, целые обоймы более точных слов. – «Гармония», пожалуй, и действительно идеально точно переводится русским «лад», но пусть себе живет и «гармония».)

• Патриотизм – нормально развитое чувство ответственности за всё, к чему волею судеб имеешь отношение.
Отсутствие его – патология, эмоциональная и нравственная тупость. Так психиатры в своих медицинских карточках могли бы записывать: «...больной эгоцентричен, подозрителен, временами приступы бреда преследования (убежден, что соседи на Западе постоянно строят какие-то козни); реакция агрессивная. К собственным детям скорее равнодушен – голосует за продление срока армейской службы и т.д., мотивируя это заботой о государстве («за державу обидно»). Вообще, склонен к лицемерию, преувеличенному выражению лояльности. Чувства по отношению к родным местам, образам детства не выражены...».

ПАФОС

– самое главное;
– святое для говорящего, апеллирующее к святому для внимающего,

(а святое недоказываемо, оно может только заражать). То есть –

– «путь от сердца к сердцу», единственный способ искусства воздействовать и убеждать,

смысл, в котором, кажется, слово перестает употребляться, не то что в прошлом веке, когда оно переживало расцвет. Видно, если сама суть искусства – пафос, говорить отдельно о пафосе нет необходимости. Ныне под пафосом чаще разумеют пафос подчеркнутый, или –

– «вымогательство согласия», интонация, дающая понять, что речь идет о чем-то священном и непререкаемом,

такое литературное иезуитство.
Для полноты надо упомянуть и о смысле –

– общий настрой (произведения); эмоциональная сущность –

в выражениях типа «гражданский пафос», «лирический пафос», «пафос отрицания» и все такое.

• Стадное в человеке, как самое соблазнительное и самое сомнительное, изъясняется именно с пафосом. Не чурается патетики и простая низость.

• Некоторый перевес добра над злом в мире был бы обеспечен, если бы все, что говорится с пафосом, признавалось, без разбора, ложным.

• Подчеркнутый пафос убеждает в лучшем случае в том, что автору нужно убедить в чем-то себя, – вызывает сомнения.
«Аргумент от пафоса – слабейший».

ПЕДАГОГИКА

(дополнение к статье «Воспитание». Еще статья, целиком относящаяся к теме – «Влияние». Педагогика – теория и искусство влияния.)

• Взрослый – это всегда педагогически запущенный случай. Уважение, которое причитается взрослости – признание за ней права быть такой, как она есть... Воспитывать взрослых – деспотизм. «Педагог – это человек, воспитывающий тех, кто еще не в силах от этого защититься».

• «Педагогика – это опровержение генетики.»

• Педагогика – сфера представлений о том, как лучше способствовать правильному взрослению. Дело столь же бесполезное, сколь и необходимое: генетика – опровержение педагогики, научить человека ничему нельзя, он учится только сам и только тому, чему способен научиться – но важно, чтобы было у кого учиться и этому! Самая лучшая педагогика – наличие рядом с ребенком (то есть существом еще вбирающим в себя найденное другими) хорошего и умного человека.

• ...Да, о том, чтобы растущий человек сумел найти «правильный путь в неправильном мире» (Кротов, «Молитовки») – можно только молиться. «Правильный путь» здесь – это, наверное, отнюдь не такой, прокладывает сам неправильный мир, но притом все-таки максимально безопасный.

• Надо ли пытаться ребенку «все дать» (в смысле образования, ибо во всех других смыслах и так ясно, что не надо)? – Нет, но надо обеспечить ему возможность «все взять». (То есть, конкретно говоря, специализированных школ не должно быть, но нужны всевозможные кружки и факультативы). И точно так же в том, что касается воспитания не профессионального, а морального: действенно, как известно, не наставление, а пример – предоставленная возможность увидеть, оценить и воспользоваться самому. (Пример – проложенная дорога, по которой пойдешь даже не туда, куда надо...)

• В семье с деревенской бабушкой, сколько бы она ни проводила времени с детьми, дети все равно будут говорить по-городскому, «правильно». Из двух образцов, имеющихся у ребенка на выбор, он сам возьмет – не скажу лучший, но – нужный: нужный ему.
Если ребенок имеет к тому задатки, он последует лучшему в своем воспитателе – даже такому лучшему, что тот исповедует лишь на словах. Не лучший может дать пример в лучшем. (Сам воспитатель, в таких случаях, видимо, все-таки и хотел бы быть достойным, только почему-то не в силах, а у воспитанника сил может и хватить.)
Итак, исходя из сказанного, настоящая педагогика –

– искусство являть собою тот лучший пример, который ребенок способен выбрать, при условии, что какой-то он выберет обязательно.

ПЕДАНТИЗМ

– недостаток понимания, компенсируемый дотошностью,

относительно безобидный брат формализма и догматизма. – Это братья сводные. Если педантизм родится от непонимания и добросовестности, то формализм – от непонимания и равнодушия, если не жестокости, догматизм – от непонимания и деспотизма.

• Педант – кто хочет быть ученым, но не ученый, формалист – кто хочет быть праведником, но не праведник, догматик – кто хочет быть верующим, но не верит.

• Педант – того же корня, что педагог. То ли потому, что учительствующим бывает свойственно западать в иллюзию, что все в преподаваемой ими науке открыто и завершено и задача лишь в точной ее систематизации – короче, потому что учить свойственно педантам; то ли потому, что образ наставника поневоле вызывает идею скучной правильности – педантизма.

• Педант в науке – вечный школяр, явление противоречивое: человек, которому что-то в науке интересно, но не то, что интересно самой науке, не жизнь.

«ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ»

(с моей – то есть, к счастью, не только моей – точки зрения)

– наличие в человеке искры Божьей – «яблоко» с «древа познания добра и зла» – осуждающее его на все тяготы собственного разумения и ответственности. «Повинность разума».

• Все то, что говорят обычно о «первородном грехе», можно было бы считать чистейшим недоразумением, если бы только это недоразумение не выдавало кое-какую сущность: в религии и вправду человек пытается отречься от собственного ума.

• Бог вложил в человека частицу себя, дал разум и вместе с тем способность самому различать добро и зло, а человек – подумать только! – все ждет, когда же тот снимет с него эту епитимью... «Стали, как боги» – и ощущают этот дар, как смертное наказание... И веруют, что преданный ими Христос – искупительная жертва, избавившая их от столь тяжкой повинности...

• Мы осуждены на трудность понимания, ответственности, свободы; но и отмечены, награждены этой трудностью. «Первородный грех» – не грех, конечно, а –

– долг перед божественным началом в себе,

и настоящим грехом является – уклоняться от этого долга, «первородной повинности» человека разумного.

• «Первородный грех» – это наверное, тот самый «грех разума», – грех, состоящий в том, что вместо послушания мы применяем разум (это с точки зрения любого рода авторитаризма), – или же в том, что мы им пренебрегаем (с точки зрения гуманистической).

• Миф о Прометее – аналог мифа о проступке первых людей: человеку достается нечто, ставящее его до какой-то степени вровень с богами (Богом). Но первый интерпретируется, в отличие от второго, вразумительно.

ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ

– «Я», воображаемое «в предлагаемых обстоятельствах» (включая другой характер, возраст, здоровье, внешность, пол конечно, багаж памяти, впечатления и собственно обстоятельства); так сказать, дух, примеряющий на себя чужую плоть;
– воображаемое (фальшиво) иное Я, –

фальшиво уже потому, что мы не можем понять другого человека иначе, как через себя. «Перевоплощаться», это и значит – понимать; в последнем же определении, напротив – активно не понимать.

• Перевоплощение по типу «я в предлагаемых обстоятельствах» – единственный способ «понимающей психологии» (есть такой термин). А перевоплощение по типу «другое я», «совсем не я» – это, наверное, «психология непонимающая».

• Понять другого – это представить себя на его месте. Строго по «системе Станиславского».

• «Я» у всего живого на всех одно, утверждает Шопенгауэр. То, что мы друг друга понимаем, а не только вычисляем или передразниваем, говорит о том, что он прав.

• Итак, можно еще сказать, что перевоплощение –

– вживание, эмпатия;
– подмечание характерностей, передразнивание:

а суть искусства, согласно взгляду с огромной историей, подражание, – подражаем с любовью – постигаем, подражаем с высокомерием – только обезьянничаем.

• «Мадам Бовари – это я».
Это было перевоплощение «я в предлагаемых обстоятельствах» (ясно, что тема перевоплощения к писателю относится еще в большей мере, чем к актеру).
А что значит – сказанное об актере – «он всегда играет только себя»? – Вероятно, то, что хотя этот актер играет удовлетворительно, естественно, но слишком чувствуется в его игре «я» из каких-то других обстоятельств.

• Писатель, совершив свое главное открытие, сделавшее его писателем – что чужое я есть его собственное в иных обстоятельствах – уже, казалось бы, тем самым получил прививку от чванства. Ведь чванство будто бы исходит из ошибочного представления, что другой человек сделан из другого теста, менее качественного, чем твое, – иначе чванства не понять. И все же...

ПЕРЕДЕРГИВАНИЕ

– «изощрение в непонимании»

(Л. Облога); вообще, от «передернуть карты» – шулерского приема. Вот на что похоже –

– осмысление чужих выводов или поступков с позиций, противоположных тем, с которых они совершались:

все так и все не так. – Каждая философия начинает с того, что расправляется этим способом со всякой другой, именно – «передергивает». А в видах эпатажа, бывает, философы передергивают и самих себя.

ПЕРЕЖИВАНИЕ

– «принимание к сердцу», способ отношения к ощущаемой ценности;
– жизнь в ситуации,

а не только функционирование в ней. Интересное слово! Можно переживать больше или меньше: будто бы больше или меньше жить.

• Долго живет тот, наверное, кто «не переживает» – не очень живет.

• ...Чему-то каждый человек придает значение – но не всегда поймешь, чему. Мы просто не знаем, что переживает равнодушный, не понимаем его самого. Вероятно, равнодушный – тот, в область переживаний которого не входит ничто нам понятное и дорогое. Кто-то стойко перенесет потерю ребенка и свалится с инфарктом, лишившись чина.
(«Как жизнь?» – «У меня умер (некто близкий).» – «Что ты говоришь!.. Ну, а у тебя самого-то как жизнь?...»)
А есть люди, напротив, которые все слишком переживают. Это опять же те, у которых другие, непонятные нам ценности.

• Если бы людей лечили от переживаний и препараты против совести, жалости и любви считались запрещенными, то лучше всего помогали бы таблетки, подавляющие воображение. Впрочем, кому-то достаточно было бы травок от жадности или воспаленного самолюбия (если не наркоза)...

• Переживаем мы то, так сказать, чем сами являемся.
В это наше «являться, быть» входят или не входят – наши привязанности, входит то, во что мы вкладываемся – если только привязанности есть и мы во что-то вкладываемся; и для кого-то «быть» вполне то же самое, что «иметь».

• Активность – это активное избегание переживаний.
Созерцание – это переживание вечности.

ПЕРЕЖИТОК

– нечто в умах, пережившее смысл собственного возникновения и существования (что возможно, поскольку вообще мало кто верит в смыслы). Сохранившаяся и по логике вещей сакрализованная форма исчезнувшего смысла. (Традиция – «священный пережиток»).

• ...Этакое паранормальное явление, призрак умершего, мешающийся в дела живых. Пережиток не знает, что уже умер.

• Консерватизму особенно милы пережитки, в них он празднует свою победу над вольнодумством, докапывающимся до смыслов.

• Обычно опасение, что выяснение смысла моральных правил может подорвать в них веру, которая предпочтительней, и которая поддерживается древностью и распространенностью: в общем, считается, что нравственности лучше быть чем-то вроде пережитка. И обратно: мотив, удерживающий на плаву пережитки – сугубо нравственный. Пафос этой нравственности можно было бы выразить так: «глуп долг, но – долг!».

ПЕРСОНАЛИЗМ

весьма трудноопределимое направление мысли, как и всякое, полагающее истину не в природе вещей, а в чем-то другом. Итак –

– усовершенствованный прагматизм, – полагание истины мира в свободном творчестве личности, запросы которой не исчерпываются выживанием и благополучием (так что и Бог становится здесь не удобной гипотезой, а личностью, «первой среди равных»), – и не вполне проявленный экзистенциализм, в котором «существование» уже «предшествует сущности», то есть прямо заявляется, что творческая личность творит сущности из ничего.

ПЕРСПЕКТИВИЗМ

– идея равноправности разных точек зрения, соответственно, разных картин мира: отрицание объективного или, напротив, вера в него вопреки разноголосице свидетельств.

• «Точка зрения» складывается, как будто, из принимаемой системы координат – интересующих нас аспектов явления; из системы аксиом или постулатов – допущений относительно недоказуемого и неопровержимого, тех именно, к которым лежит душа; системы ценностей – ориентиров «хорошо-плохо», «важно-неважно», – если только это последнее не включает в себя первое и второе.
О чем надо упомянуть отдельно. – Хотя язык по сути своей может быть только «общим языком», каждый пользуется им как собственным, подразумевающим свои определенные координаты, аксиомы и ценности; в общем, язык – это точка зрения. Научный язык эту точку зрения строго формализует, философский пытается ее выявить, обыденный допускает в одном языке их несколько, даже и противоположных.

• Пафос перспективизма, идеи равноправности точек зрения, не в том, что согласие невозможно, а в том, что, возможно, несогласия и не существует. Этот пафос и не в том, что истина зависит от точки зрения, а в том как раз, что она от точек зрения не зависит.
«Договоритесь об общей точке зрения и будете видеть все одинаково»: конвенционализм – перспективизм. Кроме того, хотя каждая система координат дает свою особую картину мира, но можно найти и формулы преобразования этих координат – объективное неизменно.

• О ценностях. – Если именно то, что для вас «здорово», для другого «смерть», вы не согласитесь друг с другом, даже когда будете хором твердить одно и то же.

• Объективность и справедливость (объективность моральная) – общая точка зрения всех законных точек зрения.
Разум и гуманизм – перспективисты.

ПЕРФЕКЦИОНИЗМ

– вера в моральный прогресс, идея, что духовное совершенствование человека возможно, что оно происходит и составляет его долг:

для этого человеку надо лишь вполне проявиться, то есть не изменить свою природу, а обнаружить в ней, по Шефтсбери, «свое лучшее я»; ведь главное достоинство человека так просто и называется – человечность.

• Долг перед собой – это долг совершенствования. (Материальное и физиологическое составляют всего лишь наши обязанности.)
Не стоит только понимать самосовершенствование, как переделывание себя в кого-то лучшего, чем сам...

• Мы изменяем своей лучшей природе, но это тоже в нашей природе.
Совершенство – и невозможно, и реально, и необходимо.

Еще одно значение –

– черта характера: неспособность останавливаться на приемлемом, если знаешь, что можно добиться лучшего. Либо долг перед лучшим, чувство, что, если «можешь» – «значит должен» (читая известную формулу наоборот, отчего ее смысл может и не меняться), либо, всего лишь, отсутствие чувства оптимального (наилучшего для данного случая).

• Мораль стоит на двух китах: долге перед лучшим и комплексе представлений, в чем это лучшее состоит, – причем единственно безусловное и самое моральное в любой морали составляет именно первый «кит», – «перфекционизм».

• «Лучшее – враг хорошего», «перфекционизм – враг общепринятого» (доброе – враг общепринятого). – Впрочем, об этом уже много говорилось.
Но зуд доводить каждое дело до блеска – когда дело того и не стоит – моральный педантизм, а то и просто тик. Лечить этот «навязчивый перфекционизм» следует разъяснением идеи оптимального.
Максимализм, приравнивание «не все» к «ничего» – тоже своего рода перфекционизм.
Худшая патология перфекционизма – перфекционизм эгоистический, потребность добиваться лучшего, но не от себя, а для себя. Такая подмена «быть» на «иметь». Благородный вариант этой напасти испытывают на себе «проблематические натуры»: те, кого тревожит идея самоосуществления, но при полной неспособности сознать, что, собственно, должно при этом осуществиться.

ПЕЧАЛЬ

понятно, что это – душевное страдание, любая «отрицательная эмоция» (извиняясь за такое выражение), – но только я никогда не слышал, чтобы так называли гнев, ненависть или страх, а зависть – разве что с насмешкой, – вообще ничто связанное с отрицательным отношением к другим людям. Так что печаль, кажется –

– страдание по неосуществленности какого-то доброго чувства – любви, веры или надежды,

но еще не отчаяние или уже не отчаяние; напротив, печаль может быть и –

– то же, что грусть: страдание, приходящие в гармонию.

И, в некотором смысле противоположное последнему определению –

– то же, что забота

(например, в выражении «не твоя печаль).
...Но есть фраза, употребившая «печаль» одновременно во всех приведенных смыслах, – вот она: «печаль моя светла, печаль моя полна тобою».

• Печаль, грусть – это обладание тем, чего на недостает.
(В отличие от зависти, усугубляющей необладание, и еще – скупости, которая, как сказал некий мудрец, не обладает и тем, чем обладает.)

• Пока день, как-нибудь да сумеешь укачать, усыпить свою печаль, «грусть-тоску», но стоит заснуть и проснуться – она просыпается с тобою вместе.

ПИСАТЕЛЬСТВО

– вновь и вновь воспроизводимая метафора смысла жизни: воплощаемая на бумаге религиозная надежда, что все дорогое нам не пропадает бесследно, что всему есть не конец, а итог и гармония, и они вечны, –

к другим искусствам, конечно, это тоже в разной мере относится.
Кстати, это и формула соотношения между «искусством и жизнью». Не «жизнь и поэзия – одно», а – больше того: искусство – это открываемый нами в жизни и, в меру земных возможностей, передаваемый вечности ее смысл. «Смысл жизни и поэзия – одно».

• ...И что писательство – «трудолюбивая праздность» (Гете) – это конечно так. Это (в идеале) даваемый себе труд думать о том, о чем позволяет не думать всякий другой труд.

• ...Алкоголики, «трудоголики» (ходит сейчас такое словцо), и – художники. Первым иллюзию смысла дает отравленное тело, вторым смысл жизни заменяет опьянение целью, третьих опьяняет она сама.

• Если учесть, что человеческий род отличает способность накопления и передачи опыта, писательство – самая человеческая деятельность изо всех видов человеческой деятельности.

ПЛОДОВИТОСТЬ

(обозначение этого свойства писателя или художника термином, ассоциирующимся с представлением о рождающихся кроликах, скорее, чем слонах)

– обычное следствие найденного метода, типового подхода: стиля, своего или усвоенного, направления, тенденции и т.п.

• «Набить руку» – некоторый эрзац «найти себя».

• «Здравствуй, брат, писать очень трудно!»
Реплика «трудно – не пиши» была бы вполне философской, но смысл в таком приветствии («Серапионовых братьев»), конечно, есть. Если стало легко – что-то ты нашел, и возможно весьма ценное, зато уж больше не ищешь. Не «движение – все, цель – ничто», а «результат – хорошо, остановка – плохо».

• Плодовит тот, кто «сел на своего конька», – а до того, значит, этого конька обнаружил. Но ирония не случайна. Плохо то, что повадки «конька» стали слишком узнаваемы, а значит, не всадник им управляет, а он всадником.
Плодовитость – следствие разрешенного для себя вопроса, что именно надо делать и как. То есть, когда самому уже все ясно, и работа ведется для других; сомнительная удача раз навсегда найденной цели и отринутых сомнений. Так сказать –

– охота продолжать речь там, где, для себя, уже мог бы ограничиться «и т.д.».

ПЛОДОТВОРНОСТЬ

– способность (идеи, метода) приносить какие-то результаты; способность приносить значимые результаты, –

взгляд Гете, что «истина – это плодотворность», будто приравнивает первое ко второму.
Но по порядку. Плодотворность –

– адекватность метода;
– свойство мысли, идеи, находки и т.д. представлять собою метод: широкий диапазон их применения;
– свойство открытия являть собой дверь в последующее, верно нащупанное звено в далеко тянущейся цепи мыслей, идей, находок. Вариант – найденный путь к истине, по мере приближения к ней все яснее заявляющей о себе.

А вот еще своего рода плодотворность –

– способность плодить эпигонов,

вероятно, обусловленная легкостью в подражании или применении в сочетании с гарантированным успехом у публики.

• «Истина – это плодотворность».
То есть: истина – это удачно выбранная точка зрения (та, с какой всего больше можно разглядеть, независимо от того, в каком ракурсе). Философская система, таким образом – истина; метод – истина; стиль – истина.
Так как «вся истина» только одна, этим, надо полагать, говорится: нам доступны лишь истины частные, ценность которых измеряется их плодотворностью – способностью будить ум и раскрывать перспективы для дальнейших исследований. Действительно, верно, что «закрытые перспективы» – догматизм – всегда означают остановку на заблуждении.

• Между прочим: самым плодотворным методом в познании оказался метод естественнонаучный – экспериментально-индуктивный. А самым неплодотворным, если не ошибаюсь, «мистический»; даже если ему верить, этот метод, во-первых, неперенимаем, – то есть не вполне метод, – а во-вторых, какими бы чудесными ни были его результаты, за ними уже ничего не следует и умы они скорее парализуют, чем стимулируют к дальнейшему поиску.

