Рационализм

На эту тему я говорил уже немало и придется, видимо, повторяться, но здесь у меня особая задача – отличить рационализм от того, что так называют его оппоненты, ругатели, а иногда, будто веря им, и сторонники. Попытаться извергнуть из подлинного рационализма рационализм примитивный.

Суть их различия в том, что примитивизм делает – жаждет сделать – из рационализма догму, своего рода вероучение, тогда как серьезный рационализм обнаруживает, что законченного учения сам не может и не должен представлять, но лишь – позицию, лишь – умонастроение, готовность во всякой проблеме задействовать в первую очередь разум и помнить, что там, где разум уже ничего не может, следует воздерживаться от однозначных, претендующих на общезначимость суждений. Всякий догматизм иррационален, значит, рационализм не догматичен, не предлагает исчерпывающей картины мира; он есть, так сказать, гносеология-минимум... Тот минимум, на котором, по сути, могли бы сойтись все. Но я забегаю вперед.

Итак, рационализм и рационализм –

«Вера в разум»	Позиция разума
...Именно, своего рода вероучение, – «вера в разум»: в его всемогущество. В то, так сказать, что вселенная нам как раз по уму, трансцендентного не существует... Убеждение в исчерпываемости истины обосновываемым – фактическим, верифицируемым.	Предпочтение достоверного вере (или, если хотите, обосновываемой веры вере чистой, хотя и, может быть, «святой»). То здравое соображение, что часть никогда не обнимет целого и потому мироустройство не может быть исчерпано умом, что существует нечто разуму трансцендентное – само и заставляет нас определять трансцендентное как такое, опора на что невозможна; опора возможна лишь на то, чем мы располагаем, – на разум, рассудок. – Итак, это приоритет обосновываемого: фактического, верифицируемого.
«Вера в разум», значит: разум дает знание абсолютное. То есть: окончательно истинное, однозначное, общезначимое.	Разум (в смысле – рассудок) дает знание достоверное. То есть, а) в определенном, ограниченном отношении, которое разум сам и находит, истинное, что значит – б) в этом отношении однозначное и постольку в) могущее быть накапливаемым и передаваемым без потерь, – формализуемое, общезначимое.
Вера в то, что рациональные суждения исчерпывающи – здравость.	Неприятие иррациональных заключений в том, в чем рациональные исчерпывающи – здравость.
Рациональное – не особая сфера познаваемого в бытии, а (трансцендентного не существует) – само бытие.	Рациональное – не особая сфера познаваемого в бытии, а, так сказать, познаваемость бытия, бытие в аспекте его познаваемости. Трансцендентное в бытии – его вполне понятная неисчерпываемость. Как бы хорошо мы ни изучили предмет, наши истины о нем еще не становятся его бытием.
Если рационалист говорит, что «познание к истине приближается асимптотически», то это он возражает иррационалистам, а не соглашается с ними, и имеет в виду: «...пусть и не достигая, но все-таки бесконечно приближается к абсолютной истине!». А также выражает оптимизм в отношении того, что всегда найдется что познавать.	Что было бы, если бы познание, приближаясь к истине асимптотически, все-таки достигло ее? То есть: что значит абсолютная истина? – То же, очевидно, что само бытие познаваемого; а сподобившийся достигнуть такой истины стал бы, ни больше ни меньше, как творцом этого бытия... Торжество рационального стало бы чудом... Так что весьма рационально – бытие от разума отличать. Значит, и признавать неизбежную относительность разума.
Разум, как сказано, исчерпывает предмет познания, ему доступно в нем все. Тайн не существует, существует лишь (пока) непознанное.	Разум проникает предмет познания, ему доступно в нем все – ибо слишком трудно предположить, что природа задавалась особой целью что-то держать от нас в тайне, – но доступно лишь так, как оно ему доступно. Трансцендентное, собственно, имманентно – сферы познаваемого и непознаваемого не отдельны, это лишь разные аспекты одной и той же реальности. (Простая модель сказанного: как бы хорошо мы ни понимали живопись, это не заменит того, чтобы ее видеть.)
Очевидность, этот «естественный свет разума», есть окончательное доказательство. Ведь, коль скоро трансцендентного не существует, за явлением ничего не может быть сокрыто, всякое явление – на своей поверхности. Пусть до поры оно бывает смутно различимо, на то и разум, чтобы, все больше проясняя вопрос и добиваясь очевидности, рассеивать вокруг явления этот туман. Объективность, факт, заявляет о себе очевидностью; очевидность объективности тождественна. Так, аксиомы евклидовой геометрии очевидны и, значит, даны – «не требуют доказательств». Вне логики не остается ничего – очевидность доказывает и недоказуемое.	Очевидность есть высший пункт доказательства и максимум того, что можно от доказательства ждать. Ведь никакое доказательство «от трансцендентного», принципиально сокрытого от глаз, сколь бы ни было для кого-то убедительным, не может претендовать на общезначимость и потому не может быть и доказательством. Зато всякая очевидность сама по себе составляет некий факт, некую объективность (ибо, как всякая объективность, неподатлива, говорит сама за себя), а потому и обладает некоей истинностью. Надо лишь помнить, что, какой именно истинностью располагает данная очевидность, каковы ее пределы – это вопрос анализа, то есть самого разума. Так, аксиомы евклидовой геометрии очевидны и потому она столь практически значима для нас, но последовательный рационализм, памятуя об их бездоказательности, вправе представить себе и другие геометрии.
Хочется подчеркнуть, что рационалистическая идея «естественного света разума», абсолютности очевидного, вытекает именно из недопущения трансцендентных планов в явлениях. – Определенный догматизм в этом допущении есть...	Подчеркну, что трансцендентное не может составлять доказательной базы. Вот точки зрения, с которых мы взираем на мир и осмысляем его – те действительно коренятся в трансцендентном, то есть – в недоказуемом. Мы придерживаемся какой-то точки зрения потому, что «на том стоим» и иногда даже «не можем иначе», – других оснований к тому нет; считать это основание достаточным и для всех других – догматизм. – Догматизм можно определить, как попытку «доказательства от трансцендентного».