• Эта идея (что истина – плодотворность) не препятствует в праве называться истинами и заблуждениям – которые, кажется, бывают исключительно плодотворны. Действительно, как бы важно ни было их преодолевать, в более широком плане заблуждения играют столь важную роль рабочих гипотез... Заблуждения бывают плодотворны и в смысле способности плодить фанатиков, – тогда они называются «идеями» (идеологиями) и их значимость определяется отнюдь не отношением к истине, – но это тема другая.

• Наверное, так: истинное можно распознать по его плодотворности. Истинное – это плодотворное, то есть открывающее новые пути к поиску Истины.

ПЛЮРАЛИЗМ

противоположное тоталитаризму и даже только авторитаризму –

– правовая, а не идеологическая система, то есть такая, в которой мировоззрение человека является его частным делом; демократическая, а не авторитарная система, в которой ответственность за судьбу государства не сосредотачивается в руках одной какой-то силы, –

последнее составляет естественное дополнение и гарант первого.

ПОБЕДА

– переносный смысл: достижение трудной цели;
– прямой смысл: уничтожение соперника (того, кто стремится сделать с тобой то же самое) – физическое, или моральное, или (цивилизованный вариант) только как соперника,

последнее предполагает наличие правил, при которых победа засчитывается «юридически», без того, чтобы соперник был разбит и как личность. В прежние времена так не умели – даже в спорте; кулачный бой у древних греков должен был закончиться не раньше, чем он кончался для кого-то естественно, то есть очень плохо, а у майя проигравших в безобидную игру, вроде баскетбола, считалось необходимым казнить.
Победа – это о соперничестве. Если нужно, можно дать и более формальное ее определение –

– овладение чем-то, чем пытаются овладеть и другие, но что достаться может лишь кому-то одному. –

Игра-состязание искусственно создает эту ситуацию, очень уж, видно, захватывающую человеческое существо: в качестве безусловно-вожделенного объявляется что угодно, например попадание шайбы в сетку – и страсти закипают.

• Победа – будто от «беда»; победить – вроде «предельно набедокурить». Но что тогда значит «убедить»? Тоже, выходит, чего-то дорогого кого-то лишить, настояв на своем?
Прогресс человечества определяется расстоянием между «победить» и «убедить». Точнее, постепенным уничтожением всякой между ними связи.

• Победа – то, что называется «убеждение силой». Война – это такой «поиск истины».
Когда-то победа была истиной для всех (была истина дикаря), а теперь она, как сказал Фазиль Искандер – «истина негодяев».

ПОВЕДЕНИЕ

– «повадка», «повадки»: определенный способ действовать в определенных ситуациях, характеризующий вид или особь;
– наши поступки; наши поступки, как существ разумных; наши поступки, как наша характеристика, –

то есть повадка характеризует особь или даже целый вид, а поведение – личность; или так: поведение характеризует особь в личности – которая больше особи ровно на бесконечность, поскольку включает в себя свободу, – а также многое другое, такое, что невозможно описать однозначно.
А вот бихевиоризм, будто бы, приравнивает поведение к повадке, считает, что мы не можем себя вести иначе, как только можем, так что изучить поведение – исчерпать Я.

• Даже если внешний, научный подход восторжествует и соотношения того, что у человека «на входе» и что у него «на выходе» (воздействия и реакции) будут установлены и формализованы – даже если! – живая психология будет продолжать интересоваться тем, что внутри, как раз между «входом» и «выходом».

• Синоним «повадки» – «манера», но за исключением манеры творческой. Обычное словоупотребление, как видим, не рассматривает творчество «бихевиористски», как разновидность поведения.

• Поведение – наш рассказ о себе.
...Кто стремится рассказать как можно меньше, кто пытается себя приукрасить, – а наиболее выразителен этот рассказ становится тогда, когда человек, что называется, пробалтывается, «ошибается правдой».

• Разница между повадкой и поведением – это разница между тем, что можно в нас подсмотреть, и тем, что показываем мы сами.
Писатель – «подсматривает», в себе и в других. По моим впечатлениям, в такой текучей материи, как человеческое поведение, чем элементарней проглядывается логика, тем она кажется удивительней.

ПОВЕРХНОСТНОСТЬ

как она проявляется с чисто логической стороны, сказать слишком трудно. Возможно, она в том, чтобы –

– не видеть за последовательностью закономерности, за закономерностью – действующей причины; но и наоборот – воображать, что познал причину, когда едва можно подозревать какую-то закономерность, или быть уверенным в наличии закономерности, завидев лишь ряд случайных фактов, –

поверхностность первого рода избегает заблуждений, второго – непрерывно западает в них. В общем, поверхностность – один из синонимов глупости, относительно которой никогда не знаешь, где и как она ошибется, что именно «сделает не так». Но – есть нюанс. Поверхностность –

– глупость, но как бы добровольная: не недостаток ума, а изъян характера. Иначе, глупость, определяющаяся ленью или нежеланием думать; равнодушие, объясняемое страхом переживать.

А может – поверив ей самой –

– такая мудрость, умение не загружать голову и душу сверх целесообразности,

вопрос в том, в чем видеть целесообразность и как определить ее меру. – Между прочим, количество крылатых словечек, афоризмов этой мудрости, свидетельствует о ее особой признанности и ценимости. Например: «не ломать голову», «не толочь воду в ступе», «не вариться в собственном соку» (вариант – в г...), «не смотреть в свой пупок», «не занудствовать», «не портить себе кровь» и т.д.

• Как свойство характера, поверхностность – глупость, которая кажется исправимой, и, конечно, исправима – на какие-то миги: как бывает «исправим» характер.
Впрочем, что такое ум, и что – характер? Где кончается одно и начинается другое?

• Поверхностность не заблуждается, потому что именно блуждать больше всего и не любит, и потому она всегда в плену – не заблуждений, а – иллюзий.

• Поверхностных выручает интуиция – кстати, обычный предмет их гордости, – собственная несознаваемая глубина. Выходит, поверхностные хранят в себе сокровища, которые отнюдь не стремятся рассмотреть поближе: недостаток элементарного любопытства.
...Здесь мы коснулись пункта, с которого начинаются непроходимые дебри. Есть ведь и другая поверхностность – поверхностность резонеров, самый отталкивающий ее вид – которая воображает, что все в мире и душе познано и названо, о глубинах просто не подозревающая –

– наивное, примитивизирующее резонерство, –

мы вернулись тут к первым определениям, различавшим поверхностность, не имеющую суждений, от поверхностности самих суждений.

• Поверхностность, любая, в первую очередь заявляет о себе в нелюбви и недоверии к рефлексии. Но ничто главное в жизни не может быть понято человеком глубже, чем он понят собою сам.
Понять что-то в жизни – это понять, как соотносится с этим твое Я; размышление и рефлексия (самоанализ) – чуть не одно и то же, если только речь не идет о задачах сугубо прикладных; поверхностность –

– это и есть неспособность к рефлексии, потому что глубина понимания всего главного измеряется вглубь нашего Я.

• Поверхностность естественно социализирована – ей ничего не остается, как безотчетно держаться каких-то распространенных мнений, либо, в лучшем случае, какие-то мнения себе по вкусу выбирать. При этом сама поверхностность будет считать поверхностным, напротив, всякое индивидуальное мнение – как не имеющее под собой достаточно солидной «социальной базы», как всякого рода «отсебятину».

• «Салонный дебил» (есть такой психиатрический термин). – Да, светская жизнь представляет дебилу исключительные возможности казаться не хуже других – услышал в одном месте, повторил в другом, в масть – хорошо, не в масть – сочтут за свое мнение, которое ведь, если не надоедать аргументацией, для разнообразия даже необходимо.

• В отличие от глубины, стремящийся удовлетворить интерес к предмету, поверхностность жаждет, чтобы ее интерес возбуждали. (Свойство экстравертивности, представляющей собою ученый синоним поверхностности, – следствие того, что впечатления недостаточно долго «камертонят» в душе, и их не хватает.)

• В XIX веке ни одно впечатление не могло удержаться в сознании молодого человека дольше, чем час с четвертью, – цифра Розанова. – Счастливое время! Кто бы сейчас оценил этот срок больше, чем в минуту с четвертью!

• Поверхностности противостоит глубина. То есть: серьезность, проницательность, чуткость, искренность, оригинальность – все... К счастью, редко кому удается оставаться поверхностным во всем и всегда. И еще люди бывают – талантливыми, то есть глубокими в чем-то особом вопреки даже собственным установкам.

ПОДВИГ

(не повторяя сказанного о героизме и мужестве)

– доброе дело такой трудности, что никем никому не может вменяться в обязанность, –

откуда и ироническое, пародирующее значение «подвига» – «дело, удивляющее своей трудностью, но в котором ни у кого не было нужды».

• «В жизни, – как сказано, – всегда есть место подвигу». Особо часто это место – презираемое, вот почему мечтающим найти это место из тщеславия так сложно его найти.

• Дерзость – это «нахальный героизм».

• Подвиг – воистину «личное дело»: это долг, который личность может ощутить, но которым не может быть никому обязана.

• Люди, совершившие подвиг, обычно расценивают его, как только свой исполненный долг: видимо, это люди, исключительно четко слышащие голос совести, а ведь если точно знаешь, в чем в данной ситуации состоит добро, то уж чувствуешь и свою ответственность за него.
Подвижник – тот, кто какому-то долгу посвятил жизнь.
Так что, если постараться взглянуть на дело изнутри, глазами самого героя –

подвиг – это долг, потребовавший всего.
Это следование долгу нравственности, которая сама по себе абсолютна и может требовать от человека всего без остатка, но к которой обычный человек причастен лишь до известного рубежа – в меру благоразумия.

ПОДЛИННОСТЬ

(не касаясь трагикомической этимологии «подлинного», «подноготного»...)

– соответствие вещи тому, за что ее принимают или выдают. Откуда – соответствие наших проявлений нашей сущности;

хотя слово монополизировано теми, кто «существование» ставит впереди «сущности», именно о сущности-то и должна идти речь; Я невозможно сделать, то будет, по определению, фальшь; но Я должно быть и оставаться собою во всем, и это – подлинность. Нельзя, в самом деле, и помыслить какую-то подлинность, не имея в виду самого подлинника!
Но что такое, здесь, наша сущность?
Это наш индивидуальный душевный склад, центром которого, каким бы он ни был, является всегда равная самой себе совесть. А совесть – честность перед собой, требующая честности и перед другими; лгать – это «кривить душой», то есть терзать и собственную душу. – Итак, подлинное – то, что ты бы сказал и сделал по совести; подлинность –

– честность перед собой и соответственно перед другими во всех твоих проявлениях – что для человека как существа социального, определяющегося в значительной мере извне, составляет трудность не только нравственную, но и, так сказать, гносеологическую, требует не только доброй воли, но и таланта...

Подлинность есть искренность и оригинальность (ибо оригинальность ничего в себе не содержит другого, кроме искренности, только в это не так легко поверить); она есть свой, а не модный, элитарный или показной вкус, свое, а не принятое или, напротив, ищущее удивить необычностью поведение.
Поговорим о морали. Может же нам искренне хотеться того, что мы по совести осуждаем? Как будто да, и отговорка «зато честно» призвана оправдать многое самое отвратительное... Дело в том, что мы, конечно, подлиннее в добре, чем в зле, и даже если в какой-то миг ярость или корысть ослепит нас и нам покажется иначе, время убедит нас в том, что добро во всем было «за нас» и представляло в нас наши собственные интересы. Подлинность, таким образом –

– это подлинность в добре.

Так что призыв к подлинности отнюдь не значит (хотя многие рады видеть в нем именно такой смысл) – «лучше быть подлинным, чем добрым», – он значит другое: будь подлинно добрым, думай и заботься лишь о подлинном смысле своих поступков. Не прячься за тем, что считается правильным, но твоя-то совесть судит иначе, будь в своем добре честным. «Лучше быть подлинным, чем правильным; лучше быть подлинным, чем кому-то приятным» – вот – точные формулы; они преобразуются в такую: «надо быть подлинно добрым, и что это значит в каждом конкретном случае – спроси у себя, и действуй соответственно».

• Считают, что низшие стремления обладают в нас большей энергией, чем высшие. – В значительной мере так оно потому, что в сфере высших стремлений мы чаще ошибаемся в свойственном и несвойственном себе. «Найти себя» – это найти свою дорогу в этой сфере высших стремлений, так, чтобы не принуждать себя к ней, а чтобы она сама тебя принуждала, звала – как ежедневная охота есть или пить.

• Что мешает человеку быть во всем подлинным? Казалось бы, это то, что должно ему даваться проще всего?..
Кое в чем подлинен человек и тогда, когда фальшивит. Когда старается, например, показаться лучше, чем он есть – это искренне, можно не сомневаться. Или когда судит и поступает формально: это ему искренне лень утруждать свой мозг или сердце. Или когда тщится во всем походить на других: что же поделаешь, если ему даже лучшего в себе «от людей стыдно», потому что такое всегда не стандартно, а стадность в нашей природе!..
Но сами же эти такие подлинные чувства затемняют подлинную человеческую природу в нас;

подлинность – это подлинность в подлинно человеческом.

• Быть подлинным действительно бывает легче всего, только нас по каким-то причинам это не устраивает.
Как «легко и приятно» говорить правду – вот только страшно, потому что чревато; как истина всегда проста – только не примитивна и, как правило, чем-то неудобна...

• Подлинность достигается в конце многих усилий безо всяких усилий.

• Лец: «мой мозг был слишком утомлен для того, чтобы создать ложную идею». – Напряжения требует фальшь – вот ведь и «детектор лжи» реагирует на ложь, а не на правду, – а прорыв к подлинности – это с облегчением от этой фальши отречься.

• Подлинность – это одна из таких «открытых дверей», в которую «ломятся», или «ларчиков», которые «просто открываются», безо всяких ключей, – природа ее труднодоступности.

• У людей, не умеющих ни в чем быть собой, необходимым проявлением подлинности является – шараханье из стороны в сторону.

• Задача нашей подлинности в том, чтобы «выбирать себя» верно еще до того, как убедишься, что себя не выбираешь.

• Подлинность и непосредственность. – В непосредственности есть, конечно, какая-то подлинность – «непосредственная» же, – но сама подлинность больше непосредственности. Первая реакция не врет в том лишь, что она существует. Взвешенная реакция может и врать, но только она и может и призвана сказать всю правду, полную правду.
Впрочем, понимая непосредственность не только как первую реакцию, а как отсутствие посредников между восприятием и суждением, можно сказать, что непосредственность и подлинность суть одно и то же.

• «Подлинный» – типовая похвала; «подлинный художник», «подлинный патриот». То есть художник или патриот не потому, что им за это платят. Видно, это считается большой редкостью, если только не притворяться художником, патриотом, а быть ими – уже заслуга.

• Подлинность и искусство. – На одно произведение искусства приходятся тысячи произведений, изображающих произведения искусства; но из этих тысяч многие сделаны с таким тонким пониманием искусства, что уж и сами – искусство. Способности в искусстве – это способность его имитации; талант же – это подлинность в нем.

• Блаженна глупость, говорит Эразм Роттердамский, – вот хотя бы потому, что позволяет радоваться стекляшкам вместо настоящих драгоценностей... Но, смотря более глубоко, только глупость и воображает, что камни есть ценность в себе, что «настоящие» камни более настоящие, чем другие, и что всегда красивее стекла. Радоваться, предварительно справившись о цене – вот уж глупость из глупостей! Блаженна глупость, выдвинувшая идею такой ценности; дороговизна – слишком удобная замена ценности подлинной.
...То есть, проблема подлинности – это не проблема подлинности «камней», а проблема подлинности чувства. Что может быть фальшивее позиции, когда человек, перед тем как изъявить свое «нравится» или «не нравится», «я восхищен» или «фи», пытается вызнать, «настоящее» или
«не настоящее», и как его вкус охарактеризует в посторонних глазах его самого. –

Подлинность – это способность чувствовать (красоту, истину, добро) и смелость судить адекватно своему чувству.

ПОДЛОСТЬ

то же, что низость, и по сути (недозволенный прием) и этимологически (свойство «подлых», «низкого происхождения»); но все же –

– «равнодушие к чести» (Кант), – неспособность поставить честь выше выгод. Эксплуатация собственного ничтожества. –

Хотя честь – понятие довольно-таки сомнительное, архаическое, но от аморальности вообще подлость все-таки отличает именно генетическое родство «подлости» как противоположного «чести». Кроме того, в современном смысле подлость-поступок включает в себя и какое-то вероломство, так что подлость –

– нарушение негласного морального договора:

с каждым невооруженным встречным цивилизованный человек вступает в отношения моральные, заключает еще до первых слов «договор о мире», – а подлый, подобно дикарю, напротив, остается в состоянии войны (той самой «войны всех со всеми»), причем, обеспечивая себе фактор внезапности, не предупреждает об этом. Подлость – вероломство, верхний предел ее – коварство.

• Подлый человек – это человек, которому позволено больше других, на том основании, что он хуже других.

• Подлец – кто совершает подлости сознательно... тогда как приличному человеку требуется для этого какая-то доля самообмана.

• Сама себя подлость осмысляет, как практицизм, или трезвость, или здравость, или даже как ум. А то и как такую искренность: «каждый бы рад поступать так, как я, только трусит или лицемерит».
Соответственно, подлость бывает удовлетворенной и бывает истеричной. Первая видит вокруг себя только удобную и лестную для нее глупость, вторая – сплошное лицемерие, которое не устает наказывать, а иногда и разоблачать публично: действительно гадкий порок!

• Подлость, как философская концепция: материализм. «Что бы кто ни говорил, первично у всех материальное». Образовав идеологию, эта подлость порождала и своих идеалистов-фанатиков.

• В. Шойхер: «подлецов немного, но их всегда хватает».

ПОДОЗРИТЕЛЬНОСТЬ

– род мнительности, страх чьих-то скрытых дурных намерений; страх перед людьми, осложненный психологической фантазией (фантазией, расцветающей на почве знания о свободе и непредсказуемости всякого человеческого Я); легкая форма бреда отношения;
– очень естественная склонность предполагать в других намерения, какие способен иметь сам: тревожащая, если это намерения дурные,

и в этом случае называемая подозрительностью, а если добрые – доверчивостью. Каждый подозрителен по-своему: подозревает в другом себе свойственное.

• Без доверия нельзя, то есть, от риска никуда не деться. Потому-то подозрительность заразна, прилипчива.

• Если корысть считать единственно возможной ценностью, поневоле будешь подозрителен: слишком многое придется разоблачать и развенчивать. Но корыстному слишком трудно считать иначе, ведь корысть – его кругозор.

• Подозрительностью, конечно, первым делом порочат самих себя; в особенности, если она осложнена еще и глупостью.

• Подозрительные воспринимают мир, как нечто враждебное, доверчивые – как дружелюбное. И та и другая установки эгоцентричны по-своему (ведь миру, скорее, до нас дела нет).

• Подозрительность: либо подлость – либо сложность, плюс трусость.

• Подозрительные нередко обладают психологическим даром.
Тяга осмысливать людей может возникать и из опасения перед ними. «У страха глаза велики». Величайший психолог наш, как известно, был весьма подозрителен.
Человек слишком сложен и неясен для самого себя, чтобы в каждом нельзя было бы предполагать вторых, скрытых планов. В дурном человеке – хороших, в хорошем – дурных (величайший психолог, которого мы упомянули, подозревал и хорошее – в убийце, пьянице, проститутке...). Совесть то и дело показывает нам наши лучшие намерения с их неожиданно-черной стороны. Собственная душа – «потемки», а уж чужая...

• Совесть подозрительна.

• Подозрительный напряженно-внимателен. А невнимательный бывает подозрителен припадками.

• Нет подозрительного, не обжегшегося бы когда-то на доверии. «Поручителю – горе» (Фалес). Но все-таки подозрительные родятся не от доверчивых, хотя сами, как правило, утверждают именно это и свято в это верят, – нет, и то и другое вполне неисправимо. Просто без какого-то доверия невозможно и шагу ступить, ну, и кто-нибудь этим да воспользуется.

• Подозрительность как свойство вызывать подозрение. – Видимо, манера человека, вознамерившегося сделать ближнему добро, похожа на манеру затеявшего какую-то подлость: подозрительна.

• ...У добрых поступков и у злых поступков причины телеологические, причины цели, – в них главное, для чего, а не почему. «Всякое даяние благо»: не ищите под каждым добром его изнанку, «подлинные причины» – если человек хочет добра, причина – добро и только. (С моральной стороны, хотя и не с психологической...)

• Кто-то хочет вам добра, которое для вас, однако, добром не является. Кто-то хочет вам добра, которое, однако, для него самого добром не является (вероятнее всего, в этом случае, так же и для вас). – Ситуации неприятные, разгадать которые – еще не значит проявить подозрительность, если только не выказать при этом раздражения или мстительности.
...И то сказать (из «Формул»): доброе намерение злого человека не отличишь от злого намерения.

• Подозрительность бывает – как бы сказать? – права и тогда, когда не права; или, лучше, не права и тогда, когда права. Как часто она разгадывает неумышленное, неосознанное, видит злой умысел там, где его не чает сам злоумышленник. Фрейдизм – вот школа такой подозрительности, это искусство «подозревать в подсознательном», раскапывать несправедливые, в отношении подозреваемого, правды, цепляясь за сны, нечаянные поступки да оговорки...

«Подозрительность – это дурно применяемый психологизм.»

• ...А есть еще явление: массовая подозрительность.
Если недостаток информации питает простую подозрительность, то эту вскармливает само невежество. – Подозрительность к интеллигенции, к масонам, которых никто нигде не видел, к Западу, а еще – по временам – к власти. Обычный прием оппозиции – возбуждение в массах этого психоза.

ПОДРАЖАНИЕ

(кроме смыслов «мимесис», «подражание природе», а также «стилизация»)

– влияние, не ассимилированное личностью, «непереваренное влияние»; вторичность, неоригинальность, –

такое подражание может быть двух типов, одно неискреннее, другое искреннее –

– вид притворства, выдавание себя в своих произведениях за кого-то, по причине отсутствия собственного лица;
– способ самовыражения человека, не обретшего собственного языка для самовыражения (особо – в искусстве). Плод открытой для себя возможности воспринимать и передавать малодоступное себе – глазами и манерой более талантливого, –

то есть одни подражают образцу, другие, как и положено – «природе», но с чужой помощью.

• Бесполезно советовать – «не подражай»: это лучшее, что подражатель может сделать. Хуже будет, если он научится маскировать свою подражательность.

• Скорее являет собою проблему неоригинальность, чем оригинальность: удивительная возможность смотреть на мир чужими, а не собственными глазами.
Видеть что-либо – значит суметь это интерпретировать, и оригинальность заключается в способе интерпретации увиденного, который неоригинальный присваивает. Видим мы слишком много, больше, чем в силах осмыслить и передать, но тот, кто остро чувствует для себя главное, различает планы и потому становится зряч и словесен. Это острое различение главного от неглавного – различение, у каждого индивидуальное – есть первичность и оригинальность, а неоригинальность и вторичность в том, чтобы довериться чужому различению и использовать его как систему, метод, одну из возможных условностей.

Подражание – это заимствование частичной слепоты к пестрящему многообразию мира, которая естественна у прозревшего к чему-то своему первопроходца, а заимствующему только и позволяет что-то в этом многообразии различать.

• Подражание заимствует характерное – это такое пародирование без юмора, иногда, по этой самой причине, очень жестокое. Развенчивающее.

• Подражание бывает свободнее оригинальности, оно может следовать тому или другому, у него «сердце не болит», тогда как оригинальный сам себе равен и другим быть не может, искренность – одна.
(Универсальность подозрительна – не в прикладных искусствах, где в любом стиле главными остаются только сами цвета и формы, – но в «искусствах о душе».)

• Уточняя предыдущее. – Оригинал свободен в прокладывании пути – как тот, кто этот путь своими глазами видит; свободен и потому, конечно, что это его собственный путь, другого ему не надо. Зато подражатель свободен в выборе – если не самого пути, то поводыря.

• Духом, сутью подражатель не связан – и худо, когда он сам это обнаруживает: смело сочетая несочетаемое, он научается нравиться... оригинальностью.

• Подражатель часто выступает посредником между оригиналом и публикой; он мастерит свои поделки «в том же духе», но со специальной задачей угодить; это своего рода популяризатор.

• Подражание и стиль. – Стиль – это, напомню, устоявшееся характерное, ставшее пригодным для перенимания; характерное, как метод. Но если подражание – это перенимание чьего-то индивидуального метода, то стиль – это метод общепризнанный. Стилизация – нарочитое применение стиля.
Подражание можно иногда «заподозрить», как мы это делаем, в искренности, но стильность – как бы она ни ценилась – нельзя не подозревать в неискренности: в игре.

• Талантливый учит видеть, бездарный – странное дело – учит не видеть. Гипноз таланта открывает глаза, а бездарности – усыпляет. Идешь с выставки не-художника, и так все и воспринимаешь – без цвета, без жизни – и не знаешь, как избавиться от этого серого наваждения.

• Есть влияния, которые отвлекают нас от самих себя, и есть такие, что нас, нам самим, открывают. Соответственно и подражание – либо чей-то гипноз, либо школа. От первого мы освобождаемся (или нет), второе перерастаем (или нет).
Скажем так: если подражание – школа, то ее либо заканчивают, либо бросают, либо так и остаются школярами.

• Налицо подражание кому-то – значит, влияние недостаточно глубоко.
Возможно, недостаточно глубок сам оригинал и потому не в силах оказать влияния глубже, ну, и «ученик не бывает выше своего учителя». Глубокое влияние заставляет уже не подражать, а быть. Если учесть, что человека не переделаешь – быть собой!
Явное подражание – плод испытываемого, но не усвоенного влияния; влияния, превосходящего возможности подражателя его усвоить. Нечто вроде замены понимания запоминанием, что постоянно себя выдает.

• Написанное или нарисованное «в подражание» – не подражание, ясно, а стилизация. Подражание-то невольно, –

– это исчерпываемость твоего взгляда более острым или глубоким взглядом другого.

Отсюда видно, как получается, что многие начавшие с подражания «врастают» со зрелостью в оригинальность: взгляд их поначалу будто и исчерпывался уже виденным, а все-таки в самом подражании был свой – искренний.

• ...Вообще, едва ли не всякое развитие начинается с подражания. С обучения самому себе на чьем-то примере. Сначала – «яйца» какой-то «курицы», потом «курица», о которой кто-то помнит, чьим она была «яйцом».

• Влияние бывает вроде пробоины, в которую хлынет вдруг не находивший себе выхода талант. Так что наблюдатель не успевает оглянуться – да и поверить – как из восторженного подобострастия возникает личность.
(То же мы наблюдаем и с тем, что называется направлениями. Их смысл – неожиданное развязывание рук. – Неверно же было бы говорить, к примеру, что «вся настоящая живопись подражает импрессионизму», – хотя всякий делатель картин с какими-то посторонними живописи целями именно так и думает, когда видит настоящую живопись. – Просто импрессионизм «открыл» живопись, а имеющие чувство это чувствовать – почувствовали. Так, еще пример, Остроумова-Лебедева открыла эстамп, и т.д.)

• ...Манеры, положим, разные, но истина одна и красота одна.
Симптом оригинальности – в своей непохожей манере, но сама оригинальность в том, чтобы самому ощущать истину и самому видеть красоту. То есть не меньше в том, чтобы быть непохожим, чем в том как раз, чтобы быть «похожим» – без подражания! – Но глупость в этом не убедишь, она и здесь будет искать, кто у кого взял...

• Если произведение вызывает в вас сочувствие, то, по крайней мере для вас, оно подлинно – вопрос, подражательно оно или оригинально, теряет смысл.
Вообще, «подражатель» – понятие относительное. Мы не сами открыли все, что отличает нас от неандертальца. Подражатель – лишь тот, кто стоит ниже уровня того, чему кое-как выучился, и самоутверждается в этом.

• Повторяться – это подражать себе: всего лишь подражать.

• «Неподражаемо» – замечательная похвала. «Оригинально и подлинно до такой степени, в каждом штрихе, что даже само себя ни в чем не повторяет».

ПОДСОЗНАНИЕ

(подсознание, подсознательное, бессознательное)

– автономия несознаваемого в нас; наше неконтролируемое и, как выяснилось, активное и едва ли не самодостаточное существо.

• Автономия – самоуправление, своя жизнь по своим законам. Обнаруживается эта автономия подсознания всегда как чудо, как какой-то трюк. Ныне в это чудо Фрейд заставил поверить.

• Живое научилось действовать еще до того, как оно научилось мыслить, сознавать, – так что, на самом-то деле, странно было бы, если бы несознаваемое и в мыслящем существе не сохранило своей автономии.

• Толстой: «почему под-, а не внесознательное?»
Очень характерное возражение. Неиспользуемое сознанием в данный момент представляется в этом вопросе, как склад, заполняемый опытом и разворовываемый забыванием; просто как память. Открытие подсознательного – в уяснении, что оно отнюдь не склад, а, скорее, функционирующая контора.
Вот, описывает тот же Толстой поведение начальника, который, перед тем как что-то ответить просителю, с минуту молчит, будто бы обдумывая дело, на самом же деле не думая ни о чем. – Ну не верил Толстой даже в то, что сам заметил, и заметил, ясно, на самом себе: кроме сознания есть еще подсознательное, которое, собственно, и решает вопросы, и нужно давать ему время, уметь продуктивно не думать.

• «Утро вечера мудренее». – Не то чтобы утром просыпаешься с готовым решением или формулой – но утром легче их находишь. Подсознательное проделывает свою работу, с точки зрения сознания подготовительную, а с собственной, видимо, вполне достаточную. Ведь для того, чтобы влиять и даже прямо заставлять нас действовать, подсознание отнюдь не обязательно нуждается в этом посреднике – в сознании.
«Утро вечера мудренее» – даже в таком деле, как «набивание руки»! И дело тут, конечно, не в отдыхе, это чувствуется; скорее отдых и есть – самое «рабочее время», время для научения подсознательного.

• Отдых – это переключение. То есть настоящий отдых не учит, а разучивает. Но кто и отдыхая и развлекаясь не может перестать хотеть того, чего добивался за работой – того перерывы приближают к цели прыжками, заменяя долгое упорное к ней шаганье. «Конек-Горбунок» – это подсознательное, которому отдых препоручает работу.

• «Повторение – мать учения». Во-первых, оно «мать» запоминания, во-вторых, навыка, а в третьих – и главное – «мать» понимания: дело не в самих повторениях, а в том, что между ними: необходимы перерывы, чтобы включать в дело подсознание.
(Впрочем, как только что говорилось, к навыкам это тоже относится. Вообще, понимание есть какой-то навык, а навык – какое-то понимание. Тогда как память – будто бы – только знание без умения, какая-то предварительная осведомленность, не породившая еще ни понимания, ни навыка.)

• Подсознательное и память. – Помнимое хранится и перерабатывается в подсознании. Забытое тоже хранится – в памяти самого подсознания. И тоже не лежит мертвым грузом. Можно сказать, что память – это подсознание и есть, но только не наоборот, уж слишком плоско мы привыкли понимать память.

• Сознание – это активное участие Я в чем-то из того, что с ним происходит; подсознание же – вся сумма этих превращений Я. И дико думать, что преобразования эти могли бы не иметь своей необходимости, логики, законов.

• Царство подсознательного – сон, а бодрствование – частичное разделение его власти с сознательным: это готовность считаться с реальностью.

• Очень большая сосредоточенность напоминает сон и даже переходит в сон (как состояние задумчивости не отличишь от бездумного оцепенения), она – полный контакт с подсознательным.
Так что даже если вы над какой-то книгой клюете носом или задремали под музыку – это значит, конечно, что книга или музыка вас не развлекают, но, возможно, именно завлекают в себя, сосредоточивают на чем-то в высшей степени вам свойственном... «Так здорово, что заснул»: бывает.
...Вдохновение – точно то же, что сосредоточенность.

• Почему мы отличаем явь от сна, хотя и сон, во сне, воспринимаем как реальность? Просто потому, что просыпаемся мы к одной и той же реальности, а засыпаем к разным. Явь – «то, что снится всего регулярнее».
А в случае сумасшествия, когда куски подсознания, сна, вмешиваются в явь – в виде галлюцинаций, голосов и т.д. – явь и сон почти перестают различаться; сумасшедший – образ своего собственного сновидения.

• Сумасшествие: неосознанное не только автономное, но агрессивное, узурпирующее власть сознания. «Агрессивный сепаратизм» фрагментов Я, раскалывающий психику или подчиняющий ее всю.

• У животных также, конечно, есть сознание и подсознание: отличают же они реальность от снов (которые видят, и, если сон был тревожным, проснувшись, не сомневаются, что явь не сон – скоро успокаиваются).

• Подсознание – это «субъективная реальность».
Сознание же – это способность объективности. Это осознавание подсознательного в свете притязаний на нас внешней реальности, в свете объективного, то есть фактов и логики. Это, именно, «со-знание»: знание лежит где-то глубже, видимо в том, что сознание самодовольно называет «подсознанием», а оно, сознание, сознает его или почему-то нет.
(Другой вариант «сознания» – накопленная информация, которой мы манипулируем, никак не обременяя этим и не подключая внутреннее существо... И вот это-то «сознание» можно принимать за все свое Я!)
...Так что, не «подсознание и сознание», а, лучше, «знание и сознание». Безграничное непроявленное знание и какая-то попавшая в фокус, ставшая доступной, его осознанная часть.

• Процесс моего размышления о предметах состоит в том, что я спрашиваю себя, что я «в душе» о них думаю, и, подстегивая ответ, только призываю себя ко все большей и большей искренности.

• Подлинное – это такое, с чем согласно и твое подсознательное. Такое, о котором и подсознательно знаешь: правда. Подсознательное: та самая «глубина души».

• Думает сознание так же «подсознательно», – само оно лишь пожинает урожай. Мысль – видимый результат процесса, протекающего самопроизвольно, в тайне.

• Подсознание «думает» только о том, о чем само хочет думать, и принудить его ни к чему нельзя. – Мыслитель – тот, кого действительно волнует то, о чем он мыслит, и потому его внутреннее существо мыслит именно об этом.

• «Лучшие мысли мы находим, подыскивая слово» (Жубер) – то есть лучшие мысли в подсознании и давно готовы, они не возникают по заказу, и сознанию надо лишь оформить их в логику, в слова.

• О том, что что-то где-то случилось, если это достаточно глубоко нас задевает, знает наше подсознание. Известиям предшествуют сны, а иногда не находишь себе места – и нащупываешь: что-то с работой? что-то с близкими? еще что-то?.. Иногда, конечно, и ощущаешь подъем, и также нащупываешь... Сознание же может этого голоса подсознания и не слышать, точнее, может его не расслышать или принять за голос разыгравшегося воображения; а еще вариант – сознание может «поменять знак», отреагировать, например, на слишком тревожное приступом беспечности. Будто радуясь – «а я еще не знаю, для меня еще ничего не случилось...»
(В предчувствия я не верю, а в «дальночувствие» – почему же нет? Читают же некоторые умельцы чужие мысли, разыскивают, например, спрятанные платки и иголки, когда кто-то из присутствующих знает, куда они спрятаны.)

• Подсознание знает правду и говорит ее, если только ее действительно желают слышать.

• Подсознательное, истина и «исполнение желания». – Да, подсознательное так именно решает наши проблемы, как мы сами хотим, чтобы они были решены: создает иллюзии, если нас устраивают иллюзии, рассеивает их, если они нас не устраивают...
(Мы задаемся вопросом – вернее, нас занимает, или, еще лучше, мучит какой-то вопрос – и мы хотим получить на него ответ А; или ответ В; или же хотим только правильного ответа, будь то А, В, или неожиданное С. И подскажет ли нам подсознание первое, второе или раскроет третье – все будет не чем иным, как «исполнением желания». – В типовом случае мы хотим какого-то определенного А или В, но знаем о ценности С – то есть одновременно его хотим и боимся, – и вот мы имеем А или В, а это С, желанное как вообще желанна истина, является нам в виде опасения.)

• Возвращаясь к теме мыслителя. – Философ – тот, чья корысть – истина (для которого самая горькая истина – «в его интересах»), так что ему нашептывает истину даже его подсознание.

• Сознание есть участие в процессах подсознательного – ясное дело, не могущее их собой ни заменить, ни хотя бы исчерпать.
Бóльший или меньший ум – бóльшая или меньшая способность такого участия. Бóльший или меньший талант – бóльшая или меньшая способность этих процессов проявляться продуктивно, при минимальном участии сознания (которое неминуемо обедняет результат); сама же задействованность подсознания свидетельствует об искренности интереса к теме, так что отсюда и то видно, что интерес – чуть ли не сам талант, да и ум.

• Как не всеми своими органами мы можем командовать – у творца не было уверенности в том, что мы всегда распорядимся ими себе на пользу, – так и подсознательное создано им представляющим для сознания трудность, а в основном и тайну.

• ...И опять: почему сознание не знает того, что у него в подсознании, а может лишь выуживать из него или обнаруживать его действия post factum? Будь иначе, о подсознании можно было бы и не говорить, – так что вопрос надо переформулировать следующим образом: зачем нужно, чтобы что-то в нас, не доходя до осознания, могло проявляться самостоятельно? – Это предоставленная инстинкту возможность поправлять наши сознательные акции, ведь сознанию свойственно ошибаться. А самому сознанию, со своей стороны, тоже лучше не о всем в себе знать, иметь свое подсознание, которого оно могло бы и не слышать – ведь свойственно ошибаться и инстинкту.
Но еще точней вопрос прозвучал бы так. Сознание не имеет прямого доступа в собственные глубины: почему иначе и быть не могло? – Да потому хотя бы, что метод сознания, мышление, абстрагирование, и состоит в умении о чем-то в предмете осмысления как бы и не знать – «отвлекаться». Сознание о своем подсознании как-бы-не-знает.

• Поведение управляется, в основном, подсознанием, а не сознанием, так что даже сугубо сознательные поступки, так сказать, в своем «подсознательном исполнении» могут полностью противоречить своему замыслу. – Комплименты то и дело отдают колкостями, услуги оказываются так, что ими никак не воспользуешься, жертвы терзают, и т.д.

• «Вредность» – мелкое пакостничество подсознательного, с которым, как ему кажется, не хотят считаться.

• Очень опасно не верить в подсознательное – в то например, что твое поведение могут определять вместе с явными мотивами самому тебе неизвестные. Запретить себе всяческое «самокопание», «мелочность», «занудство» – и кто-то познакомится с тобою таким, что – что останется и в это не поверить.

• Что плохой человек сделает сознательно, хороший сделает потому, что уверен, что ни на что подобное просто не способен.

• Не «подсознание – это хищный зверь», а (это принципиально) живут в нас самые разные звери, и хищного мы стараемся не допускать до сознания.

• «Коллективное бессознательное» – по-моему, фантазия. Но как образ, как наглядность эта идея вполне годится – ведь все мы принадлежим к одному виду, «все мы люди» и притом «человек – животное общественное». «Наше стадное подсознательное».
Мы похожи друг на друга в сознательном, поскольку оно объективно, и в подсознательном, поскольку мы особи одного вида. Можно говорить об «объективном сознательном» и «коллективном подсознательном».

• Восприятие принадлежит подсознательному в первую очередь. Воспринимать «объективно» – не значит, конечно, сразу воспринимать сознанием, это значит не быть слепым и глухим к тому, что тебе не нравится.

• Совесть и подсознание. – Совесть – со-весть, со-ведение, рефлексия, – то есть будто бы целиком принадлежит сознанию. Но само сознание целиком себе не принадлежит, соответственно и совесть. Если о правде сознание почему-либо не желает слышать, совесть говорит в этом случае из подсознания, не-весть из каких глубин.
«На воре шапка горит»: что-то в воре заставляет его себя выдавать. Это его совесть говорит из его подсознательного, и карает его. Вот и народ знает – подсознание не бессовестно.

• Подсознательное «исполнение желания» и совесть. – Расшифровав сон или оговорку, мы можем себе ужаснуться. Как можно иметь такие желания! – Но желаний много, и наше подлинное желание – равнодействующая их всех, из которых одним может быть стыдно за другие; пусть даже то, что мы от самих себя прячем, неизбывно, но почему нужно считать это основным в себе? Зло в желаниях – это как бы ошибка; невозможно не ошибаться, но важно, выруливаем ли мы в конце концов к истине.
...Вот, мы ужасаемся тому, что обнаружили в своем подсознании – но что заставило нас ужаснуться? Оно же само. Сознание-то – всего лишь отчет, констатация факта.
(Сны шифруют желания? А по-моему, скорее опасения. Или, что то же, доказывают нам наши нежелания от противного.)

• Подсознание – это наше внутреннее животное. Посмотрите на свою собаку: разве это так страшно?

• Для сознания, наше Я есть часть мира, выкраивающее себе какие-то островки независимости от него. Для подсознания, напротив, мир есть часть нашего персонального универсума, хотя далеко не во всем подвластная ему. Подсознание – эгоцентрик, это правда, но это еще не значит – злодей, и даже не значит – эгоист. К тому же, «в подсознании» самого этого эгоцентрика – сознание...
Так как подсознание интересует место мира во мне, а не наоборот, то логика его не идет дальше простой констатации фактов, а занимают его – ассоциации. Оно мыслит ассоциативно, то есть, метафорически. (Метафора есть «мыслящая ассоциация».)

• Юмор – это разрешение своему подсознательному проявляться максимально безобидно и его радость от своего раскрепощения.
Острóта есть метафора или, что то же, «умозаключение по ассоциациям», – как только и может умозаключать подсознательное.

• Подсознательное мыслит ассоциациями, а разве ассоциации имеют какое-то отношение к правде?.. А мы здесь твердим, что подсознание имеет доступ к правде, да такой, которого не имеет сознание?..
Все верно. Случайная ассоциация может создать в нас впечатление знания, увести нас к неистине, иллюзии, вздору – вроде как это делают иные приметы: встретил попа – к несчастью (отпеванию). Только ассоциации не бывают вполне случайными, что видно даже из приведенного примера: случайно встретился поп, ассоциация же вполне понятна... Именно ассоциации, смысла которых мы непосредственно видеть не можем, и составляют потайную тропу к истине, даже и к той, которую мы знать не хотим, и которая обнаруживает себя лишь косвенно – якобы в ничего не значащих ассоциациях, нечаянных поступках и т.д. – Поп-то, конечно, встречается «просто так». А вот, скажем, теряется обручальное кольцо...