...Итак, «неограниченные возможности разума».	...Итак, своего рода агностицизм: понимание не идет дальше очевидности, то есть – веры. Что под очевидным? Любые однозначные ответы на этот вопрос – тем самым иррациональны.
Самым ярким воплощением иррационализма является религия, – она ведь не только признает трансцендентное, но и отождествляет его с высшей реальностью, с Богом. А самым последовательным рационализмом, соответственно, является атеизм.	Иррационализм религии не в признании ей трансцендентного, а только и исключительно в догматизме: в признании ею своего права (точнее: монополии) что-то о трансцендентном утверждать, да еще вменять другим согласие с ее утверждениями, догмами, в святой долг. Иррациональна, в худшем смысле слова, вообще всякая предложенная в качестве единственно правильной идеология (даже и атеистическая).
...А в общем, от определенного догматизма рационализм и не думает открещиваться: вне- логичного, трансцендентного, не существует, а логика исключений не ведает.	Рационализм антидогматичен: правильные дедукции – это как раз то, с чем каждый согласен без принуждения, но начинается знание не с дедукций, а с индукций, – с недоказуемого вне-логичного.
Интуиция – вздор, «иррационализм». Вера в фактичность очевидного, в его полную явленность, в отсутствие какого-либо второго дна под ним и тем паче в возможность какой-либо «другой очевидности», иных аксиом – вот рационализм... Который, таким образом, его недруги вправе считать наивнейшим, не сознающим себя интуитивизмом.	Сознание эвристической значимости очевидного, его абсолютности в своих пределах; того, что всякая логика упирается в конце концов в усмотрение – вот «интуитивизм» рационализма, в котором он отдает себе ясный отчет. Я бы назвал это «рационалистическим интуитивизмом». Нечто в корне отличное от интуитивизма иррационалистического – претендующего именно на знание неочевидного, не данного ни непосредственному наблюдению, ни наблюдению опосредованному – умозрению, логике.
В очевидном сомневаться нельзя, а в неочевидном нельзя не сомневаться, поскольку о нем мы пока ничего не знаем. Всякое мнение о неочевидном, если только это не гипотеза, предназначенная для испытания, и не откровенная фантастика, – всякое такое мнение есть «метафизика», против которой рационализм выставляет скепсис. Причем, скепсис нетерпимый, насмешливый, убийственный, ведь в сущности метафизика – глупость: одно мы знаем, другое когда-то будем знать, а ничего иного (трансцендентного) не существует.	Очевидность содержит в себе свою долю несомненного, за которым, однако, всегда скрывается от взгляда и более полная истина, – сомнения (со-мнения) в определенных разумом пределах законны. Очевидность – уже интерпретация, это «вид с данной точки зрения», некий произвольный проект осмысления (произвольный если не по отношению к нашему восприятию и уму, то по отношению к самой объективности). Проекты осмысления – вот то, что называется метафизикой. Метафизика – это о трансцендентном, где однозначные общезначимые суждения немыслимы. Различия в этих проектах осмысления естественны, и плюрализм мировоззрений, таким образом, имеет в рационализме свою гносеологическую базу. – Рационализм – скепсис как терпимость к сомнениям, к разным точкам зрения, несхожим системам метафизики – поскольку они принципиально не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты.
Если рационализм, согласно определению, – это вера (вера в разум) или в то, что вселенная скроена точно по нашей мерке (чтобы быть во всем доступной рационалисту), то иррационализм – уже всякое сомнение в этом.	Если рационализм – это скепсис, то иррационализм – претензия на знание чего-то большего, чем то, что можно знать; идея, что существует нечто, кроме фактов и логики, что позволяет нам не сомневаться или даже требует отринуть сомнения. Иррациональной бывает даже «вера в разум».
...Итак, рационалистический скепсис – отрицание всякой «метафизики».	...Итак, рационалистический скепсис – не отрицание разных взглядов, разных метафизик, – а, скорее, платформа для их «мирного сосуществования». В том числе и самому себе рационалист оставляет возможность «личной метафизики» и даже «личной религии» – на правах гипотезы или надежды.
Рационализм терпим к религиям в том смысле, что все их считает совершенно одинаковым и потому равноправным бредом; если массы еще столь темны, что без них почему-то пока не могут обходиться, следует, по крайней мере, принудить их к миру между собой.	Рационализм, таким образом, – теоретическое обоснование терпимости (о веротерпимости отдельно можно не распространяться). Очевидное (фактическое и логичное) – самая широкая база для согласия всех, ведь в нем не одни люди принуждают к согласию других, а оно само заставляет в себя верить всех находящихся в здравом уме. А то, что сверх очевидного – святое личное дело каждого.
Рационализм – это идеология гуманизма: вера в разум – это вера в человека, противопоставленная вере в Бога. Это законченное и, конечно, единственно правильное мировоззрение.	Мы видим, что рационализм – это гносеология гуманизма: терпимости, персоноцентризма (прав человека, свободы совести...). Не законченное во всех частях мировоззрение, объединяющее одних против других, а мировоззрение- минимум, на котором могли бы сойтись все. Точнее: «гносеология-минимум».
Еще о том же. – «Философия, – говорит рационализм, – единственно правильна». Это значит, что сферы недоказуемого не существует, философия есть та же доказательная наука («наука о наиболее общих законах...»). Философия – проект общего осмысления мира, и правильная философия, как всякая наука, дает проект правильный: рационалистический.	Философия трактует о недоказуемом. Потому, как бы ни были важны научные достижения для философского осмысления мира, философия трансцендентна науке, и ее выводы, в отличие от научных, не могут и не должны претендовать на «единственную правильность». Наши точки зрения, планы осмысления мира и нашего места в нем, исходят именно из сферы недоказуемого, трансцендентного. Рационализм в том, однако, чтобы сознавать, что сами объекты осмысления не меняются в зависимости от точек зрения, и что почва для согласия между последними все-таки есть: эта почва – логика, объективность. Рационализм – не полный проект осмысления мира, вроде религии, но, как сказано, «философия- минимум», – философия общей почвы.