ПОДЧИНЕНИЕ

(«подчиненность» значило бы то же, что зависимость – очень богатая тема; так же, впрочем, как «авторитет» или «иерархия»; здесь есть необходимость коснуться их снова)

– отчуждение личности, способ принадлежать иерархии (хотя бы из двух человек), или разделять ее идеологию. Что значит – признание права силы над твоим разумением,

ведь подчинение разума разуму – не подчинение, а убеждение; подчинение воли воле, минуя разум – гипноз, вопреки разуму – просто насилие. Подчинение иррационально, это, скорее, культ... Если же попытаться найти в нем что-то рациональное, получится –

– следование хотя и не тому, что считаешь разумным, но тому, чему считаешь разумнее всего следовать в видах собственного благополучия или сохранности. Вариант: следование какому-то заведенному порядку несмотря на то, что мыслим порядок и более разумный – поскольку хоть какой-то порядок разумнее его отсутствия

(один из источников нравственных коллизий в жизни разумного человека в бесчеловечных системах. – Кстати, – что касается людей не слишком разумных, – именно поведение масс в бесчеловечных системах ярче всего демонстрирует недостаточность рационалистического понимания подчиненности: оно не в силах объяснить примеров самопожертвования, на которое оказались способными, скажем, подданные добиваемого «третьего рейха»...)
Еще один аспект подчинения, как способа принадлежать иерархии –

– замена личной ответственности ответственностью персональной, или, иначе, замена совести страхом. –

У кого-то и отношение к Богу – страх: «Божий страх». А может быть, затрудняясь определить совесть для тех, кто знал только страх, уточнением «Божий» и тщились донести различие: «как бы страх, но особый – Божий»... Преодолевая рационализм этих замечаний, скажем: «Божий страх» есть, видимо, не просто страх и не просто совесть, а формула культа: восторженное подчинение, препоручение личности трансцендентному.

• «...Способ разделять идеологию». – Да, иного способа разделять идеологию, кроме подчинения, быть не может, идеология ведь вменяет себя в долг.

• Истина не тиранит и не подчиняет, как бы, может быть, ни бывала неприятна – она предоставляет каждому убеждаться в ней лично. Тиранит или подчиняет сила, даже если стоит на стороне какой-то правды – именно личное она и отрицает.
Но, поскольку объективность истины почувствовать труднее, чем действие силы, люди, в массе, скорее склонны подчиняться, чем убеждаться.

• ...Именно по тому, как самозабвенно человек командует, и видишь, что он рожден подчиняться: личность не может попирать личность. Наполеон прав.

• Воля – это сила плюс еще что-то: это что-то – ее, силы, обаяние, или заложенный в людях инстинкт повиновения. (Стадный инстинкт – комплекс власть-подчинение.)

• ...Ищут ведь даже не лидера – ищут самой возможности подчиниться. Если лидера нет, подчиняются безличному «как все».

• Слабого можно принудить, ощущающего свою некомпетентность – убедить, а вот подчинить – стадного. Даже если подчиняет не стадо. Дело в том, что разумному способу бытия противостоит коллективный, – либо «человек разумный», либо «животное общественное», то есть способное подавлять в себе собственный разум.

• Отдать свое разумение в чьи-то руки – и значит верить, веровать. Всякое такое подчинение религиозно, «всякая власть от Бога»...

• Нравственности собственного разумения противостоит нравственность послушания: послушания лицу (например Богу-личности) или – но это уже таит в себе зерно ее разложения, некий зародыш самостоятельности – замещающей лицо норме.

• Формализм – разновидность подчиненности, или отчуждения разума. Но отчуждения уже не в пользу лица, а – принципов; которые слепы, и позволяют расцветать в формалисте самой безобразной недобросовестности. Вот в чем и смысл Христовой заповеди каждому религиозно-нравственному человеку – остерегаться фарисейства: правила-то верны, но слепы, и чтобы «не нарушить, но исполнить» – помни, что Бог всевидящ. Послушание так послушание!
(С другой стороны, принципы – база независимости от лиц, и если всевидящая совесть снабдит их глазами, то будет уже не формализм, конечно, а начало самой настоящей нравственности.)

• «...Послушание ценится больше, чем все остальные моральные достоинства» (Августин)... Больше того: если его вообще следует ценить, оно становится и единственным моральным достоинством, главным принципом всех прочих. Оно здесь – сама моральность, как и сама вера (которая ведь – не столько от «верить», сколько от «верность», послушание...).

• «Опереться можно на то, что оказывает сопротивление». Был бы я верующим, сказал бы: не зря же всевышний и народ себе избрал «жестоковыйный». Но в том и дело, что верующий так ощутить не может.

• Разум – «искра Божья»; то есть Бог никак не за пределами разума, Бог – это его предел, абсолют. Но человеческая вера, видящая в разуме грех и ставящая на его место подчинение, полагает Бога даже не сверх-, а не-разумом.

• ... «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» (Ап. Павел). – Вот чему и подражает всякий деспотизм.

ПОЗА

– «делание впечатления» (ясно, в ущерб естественности);
– «эффектность в ущерб эффективности» – поведение, направляемое больше страстью занимать собою мнение окружающих, чем декларируемой целью,

а в выражении «встать в позу» (пришедшем, видимо, из фехтования) –

– демонстрация того, что удовлетворение какого-то своего притязания решились считать делом чести, –

поза, обычно – гордая поза.

• Гордость – это поза достоинства. Но подлинное достоинство, как раз, естественно – категорически чуждо всякой позы.

• Некоторые актеры лишь в ролях обходятся без позы (так сказать, чувствуют свое Я лишь в предлагаемых обстоятельствах...). В роли они точно знают, кто они такие. Остальное время приходится себя делать...

• Самая эффектная из поз, кажется – это из принципа, на котором строится дело, губить самое дело. Не случайно «пойти на принцип» и «встать в позу» – синонимы. К примеру: в условиях угрозы коммунистического реванша – как нельзя уместней организовать власти «демократическую оппозицию».

ПОЗИТИВИЗМ

умонастроение, состоящее примерно в следующем –

– «искомая метафизическая истина в том состоит, что сами вопросы о чем-либо подобном не имеют смысла – "псевдовопросы"; спрашивать можно лишь о том, на что можно получить однозначный ответ». Потому с правом существуют только опыт и логика, а миссию философии следует передать науке. (Или же считать философию самоосмыслением логики, – то будет позитивизм «логический».)

• ...Но так как любой общий вопрос можно считать до некоторой степени метафизическим, интересоваться в конце концов предписывается лишь феноменологией, только «как»; есть и такая тенденция в позитивизме.

• Мой «Словарь» – о значениях слов для нас, – потому и «псевдовопрос» об основании рассматриваемого умонастроения я задаю себе. И приходит в голову уже другой «изм» (которому, кажется, места в обычном интеллигентском словоупотреблении уже не нашлось) – «инструментализм». – «Возможности разума не то что малы, они специфичны, как возможности всякого инструмента; так даже маленьким молотком можно еще надеяться вбить огромный гвоздь, но никаким молотком нельзя пилить. Для метафизики наш разум не предназначен и потому все ее вопросы лишены именно разумного смысла».
...Но и простым молотком можно делать все-таки много больше, чем только забивать гвозди. Факт, причем факт колоссального значения, в том, что всякий инструмент оказывается годным и к тому, к чему не предназначался, как и органы, эти инструменты живого, берут на себя в процессе эволюции видов самые непохожие на изначальные и чудесные функции. Например, воздушный пузырь у рыб или язык у млекопитающих. – А разум и вообще есть «инструмент инструментов» – способность, по отношению к каждой конкретной задаче трансцендентная; этим-то он, кстати, отличается от инстинктов. Потому и имеет право на любые вопросы!
Вообще, разумное живое отличается от живого неразумного именно тем, что пробует – то есть ошибается – то есть задается вопросами; «нет глупых вопросов, – как сказал кто-то, – есть только глупые ответы». Удивляться, спрашивать – важнейшая прерогатива разума.
Затем, кроме действительно «позитивных» научных знаний, нам нужны и ориентиры в море проблематического, да и самого позитивного также, и вот опять нам не удается обойтись без «псевдовопросов» – потребность в них вполне позитивна. – Прагматизм с этим будто бы согласен и даже предлагает всякий удобный «псевдоответ» считать настоящей истиной. Здравый смысл так далеко не заходит – какая в этом нужда?

• «Философы, – по мнению "логического позитивиста", – либо авторы бессмыслиц, либо борцы с ними». – На самом деле, они авторы осмыслений. Авторы точек зрения.

ПОЗИЦИЯ

если не точно то же, что точка зрения или идеология –

– твердое знание того, что ты такое – среди других людей; сознание личностного;
– твердое знание того, на чьей ты стороне, причем находиться не в числе противоборствующих не допускается...

Впрочем, бывают ситуации, когда действительно надо принимать чью-то сторону, самому находясь на своей третьей, – нейтралитет может быть и глупостью и подлостью, – но это тема особая. А здесь я клоню лишь к тому, что партийность – одна из возможных позиций, но личная позиция и позиция партийная далеко не одно и то же.
Звучит в слове «позиция» еще и следующее –

– точка зрения, предопределяемая занимаемым местом в жизни – например, доступными данной социальной группе возможностями обеспечения своего благополучия:

не взгляды, определяющие образ жизни, а образ жизни, определяющий взгляды. «Он говорит с позиций рабочего (инженера, крепостного, барина и т.д.)».

• «Надо иметь позицию» – это конечно, – но те, кто обращается к ближнему с таким призывом, как правило меньше всего беспокоятся о его личностной идентичности: у них несколько позиций на выбор, а еще обычней, только две – за них или против.

• «Нравственная позиция»: позиция нравственности? Одна на всех?
Или же, напротив, в том смысле – переносном, но вполне определенном – что и «форты», «редуты», «укрепления»: откуда удобнее всего вести огонь по другим каким-то нравственным позициям?..

• «Позиция»: в какую сторону мы склонны передергивать факты.

• В политике, понимание – это прояснение позиций. И тут, конечно, иметь позицию – уже кое-что понимать.

• Чтобы понять, что другой говорит, вернейший прием – догадаться, чего он хочет. «Чем выгодно». Но есть люди, которые – по временам – хотят истины, – здесь этот прием не работает.

• Если не чувствуешь, не поймешь, если не имеешь своего отношения, не поймешь: если не имеешь позиции, не поймешь. И все же позиция не должна заменять понимания, достигнутое понимание как бы перерастает позицию. Опыт, который ты приобрел во власти заблуждения и с его позиции, пригодится и тогда, когда это заблуждение изживешь.

• Что сначала: позиция или осмысление? Осмыслять-то, вроде, можно лишь с каких-то позиций – значит, сами позиции не обосновываются, и могут быть приняты произвольно? А тогда почему не обзаводиться ими по признаку удобства?..
Все не так. – Да, начинаем мы с каких-то заимствованных (принятых на веру) точек зрения, но они играет лишь роль проб, и в результате ошибок мы обнаруживаем точки зрения собственные. То есть: целью наших осмыслений как раз и является индивидуальная позиция.

ПОЗНАВАЕМОЕ – НЕПОЗНАВАЕМОЕ

– что может быть дано в опыте (или же нет);
– что может быть понято (или же нет), –

выражение «это непознаваемо» уже содержит в себе противоречие: раз «это» названо, то, стало быть, какое-то понятие о нем составлено (само называние может быть определено, как минимум интерпретации). Возможно, речь тут о чем-то, чего нам никогда достоверно не узнать по каким-то внешним причинам , просто каком-то «неузнаваемом» – например, нам никогда не будет известно, с кем вчера подрался наш кот в подвале, как, может, и то, как поживают обитатели других галактик. – Но что можно сказать о непознаваемом в принципе? О непостижимом?
О непостижимом мы либо ничего не знаем, и тогда не знаем даже, о чем, собственно, говорим, когда произносим это слово – либо, напротив, как-то уже с ним познакомились, но верим, что понять его «до конца» никогда не сможем. Только – как мы можем быть в этом уверены? Пусть сейчас что и непонятно, завтра, глядишь, поймем?.. И что такое, главное, «до конца»?.. Видимо,

непознаваемое – это то в возможном и действительном знаемом, что мы считаем не подлежащим пониманию.
Соответственно, познаваемое – это не «все, что может быть понято», а все, как оно может быть понято. Это универсум глазами рассудка; не область доступного в универсуме, а его доступный аспект,

то есть, если отбросить просто «неузнаваемое», область познаваемого та же, что и непознаваемого – весь универсум. Никто от нас ничего не скрывает!

• «Все познаваемо» должно означать: «мир для меня есть рассудок». Не ощущение, не чувство...

• В наше время познаваемое как будто далеко впереди понятного (релятивистские эффекты). Раньше опыт являл собой наглядность, а теперь он являет чудеса.

ПОЗНАНИЕ

тема настолько необъятная, что коснуться ее здесь я рискну только в самых общих чертах. – Начну с того, что познание – это освоение. Или –

– опыт освоения субъекта (я, жизни, воли) с противостоящим ему объективным.

Но что такое опыт? Урок на будущее. Самый первый опыт я о факте – ознакомление, констатация его, – предвидение, что с чем-то подобным вообще можно столкнуться. Опыт более глубокий – выяснение необходимости этого факта, или иначе его причин, – того, как этот факт мог бы быть предвиден. И опыт вполне завершенный – предвидение следствий. То есть, познание –

– это приобретение умения прогнозировать: освоение сферы возможного.

Именно: это освоение живым воображаемой сферы, – чем и отличается животное от растения, осваивающего лишь наличное. Дальнейший прогресс живого – это прогресс его воображения, внутри которого в конце концов явилась – уже человеку – способность обозначать и оперировать знаками, мышление.
Для творца, как он представляется человеку, реальный, то есть состоящий из необходимостей, мир существует сначала в возможности. Так и наше познание: из возможностей вылавливает необходимость, – оно –

– «соучастие в творении». «Воспроизведение акта творения».

А если у мира нет других глаз, кроме наших –

– «пробуждение бытия».

• Познание теоретическое и практическое. –
«Опыт освоения с объективным»: практический – то есть приобретаемый в процессе достижения целей выживания или благополучия, и теоретический – приобретаемый ради него самого. Но, в сущности, различие это не столь и важно, всякое открываемое объективное есть истина. Разница лишь в том, как далеко мы готовы, в ее поиске, зайти.

• Эмпирическое познание. – Познание, не признающее внутренний опыт Я заслуживающим доверия, – за исключением ощущений. Соответственно, это познание, открещивающееся от осмысления: лишь констатирующее факты и забывающее о том, что сама констатация факта есть уже констатация какой-то закономерности, то есть, значит, уже осмысление (констатация без осмысления – мычание)... Можно сказать: это познание, не признающее мышления.

• Научное познание. – Изощренное эмпирическое: идущее к осмыслению, но только от факта к факту. (Ученый – это философ, знающий цену факта.)

• Интуитивное познание. – Познание, не формализующее ни своих методов, ни результатов. Ограничивающееся «очевидно» и «по-видимому», – не обосновывающее первого, поскольку очевидность и составляет предел обоснованности, пункт, где сам рассудок упирается в опыт; не обосновывающее и второго, в готовности предоставить опыту самому его подтвердить или отбросить. В общем, странным образом, все замыкается именно на опыте – так что интуитивное познание есть такой своеобразный нюанс познания эмпирического!

• Познание чувственное. – Познание эмпирическое, поскольку оно совпадает с интуитивным. Верящее лишь непосредственному чувству и не формализующее своих результатов.

Эстетическое познание (в двух словах буквально). – То же, что чувственное, но со спецификой: фиксирующее свои достижения в образах, – образах воображения.

• «Познание нового»: что бы это значило? Не иначе как приобретение новой информации с целью не осмыслять имеющуюся.

ПОЗОР

(являть собою зрелище: общественное животное человек не относится к этому равнодушно)

– публичное унижение; экзекуция над социальным существом в тебе («торговая казнь»);
– унижение публичностью, – напротив, экзекуция над твоим личностным, – отрицание сокровенного.

• ...А слава, та представляет собою вершину признания твоего социального существа – но и низводит твое личное, лишая тебя, в большей или меньшей степени, сокровенного.
Чувство сокровенного – то, что называется стыд. Бесстыдный и в позоре рад какой-то славе: публичности. Стыдливый и в славе ощущает какой-то позор: унижение публичностью.

• «Ославить»: опозорить. Слава: вожделенное позорище.

• Чем развитей личность, тем меньше для нее значит публичное осуждение (свои одобрение и осуждение значат несравненно больше), и тем больше – позор самой публичности.
Чем развитей личность, тем острее она реагирует на вторжения публичности – но и тем менее она досягаема для таких вторжений.

• «Никто не может быть опозорен деянием другого» (Шелли).
Ясно, за тебя никто другой не может совершить твой проступок. Но разве этот другой не может разоблачить твое сокровенное – подсмотрев его в какую-нибудь замочную скважину?..
И все же с этим утверждением следует согласиться. Жизнь на виду или украденные тайны – все это тяготы и неприятности, но не твой позор. Позор публичности не бывает без собственной вины опозоренного, – без его кокетства, тщеславия, самоуверенности...

ПОИСК

(процесс совершения открытия)

– особый и, кажется, высший вид творчества: достижение неведомого результата (тогда как собственно творчество – это достижение результата заданного),

конечно, хоть результата и неизвестного, но удовлетворяющего критерию нужности или истинности.

• ...Вид творчества, при котором вы становитесь не подражателем, а соавтором Творца. (Лучше сказать: не жалким подражателем, а ничтожным соавтором.)

• Поиск составляет одну из сильнейших человеческих страстей, о чем свидетельствует хотя бы популярность детективов.

• К вопросу, насколько труднее достичь неведомого результата, чем поставленной цели: патентов на открытия в сотни раз меньше, чем на изобретения.

• Искусство, конечно, в первую очередь – и поскольку оно всерьез талантливо – поиск, а не изобретение. (Бездарность, напротив, берет изобретательностью.)

• «Трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно, если ее там нет». – На то – основной метод поиска, если только не единственный: рабочая гипотеза. Вы предполагаете, что кошка в комнате есть и что ее не видно, потому что она черная. Находя вместо нее черную собаку, вы, может быть, обнаружите, что она вас устраивает даже больше кошки.

ПОКЛАДИСТОСТЬ

может, от «поклажа» (положил, и несет), а скорее – «поладистость» (легко поладить); и соответственно означает –

– свойство уступать чужим притязаниям, хотя бы и несправедливым – отсутствие характера;
– способность приходить к согласию – хороший характер.

ПОКОЙ

– противоположное суете – возвращение к твоему главному,

одна из составляющих того, что, по Пушкину, заменяет не существующее на свете счастье («покой и воля»). Покой и воля – все, что требуется человеку от внешнего мира, чтобы иметь возможность быть собой.

ПОКОЛЕНИЕ

– «отцы» и «дети» по отношению друг к другу; возраст, маркирующий какие-то мировоззренческие отличия; возраст принадлежности к определенной эпохе,

но суть всего этого –

– возраст как клан:

со своими кумирами, идеологией, снобизмом и всем полагающимся всякому клану. Взаимонепонимание поколений – это взаимоотталкивание разных снобизмов.

«ПОЛ»

означает комплекс проблем, связанных с половой ролью человека: как влияет она на его социальные роли? На характер? Составляет ли относящееся к полу свою особую мораль, или нет? Эти проблемы имеют два противоположных решения:

– пол – лишь ситуация, в которую попал человек;
– пол – это человек.

(«Это только ситуация»: «на месте оказавшегося в ней я бы вел себя, наверное, так же».)

• «Человечность, мораль и право одни и те же для мужчин и для женщин; но мужчины и женщины находятся в разных ситуациях.»
«Сама человечность – одна для мужчин, другая для женщин. Соответственно и мораль и право.»
Мое мнение в том, что характер пола в самой значительной мере предопределен ситуацией пола. А если учесть, что и сам характер, сам генотип тоже есть только «ситуация», – то и в полной мере.

• «Двойной морали» не должно быть, – должна быть мораль, точная по ситуации.
...Впрочем, возможно, что «двойная мораль» – это не разная мораль для мужчин и для женщин, а все та же варварская мораль, мораль права силы: более трудная ситуация (женская) рассматривается как вина.
(В книге по деревенскому быту сообщается, как пример особой народной моральности, следующее: если молодой человек добивался от девушки интимности, он на ней уже не женился. – «Двойная» мораль или «варварская»?)

• Рассматривать пол как ситуацию: что это значит конкретно? С точки зрения человечности, следующее. Ситуация есть то, за что человек не отвечает, соответственно наиболее выгодная ситуация накладывает скорее обязанности, менее выгодная дает право на преимущества.

• «Сексизм»: так, по словам одного писателя (Ю. Трифонова), пометили американские студентки фразу «мужчины несли чемоданы, женщины вели за руки детей». – «Сексизм» – очевидно, и есть нежелание видеть, что пол – лишь ситуация. Только в данном случае совершена иная ошибка: речь именно о ситуации, причем лестной скорее для женщин, чем для мужчин. Дети важнее чемоданов!

• Если говорить о «ситуации женского пола» в применении к «женскому характеру», то (кроме многого иного): это ситуация, представляющая особые проблемы для самолюбия.

• К спорам о том, что могут и чего не могут, что должны и чего не должны мужчина и женщина. – Женщина может все то, что мужчина должен.

• Конечно, «женская ситуация» снабдила женщину и какими-то своими приемами в борьбе за существование. Вот, психология – женское оружие. Или, точнее, это женское «поле боя». – Одна из причин особой женской власти над мужчинами – их большая осведомленность в подсознательном (способность к психоанализу): получается, что женщина всегда знает о мужчине что-то такое, о чем тот в себе и не подозревает, – вещь обескураживающая и парализующая волю. («Женская интуиция» – вероятно, и есть эта осведомленность в подсознательном.)

• «Мужской ум» и «женский». – Ум, все-таки, пола не имеет – зато, кажется, имеет пол глупость. Мужчины часто будто не знают, что существует такая вещь, как психология: психологические подтексты поступков. А женщины столь же часто не верят в дела и интересы без психологического подтекста.
«Женская логика» – это субъективность, вера, что упрямство фактов может быть преодолено еще большим собственным упрямством; «мужская логика» – это ее «железность», то есть ригидность, – неспособность учитывать всю сумму обстоятельств и в особенности возможность чего-то вовсе неучитываемого.

• Есть-таки факты, к «теории ситуаций» полностью не сводимые: например тот, что девочки играют в куклы, а мальчики в машинки и (увы) в войну. Направления интересов («отношения» и «свершения») – врожденные.

• (Никогда раньше я не видел, кажется, чтобы куклы изображали, если не животных, то взрослых людей; сейчас же распространены куклы – эффектные девицы, «Барби». Раньше, значит, девочки играли в матерей, а теперь – в обольстительниц, что ли.)

• «Женственность»: надежда встретить в женщине внутренние черты, похожие на ее внешние.

• Каждый пол не лишен того, в чем силен другой. (Как, впрочем, и каждый человек.) И что при наличии доброй воли означает взаимодополняемость, при ее отсутствии – несовместимость.

• «Пол сильный», «пол прекрасный»: хорошо говорится, – главное наше различие в крупных достоинствах, а не в мелких недостатках.

ПОЛЕМИЧНОСТЬ

– свойство ума прозревать свои истины не непосредственно, а отталкиваясь от каких-то заявивших о себе заблуждений; острее чувствовать свое, отталкиваясь от чужеродного,

короче говоря, острее чувствовать свое «нет», чем «да», но, все-таки, идти к какому-то утверждению. – Но есть и дурная полемичность (а может, она-то и составляет полемичность в своем собственном смысле) –

– свойство все не свое ощущать чужеродным или неверным, при неспособности противопоставить этому что-то свое или то, что представляется истинным; все положительно утверждаемое ощущать как ложное и враждебное. Такое проявление зависимости ума, берущего все свое содержание извне, и притом говорящее ему не «да», а «нет»: жизнь отрицанием.

• Утверждает ум – на ощупь, а возражает, видя перед собою цель. Почему критиковать легче.

• Из каких-то своих истин-аксиом мы исходим в каждом своем вздохе и не чуем их – глаза ведь смотрят наружу – пока кто-нибудь их не оболжет. Что вообще можно сказать о свете, пока не появится тьма? Слишком уж многое или вообще ничего. Ум должен от чего-то отталкиваться, должен – «отрицать отрицание».

• Настоящая гуманитарная мысль вообще не «акция», но и не «функция», а «реакция» (ответ на воздействие). В этом залог ее подлинности. Себя ведь не конструируешь – себя выясняешь, а выясняешь не иначе как по собственным реакциям.

• «Все, что мы записываем – отчаянная самозащита» (Фриш). – Это о том же: мысль не акция, а реакция. Только здесь мерещится как раз не подлинность, а нечестность... Что же, и такой взгляд не лишен оснований. Любовь к истине, как я уже говорил – нерасторжимость пристрастия и справедливости.

• Полемичность – вторичность. Если только в способности впервые и без посредников ощущать что-то в самом мире удивительным – не различить то же самое «не может быть!».
Выходит, тот, кто сам говорит это полемичное «не может быть» чему-то в божьем творении, а не в чужих взглядах, – тот сам производит ту ошибку (Бог ведь не ошибается), против которой потом сражается за истину.

• Что «глубокое утверждение должно обладать тем свойством, что противоположное утверждение тоже является глубоким» – верно лишь для суждений полемических. Проще было бы сказать – «если возражаешь на что-то, пусть это что-то будет хотя бы достаточно значимым». Но вот утверждения-открытия, то есть наиболее ценные, могут ничему явно не противоречить, а обратные им утверждения быть вполне ничтожными. (Что шарик, скатывающийся по наклонной плоскости, движется с ускорением – оказалось так глубоко! А противоположное этому утверждение Аристотеля, будто такой шарик движется равномерно – просто жалкое.)

• Остроту большинству наших высказываний придает скрытое «а не ...», «так, а не этак, как принято думать». Вот то, что теряют книги со временем: когда забывается, что и по какому вопросу было принято думать.

ПОЛИТИКА

– сфера отношений человека к обществу из положения над ним (отношения внутри общества называются моралью). Иначе, искусство властвовать: использовать людей как средства к каким-то целям

(да, власть и есть использование человека как средства – принцип аморальности). – Здесь, впрочем, надо заметить, что само общество без власти обходиться не может, каждый при определенных условиях готов ей подчиняться, то есть выступать таким средством; так что политик находится вне морали на признанных основаниях – в чем и состоит призвание политика!
Далее. В обиходе, «политика» значит что-то вроде –

– искусство добиваться своего,

или, необходимо –

– образ поведения, ставящий интересы перед моралью. Искусство эксплуатировать в своих целях все, в том числе и мораль

(искусство эксплуатировать собственно мораль называется макиавеллизмом).
Ну, и последнее. Политика –

– это «искусство пользоваться возможностями», соответственно, согласно знаменитому афоризму, «искусство возможного»: или – а) искусство компромисса, умение ограничиваться частью, чтобы не потерять целое, или – б) искусство ограничиваться в своих целях лишь теми из них, что не повредят собственной карьере политика...

• Если вас тошнит от Макиавелли, вас тошнит от политики.

• «Искусство добиваться своего». – В этом искусстве одно из важнейших правил – «хвост не должен вертеть собакой» (слышано, по телевизору, от министра Козырева). То есть, решив, что главное и что второстепенное, никогда не позволять в последнем что-нибудь в главном определять. Причем, понятно, моральная сторона дела, даже при полной готовности ее учитывать (кстати, у Козырева эта готовность была) – не «собака», а «хвост».

• Политик отличается от прочих людей еще и тем, что лучше оценивает ситуации: на то он и политик, ведь ситуации – не условия только, а само поле его деятельности. Но, наблюдая за фантастическими просчетами политических звезд, хотя бы в оценке своих рейтингов, убеждаешься, что точнее они отнюдь не в прогнозах. Их настоящее знание состоит, видимо, в обратном: прогноз невозможен, всего учесть нельзя и не нужно пытаться, каждая ситуация может самым неожиданным образом измениться. Это и есть самая точная оценка ситуации. Отсюда, политик умеет ждать; когда его планы срываются, он не отчаивается, не теряет надежды, упорен, – а упорство само по себе имеет самые лучшие шансы на победу, имеет, так сказать, самый благоприятный прогноз.

• Качества политика: смелость и беспринципность.
(Мы-то с вами, не политики, способны на смелость лишь ради какого-то принципа...)

• Интриганство, властвование хитростью – политическая жилка.

• Принцип политики – цель оправдывает средства. То есть, уточняя: цель оправдывает все средства, которые действительно к ней приводят. Например, если какие-то крутые меры и могли бы привести к цели кратчайшим путем, но рискуют не достичь этого потому, что слишком пугают – тогда цель этих средств не оправдывает.

• Добрые цели не могут быть достижимы дурными средствами просто потому, что это уже не будут добрые цели.
А вот обычные политические цели только такими и достигаются: выходит, «интересы государства» к добру отношения не имеют. Действительно, государственное есть не что иное, как противопоставление общечеловеческому. Ярчайшее доказательство этого тезиса воплощает война, это естественное состояние государства, – продолжением коей, собственно, и является всякая государственная политика.

• Есть место в политике и морали: где это нужно. Самой подлой политике приходится иногда быть моральной, как самой моральной политике приходится бывать и подлой; это вопрос вернейшего достижения преследуемой цели. (Кстати, политика вообще может ставить перед собой моральную цель; если она захочет добиться ее чего бы то ни стало, ей придется сдавать меньшее ради большего. Сама мораль не может и не должна быть вовсе без политики в этом смысле...)

• В политике даже искренность – политика.
«Честность – лучшая политика». Иначе говоря, лучший способ обмануть – быть по возможности честным. Честность-то – вообще не политика. Политик врет, даже если не врет, ведь честность – это нежелание манипулировать не только ложью, но даже и правдой, это не средство, а цель... И я, в оправдание политики, сказал бы, что цель в нравственности не самая важная; возможно, политика есть «ложь во спасение».

• Полагаю, где-нибудь в заведениях, где учат на политиков, наставляют: «совесть отдается последней». Чтобы торговать ею с реальной выгодой, этого нельзя делать тогда, когда есть возможность нажиться на чем-то другом.
«Цель оправдывает средства» по другому формулируется – «все имеет свою цену, бесценного не существует»; но все-таки «свою цену», и здесь уже ошибки не прощаются.

• Совесть говорит – «ты должен, и значит ты можешь», политика же – «ты можешь, и значит ты должен, как бы то ни претило твоей совести». В таком смысле выразился в свое время Ленин – «мы можем, а значит должны» (расправиться с церковью под предлогом помощи голодающим).

• ...Итак, политика не становится моралью, даже если ставит перед собой моральные цели.
Между прочим: авторитарная мораль сама по себе – только политика. Это именно вариант политики, ставящей перед собой моральные цели: искусство организовывать массы, исходящее из убеждения, что мораль есть только продукт их правильной организации.

• Политика, твердят, грязь. И если этой грязи не стыдятся, то потому, главным образом, что ее уж приходится ужасаться.
...Но, все таки, постоянно сам долг добра и гонит в грязь и зло – заставляя одного зла избегать при помощи какого-то другого и не оставляя притом выбора; и счастье, когда находится некто, готовый за нас на этот подвиг...

• Жизнь не вытекает из нашей морали, а сталкивается с нею, морали приходится искать в ней место, которое никогда не оказывается ей впору, – и вот тут является необходимость в политике.
Вся абсолютность добра в том, что оно абсолютно не приемлет абсолютных правил. Иногда само добро требует расчета, следовательно, политики, и тогда политика – долг. Чуть не само добро!
Мораль ведь тоже обязана – морально обязана! – добиваться своего; а это уж, хочешь – не хочешь, политика; без нее мораль, в лучшем случае, донкихотство, а в худшем ханжество. «Добро должно быть с мозгами».

• Политика как «все касающееся общественных отношений». – Развитый человек – не то чтобы вне этой политики, он не исчерпывается ей. Так, гуманизм есть нечто большее либерализма, но уж, ясно, и либерализм тоже. – Отдать политике ее минимум каждый обязан морально.
Хорошо, конечно, быть «вне политики», если бы только это не значило – быть, в каких-то искусственно очерченных сферах, вне морали.

• «Политикой должны управлять расчеты, а расчетами – мораль» (Ж. де Сталь): прекрасно сказано. Пусть будет так и не наоборот; а то моралью вовсю крутят расчеты, извиняемые «политикой».

ПОЛИТИКА И МОРАЛЬ

Переход к статье «Политика и мораль»

ПОЛУОБРАЗОВАННОСТЬ, ПОЛУЗНАЙСТВО

но что составляет половину образованности, а что – сто процентов? И главное, в чем особое зло этого явления? Чем полуобразованность хуже необразованности?.. Видимо,

полуобразованность – примерно то же, что мещанство (украшающее себя образованностью, до которой по сути ей нет дела).

Слово в русском языке довольно давнее. – Более универсальное,

полузнайство – самоуверенность «знающих», от которой, как предполагается, их могло бы излечить уже одно только более глубокое знание.
Знание, не открывшее еще собственных границ: не изведавшее, что знает главным образом то, «что ничего не знает». Знание, возомнившее, что знает все.
Знание, которое заменяет человеку понимание и потому всегда выглядит недостаточным.

ПОЛЬЗА

тогда как добро – это «способствующее жизни», польза есть только «что-то, содействующее чему-то с чьей-то точки зрения» (В. Кротов): самое строгое определение. – Смотря с обычной для предмета точки зрения моральной, польза –

– непременная, но недостаточная составляющая добра: так сказать, добро непосредственное, не задумывающееся о своих более широких или отдаленных перспективах.

• Польза – само добро, если не за счет какого-то зла и не ведет к какому-то злу. Едва ли не самый частый пример такой «пользы»: добро подопечному, которым его портят.
«Добро в моих делах – попросту то, что полезно не мне». Или так: добро – это польза, приносимая одним другому не в ущерб кому-то третьему.

Если же взглянуть на пользу с точки зрения «эстетической», то –

– это приятное скорее вообще, чем в данную минуту,

как доброе – это полезное скорее вообще, чем в данную минуту.

ПОНИМАНИЕ

забыв все, что раньше уже говорилось об этом, первое, что приходит в голову –

– «это способность прийти к результату другим путем»,

то есть, точнее, прийти к нему самостоятельно: своим путем.
Другими словами, то же самое –

– усмотрение в знаемом его необходимости, –

необходимости, с которой это знаемое нами следует из чего-то, и той, которая следует из него самого (способность прогноза).
Кстати, отсюда и отдаленный синоним «понимания» – приятие, смирение с необходимостью, с данностью. Как и следующее определение –

– усмотрение в чем-то новом для нас уже известного нам же; сведение к привычному.

Далее. Очевидное – это привычное? Или такое, во что рассудок упирается необходимо? Так или иначе, понимание –

– усмотрение очевидного.

Мы не можем пойти в понимании дальше того, что по-иному представить понимаемое просто не можем. То есть, понимаемое, это и –

– обнаружение того, что рассматриваемый феномен существует и в самом тебе (обнаружение архетипического); обнаружение чего-то внешнего, как твоего собственного. Овладение.

«Само по себе» предмета, коль скоро мы находим его в себе, – это, наверное, мы сами; такая вот мистика.

• «Понять, – есть взгляд, – это суметь воспроизвести». – Во всяком случае, не умеющие понимать действительно учатся воспроизводить – запоминают, – и верят, что в том и состоит понимание. – Вот если б – «воспроизвести по-своему» – тогда определение стало бы точным.
И все же – здесь видно, как близки память, подражание и понимание.

• Плохие студенты формулы «учат», хорошие научаются их выводить; плохим, догоняя хороших, приходится «учить» еще и выводы. «Запоминание к пониманию приближается асимптотически».

• «...Воспроизвести» – и остается тайной сама душа предмета. Но «понять» – это, скорее, уметь «произвести».

• Высшая степень понимания – умение. Это, будто бы, отбрасывает наше понимание мира к простому приспособлению к нему; ведь что-то умеет в мире и амеба, и растение, – все живое, в том его признак. Но: высшая степень человеческого умения – понимание.

• «Биологизируя», можно осмыслить понимание как средство приспособления к среде, средство защиты. Кстати, здесь надо отметить, что защищают и примиряют нас с реальностью не только стопроцентно установленная правда, но и кое-какие версии, а то и неправды. Понимание с нежеланием понимать вперемешку.

• Понимание – форма обладания. То есть для кого-то – форма приобретения, для кого-то – овладевания. Кто «приобретает» знания, тот, видно, «обогащает память». Кто ими «овладевает», обогащает ум.

• Знаниями «овладевают», а понимание, в той же мере, что мы им, овладевает нами.

• Дверь в понимание открывается «на себя». И не так, что каким-то определенным способом каждый может ее открыть, а по принципу «стучите, и откроется», – как благодать.

• Воистину, чтобы понять, надо уже каким-то образом понимать; чего нельзя обнаружить в себе, нигде не обнаружишь.

(«Поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали». И возражение: но ведь каждый захочет, чтобы весь мир пекся исключительно о нем... Если смысл первой максимы ясен, смысл второй сознается с трудом, и наоборот...)

• Когда мы не понимаем чего-то в чьих-то трудных рассуждениях, мы не понимаем обычно – о чем он? – но не – как это у него выходит? И момент понимания сопровождается – а! об этом. – Это момент узнавания.

• Когда мы говорим: «это слишком сложно», не подразумеваем ли мы – «это не о главном»? То есть: «это неважно, меня это не трогает»?

• «Познай самого себя» значит, в нашем контексте, следующее: понимание – это понимание в себе общего всем нам. Понимание какого угодно общего есть обнаружение этого общего, как частного, в Я.

• Понимание – по меньшей мере, личная затронутость понимаемым.
Например: кто «не понимает» шуток, вполне понимает их – только ему не смешно... Впрочем, чаще «не понимать шуток» означает как раз уж слишком быть ими затронутыми, – слишком хорошо их понимать.

• Осмысление – либо процесс понимания, либо, так сказать, его проект, его план. «Личный план».
Называют осмыслением и, напротив, определенный результат понимания, – удовлетворенность чем-то достигнутым.

• Понять чужую мысль, это значит – узнать в ней свою да еще сообразить, как и почему тот ее исковеркал. Или, конечно: какой именно незаметный росток в тебе ему удалось вырастить в это чудное растение.
(Двойная задача. – Ясно, почему мы больше любим говорить, чем слушать – и так ценим умение больше слушать, чем говорить.)

• Все живое дается уму только в интерпретациях: в приложении к собственному Я.

• Понимание у Творца – давание жизни, а человеческое понимание – обнаружение этой жизни в себе: оно – говорит философия – есть переживание.
Именно потому, что понимание глубинного дается человеку, как переживание его – понимание не может быть полным и завершенным, но оно полно, как жизнь, своей каждо-моментной неполнотой.

• «Эстетическое познание». – Лучше звучит – «эстетическое понимание». Не приобретение знаний, а проживание их.

• Понимание ничего не прибавляет к известному – кроме прозрения относительно предшествующего и последующего. Оно дает возможность делать выводы: предвидение, малая толика провидения.

• Овладеть предметом – научиться пользоваться им. Все понимание, сказал бы верующий, в Боге, а наше «владение» – вроде аренды.

• Опытность – это только понимание следствий, для тебя, всем известных вещей. Твоя личная геометрия из таких очевидных аксиом.

• Удивление – сознание непонятности, восторг – своего рода понимание. И между ними будто нет разницы!

Восторг – понимание тайны (понимание чуда).

• Объясняя странное, открываем привычное. Объясняя привычное, открываем чудеса.

• «Объяснял, объяснял, пока сам не понял». А то: убеждал, пока сам не усомнился.

• Если понятное замыкается, в конце концов, на привычном – а мы-то ждем от него большего – остается заявить, подобно Сократу: «я понимаю только то, что ничего не понимаю».

• Наверное, глупо говорить о чем-либо вообще понятном – но лишь о понятном в каких-то отношениях. «Вообще понятное» – это, разве что, не требующее осмысления, да еще то, что пониманию не подлежит, – понимается как-то иначе... Последнее «вообще понятное» называется еще – «непостижимым»...

• Если бы было на свете что-нибудь до конца понятное – хотя бы известное! – не осталось бы и тайны бытия.

• «Понять до конца» – это равнозначно сотворению. Но человек даже творит, до конца не понимая.

• Нам все понятно – обратно пропорционально способности понимать.

• По мере того, как науке все большее становится доступным, все менее доступной становится сама наука. – Все, на самом деле, непонятно. И вот кто-то это обнаружил, в чем-то разобрался и в той же мере стал непонятен сам.

• ...Они не хотят понимать: так им понятнее.

• «Верю, чтобы понимать». – Это: «доверяю, чтобы понять». Или: «восхищаюсь, чтобы постичь». «Надеюсь, что смысл есть – «в темной комнате черная кошка», – иначе не достанет решимости его искать». «Доверяю глазам, чтобы делать выводы; верю очевидному». – Что еще?..

• Привычное, очевидное: ведь это – такая вера. То есть: прогресс понимания – в усовершенствовании того, что в конечном счете принимается на веру.
Иначе, понимание, как процесс –

– отодвигание границ веры. Все более точное определение того, в чем же состоит непонятное (чудо), берущееся как данность.

ПОНИМАНИЕ (СОЧУВСТВИЕ)

– приятие ценностей и целей другого,

«человек человеку Бог» (пословица, у Спинозы), – то есть, человек для другого – и святыня сам по себе, цель, а не средство, – и – разделяющий его святыни – опора.
Хотя, как будто, можно понимать чужие цели и ценности и отнюдь не принимать их;

понимание – минимум сочувствия, который в нашей воле и потому составляет долг.

А максимум понимания –

– это согласие с тем пониманием мотивов поведения ближнего, какое сложилось у него самого. Способность понимать другого именно так, как он сам себя хочет понимать.

Понимание же «истинных», как нам кажется, его мотивов – называется не пониманием, а «знанием». Что-то вроде «видения насквозь».

• О чуждых нам ценностях можно скорее только «знать», иметь представление; «понимать» их – это уж, в какой-то мере, и разделять. Потому «знать» человека – скорее осуждать, «понимать» его – скорее любить.

• «Понять – значит простить». «Отказываться понимать» – значит осудить. Ведь собственная интерпретация человеком своих поступков всегда имеет свои основания, – чем глубже мы входим в его обстоятельства, тем мы к ней становимся ближе.
Не то чтобы для себя у нас особые правила, – таких людей встретишь сравнительно редко. Правила обычно те же, что и для других, но в применении их к себе мы учитываем больше особых обстоятельств, чем в применении к другим: ну не знаем мы, что у тех такие обстоятельства тоже бывают! Все дело в нехватке воображения.