...Рационалистическо е, или иначе разумное, правильное мировоззрение. Синоним – научное.	Воплощение рационализма, его любимое чадо, которым он вправе гордиться, – наука. Но наука – не мировоззрение, а подход, метод; и она сама об этом знает, больше того, в этом ее пафос! Наука верит лишь факту и доказательству, чуть ли не презирая всякие общие суждения; ученый – рационалист по профессии, его мировоззрение остается его личным делом.
Перерастая обыденный здравый смысл, рационализм неминуемо становится сциентизмом. Трансцендентного не существует – на чем и строить мировоззрение, если не на науке?	Идея какого-то «научного мировоззрения», то есть идея того, что наука сама собой составляет законченное мировоззрение – отвечает, иначе говоря, и на вопрос о смысле жизни – это, конечно, «сциентизм». Но все типы мировоззрений, принципиально согласные с логикой и эмпирикой – мировоззрения рациональные – в этом смысле именно научные.
Почему надо верить разуму?.. Потому что кроме разума есть только неразумие, глупость. «На том стоим и не можем иначе».	Разуму – точнее, рассудку – можно верить потому, что он ни во что, собственно, не предлагает верить: ничего не утверждает, но лишь усматривает и делает выводы. По формуле «если – то». «Если веришь, что прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками, а через точку вне прямой проходит лишь одна параллельная, то, стало быть, сам же веришь и в «пифагоровы штаны»».
...Кстати, о различении рассудка и разума. – Рассудок, согласно известной терминологии, выясняет частные отношения конечных вещей, разум – общее и бесконечное. Однако рассудок, познавая мир, постепенно выстраивает и общую его картину, от относительного и частного знания шаг за шагом продвигаясь ко знанию всеобщему и абсолютному; рассудок к разуму «приближается асимптотически», а проще сказать – разум и есть рассудок.	Рассудок и разум употребляются как синонимы (так и я в этой статье их употребляю). Ведь и какой-нибудь высший рассудок не может, с точки зрения рациональной, противоречить рассудку элементарному. Но смысл в их различении, конечно, прямой. Рассудок, ориентируясь в мире данностей и асимптотически приближаясь к тому максимуму, который можно знать о мире безусловно – рассудок помогает и разуму в его построениях общей картины мира; но сами эти картины все же не отличаются кардинально от тех, что возникали еще на заре рассудочной деятельности человека. Рассудочное знание – даже и абсолютное, но частное; разумное – всеобщее, но относительное.
Все, что не разум, либо ему противоречит, либо – химера, «чудеса». (Либо ложь, либо вздор.)	Разум не противоречит ничему, что само себе не противоречит. Что бы ни понимать под сверхразумным, не может, значит, противоречить ему и оно. Иррациональное, пожалуй, достраивает или содержит в себе рациональное – но притом никак не отрицая и не руша его, – не верша «чудес».
Дважды два – четыре. Разумеется, жизнь предлагает нам и более сложные задачи, – их сложность и отличие от приведенного положения определяется тем, что ответ не сразу очевиден, над ним надо еще подумать. Но, по сути, и только.	Дважды два – четыре! В том, чтобы время от времени это повторять, свой вкус и смысл есть. Сим говорится: будьте себе и тоньше и глубже, заглядывайте дальше, чем дважды два – но так, чтобы вместо четырех у вас не получалось как-нибудь пяти. Трансцендентное такой властью не располагает. Скажем: пусть ваша религиозность требует большего, чем простой человечности, но уж бесчеловечного никакая святыня, никакое сверхразумное не могут оправдать; такой иррационализм будет дикостью – и только.
На противопоставлении рационализма и иррационализма хочется остановится отдельно. – Итак: иррациональное в словаре рационалиста – глупое или лживое; а также метафизическое или религиозное, как варианты и сочетания глупого и лживого.	Когда человек руководствуется логикой корысти или инстинктов, логика элементарная ему мешает, и выручает «иррационализм» – наивный или лицемерный. Это тема особая. Однако об иррациональном можно говорить в сугубо рациональном смысле. Подобно тому, как математики говорят об иррациональных числах. «Рацио» – мера; существует и несоизмеримое каждой избранной мере, но усмотреть это несоизмеримое можно: диагональ квадрата несоизмерима его сторонам, но что стоит ее начертить? «Бытие на разум не делится без остатка» (афоризм А. Гулыги), – познание познаваемому несоизмеримо, но ведь это только естественно.
Рационализм и эмпиризм. – Разум объективен, начала разума в эмпирике, «нет ничего в разуме, чего сначала не было бы в ощущении». А ощущение – это отражение реальности в сознании, которое, само по себе – «чистая доска». Рационализм, так сказать, в свой эмпиризм верит.	Разум – способность живого к объективности, к воспроизведению объективного не только на опыте. Эмпирическое, как само себя доказавшее объективное, хотя еще и не осмысленное – задача для разума; но это самое значит и то, что останавливаться на эмпирическом – значит разум отрицать (да, впрочем, для существ разумных оно и невозможно). На то и сознание, чтобы факты связывать, а не воспринимать только; чистым эмпириком бывает разве что растение. Восприятие (восприятие объективного) имеет свойства и потому уже сознание не «чистая доска». А разум видит и то, чего нет в ощущении (та же неевклидова геометрия).
Точно так же, как и в случае с эмпиризмом- сенсуализмом, на уровне обыденного словоупотребления рационализм не отличается от прагматизма. (Конечно, практика для рационалиста – критерий истины.)	Не надо быть историком философии, чтобы знать о неладах между рационализмом и прагматизмом – первое же умственное усилие обнаруживает в прагматическом умонастроении странность, или, употребляя термин более солидный, иррационализм. Так сказать, иррационализм ограниченности. (Что истина в конце концов полезна – это да, но что польза и есть вся истина?..)
Рассудок отражает реальность. Свои законы он также заимствует в реальности, так что, раз не существует ирреального, соответственно нелепо и иррациональное.	Реальность адекватно описывается рассудком, хотя и не вмещается в рассудок; да и сам рассудок в рассудок не вмещается (мы не перейдем от единицы к двойке, не совершив некоего интуитивного – «иррационального» – скачка...).
Трансцендентного не существует; существуют явления, но не вещи- в-себе, а следовательно, не существует и такой явной вещи-в-себе, как – жизнь. Пусть мы и воспринимаем свое Я как нечто свободное и потому не сводимое ни к какому собственному проявлению – трансцендентное по отношению к собственной реальности – это, видимо, лишь иллюзия, и существует поистине лишь материя, «белковые тела», причинно- следственной «формой существования» которых жизнь и является. В сущности, все – неживое. Рационализм – материализм.	Жизнь и ее тайна существуют – это мы по себе знаем, как непосредственный эмпирический и даже наиболее достоверный факт («я мыслю, следовательно, существую»). В чем и рационализм, как не в готовности соглашаться с фактами! А факт тот, что Я свободно – то есть трансцендентно всему, что с ним происходит, всему, в чем оно отдает себе отчет, и даже всему, инициатором чего само оно и является. Жизнь, непосредственно данная нам в собственном Я – вот наглядно существующее в этом мире трансцендентное. Сущность живого – жизнь, а не материя, хотя естественнонаучные объяснения живого могут быть только материальны, причинно- следственны. То есть рационализм прав, материализм – нет.
Рационализм – редукционизм, и не будь редукционизм словом ругательным, не скрывал бы этого. Разве объяснить сложное – не значит свести его к чему-то простому? А значит, в своей последней сущности, все должно свестись к ничему... Живое, в сущности, – неживое, материя; многообразие самой материи определяется комбинациями атомов с одними и теми же свойствами, а эти последние, если мыслить последовательно, не должны бы обладать и таким удивительным (что ни говори!) свойством, как – бытие...	Разумеется, пытаться понять – значит и пытаться открыть в сложном простое, но все-таки это не значит – свести его к простому. Редукционизм объясняет все, кроме главного. Хотя бы потому, что сложное – комбинация простого, а не его сумма, то есть сложное, выходит, объясняется – именно и буквально –сложностью! – Где в дело вмешивается жизнь, недостаточность редукционистских объяснений предельно очевидна; здесь сущности раскрываются не с начала, а с конца. Поступки, в отличие от событий, разъясняются не только причинами, но, главным образом, целью. Не яйцо объясняет курицу, как раз напротив – курица может объяснить яйцо. Не начало, а венец выявляет смысл эволюции... Кстати, «рационально» и значит скорее – «с точки зрения цели, смысла»...
Даже сам разум, хотя и признаваемый «великим и всемогущим», рационалист не прочь «редуцировать». То есть, если не совсем свести на нет («чистая доска», и на ней – «отражение»), то, скажем, представить как изощрившуюся в «животном человек» способность к образованию условных рефлексов. Вообще, разум в разумных существах – такой же инструмент выживания, как сила в неразумных, «знание – сила», только куда более эффективная, чем физическая, – этим ценность разума и определяется. Что касается потребности разума в установлении какого-то высшего смысла и назначения жизни, то она легко редуцируется к инстинкту самосохранения («не хочется человеку помирать, вот и выдумывает всякое себе в утешение»), и самое рациональное – все проекты таких осмыслений сознать как иллюзорные, а самой этой потребности в законности отказать.	Пусть даже рассудок и развился в «животном человек» как только наиболее эффективный инструмент выживания – но как всякий хороший инструмент годится на что-то еще, так и рассудок давно перерос свое природное назначение и явился-таки «божьей искрой»: причастностью к объективному, к самой истине. Но истинность-объективность рассудка, действительно, значит, что сам рассудок, его свойства должны «редуцироваться», даже элиминироваться из объекта познания. То есть, результат рассудочной познавательной работы в конце концов должен остаться независимым от того, кто познавал и как. «Если – то». – Другое дело – притязания разума на высшие смыслы. Ну, сведем эти притязания к инстинкту самосохранения, а к чему свести сам этот инстинкт, если не к тайне самоценности жизни? Живое от неживого тем и отличается, что стремится «самосохраниться», но разве понятно, почему вообще некоторые предметы в мире это упорное стремление имеют?.. Что в неразумных существах инстинктивно, в разумных должно быть осмыслено, и это потребность рациональная. Как есть своя рациональность и в том, что разумное существо из своих проектов осмысления мира не может быть элиминировано, – каждое вправе на свое видение мира уже потому, что уникально, «микрокосм».
Понятное – значит ставшее простым, а так как все в принципе познаваемо, то, соответственно, и все в мире в принципе просто. Заподозрить сложность или, того хуже, тайну – проявить иррационализм. Факт не таинствен уже потому, что – явлен. Если факт и может быть непонятен, то лишь до тех пор, пока непривычен. Вот это – вот так, и какие тут тайны? И суждения можно обосновывать – не тайной, а фактами.	На то и рационализм, чтобы признавать факты да не бояться думать. Если мы обнаруживаем, что простые объяснения чего-либо не проходят, то самое рациональное – от них отказаться; если что-то выглядит непонятным, самое разумное – констатировать этот факт. Куда больше иррационализма в том, чтобы утверждать нечто без достаточных оснований, чем в том даже, чтобы заподозрить за чем-либо, без достаточных оснований, тайну. ...Если только тайна провозглашается не с тем, чтобы иметь право больше не думать. «Это – так, а почему – возможно, тайна»: так можно сказать о факте, оставаясь рациональным, но не о суждении, которое, действительно, становится в таком случае догмой – иррациональностью.