• «Понять – значит простить»: это, вообще говоря, отрицание принципа вменяемости, и даже – свободы воли. И точно то же, что «не судите...».

• Грехи есть и за хорошими людьми и за плохими, – но у первых это слабости и просчеты, а у вторых – сами их расчеты и свершения. Последние исходят из своих анти-ценностей, уразуметь которые – значит их ненавидеть, и догадаться-то о которых можно, лишь уже заподозрив и возненавидев.
«Хороший человек» – это тот, кого лучше понимаешь, любя.
«Плохой человек» – тот, кого лучше понимаешь, ненавидя.

• Чего с такой страстью ищут: понимания? Или только хорошего отношения? Особой снисходительности? Или, может быть, каких-то исключительных прав?..
Ищут понимания – еще и так: не пытаются себя понять, а ищут, кто бы проделал за них эту работу.

• Кто понимания требует, вряд ли хочет, чтобы его понимали правильно.

• Путь к взаимному пониманию справедливее и надежнее начинать самому. Как сказал кто-то, понимание – улица с двусторонним движением, – к нам приближаются, когда мы приближаемся.

• ...Ты позволяешь себе то-то и то-то, вообще, как ты догадываешься, не слишком позволительное, потому что чувствуешь: тебя тут можно оправдать, это извинительно. Ждешь понимания. – Попытайся же понять тех, от кого рассчитываешь его встретить, и найдешь, возможно, весьма извинительным, если они понимания не проявят!

• «Пойми самого себя». – Если хорошо понять себя, надо полагать, за всеми извиняющими твои сомнительные намерения мотивами раскопаешь-таки, снова, запрятанные от собственных глаз требования справедливости – иначе, обнаружишь и другого в себе с его собственными обстоятельствами и правами – и не так уж будешь нуждаться в прощающем понимании.

• Немного о супружестве. – Женятся обычно в возрасте, когда даже благоразумие бесполезно проявлять: как решишь задачу, что такое другой, когда сам для себя задача?
...Совершенно не исключено, что именно те свойства, за которые ты понравился, и будут искореняться самым непримиримым образом. Одно дело – «нравится», другое – ценности.

• Верное мнение о другом человеке редко кому так уж важно, – зато очень важно, почему-то, определенное мнение.
Один из способов быть для всех приемлемым – не добиваться от них хорошего о тебе представления.

• «Принцип экономии» – не знаю как в природе, но в нашем понимании ближнего действует точно. Например, знаменитое «сам виноват» как нельзя лучше экономит сострадание.

• Человек, склонный выслушивать чужие мысли, приятен всем, но человек, пытающийся говорить другим, для их удовольствия, что, по его мнению, те думают – не приятен никому.

• Недоброе понимание – ненависть, поверхностное – презрение. А доброе, конечно, это любовь.

• «Понимать музыку» (живопись и т.д.) – это, наверное, понимать язык, на котором они к нам обращаются. В какой-то мере, этот язык есть система условностей, в которой самовыражается данное искусство – семь цветов или только черный и белый, форма без цвета, семь нот, – но и условности требуют того, чтобы их чувствовали. Иначе, ценили. Главное – это язык ценностей: либо красота существует для нас как ценность, либо не существует, тогда мы ее не видим; здесь, тоже, понимать – значит просто любить.

• Ценности – это и есть, по сути, наш настоящий язык. При несхожих ценностях мы говорим на разных языках, даже употребляя те же самые слова.

Понимание – не столько общие мнения, сколько общие подходы; общий язык общих нам ценностей.

ПОНЯТИЕ

– представление о каком угодно явлении в мыслительной, то есть знаковой, форме, – форме, в которой его можно удержать и идентифицировать. Формализованное представление.
Всякий плод мыслительной работы (от элементарной констатации, от абстрагирования или обобщения до конструирования и осмысления), который мы хотя бы в общих чертах удерживаем и идентифицируем, выражением чего служит присвоение ему наименования:

например «дерево», «фея», «теорема», материализм», –

– всякое поименованное представление. Явление, получившее наименование, или скорее наименование, постулирующее наличие некоего явления.

Собственно, работа интеллекта и заключается в именовании: создании понятий и прояснения отношений между ними, результаты которого так же именуются, образуя понятия, – и так без конца.
Далее. Наименование «дуб» или «сосна» – абстракции: все деревья данного вида независимо от их формы, размера и т.д. Абстракция или обобщение «дерево» – наименование: название для всякого дуба, всякой березы, сосны и т.д. В общем, именование (не единичной вещи) и абстрагирование – одно и то же. А абстрагировать, обобщать, и значит даже только именовать можно лишь по существу, то есть с какой-то важной для нас точки зрения; именовать – до какой-то степени интерпретировать. Соответственно, понятие –

– выделенное наименованием явление, самим этим актом отчасти интерпретированное, и во всем прочем оставляющее интерпретацию на усмотрение использующего наименование.

Так что точки зрения предшествуют не умозаключениям (они должны быть теми же самыми с любой точки зрения), а образованию самих понятий. Не каждому легко будет с этим согласиться, поскольку в большинстве случаев точка зрения здесь о себе ничего не ведает; «на сем стоит и не может иначе», и даже не предполагает, что иначе можно; и в большинстве же случаев она как бы элиминируется – «река» есть для всех река, «дом» для всех дом. Но не для всех одно и то же – «ум», не для всех – «добро» и т.д., и т.п.

• Каждый душевный склад пытается узурпировать право на свое толкование понятий, то есть: на свои понятия. Почти каждое понятие маркирует между кем-то и кем-то раскол.

• «Общий язык» людьми уже найден и используется, но такой, что каждый продолжает говорить на своем собственном языке; тем неожиданней всплывает взаимонепонимание.
Далекие друг другу люди всего друг от друга дальше, когда произносят одни и те же слова.
Ну, например. «Человек живет среди людей». – А как же! И одни говорят этим: «цели каждого должны быть равно уважаемы, пусть каждый остается самим собой». Другие же: «выделяться – позор».

• Распутать недоразумения – создать философию.

• Когда уберете терминологическую путаницу из умов, упретесь в различия самих душ.

• ...Всякое слово есть, конечно, понятие, не исключая «ах!» и «ой-ой-ой!» – Содержание этих последних «понятий» приближено к нулю, зато объем, как и следует по правилу, почти бесконечен.
А вот имя – наоборот, понятие, содержание которого безмерно, а объем единичен.
Мелодия, и та – «понятие», только особого рода: содержание его в точности равно объему.

• ...Когда основная масса возможных умозаключений уже сделана и мы видим, что особого удовлетворения это нам не принесло, – тогда являются новые понятия (что значит – точки зрения), и кажется, что вот-вот они исчерпают истину, но время идет, и понятия эти точно так же исчерпывают сами себя...

ПОНЯТНОЕ

– то же, что естественное: чему можно найти причины, в чем не видим тайны;
– то же, что извинительное: чему можно найти причины, кроме только злого умысла.

О том и другом говорилось выше. Но вот еще одна точка зрения на понятное (в гносеологическом, а впрочем, и в моральном смысле):

понятное – это могущее быть сообщенным.

Тогда «понимание» – это, наверное, то же, что формализация. Действительно, определение понимания, как «возможности прийти к тому же результату другим путем», весьма к этому близко.
Вполне согласуется с этим определением и мысль, что философия уясняет свои истины «для языка». За ним, под ним – языком, словами – не вопросы, а тайны, к которым мы либо причастны, и тогда можем их и формулировать, путаясь в словах и приближаясь к ним «асимптотически», либо же нет, и тогда их для нас попросту не существует.

• «Понять»: «найти общий язык».

• «Быть сообщенным»: воспринятым именно так, как воспринимает передающий. Для этого – формализованным, то есть приведенным к определенной однозначности. Символы, знаки, абстракции – варианты некоего универсального языка, некоего – искомого! – sensus communis.

• Всякая точка зрения, всякий проект понимания – «три кита», на которых стоит мир, но сами они покоятся в непостижимом... «Мир стоит» для нас на возможности коммуникации, а ее обеспечивают нам некоторые неподвижные пункты, эти самые «киты»; почва под ними – это уже другой вопрос, может быть, не имеющий ответа, а может, не имеющий смысла...

• Минимум морали – а лучше сказать, инвариант всякой морали, захламляемы и искажаемый тем, что привходит в нее от обычаев – возможность как можно более удобного каждому общежития. Иначе, «консенсус». Этот самый «общий язык».

ПОПУЛИЗМ

– то же, что демагогия (апелляция к невежеству), – политическая демагогия; демагогия, осуществляемая на практике – угождение невежеству,

которое, в социальных вопросах, знает только материальные нужды и стадные побуждения, – соответственно –

– подачки в ущерб реальной, хотя не сразу ощутимой, пользе, потрафление стадным инстинктам в ущерб справедливости и праву, –

или же то и другое вместе, в простой формуле: отнять и поделить.

• Невежество не ведает, что экономика и право составляют для ума задачу; демагогия утверждает его в этой иллюзии, а популизм, исходя из нее, действует.

ПОПУЛЯРНОСТЬ

(кроме значения «понятность не-специалистам»)

– признание в кругах наиболее широких – обладающих своей особой требовательностью: так сказать, требовательностью, не требовательной к себе.

То есть, эта требовательность не горда и не чванлива, не ставит перед собой задач и не станет напрягать себя. Иначе, не станет задумываться об истинном достоинстве того, что предлагается ей к потреблению, как и о том, насколько это потребление украшает ее саму. Например, оригинальность, столь ценимая знатоками, ей не важна – то, что ей нравится, не должно ее утруждать, должно понравиться ей с первого взгляда, а значит и должно быть никак не оригинальным, но зато ярким, может быть неожиданным, но притом вписывающимся в какую-то уже известную, опробованную и признанную типологию. Лицу эта требовательность предпочитает имидж, – запоминаемость. Даже для собственного удовольствия она ничему не желает учиться; разве что, раскручивая коллективистскую реакцию, ее можно к чему-то новенькому путем частых повторений и усиленной рекламы приучить; не завоевать популярность, так сделать ее. – Это дурное.
Положительно же в ней то, что, как говорилось, она лишена чванства и потому плюет на всякие кружковые, снобистские, условные вкусы; не нравится ей что-то или непонятно – «мура» и точка, а потому ее «короли» могут быть одеты и вульгарно, но никогда не голые. Кое-что ее кумиры, даже самые жалкие, все-таки должны уметь. Сама по себе популярность – не свидетельство негодности, может, даже и достоинство (хотя негодности не исключает...).

• ...Как показательно, в свете сказанного, сообщение одного популярного композитора: он добивается от своих мелодий того, чтобы казалось, будто он их всегда знал. – Да: сочинить такое – что-нибудь да значит. Ей-богу, обратная задача – стараться лишь о том, чтобы казалось, будто ничего подобного не видано и не слыхано – вот уж фальшь в чистом виде!
(Но достойная задача – не то и не другое; это задача выразить тебе нужное, ничего не зная о том, похоже это на что-нибудь или непохоже...)

• Вообще-то, добиваться понятности – долг и призвание художественного труда, коль скоро художник искренне хочет не запутать, не солгать, не раздуть свою значимость, а – понять.
Другое дело, что не все может быть доступно всем.
Но в том, что доступно – известная рекомендация, как писать для детей, годится и для того, как писать популярно: так же, как для взрослых (в нашем случае «избранных»), только лучше.

ПОРАЖЕНИЕ

– утрата способности и духа сопротивления, вынужденный отказ от себя: либо отчаяние в своей способности стоять за свои ценности, либо отчаяние в них самих.

В душах, в которых сила и право значат еще одно и то же, поражение – вернейший, если не единственный, способ убедиться в чужой правоте; в том, что те «боги» оказались выше.
«Добро должно быть с кулаками»: иначе его и не узнают! («Как оно выглядит, добро?» – «А с кулаками».)

Поражение – это и уважительное название жизненных или творческих неудач: мы признаем, что бой был потерпевшим поражение принят – но в сражении закономерен проигрыш так же, как и выигрыш.

• Убеждения – идеологии, или социообразующие принципы, а социумы выясняют свои места под солнцем силой; победивший тем самым убедил. Победивший правит – он «прав», пораженный подчиняется, несет повинность, – «виноват».

• Дух сопротивления – по мере возможности сопротивляться. Но все мы по разному ее оцениваем; иногда даже перспектива гибели не означает для борца такой невозможности. Кроме того, существуют единицы, чьи ценности вовсе не зависят от шансов победить, переубедить кого-то или хотя бы найти единомышленников; их сопротивление – «глухая защита».

• «Победителей не судят» – до конца побежденные в этом уже не нуждаются. В них побеждены сами те ценности, с позиций которых они могли бы судить. – Так не судят «жизнь»: за нею признается право силы.

• Но вот еще пара определений. Поражение –

– уступка не правде, а насилию;
– любая уступка, хотя бы и правде.

Как одни уступают силе и чувствуют, что приобщились тем самым более достойной правде – так другие ощущают насилием над собой даже необходимость признать правду самую явную, если она им неприятна, или самую безобидную, лишь потому, например, что она не открылась сначала им.

• Неподчинением правде говорят, что подчинились бы силе.

• Поражение – примирение. Для низкого даже и любовь.

ПОРОК

(я бы думал, однокоренное с «порча», «испорченность», но на самом деле от «речь», «порицаемое»)

– принципиальный изъян (изменить который – значит изменить сам принцип),

например, «порочная система»: которую надо не улучшать, а менять.
То же – порок как изъян нравственный. Здесь вся психология проблемы – как сосуществует душа с тем, что в ней нетерпимо. – Порок –

– изъян, с которым уважающая себя личность ужиться в себе не может, и уступка которому означает падение: уступка против воли – падение частичное, в разорванность; сознательная – в ничтожество.
(Порочность – это способность души уживаться с тем в себе, что несовместимо с самоуважением.)

А так же, «принципиальные изъяны» –

– это наши претензии к человеческой натуре как таковой («слаб человек», «обычай – деспот» и т.д.).

• Потребность себя уважать – это и потребность в цельности; то в нас, что нас лишает этой возможности, исторгается из души вместе с ее частью – так совершают грехи те, кто на них не способен. Порок – раздвоенность, раздвоение личности, неразлучное неисторгаемое не-Я; «широта души» – в том варианте, как это представлено, например, у Достоевского – есть такая раздвоенность; полная победа этого не-Я означает падение окончательное, низость.

• В свое время, когда социализированность человека, его послушность порядкам вполне ассоциировалась с его добродетельностью, людей потрясла мысль, что само общество зиждется как на добродетелях, так и на пороках; так, что без пороков одних немыслимы и добродетели других.
А вот еще притча: то и другое в одном человеке. Сколько угодно добродетелей, что не под силу человеку просто доброму.

• Существуют «пороки общества» как такового: имя им стадность. И существуют пороки общества порочного – в нем добродетели сходят за пороки, а пороки за добродетели.

• «Клеймить пороки» – «снабжать их соответствующей этикеткой» и одновременно их «разоблачать». Без лицемерия они не показываются.

• Пороки – то в человеке, что сильнее его самого, потому что отчасти он сам и есть. «Черного кобеля не отмоешь добела»: а ведь это можно говорить и в оправдание...

• Согласно хасидам, узнать, что Бог простил кому-то его грех, можно по тому, что он никогда больше его не совершает. – Посмотреть бы на того, кто снискал такое прощение!

ПОРЯДОК (ОБЩЕСТВЕННЫЙ)

– либо исключение насилия (правовая система), либо регламентированное насилие (система авторитарная), либо его апофеоз (тоталитарная).

Правовое общество для нас новость, так что наш «порядок» –

– обыденное обозначение идеала авторитарной нравственности, неразличимой от политики: отлаженная система подчинения, мыслимая как единственно возможный способ общежития.
Установленный властью модус поведения, хотя и обеспечивающий до какой-то степени возможность общежития, но безотносительно к подлинным праву и добру. «Нравственность, безотносительная к добру».

• Пусть «порядок» и может поддерживать некую относительную справедливость, сам он держится на силе и сакрализации ее. Вот почему «восстанавливают порядок», в случае неподчинения, выступая не на стороне справедливости, а на стороне силы. Сначала казнят мятежников, а потом уж разбираются с теми, кто довел их до мятежа; чинить несправедливость, считается, грех частный, а бунт – непризнание власти – это уж покушение на сами основы.

• «Порядок» – нравственность злых. «При Сталине был порядок...»
«Лучше какой-то порядок, чем никакого» – и то сомнительно. Был ведь своего рода порядок, действительно, и при Сталине.

• Церковь, конечно, можно лишь поздравить с такими противниками, как Рабле или Боккаччо, – их творчество лишь иллюстрирует ту идею, которую отстаивает всякая авторитарная мораль и религиозная в том числе – что, если не «порядок», то – безобразие.

• Любопытно, как безошибочно самые тупые ревнители «порядка» нащупывают те точки, в которых их нравственность вступает в конфликт с человечностью. Здесь они непременно впадают в пафос, – пафос жестокости. Всегда-то они за ужесточение наказаний, всегда как должное принимают гонения на невиновных, если есть на то какие-то высшие соображения, всегда воспевают (именно воспевают) предательство ближних за идею, то есть за власть, – все это – их «порядок».

• Большинство у нас против отмены смертной казни. И это притом, что с нашим-то «порядком», как известно, чуть не в трети случаев осуждаются невиновные! И ошибок здесь уж не исправить! – Так что же, разве большинство этого не знает?
Знает, конечно. Но тут другая логика. Если порядок нарушается, он должен явить свою силу, повысить, так сказать, общий уровень страха и тем себя восстановить. Попадется ли при этом под колесо виновный, его родственник или вовсе посторонний – не столь и важно, поскольку это касается лишь единиц, а попечение идет о массах. Порядок – категория не правовая, а стадная, и, как таковой, он даже и прав: стадо и воспитывать надо так, как стадо... «Неотвратимость наказания, – возражают враги порядка, – эффективней в смысле предотвращения преступлений, чем их суровость». Человек порядка с этим возражением и согласен и не согласен. Во-первых, скажет он, смотря какая суровость, иная, пожалуй, будет и эффективней. А во-вторых, он и сам – за неотвратимость! Найти виновного сложно, это будут нераскрытые преступления, сомнения, толки и все такое, зато его можно назначить из числа каких-нибудь неблагонадежных. Совершено преступление? Так общество должно знать, что кому-то снесли за то голову!

• Воспитание человечности: «нельзя, потому что ...» (следует объяснение, почему).
Воспитание нравственности: «нельзя, потому что нельзя», – такой порядок. А порядок держится никак не на резонах, иначе каждый стал бы выдвигать собственные резоны и порядок развалился бы; его устои – власть.

• «Непротивление злу насилием» – неорганизация добра насилием. Идея вполне анархическая, прямо отвергающая «порядок».

ПОРЯДОЧНОСТЬ

одна из двух противоположных позиций –

– «порядок – и есть моя нравственность»;
– «нравственность – и есть мой порядок»,

так что, если порядки безнравственны, порядочность борется с порядочностью...

• Порядочными назывались у нас те, кто не мог смириться с порядками. («Порядочный», как известная степень политического вольнодумства, а затем следовало уже прямое «диссидент»). – Этим, видимо, подчеркивалось, что корни разврата находились именно там, где полагается быть устоям.

• Есть нравственность послушания и есть нравственность разумения; что же касается порядочности – это, похоже, нравственность «нормативная».
Употребление термина «порядочный» по отношению к непослушным – иллюстрация того, что нравственность послушания, культивируемая всякой тиранией, – это нравственность отнюдь не «нормативная»; тут ведь идет за добродетель готовность отступить от любого убеждения ради одного-единственного убеждения – «чего изволите»; даже формальное следование раз принятым нормам, «порядочность», есть уже шаг в сторону непослушной автономной нравственности – нравственности разумения. Хотя, конечно, еще далеко не она сама.

Порядочность – это «нормативная нравственность» и даже формализм, выступающий заслоном как против притязаний отсталой нравственности послушания (гетерономной), так и против поползновений нравственности собственного разумения (автономной).

• Позиция порядочности – сумма некоторых «категорических императивов».
Ситуаций, когда один моральный императив (правило) вступает в противоречие с другими, столь же «категорическими», так что без «штучной» работы разумения не обойдешься, порядочность как бы не знает. На неведомых основаниях она берет сторону одного принципа и с чувством морального удовлетворения крушит всякий другой. А личное разумение стало бы доискиваться оснований.

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

понятно, свойство себе не противоречить, а это может означать –

– то же, что верность себе: неизменное следование тому, что сам по совести считаешь должным;
– то же, что «логика»: неизменная логика как здравый смысл, или умение признавать все следствия из бесспорных для тебя посылок; неизменная логика в ущерб здравому смыслу, или неспособность пересмотра раз принятых посылок, даже если следствия из них очевидно нелепы, – догматизм;
– то же, что принципиальность. В том числе и такая: готовность применять принцип и за пределами его применимости – например, следовать одной моральной заповеди в ущерб всем прочим, или ее собственной цели, и т.д., –

ведь жизнь не вытекает из наших принципов, а сталкивается с ними и постоянно приводит их в противоречие друг с другом, да и с самими собой.
Далее. Самый непоследовательный человек себе тайно не противоречит. Оцениваемая же со стороны, последовательность –

– принципиальность как нечто положительное независимо от того, насколько достойны сами ее принципы, – что называется «предсказуемость»; понятность, в меру способности понимания судящих, легкая узнаваемость «типа», «менталитета»; возможность быть отнесенным к той или иной группе, – партийность.