Еще о простоте. Она, для рационалиста – критерий истины. Истина проста, так ее и можно опознать.	Если работает простое объяснение, нет смысла в сложном: ведь и сами события протекают, конечно, по наиболее удобному (простому) для них руслу. Если бы только нам могла быть доступна вся сумма событий и обстоятельств, простота была бы даже не критерием истины, а самой истиной.
Если рациональность – в том, чтобы верить лишь в достоверное, то рационализм, кажется, в том, чтобы при этом не различать достоверное от всего лишь наиболее вероятного.	За неимением достоверного, рационализм опирается на наиболее вероятное, причем последнее должно требовать возможно меньшего числа не опрокидывающих установившиеся представления допущений. И все же рационализм – в том, чтобы даже самое вероятное никогда не путать с достоверным.
Все естественно (трансцендентного не существует), так что все объяснимо.	Все одновременно и трансцендентно и естественно. Так что самое разумное – это пытаться объяснять.
Понять нечто – значит разведать, откуда это берется. Откуда берется само бытие, выходит – тайна или чудо («всегда было» – ничего не объясняет); рационализм с его «все объяснимо» – это способность игнорировать эту тайну. Рационалист по складу характера – тот, для кого непонятного не существует: чего понять не может, того и не видит.	Все в бытии объяснимо, кроме только него самого; бытие – объективно – чудо, тайна. Во что рационализм не верит, так это не в чудо бытия (оно наглядно!), а в так называемые чудеса: в то, что трансцендентное располагает властью вмешиваться в естественное и что-то менять в нем. Иначе, что Бог может зачем-то себе противоречить (тут рационализм породил деизм – «Бог все создал и ни во что не вмешивается»). Рационалист по складу характера – тот, кто объяснимое никогда не объясняет необъяснимым.
...Итак тайн в природе нет, – разве что загадки. То есть, все может быть из чего-то выведено, прочего не существует. Если бытие никто не сотворил и оно ни из чего другого не выводимо, значит, оно не заключает в себе вопроса. Как аксиома – истина, попросту не требующая доказательств.	...Да, тайна – это то, что не выводимо из чего-то предыдущего: категория вполне рационалистическая! (Ну из чего, правда, можно вывести – бытие? Выбирайте на вкус: либо чудо его сотворения Богом, либо, не меньшее чудо – несотворения никем; либо чудо существования Бога, либо чудо его несуществования...) Один из синонимов тайны, например, аксиома: недоказуемая-невыводимая данность. Аксиома или тайна мира – в том, что он есть.
Рационалист, если и не знает всей истины, то знает об истине главное: что тайны она в себе не содержит. Важнейшее в истине он уже понял. Любовь к истине рационалиста – это нелюбовь к тайне.	Рационалист знает, что истина, как неисчерпаемость, включает в себя и тайну. Уже потому любовь к истине – это неодолимая потребность в ясности, конечно, но одновременно и признание незавершенности всякого понимания, и отсюда – правоты сомнения. Этим рационалист отличается от иррационалиста, который, претендуя на владение самой тайной истины, отрицает и сомнение, и понимание. (Любовь к истине иррационалиста – род воинственности, готовность сражаться за это свое монопольное владение ею...)
Этика? – Здесь также особенно важно то, что трансцендентного не существует. Например, это значит, что этика рационализма должна обходиться без ценностей, святынь. Остается лишь непосредственно мной ощущаемое – удовольствие или неудовольствие, причем, ясно, лишь мое собственное. Это родит и единственную этическую проблему, несколько схожую с математической или экономической: считаться с другими людьми – как это себя окупает?..	Этический рационализм в том, чтобы не полагать, будто обосновать доброе отношение к ближнему можно только тайной, немыслимостью, «от трансцендентного». Разве что – очевидностью, той, которая действительно доказательств не требует: очевидностью объективного существования других самоценных Я. Жизнь, конечно – и тайна и святыня, – но каждый это непосредственно чувствует по себе, соответственно должен принимать и в другом. Это значит, что все конкретные ценности этики вполне доступны уму, и посюсторонни. Но об этом дальше.
Рационализм как этика еще не выходит из состояния наивного дикарского солипсизма. Поступать с другими так, как хотел бы, чтобы они со мной поступали – да зачем это мне? Разве я у себя не один?.. Единственно рациональной дикарь мыслит констатацию «я хочу и могу хотеть лишь того, чтобы мне лично было хорошо», а проблему этики формулирует, по сути, как (я говорил уже) – «зачем мне может быть нужно, чтобы хорошо было не только мне?». И, вместе с трансцендентным вообще отрицая божественное принуждение, дает свои рационалистические ответы, варианты эвдемонизма, – утилитаризм, разумный эгоизм и т.п. «Этика – один из способов обеспечить благополучие самому себе».	Рационализм как этика – это полное преодоление подспудной архаической и иррациональной идеи солипсизма, когда единственной реальностью – так сказать, полной, безусловной реальностью – является для человека лишь его Я, а соответственно добро, забота о других, являет для него определенную загадку. Как только рационализм, с развитием умственных способностей в нас, начинает одерживать в нас верх над изначальным дикарским солипсизмом и равноправие своего и чужого Я становится мало-помалу очевидностью, «эмпирическим фактом», начинает ощущаться вполне непосредственно – добро уже тайны не представляет. Чтобы понять только, о чем толкует, «из чего волнуется» философ-этик, рационально мыслящему человеку приходится делать над собой определенное усилие и реконструировать для себя давно изжитое архаичное недоумение – «и чего ради я стану заботиться не только о себе?». А если он все- таки заставит себя сформулировать принцип этического поведения, то придет к аксиоматическому – воистину не требующему доказательств, как явному в «естественном свете разума» – положению, выражающему очевидный факт равноправности разных живых Я: «поступай с другими так, как хочешь, чтобы и они с тобой поступали»...