Ну, и – в другом плане –

– очередность; способность ощущать и соблюдать ее, методизм; терпение, упорство.

• Примитивность ощущает себя последовательностью, собою гордится.
А вот последовательность себя, скорее, не замечает. Тому, кто не врет, не нужно помнить, что, когда и кому говорил, – ему достаточно лишь способности объясняться. Достоинство настоящей последовательности, таким образом, в искренности да в уме.

• Сумасшедшие грешат, как известно, не отсутствием логики, а именно своей особой последовательностью. Каждый может показаться себе ничтожным – с зерно, – но только сумасшедший испугается на этом основании петуха.

• О последовательности неявной. – Если сегодня политик говорит нечто прямо противоположное тому, что говорил вчера – он, видимо, даже слишком последователен: в соблюдении собственных выгод.
Если – философ, дело сложнее. Скорее всего, это значит, что его подлинная философия им не сознана, то есть ее как философии нет, и он украшает себя всем, что поярче, из философий чужих... Но может, напротив, именно безошибочное чувство своей правды делает его слепым к партийным правдам и привычным словоупотреблениям разных философских лагерей, так что из каждого такого лагеря он смотрится перебежчиком или путаником.

• (Философия – это наше умение дать своей внутренней непротиворечивости ее собственный непротиворечивый язык.)

• Точек зрения может быть бесконечно больше, чем партий – последовательность не умещается в партийность. (Но: как не следует смешивать партийность и последовательность, так не следует забывать о разнице между беспартийностью и предательством.)

• Косность – это когда мы оцениваем, что должен сказать другой, чтобы быть последовательным...

• Мужество – такая последовательность: готовая не только к поступкам, но и ко всем следствиям из них. Последовательная смелость.

• Если нет никаких внешних ориентиров, у последовательности-упорства всегда лучшие шансы, чем у непоследовательности. Заблудившись в глухом лесу, лучшего не придумаешь, как идти только по прямой.

ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ

оценка, которая вполне могла бы быть приравнена к «недурно», – если бы не имелось в виду нечто особое –

– достаточное умение при отсутствии собственного лица – неоригинальность,

личность-то, при самых малых данных, по определению исключительна.
Большинство людей посредственны по убеждению.
Скорее от «среда», чем от «середина», так что может являться и предметом гордости, она –

– полная определяемость средой (хотя бы и «элитой»), неразличимость в кругу подобных; приверженность общим взглядам, оценкам, целям.

И еще. Непосредственности и вправду противостоит посредственность как –

– неспособность что-нибудь воспринять или выразить без посредства известных способов это воспринимать или выражать, – «опосредованность».

Посредственность, как уже сказано, это недостаток оригинальности, а еще точнее – подлинности (ибо достоинство самой оригинальности в подлинности, а не несхожести).

• Я довольно много говорю о людях ординарных и неординарных, а ведь каждый человек – универсум. Я позволяю себе это потому, во-первых, что никто не может быть ординарен во всем, ординарность – не свое амплуа, слабость именно в том, в чем пытаешься проявиться. А главное – даже если ординарность штука отчасти и врожденная, все равно в конце концов люди сами выбирают для себя ординарность или неординарность. Ординарными быть хотят и ординарностью гордятся – это называется, например, «comme il faut», – но коль скоро ординарность – слово бранное, не хотят слышать этого о себе.

• Посредственность не посередине, а ниже среднего: она – «как все» там, где годится лишь «по-своему».

• Следует четко различать общепринятое и общезначимое (истинное, вечное). Посредственность – на стороне общепринятого: расхожего, пошлого, если это посредственность наивная, или группового снобистского, если – изощренная. В последнем случае она даже получает возможность клеймить как «посредственностей» всех, кто не забыл об истинном и вечном в угоду ее «comme il faut».

• Снобизм – чувство коллективной исключительности. Так только и может ощутить себя исключительной посредственность: коллективно. Снобизм – «знак качества» стопроцентной посредственности.

• Оригинальность в том, чтобы касаться сути, и видеть ее может лишь тот, кто касается сути. Поверхностность же вся принадлежит посредственности: здесь она, в угоду времени (не всегда так было) выучилась быть «оригинальной» и всеми признается таковою.

• Талант талантливому естествен, а вот посредственность озабочена тем, как бы удивить. Талант знает лишь, что он – таков, как есть, – а посредственность научилась хотеть чувствовать себя исключительной. Так что успевшая в искусстве удивлять посредственность искренне считает всякое проявление таланта проявлением «посредственности», а себя – талантом...

• Столько труда, сколько может потребовать от нас беспокойная душа, не выжмешь из нас ни пряником, ни кнутом – «охота пуще неволи». Но есть и такое явление: «трудолюбивая посредственность». Это готовность трудом рук взять «то, не знаю что», – заменить боль души.
«Человек готов пойти на все, лишь бы не затрачивать умственных усилий» (Эдисон); надо только дополнить – вообще душевных усилий, и получится формула «трудолюбивой посредственности».

• «Дурная голова ногам покою не дает». – Беспокойная голова? Или пустая? Не дает покоя «ногам» как дар, голова беспокойная, так и бездарность. А в числе тех причин, что не дают покоя самой голове, могут быть и «дурные ноги».

• У скольких талантов – способности не выше средних! Талант – это мировосприятие.
Одних средние способности побуждают искать собственные пути, других, напротив, присоединяться к сильнейшим на их путях: одних, значит, склоняют к талантливости, как других – к посредственности.

• Общество, все равно какого типа, является, естественно, порождением и выразителем интересов посредственности. Гражданское, правовое – посредственности энергичной; тоталитарное – послушной.
В обществе послушной посредственности кажется, что энергия и смышленость – уже талант, уже дух. В обществе энергичной посредственности кажется, что невозможность собственности и успеха – уже дорога к таланту и духу...

• Большинство на стороне большинства. У посредственности хорошие шансы на успех.

ПОСТ

– символическое жертвоприношение. (Воздержание, как способ или разновидность жертвоприношения.)

• Настоящий-то «первородный грех» человека, в котором он без вины виноват, тот грех, по причине которого «мир во зле лежит» – плотоядность; с нею связанные жестокость, убийство. И, если символические акции вообще необходимы, отмечать страшные даты воздержанием от убийства вообще – было бы и хорошо и разумно. Вот только пост не имеет к этому отношения (рыбу есть можно, молока, видите ли, нельзя). Здесь воздерживаются не от жестокого – за жестокостью и греха-то не видят – а от сытного или вкусного. Жертва такому богу – отнюдь не жертва чему-то божескому, это подношение тирану. Пост как разновидность жертвоприношения – скорее символическое заклание, убийство, чем воздержание от него...

• Пост измыслила религия, как мораль послушания: это периодическая демонстрация верности путем некоего самоистязания. Логика тут такая: мы демонстративно подтверждаем право господа наказывать нас, тем, что периодически наказываем себя сами.

ПОСТИЖЕНИЕ

«Постижимое – непостижимое» – то же, что «познаваемое – непознаваемое», с уточнением: «в принципе познаваемое – в принципе непознаваемое», – но дело в том, что «в принципе» они оказываются неразличимы, границы познаваемого и непознаваемого конгруэнтны; тут-то и требуется –

постижение: причащение непознаваемому в познанном, или причащение непостижимому. Проще говоря: освоение истин, не могущих быть обоснованными чем-то вне их самих.

Забегая вперед: таково, например, очевидное. Таково все, в чем мы убеждаемся непосредственно (и не можем иначе); все, что должны почувствовать.

• Причины могут быть непонятны, основания – непостижимы.

• Непостижимое во всем познанном – это бытие; бесконечность; свобода. И эти три слова суть, в главном, синонимы: все, не исчерпывающееся своими границами (которые мы только и можем удерживать умом).

• Все постижимое всегда оказывается – скорлупой чего-то непостижимого.

• Рассудок не то чтобы «ограничен» – но он в принципе имеет дело с «границами». Он размечает эти границы – что называется знаками, и оперирует этими знаками-межами. А их текучее содержание составляет не «познаваемую» просто, а исключительно только «постигаемую» – «непостижимость».

• Познаваемое: наглядное? Рассудочно обосновываемое? Что можно ощутить? – И «наглядное» и «рассудочно (причинно) обосновываемое» вполне вписываются в то, «что можно ощутить». Но ощущение есть еще – непосредственное столкновение с бытием. Это и есть «постижение непостижимого».

• Непостижимое дано как ощущение тайны. Но то, что можно ощутить, есть постижимое. Так, снова: постигается – непостижимость.
Постижение непостижимого – четкое видение тех границ, за которыми оно начинается, а лучше сказать – которые замыкают его в себе, – и ощущение этой тайны, и своей – «мистической» – причастности к ней.

• Загадка – заинтриговывающее недоразумение. Догадка – осеняющая очевидность. Постижимое и непостижимое – не сферы, а подходы.

• Непостижимое непосредственней является не в загадочном, а в очевидном.
Очевидное – пункт, где рассудок упирается в опыт, – где он свою задачу выполнил и ничего более не может. Это и есть тот предел постижимого, за которым уже лежит непостижимость. К ней остается лишь – приобщиться, причаститься, «постичь» ее...

• Подражание – постижение воспроизведением. В конце концов, всякое постижение упирается – как бы – в подражание (констатацию): в то, чему мы уже не можем найти лежащих вне его самого оснований, а можем лишь исполниться чувством – «так!». «Самоуподобиться».

• Постижение – это знание, которым должно увенчаться понимание; которым мы должны не овладеть, а – как бы – стать. Познание – дело рассудка, постижение – если хотите – мистики.

• Сам рассудок вынужден признать, что доказанность – это только приведение к очевидности, и очевидность для него уж не обосновывается, то есть, значит, составляет лишь максимум вероятного.

• Чувство – постижение. Так что лучше бы говорить – особенно, учтя теорию подражания, мимесиса – не «эстетическое познание», а «эстетическое постижение».

• «Бог – гипотеза, выдуманная для объяснения всего непонятного».
«Бог – гипотетическое начало непостижимого во всяком бытии».
Когда сферы «непонятного пока что» и «принципиально непостижимого» еще не разделились – первое было не так уж пóшло.

ПОСТОЯНСТВО

(в дополнение к статьям «Последовательность» и, главное, «Непостоянство»). – Все люди постоянны и «непостоянные», кажется, в особенности. От себя не уходит никто, и хотя люди разнообразны в проявлениях в большей или меньшей степени, в своем диапазоне каждый «semper idem». Так что постоянство – это, наверное –

– замеченная однообразность. Как вариант последовательности – похвальная (или только удивляющая) приверженность чему-то, которой не изменяют в угоду разнообразию.

Последнее – в двух противоположных психологических смыслах:

– способность находить свойственное себе и посвящать ему себя – так что самоограничение не представляет проблемы;
– способность самоограничения, восполняющая недостаток в личностном, в чем-то настолько свойственном, что требовало бы посвящения себя его поиску или, в счастливом случае, служению:

проще говоря –

– способность не уставать от себя – или же способность как угодно долго не быть собою.

• «Завидное постоянство» – звучит как «упорство, достойное лучшего применения», или, вроде того, «моему бы таланту да твою задницу». Постоянство – сомнительное достоинство, приносящее несомненные результаты.

• Между постоянством как признаком найденного призвания и постоянством как признаком полного его отсутствия помещается непостоянство – знак того, что призвание, возможно, есть, да не встречено, не открылось, а только тревожит.

ПОСТУЛАТ

– исходный пункт рассуждений, «аксиома», но безотносительно к ее очевидности или неочевидности –

имеющая какие-то иные, кроме очевидности, аргументы за ее принятие. Например, так понимаемые нравственные – как в постулатах религиозных (догматах). Или, скажем, обещание рассуждающего, что истинность или полезность предлагаемых им постулатов явят хотя и не они сами, но все из них вытекающее.
Несколько иное значение – или точно то же? Вопрос слишком тонкий –

– исходный пункт рассуждений, определение: условленность, что мы будем иметь в виду под каким-то термином.

«Понимая под А то-то и то-то, можно утверждать, что оно влечет за собой такие-то В и С».
Можно сказать еще –

– постулат – конкретный пункт договоренности об общем языке, на котором мы будем понимать друг друга и себя.

ПОСТУПОК

или «акция», в отличие от только «реакции» или «функции». – С одной стороны –

– действие, обнаруживающее свободную волю, или, иначе, личность, –

почему «поступок и может произноситься с пафосом, несмотря на то, что поступки бывают и дурными, бывают и преступлениями. Большинство ориентируется на большинство, то есть предпочитает поступков не совершать.
С другой же стороны –

– волевое воздействие на ситуацию (определяющееся ею хотя и не как причиной, но как целью): политика...

• Нерешительность – страх поступка. Но не знают колебаний – те, конечно, кто действует по тому или иному кодексу «как положено», то есть вообще поступков не совершают.

• Рефлексия – то, что мешает совершаться поступкам, но только и делает поступки поступками.

• Поступок, утверждают, «является выражением человека как целого». Это значит, что и он все-таки никогда не бывает вполне сознательным (сознательное – только часть), никогда не бывает до конца «поступком», проявлением свободной воли. В нем отражается всегда больше, чем человек замышляет, больше, чем знает о себе и чего от себя может ждать. Своя душа тоже – потемки. – И именно потому, что служат невольным отражением целого, наши поступки кажутся нам самим иногда вовсе чужими, иногда – какой-то оторвавшейся неуправляемой нашей частью.

• У пассивизма достаточно оснований: мало того, что мы не знаем, что выйдет из наших дел, мы даже не можем знать с определенностью, что, собственно, делаем!
(Впрочем, не меньше оснований и против него: недеяние – такие же поступки, как и дела, разве что однообразней. «Недеяние – поступок на все случаи жизни».)

• Думают, приравняв слово к делу, иначе говоря, к поступку, польстить слову. – Конечно, слово тоже поступок, но подлинное его значение не в отношении к действию, а в его отношении к истине. «То-то он сказал в пику этим, то-то – в масть тем»: такое слово, конечно, только поступок, но настоящее-то слово должно быть выше.

• Ценность мысли «в правде, только в правде и ни в чем, кроме правды», – то есть в мысли не должно быть ничего от политики, от желания так или иначе воздействовать. Как поступок выше просто «поведения», так мысль выше поступка. То же относится и к искусству. Воздействовать-то и мыслитель и художник воздействуют, но это уж не их дело, это – от Бога. Поскольку же философия и искусство хотят быть поступками, социальной деятельностью – постольку они перестают быть философией и искусством и превращаются в пропаганду. А с тем и утрачивают право на доверие к себе.
Живое живым делает «поведение», человека человеком – «поступки», а мысль и искусство делают человека именно тем, отчасти, что он понимает под термином «Бог».

ПОТРЕБИТЕЛЬСТВО

или «готовность потреблять без остатка» (Л. Облога), то есть без представления о самоценности предмета; иначе –

– проявление «морального солипсизма»: «быть – значит восприниматься», быть для меня; хорошо и нужно – то, что мне хорошо и нужно...
Отсутствие идеи ценности (замещаемое идеей пользы), –

ведь ценность и есть самоценное, а не то, что может быть употреблено мною с большей или меньшей пользой, как польза – это «моя польза», потому что представление о пользе другим, ради которой я поступился бы собственной, содержит уже в себе идею ценности.

• Сущность потребительства – неведение относительно того, что ценность не исчерпывается ценой и вообще не есть цена, не имеет – очень точно – «меновой стоимости». Как-то заплатив, потребитель, именно, чувствует себя вправе потребить «без остатка»; потребив и ощутив, что чего-то не хватает, он ищет замены...

• Ценность – это самоценное, незаменимое, неповторимое, – а таким является, по определению, живое. В том числе все, чему человек дарит жизнь – плоды ли его рук или воображения, «дорогое как память», – и все, что дарит жизнь ему – природа, красота...
Для потребителя же все будто неживое.
Ощущая себя единственным персонажем в драме бытия – в каком безысходном одиночестве он обретается!

• Сколько б ты ни отдал за картину, ты не можешь ее уничтожить, если ты не потребитель, то есть не моральный калека, – и не потому, что она «принадлежит народу» или человечеству (хотя и это верно): в ней – жизнь, самоценность. За ту же цену картину можно найти, а равноценной не может быть в принципе. Так точно (если не больше того) никакая другая собака не заменит тебе ту, которую ты потерял... Но потребитель не испытывает подобных чувств даже к людям, не то что к собакам или картинам.

• Собственничество – иллюзия, что лучший способ причащения к ценности – это овладение ей, возможность творить с ней все, что пожелаешь: другое название потребительства, неведения самоценного.

• Корень негодяйства во всем один. Потребительство – другое название эгоизма. Или, скажем так, одно из его проявлений. Как и вообще эгоизм, потребительство, конечно, бывает жестоко, но может и не творить жестокостей ради них самих; оно, конечно, по-своему всегда равнодушно, но ради собственного спокойствия способно когда-то и «внять мольбам»; оно безусловно корыстно, но ведь корыстность у каждого своя, так что вдруг где-то проявит бескорыстие – которому иногда восхитишься, от неожиданности, а иногда и ужаснешься.

• Не знать о самостоятельной ценности того, что не ты сам – быть эгоцентриком, эгоистом – это значит различать лишь полезное и вредное, приятное и отталкивающее, но не доброе и злое.

• Непостоянство – плод потребительского отношения: когда даже близкий человек не самоценен, а потому исчерпаем.

• Любовь – это прозрение о незаменимости.
(О незаменимости каждого, явленной тебе в этом вот человеке лично для тебя.)

• Любит потребитель, ясно, потребительски же. Так что среди дурных людей дурные проявления такой любви (вроде ревности, заставляющей идти на подлость или насилие) имеют особую цену, как вернейшие ее доказательства.
...Кого потребитель может-таки (в принципе, хоть не всегда) любить ради них самих – это своих детей. В этом случае он старательно делает из них потребителей.

• Потребитель – потребитель и в том, как он берет, и в том, как отказывается. Его «мне не нужно» потрясает иной раз не меньше, чем его «дай», – бескорыстие его отвратительней корысти. – Например, выбрасывать годные вещи – потребительство худшее, чем приобретать ненужные (отдавать их, конечно же, дело другое). Бескорыстное потребление – истребление!

• Когда потребителю приходит охота осмыслить тех, кто в этом на него не похож – ничего другого ему в голову прийти не может, кроме как: «это им, в жизненной-то борьбе, ничего не светит, вот они и выдвигают теории, по которым им должно что-то отломиться без боя».

• В обществе потребителей, ясно, «жизнь – борьба». Потому и заслугой в нем считается – потреблять больше других; «лучше» – тот, кому лучше.

• Против хороших людей потребитель ничего не имеет – они его добровольная пища. Его поощрение – не восхищение в себе заключает, а презрение. Хорошим людям он противопоставляет «умных» – таких, как он сам; его уважение – зависть.
Так что доброта – вещь обычнее всего презираемая, ведь большинство еще за потребителем. Но даже и за тем ей отказывают в доверии – слишком уж непонятна (если только добрый не проявит глупости, которая все потребителю объяснит...).

• Последовательный потребитель признает лишь право силы: другой используется им в своих интересах до предела, который только тот сможет положить сам, и иной «самоценности» ближнего потребитель не знает; что не сможет само защититься от потребителя – его!

• Казалось бы, религия против потребительства: если сам Бог не чурался создавать тварей, к которым нам противно бывает прикоснуться, как можем мы не знать о самоценности всего живущего? Но – вам скажут: все создано Богом специально для человека! И даже среди людей есть особые привилегии на самого Бога – их (везение, в котором почему-то можно не сомневаться) – их имеют «наши»!..

• Техника – наделение потребностей возможностями, увеличивающими потребности же.
И вот, возможности потребления к настоящему времени техника увеличила настолько, что в интересах самого потребления следует как-то его ограничивать – виден конец ресурсам. – Но, чтобы себя ограничивать, надо учитывать существование и интересы других, тех, кто будет после, а этого-то потребитель и не может. Идеей будущих поколений его не прошибешь, на это у него имеется классическое «после меня хоть потоп».
Но даже если, пожрав сообща все возможное, потребитель рискует встретиться с собственной гибелью – и тут он ничего с собою поделать не может; «почему, – станет он маяться, – ограничивать себя должен именно я? Мне-то одному надолго бы хватило! Я себя ограничу, а другой – нет!..» В подобной ситуации каждый потребитель пытается заглотить не меньше, а больше.

• Потребительство коллективное всегда готово пилить сук, на котором сидит. Без того, чтобы кто-то сдерживал его силой, оно не может, а всякие воззвания к разуму только распаляют потребительские страсти. «От меня хотят, чтобы я от чего-то отказался? Стало быть, оно привлекательно: ищут дураков. Как бы не так!» – Все мы знаем, что такое дефицит: когда могло бы всего хватить всем, понемногу, но не достанется в конечном счете практически никому и ничего. В итоге мы дожили до времени, когда в дефиците чистые воздух и вода...