Что касается права, то тут позиция рационализма – в том, чтобы придумать и закрепить законодательно такие правила общежития, при которых общество было бы предельно защищено от посягательств индивидуальных эгоизмов. Социализм, таким образом, мыслит себя отнюдь не антагонистом правовому обществу – но, напротив, как царство рационального права на земле. Что может быть иррациональнее какой-то там «свободы совести»! Общая цель формулируется в общеобязательной идеологии, которая и должна составлять кодекс совести каждого, а прочее – либо заблуждение, либо преступление.	Рационализм права – в том, чтобы основывать общежитие лишь на тех правилах, которые гарантируют естественное равноправие (естественное право) индивидуумов, в принципе очевидное для каждого развитого человека, не «солипсиста». Между прочим это предполагает, что очевидные и общие всем, так называемые базовые ценности – именно ценности жизни и добрососедства – должны стоять в обществе перед любыми иными ценностями (религиозными, вообще идеологическими). Это – то, что называется «свободой совести», вещью нелепой для социалистических или теологических сугубо нравственных обществ. Общество на рационалистических началах – как раз не муравейник, где каждый жертвует свободой ради святого целого, а – неидеологическое, так называемое правовое общество.
Продолжая предыдущее. Свобода в обществе – уступка неизбывному человеческому иррационализму, и в принципе, чем ее удается оставить человеку меньше, тем лучше, «рациональнее». Правильный человек – это человек «сознательный», для которого осознанная необходимость и есть свобода. А из так называемых прав человека важнейшие, если не единственно законные – «право на труд», «отдых», «жилище».	Свобода, и в том числе свобода ошибаться, – в сущности самого разума. Нельзя думать только «правильно» – это значит не искать, а подлаживаться, то есть именно не думать; и даже необходимости разумное существо не просто подчиняется, а, сознавая ее, преобразует в свободу. Иррационально как раз бездумие, а не разум, соответственно – подчиненность, а не свобода. Разум же составляет собственно человеческую природу, а значит, неразрывное с ним стремление к свободе столь же законно и рационально в человеке, сколько и материально-рациональные потребности зарабатывать и иметь кров. Естественные права человека, выражающие всю его мыслимую свободу, совместимую с такой же свободой других – вот собственное требование рационализма.
Несколько слов о «свободе воли». – Эта свобода – ерунда, плод воображения иррационалиста; все действует в силу необходимости, и вся суть в том, чтобы видеть – живое не составляет исключения. Как может обойтись этика без идеи «свободной воли»? Если человек не свободен, то что вообще в его поведении может быть «хорошо» или «плохо»? – Решения этой проблемы могут быть разными, – вот например такое. – «Хорошо» и «плохо» сами по себе – миражи, но сама причинность подводит общество к тому, чтобы одно было поощряемо, другое наказуемо. Потому, скажем, вчера поощряемое завтра может вполне рационально превратиться в наказуемое, и наоборот, а виноватым или правым (таким, которого следует наказать или поощрить) могут сделать человека не его собственные дела, а обстоятельства (скажем, классовая принадлежность), – ведь и вообще никаких «собственных» дел у несвободного существа быть не может... В этом духе, ясно, выдерживается и рационалистическое право: дело не в свободе, а во «вменяемости» – определении круга тех, на кого распространяются законы.	«Свобода воли» – категория столь же рациональная, как и тайна, – это отличие живого от неживого: способность живых существ отстаивать свою самоидентичность в среде, возрастающая по мере усложнения жизни, а на высших своих ступенях – ступенях жизни разумной – способность еще и сознавать эту самоидентичность, отличать субъект от объекта, – имманентное всякому познанию и действию самосознание. В общем, свобода воли в своем высшем развитии – синоним сознательности, разума... (Может ли поведение живых существ однозначно описываться еще и в причинно-следственных категориях – вопрос особый.) Нужно ли этике представление о свободе воли? – В той мере, видимо, в какой ей необходимо доверие к разуму. Вообще же, действовать – значит полагать перед собою цели, хорошие или дурные, то есть исходить из представления о самой буквальной ее свободе и своей индивидуальной этической ответственности. Уж ясно, что хорошим или плохим человека могут сделать лишь его собственные дела, в которых была его свободная воля, и лишь за них он может и должен отвечать; отсюда ясно и то, что хорошее и плохое – всегда хорошее и плохое, но не продукт социальных отношений, исторических обстоятельств или чего угодно в этом роде. Вот – рационализм. Полагает свободу воли буквальной и право; судить можно вменяемого, то есть разумного и потому свободного, кто по справедливости может за себя отвечать.
Соотношение между этикой и правом простое: право выражается в писаных законах, то есть в том, что оказывается возможным формализовать, выразить однозначно, а этика уточняет право в законах неписаных, доходит, значит, до тонкостей. Право указывает на то, что подсудно, этика – что только предосудительно.	Соотношение между этикой и правом в следующем. Право трактует о безусловном для всех, – такое оказывается возможным, в известной мере, свести к сумме писаных законов, то есть формализовать, выразить однозначно. Этики людей, оно, собственно, не касается. Соль не в том, что этика – дело тонкое (хотя это, конечно, так), а в том, что это дело личное. Подсудное определено для всех, доброе или предосудительное – для тебя одного.
Идеально было бы построить общество исключительно на рациональных началах, а инстинктам тогда лучше всего было бы отмереть... Но если идеально-рациональное общество (утопию) мы построить почему-либо отчаялись, тогда следует признать свою правду и за инстинктами, в частности за инстинктом коллективизма. Вытекающие из инстинктивного коллективизма (стадности) святыни традиционализма и власти рационализму по идее никак не подходят – уже потому, что это святыни – но, посмотрите, как социалистические общества, эти недоношенные утопии, даже не воспроизводят, а утрируют вековечные и иррациональные традиционализм, консерватизм... «Крайней» на деле оказывается лишь одна святыня – отдельная человеческая жизнь...	Инстинкт иррационален, но не сверх-, а внеразумен, антиразумен. (То есть инстинкт, конечно, разумнее неразумного существа, зверя, но существо разумное, каким должен быть по замыслу человек, обязано быть разумнее своих инстинктов.) Так вот, в социальной сфере, называемое «иррациональным» тождественно зоологически-инстинктивному... осмысляющему себя, как святое. Традиционализм и приверженность власти, эти два вида подчиненности индивида социуму – заключены в инстинктах, и стоящий на страже этих «святынь» консерватизм – соответственно в том, чтобы, как говорил Салтыков-Щедрин, не думать. Святыни мышление воспрещают, они требуют послушания, и рационализм – требование мыслить, а значит и признание критицизма – рационализм есть, в устах консерваторов, синоним «нигилизма». Кстати о нигилизме: всякий признавший святыню жизни – которая есть «Я», уникальность, индивидуальность – логикой вещей индивидуалист и вольнодумец, «нигилист»...
Ценность – понятие, близкое к святыне: нечто самоценное, цена чему не может быть рационально измерена. Святынь рационализм, по крайней мере в своей теории, не признает (трансцендентного не существует!). Он предпочитает трактовать ценность скорее, именно, как цену, как стоимость – большую или поменьше... «Цель оправдывает средства» – тезис рационалистический, означающий примерно то же, что: святого не существует, свою цену имеет все. Например, если рациональное устройство общества может быть достигнуто лишь ценой человеческих жизней, то сколь бы это ни было нам неприятно, платить эту цену – рационально и значит необходимо.	С этого я начал разговор об этике: нечто близкое к понятию святыни, ценность – самоценное – существует в мире и объективно. Эта реальная объективная святыня, это самоценное – жизнь. Так уж она себя непосредственно ощущает. Для «солипсиста» свята – только своя жизнь, для человека объективно настроенного, или «рационалиста» – свята жизнь каждого (и даже не только человека, но тут природа поставила нас перед коллизией, на анализе которой я сейчас останавливаться не могу). «Цель оправдывает средства» – тезис рационалистический, и может означать, например, что из двух зол иногда приходится выбирать поневоле, откупаясь от большего меньшим. Вообще же святыня, самоценное, есть по определению всегда только цель и никогда средство – то есть, цель действительно оправдывает средства, но жизнь человеческая может быть только целью.
...Итак рационализм вправе быть, где это целесообразно, и бесчеловечным. Как в смысле – жестоким, так и в более тонком смысле – не знающим снисхождения к тому, что воспринимает человеческими слабостями или недостатками. А слабостями он признает все в человеке, что не выглядит рациональным. Так, если рациональное устроение человеческого счастья встречает себе преграду в виде природы самого человека, последняя признается негодной и ее надо переделывать – творить человека «нового».	Рационализм, рискнувший бы стать бесчеловечным, противоречил бы самому себе, «выплеснул бы с водой ребенка». Самое рациональное для человека – пытаться устроить свой образ жизни так, чтобы он был ему адекватен, – отвечал бы, то есть, его природе. В этой адекватности и состоит все возможное счастье человека, а всякое счастье сверх этого способен устроить разве что Бог; организовывать же счастье ценою самой природы – значит организовывать счастье насильно (знаменитый коммунистический парадокс). Рационализм и есть человечность, отрицание всякого насилия: не только прямой жестокости, насилия над жизнью, но и более тонкого – попыток вмешаться в естество.
Рациональное (например, в выражении «рациональное предложение») – это еще и «целесообразное», «экономичное». Рационально – отбрасывать все, что мешает прийти к цели кратчайшим и легчайшим путем. После глупости, самой нерациональной оказывается тут, конечно, гуманность.	Рациональное – это, действительно, и целесообразное; но само целесообразное (как мне уже приходилось говорить) – это рациональное лишь в некотором, строго определенном отношении. Одно из таких отношений, кстати, экономичность. Очевидно однако, что жизнь – это бесконечность отношений, и на эту бесконечность разум никак не может закрывать глаза. Смысл поступков никогда не исчерпывается их прямой целью, тем паче не могут они и оцениваться только по тому, насколько эффективно они своей цели достигают. И коль скоро жизнь – объективная святыня, всегда только цель, то негуманное тем самым нецелесообразно, иррационально. Гуманность – «сверхзадача» во всех начинаниях, настоящая цель всякой достойной цели.
Еще об экономичности. – Последняя – синоним рациональности, и, стало быть, сама себе цель. Пусть, будто бы, благополучие людей и составляет цель общества, но рационально устроенное общество должно экономить и на интересах людей, не говоря уж об их вкусах. Рациональность – это когда «жить можно», а прочее, например красота, – уже «иррационально».	Экономичность – рациональность, и только. Это возможность обойтись меньшими затратами при достижении того, на что мы готовы были бы потратить и больше. Так что экономия рациональна только тогда, когда касается лишь средств и не становится самоцелью. – Общество, с точки зрения рационализма, существует во имя каждой личности, а значит, экономить на ее интересах или даже вкусах – поступаться целью ради средств, вершить нечто иррациональное. (Казарма – где жизнь вроде и возможна, да только теряет всякую привлекательность – вот образец такого «рационалистического» иррационализма.)