• Человек плотояден; этому его греху нет ни оправдания, ни осуждения, это – одна из моральных неразрешимостей, с которой он сталкивается в сем мире... Но потребителя, если только он задумается об этом факте, наша плотоядность скорее украсит в своих глазах: «все, – скажет он, – для человека!».
Уверен, в наше время совсем несложно было бы решить такую задачу: выращивать антрекоты лабораторным способом. Почему этого не делается? «Натуральные, – скажут, без сомнения, – все равно будут вкуснее лабораторных»...

• Трагедия живого в том, что оно бывает вынуждено жить за счет другого, вынуждено – потреблять. Это оправдывает наше материальное потребление, – материя ведь добра и зла не различает, – но чудовищно думать, что и духовное имеет право потреблять таким же образом.
Убивать, чтобы есть – трагедия, на которую осуждено живое. Но убить то же животное, скажем, для того, чтобы создать сильную сцену в фильме – вот потребительство в своем чистейшем, то есть грязнейшем, виде; это уж, именно, «потребительство духовное»...

• Искусство на потребу, потребительское, ненасытно «требует жертв». Для потребителя попроще губится на экранах ежедневно по легиону человек, ему важно количество. Потребитель культурный ценит работу штучную – чтобы до души доходило.
Искусство учит сострадать, но и – развлекая этим – потреблять страдания.

• Эстетизм – отвратительнейшая форма потребительства: это потребительство, открывшее для себя особое лакомство – открывшее, что морально невыносимое может быть употреблено «эстетически».
Потребительство «эстетическое» – в том, чтобы воспринимать события исключительно как впечатления. События-то вызывают в первую очередь моральную реакцию, впечатления – эстетическую, в простейшем случае нервную.
Элементарный акт «эстетизма» – слыша крик боли, заткнуть уши. Изощренный эстетизм, выражаясь фигурально, да и буквально, постарается подобрать к этому крику музыку.
Эстетизм – антивоображение.

• Почему эстетическое чувство развивается в человечестве быстрее морального? (Каков, скажем, Колизей и каково то действо, для которого он был предназначен; или как тонкости режиссуры «Андрея Рублева» для понимающей публики полностью затмили немыслимую жестокость этого фильма...). Прекрасное люди научились чувствовать, да как изощренно! – а элементарной жалости – нет; будто эстетическое развивалось в человеке насчет морального. «Никому не сочувствуй», как сказал поэт... Что ж, в искусстве потребления человечество продвигается преимущественно; эстетическое относится до потребления, а сочувствие терзает да требует самоограничений...

• Любопытство. – То, что есть в нем отвратительного – это потребительство. Потребительство, иногда доходящее до жестокости (интереса к страданию, готового даже его причинить – например, расспросами или донесениями); и во всех случаях дурное тем, что не признает за ближним его сокровенного. Это, так сказать, пожирание чужого личного.

• Потребитель – не тот, кто «ест», и даже не тот, кто «ест слишком много», а тот, кто «ест» к съедению не предназначенное.

• Вариант «потребительского духовного» – престиж.
Когда все, что ты мог съесть, одеть, чем мог себя ублажить, уже благополучно съедено, одето и ублажило, и материально тебе ничего уж не нужно – тут-то начинается это «духовное»: потребление символическое. (Драгоценности и все такое.) А символизирует это потребление следующее: ни с кем я не намерен делиться даже лишним; ничего я, кроме потребления и чести потреблять, не знаю и знать не желаю.
«Человек есть то, что он ест» – могло бы стать формулой потребительства, как и формулой престижа. «Человек стоит того, что потребляет на себя».
Престиж – потребительство, которое собою научилось гордиться.

• «Есть, чтобы жить, но не жить, чтобы есть» – какая бы пища не имелась в виду, материальная или даже духовная! Если живут для того, чтобы «есть» материальное – это всего лишь ничтожество, если же «едят» духовное – возможно, это само потребительство в наихудшем его виде.

ПОТРЕБНОСТЬ

примерно то же, что желание, но не то, что «хочу», а то, чего «не могу не хотеть» –

– «желание хотя бы и против воли», – заявляющее нам о себе естество. Чувство необходимости, с которым мы ничего не можем поделать. Чувство необходимости – чего-то, без чего немыслимо наше нормальное существование как живого существа вообще или как собственно человека.
Также и следующее: то, что нам действительно нужно, хотя мы того и не ощущаем («не испытываем потребности»). Но и – так называемая «искусственная потребность» – ненужное, ощущаемое необходимым.

• Человек – «животное культурное»; «материальная» его потребность – потребность всякого животного в самосохранении, «духовная» – быть собственно человеком. И все же деление потребностей на материальные и духовные мало что дает, особенно в виду группы потребностей социальных, социализированных, где «духовное» и «материальное» почти не различаются, если только материальное, как оправданное естеством, не симпатичнее духовного...

• «Потребность – заявляющее о себе естество». – В этом плане любопытно, что может означать выражение «искусственная потребность»: видимо, это не-необходимое, создавшее к себе каким-то образом привычку – «вторую натуру» («второе естество»). – Впрочем, основная масса искусственных потребностей также восходит к естеству, только другому – не индивидуальному, а стадному. Заставляющему нас носить не то, что нравится, любить не то, что любится, трудиться не над тем, к чему лежит душа и т.д. – предпочитая всему этому то, что достойным признается: «общее» в себе ставить «выше личного». Главный источник искусственных потребностей – потребность принадлежать социуму, «соответствовать».
«Сколько есть вещей на свете, которые мне не нужны!» – так отметил Сократ диспропорцию между количеством потребностей искусственных и естественных. И между прочим (повторюсь): искусственные социализированные потребности почти сплошь – как будто – «материальные», хотя и без материальной нужды. Иметь то-то и то-то, чтобы уважали, чтоб не стыдно «от людей»... Это, конечно, потребности такой стадной души – но не в духовном же!

• Материальные потребности в своем собственном смысле легче перечислить, чем определить (хотя и определить нетрудно); это пища и кров, ну, и усовершенствования в обеспечении этого, которым предела нет. Утонченной разновидностью этих усовершенствований, с точки зрения материалистической, являются потребности «духовные»...
(Вот мысль, нашедшее идеальное образное выражение у Стругацких в их Кадавре, – существе, снабженном материальными потребностями и в котором, по мере их удовлетворения, чаяли обнаружить духовные – но то лишь стал сжимать вокруг себя пространство.)

• Человечество, бичом которого в сей жизни является опустошение, испытывает особого рода «духовную потребность»: потребность в потребностях. – Мода – индустрия искусственных потребностей. «Духовная потребность духа материальности».

• Главная мысль Торо, кажется, в том, что большая часть человеческих потребностей – искусственные, и что, таким образом, на беспрерывную каторгу труда каждый обрекает себя сам. То, что нам действительно нужно, обеспечить себе несложно. Но люди хотят каторги, поскольку она избавляет их от самих себя, и выдумывают себе с этой целью потребности.
(Так что Толстой цитировал Торо, конечно, не по существу. Смысл физического труда Толстого – разделить неизбывную каторгу, в которой, к тому же, он видел нравственный долг каждого; смысл самообеспечивающего труда Торо, в его «Жизни в лесу» – доказать, что эта каторга объективно не нужна, и, будучи добровольной, она скорее безнравственна.)

• У развитого человека потребностей меньше, а не больше, – и это касается не только потребностей искусственных. Человек, сильный телом, меньше нуждается в удобствах, богатый духом – нуждается настоятельно разве лишь в возможности уединения, в свободном времени.
Переоценка ценностей – то есть их верная оценка – уменьшение потребностей: что символизировал собой «циник» (первый киник) Диоген.
У дурака желаний – «дурная бесконечность», – потому что он не сознает истинных потребностей.

«ПОЧВА»

– родовой дух в его традиционных проявлениях.
Ключевое слово того представления, что культура есть продолжение традиции, народного традиционалистского сознания, а соответственно должна иметь определенные «прописку» и национальность (если же она их не имеет, то такая культура являет собой либо мираж, либо более-менее злонамеренную разлагающую диверсию культур «чуждых»); достоинство же всякого творца культуры определяется его причастностью (вниманием и, желательно, происхождением) к слоям, где традиционализм еще особенно силен,

можно сказать,

«почва» – имя той идеи, что культура тем подлинней, чем ближе к людям, наименее тронутым культурой:

что, подумалось, отчасти и верно – лучше быть полностью в стороне от большой культуры, чем лишь слегка ее коснуться (пошлость, кич).

• Традиция может быть названа культурой, однако, лишь в строго ограниченном значении этого слова – как накопление опыта; но накопление это принципиально некритическое, не различающее истины от заблуждения, и с какого-то момента человеческого развития становящаяся на пути реального культурного прогресса, – в общем, скорее «накопление невежества».

• Единственная «почва», без которой не может быть искусства – личный душевный опыт художника; и один из довольно верных и явных признаков того, что опыт этот действительно личный, то есть подлинный – это возможность зрителя ощутить, так сказать, адрес привязанностей художника, его болей и упований. Почувствовать, в общем, откуда он родом. – Но почвенников-то интересует как раз не личность, а только ее причастность роду, сам род.

• Так как культура поневоле даже «национальна по форме», но, если только это и вправду культура, общечеловечна «по содержанию», – настроение у «почвенников» всегда подозрительное, истеричное и обреченное, – апокалиптическое.

ПОШЛОСТЬ

(«расхожесть»; видимо, изначально – порок наиболее широких слоев, бывших и «низшими», – ныне же пошлость не является чьей-то привилегией)

– то же, что трюизм, – расхожий трюизм;
– то же, что банальность (просто слишком обычное – или обычное как разочаровывающее, демонстрирующее ничтожество господствующих ценностей);
– максимы «житейского опыта», то есть опыта исключительно в деле самосохранения, – приобретаемого с позиций устроения собственного благополучия при полном неведении относительно иных ценностей. Умудрение заурядности (людей лишь приспосабливающихся к жизни, но не делающих и не судящих ее), –

«пошлый опыт – ум глупцов». Иначе (что касается сферы мысли) –

– либо слишком уж очевидная расхожая мысль, либо мысль сколь угодно хитроумная, но в которой слишком уж очевидна ее расхожая направленность, корыстность.

Пошлость – конформизм, но, характерно –

– конформизм воинствующий. Самоутверждающаяся, самодовольная, сильная свой расхожестью («чувством локтя») ограниченность; ограниченность, возомнившая себя здравым смыслом. Низведение, профанация высокого – цинизм ограниченности. Цинизм глупый и претенциозный,

не столько пугающий или возмутительный, сколько жалкий и отвратительный – противный. Откуда и частное значение «пошлости» –

– неприличность, особенно касающаяся пола (сферы, где духовное и физиологическое рядом, так что духовное слишком уязвимо для бездуховного).

Повадка пошлости, кстати говоря – особая подозрительность, склонность «развенчивать»; ключевые слова этой подозрительности – «знаем мы...». «Мы» – это большинство.
С другой стороны, конформизм претендует на «настоящую» серьезность (мы говорили уже: «умудрение заурядности»), и на свой пафос, на возвышенное. Так что пошлость, это и –

– претензии на значительное или высокое, но по своему уровню стоящие цинизма (и наивно за собой этого не замечающие).

Так, например, банальное – синоним пошлого, но ведь может быть пошлым и романтическое. Если для первого значимо лишь то, что видимо, для второго – лишь то, что за горизонтом; о подлинном первое не ведает, а второе считает, что его нет и надо лишь его выдумывать.

• ...Да, пошлость – это мудрость дураков, приобретаемая ими в опыте, – ведь опыт – о двух концах, извлекается он всегда из «жизни», но важно еще, кем извлекается и для чего, что человеку от опыта нужно. У пошляков и опыт пошлый.
Добрый человек приобретает жизненный опыт в добре, творческий – в творчестве, корыстный – в корысти. К тому же пошлость, ориентирующаяся на массу, действительно обнаруживает в ней, как закон, именно корысть – и потому уверена и по-своему не ошибается в том, что корысть и составляет закон жизни. Которому ее учит сам жизненный опыт!

• Пошлость-трюизм. – В самом безобидном случае это тавтология, – которая как таковая ничего в себе не содержит, а потому и толковаться может как кому угодно. Хуже, если это примитивизация – тогда она только ложь.

• «Благоглупости». – Пошлая мораль, вообще-то, жестока. Так что когда пошляку приходит охота учить доброте, он волей-неволей должен говорить ничего не содержащие глупости, в лучшем случае очевидности. Какие-нибудь моральные дважды два, трудность которых отнюдь не в уяснении, а в применении на практике. Больше всего, кажется, он любит цитировать первые номера Моисеевых заповедей, и называть их притом «вечными истинами» (что, конечно, отчасти и верно, но истина – все-таки не указание, а суждение).

• Бывают вечные истины – и неистребимые (также, выходит, вечные) пошлости. Пошляк различает их так: первое – это что надо говорить (вариант: «в книжках»), второе – чем руководствоваться (вариант: «в жизни»).

• Большинство из нас всегда, да и меньшинство в большинстве случаев, дойдя сердцем до истины, языком формулирует пошлость (трюизм, банальность).

• ...Пошлость ли это, или сам взгляд на это пошл? Обвинение в пошлости обоюдоостро, – пошляк – вроде дальтоника, при самом хорошем зрении всей гаммы не видит.

• Обо всем уже «все сказано», и выводы общечеловеческой опытности раньше успевают надоесть, чем личный опыт откроет для человека их глубину.
...Когда ты это испытаешь, тогда это перестанет быть для тебя пошлостью. Слишком простую форму умозаключения – перестанешь замечать. И, скорее всего, повторишь эту самую вечную банальность с убеждением, что высказал нечто неслыханное.

• Чувство не становится пошлым от того, что его должен испытать каждый или почти каждый; напротив, расхожее – это обычнее всего долг времени, а не вечности и не универсальности. (Личное – сокровенное общечеловеческое).

• «Чувство всегда самобытно, вот только – выразить его точно; пошлость таится лишь в выражении...» – Верно. Но и это верно лишь отчасти. Есть-таки чувства, которые, весьма точно выраженные, потрясут истиной, но истина их именно в их ничтожестве – в пошлости.
Наихудшая пошлость – в чувстве. Человек, как «животное общественное», в особой власти расхожих – стадных – эмоций. Социализированное в нас по определению пошло.

• Царство пошлости – сфера искусственных социализированных потребностей: не того, что действительно нужно, а того, что считается нужным, чтобы считаться не хуже других.

• О пошлых чувствах. – Вот, очень пошлой бывает зависть (даже, может быть, если зависть не пошла, то она и не есть настоящая зависть). Настоящая-то – когда хотят не того, что могло бы радовать, да досталось другому, – а когда хотят, «завидев», того, что у других есть, а у тебя нет, и ты, стало быть, «хуже».
Пошло – всякое чувство в своем стадном варианте. Так, любовь опошляется выяснением, кто кого «стоит» (даже, может быть, опошляется больше, чем «сексом»): стадность не знает, что личность бесценна. Вера – гордостью вероисповеданием, то есть принадлежностью к «нашим», к стаду. Жалость – презрением (опять же, как в случае с любовью, выяснением сравнительных стоимостей счастливой персоны и несчастной). Достоинство – чванством, – и т.д.

• Быть особенным, не переставая быть стадным – вот что называется «элита». Потому, кажется, «элита» – самое пошлое на свете слово.

• Пошлость, ценимая за наивность – «кич».
Так эстетизм научился снимать сливки даже с такого унылого явления, как пошлость. И так – в статье о киче об этом подробнее – сам попался к ней в сети.

• Пошляку – противное, неловкое, стыдное кажутся пикантными. Противное заменяет ему юмор, точнее: есть его юмор.
Юмор не бывает без цинизма, а пошлость и есть – цинизм, только жалкий.

ПОЭЗИЯ

(вид искусства, занимающий, согласно известному и очень авторитетному мнению, первое место в их иерархии; что значит, наверное, полнее всего выражающий суть всякого искусства. – Потому постараюсь быть здесь очень конкретным, чтобы не повторять сказанного об искусстве вообще, о гармонии, метафоре, образе и многом другом)

– речь, доносящая свой полный смысл мелодией (иначе, звучанием).

• Стихотворение: мелодия звуков и значений.

• ...То есть, не смысл, который нужно еще зарифмовать, уложить в какую-то подходящую мелодию, – а мелодия, в которой находит себя смысл; мелодия смысла. (Слово «мелодия» можно заменить на «гармония», «гармония» – на «образ»...)

• Собственно «мелодий» у стихов всего несколько, наперечет (ямб, хорей...); белый стих от них и вовсе отказывается; тут дело, главным образом, в «мелодии» смыслов. – В песнях же, где каждая мелодия сама является предметом творчества, слова и смыслы отходят на второй план – «поэт-песенник» будто не вполне настоящий поэт. (Хотя в древности, как известно, стихи только пелись – Гомер был «поэт-песенник»...)

• (Верлибр, можно сказать, не отказывается от мелодии, а напротив – требует от каждого стихотворения своей собственной, нестандартной. – Это так, но ведь и проза должна иметь свою мелодию, иначе, чем хорошая проза будет отличаться от плохой? Верлибр – это «уж очень художественная проза». Поэзия он постольку, поскольку не повествует, а рисует.)

• Стихи повествовательные – уже не совсем поэзия, а так, версифицированная проза. Но настоящий поэт – тот, кто останется поэтом, даже повествуя: он не излагает событий, а видит и показывает их, именно, передает впечатления. Поэзия – «импрессионизм».

• Если имеешь что сказать, зачем говорить это в ритм и в рифму? – Совершенно верно. Говори стихами только то, что невозможно сказать иначе, «если имеешь что молчать». Кстати, и читать стихи нужно, не разбивая ритма.
«Пиши (стихи), если не можешь (их) не писать».

• Существует такое соображение: найти слова со смыслом и притом в рифму – это как выбрать из кучи зеленых и красных яблок только большие и зеленые, – скорее всего то будут яблоки не самые большие и не самые зеленые, соответственно слова – не самые осмысленные или не с лучшим звучанием. – Соображение неопровержимое и даже совершенно правильное... для плохих поэтов, – для тех, кто не стихи пишет, а рифмует прозу. Истинный-то поэт, как я пытаюсь здесь доказать, именно звучанием и доносит полный смысл; смысл и мелодия не гасят друг друга, а потенцируют. В переводе на «яблоки» это значит: «те, красные, вообще не яблоки».
Остановлюсь на арифметике. Число синонимов, если речь идет об отдельных словах, действительно ограничено – их еще меньше, чем яблок в приличной куче, – но способам выразиться все-таки нет числа, и в этом все дело. Плохой поэт уже как бы все написал в прозе, а потом перебирает синонимы, то есть портит свою прозу и до поэзии не дотягивает, все как в примере с яблоками. А настоящий поэт совершает чудо (без этого искусства вообще не бывает): он сразу пишет не слова, а целое, сразу пишет стихи.

• Рифма разоблачает плохого поэта и обнаруживает поэта подлинного. У не-поэта сразу видно, что именно он сказал для рифмы – и «для рифмы» же подсознание, внутреннее существо настоящего поэта, сообщающееся с космосом, вдруг, неожиданно, расстается со своим самым сокровенным и глубоким – подсказывает гениальные слова.

• «Единство содержания и формы»: картины не пересказываются (как, впрочем, и рассказы, только в случае с картинами это явнее), стихи не переводятся.
(«Но ведь он плоский – plat, заурядный – ваш поэт», – сказали о Пушкине. – В том как раз все и дело, что не плоский, но в переводе, как в проекции, может быть только плоским; и особенно поэт русский. Объемен сам русский язык, который, кстати, Пушкин таким и создал.)

...В более широком смысле, поэзия –

– гармония, в которую переплавляются чувства – обнаруженная в них работой души,

собственно, задача любого искусства. Да и душевной жизни вообще!

• «Проза жизни» – говорят, «поэзия жизни» – не слышал. Поэзия помещается в душе. Точнее, в отношении души к этой «прозе».

• ...А что такое, скажем, «поэтический пейзаж»? Это обычный антураж поэзии эпохи романтизма и сентиментализма. До того, кажется, пейзажа в литературе вовсе не было, а после – «уж тает снег, бегут ручьи», даже «в багрец и золото одетые леса» – пейзажи уже не «поэтические», а живые, но воспринятые поэтами.

• «В душе поэт» значит примерно то же, что созерцатель или философ. Человек, способный и склонный видеть события не с потребительской точки зрения; находить их место в общей гармонии (смысле) бытия.
(Однако эстетизм – это, как раз, разновидность потребительства.
Поэзии будто бы легко впасть в эстетизм – «никому не сочувствуй, сам же себя возлюби...» и т.д., – вместо доброй и злой стороны событий интересоваться лишь гармонической или дисгармонической сторонами; но – мы уже говорили – более глубокое чувство гармонии не отрешается, а включает в себя и чувство добра и зла.
«Цветы зла» – это вроде как «сливки с дерьма». Наука эстетизма...)

• Поэт не бесстрастен, а, так сказать, бескорыстен даже в страстях, – потому-то ему дается гармония в них, – «поэзия».

• Гармония – торжествующая в нас, побеждающая жизнь (это не выспренние слова, а особый аспект слов). «Жизнь и поэзия – одно»: да, это чувство жизни и поэзия – одно. Как и обратно, поэзия – жизнь, даже если это «мечты поэзии».