Об отношении к принципам. – Не признавая святынь, рационализм не признает (не должен признавать) и сакрализованных, поставленных выше разумения моральных принципов. Трансцендентного не существует. Но мое разумение, как выше уже говорилось, знает лишь мою собственную пользу. Так что, если иррационалисты возводят мораль на глупости, традиционализме или божьем страхе, бездумно-благоговейном подчинении заповедям и принципам, то рационалисты – на попытках доискаться, какую мораль индивида должна заключать в себе, оправдавшую бы ее для него, не сразу явную корысть. Моральное поведение с точки зрения рационалиста – вроде искусства так ставить паруса, чтобы плыть, куда тебе хочется, даже против ветра. Так что единственный принцип этики, пусть и не сразу явная, но – беспринципность, корысть (моя польза).	Очевидно, рациональное этическое поведение – поведение осмысленное, а не ритуальное, то есть оно преследует цели реального добра и никогда не является поведением «из принципа»; в трансцендентных обоснованиях этики нет никакой нужды; этический рационализм не сакрализует принципов, заповедей, даже долга. Не «долг» на знамени этой этики, а только и исключительно «долг добра». Не «моральный закон свят», а жизнь для морального человека – свята, свят другой человек, так что дело отнюдь не в законе, даже и моральном. Каким бы справедливым ни был закон, всегда есть возможность быть идеально бессовестным по закону (вот наука фарисейства), и куда как часто сама совесть требует обойти закон. Добрый поступок – это поступок рационально объяснимый с точки зрения целей, его чаемых плодов («доброе дерево» – вспомним тут Евангелие – то, что приносит «добрые плоды»). Твое добро – чья- то, другого, польза.
(Добро – польза другого, без которой упущу свою пользу и я.)	(«Добро – польза другого»; «то в делах А, что полезно В не за счет С». – Рационализм, да не корысть...)
...Впрочем, есть мнение прямо противоположное – именно, что этический рационализм состоит в стремлении вывести нравственность из единого принципа. Действительно, если отождествлять рационализм с той целесообразностью, которая знает лишь одну цель и отметает все прочие, можно судить и так. Например, этот единый принцип нравственности может быть «пользой общества», построением коммунизма и т.п. (Все же принципиальным в обычном смысле слова такой рационализм не назовешь, – скорее, как и корысть, принципиальной беспринципностью. Вроде «революционной целесообразности».) В общем, абсолютизация разума в этике может сказаться и в том, что будет признаваться и некий ее абсолютный, априорный принцип.	...Итак, рационализм не вмещается в принципы, но требует обнаружения себя, в каждой ситуации, заново. (В популярном «Словаре по этике» сообщается, что этический рационализм – в стремлении вывести этику из какого-либо единого принципа, тогда как иррационализм – в том, чтобы к каждой нравственной ситуации подходить как к уникальной... Если так, то в своем словаре я должен сказать: этический рационализм состоит в стремлении вывести всю этику из того единого и нерушимого принципа, что каждая нравственная ситуация – уникальна, что добро не в прецедентах и не в правилах, оно принципиально неформализуемо...) «Ситуационность» этики рационализма, ее недоверие к априорным принципам, следует еще и из общего рационалистического настроя – признавать приоритетность фактов перед теориями.
Возвращаясь к «золотому правилу»: рационалист найдет в нем, пожалуй, ошибку – именно потому, что будет рассматривать его как правило, принцип. Люди, – скажет он вполне разумно, – разные, так что хорошее для меня может оказаться плохим для другого. И потом, эгоизму ведь предела нет, так откуда ж я возьму в себе силы удовлетворить притязания всех других! Смогу ли я так всем служить, как хотел бы, чтобы они мне служили!	«Как хочешь, чтобы с тобой поступали, так и ты поступай с другими». Но само это правило – разве не правило, не принцип? – На самом деле, нет. Понять это «правило» – значит понять, что никакого алгоритма оно не составляет. Люди разные и нужно им бывает самого разного, то есть другим может быть от тебя нужно отнюдь не того, что нужно от них тебе, – но ведь это само собой разумеется! А того, что несправедливо, нельзя и хотеть! Но только то этой формулой и говорится, что – «ты ведь не считаешь, что составляешь единственную ценность в универсуме? Тогда – какие тебе правила? Просто – думай, пытайся понять другого...»
...Да, если смысл нравственности рационально выявлен, то из него могут быть выведены и соответствующие принципы, исключения из которых будут немыслимы. «Уникальность конкретных ситуаций» и все такое – отговорки, увертки. В готовности отдать принципу все, и в особенности самое близкое сердцу, человечность – вот нравственное совершенство. «Голубоглазенький» в определенной ситуации должен стать «сорок первым», и т.п.	Рационализм исходит не из принципов, а из смысла. (Поступать иначе – значило бы принципы сакрализовать, то есть быть иррациональным.) Но смысл добра в каждой конкретной ситуации, в отличие от общего принципа, слишком редко бывает определен однозначно. Принципы дарят принципиальным праведную слепоту и снимают с них всякую внутреннюю ответственность, тогда как смыслы нагружают ответственностью, требуют постоянной зрячести. В чем и рационализм. Зрячесть же непременно обнаружит в каждой моральной проблеме ее бездонность и даже неразрешимость, коллизию; что и значит: решение каждой уникально.
...В конце концов, благочестивое подчинение святому принципу или неукоснительное подчинение принципу рациональному – в обоих случаях сакральное, и – слепое, ибо жизнь не вытекает из наших принципов. В обоих случаях – фарисейство.	...Здесь, в скобках, надо заметить, будто вопреки всему сказанному, что стандартное решение всякой моральной задачи, если оно приемлемо, должно иметь некоторую фору перед нестандартным. Это – рационально, ведь хорошо, если хорошее стало общепринятым, и этому следует способствовать и лично. Принципиально не надо отрицать даже принципы. Суть в том, чтобы видеть за принципами их смысл и различать те моменты, когда принципы уже не работают, вредят, – и тогда поступать, исходя только из смысла.
...Однако рационализм видит дело иначе, а именно: логика исключений не знает, соответственно, не знает исключений и верный моральный принцип. Если дело в принципе, то, значит, уже не в конкретных людях и ситуациях; поступать следует не хорошо, а правильно. «Хорошо», – считает рационалист, – это «эмоции», а «правильно» – «разум». К тому же, раз этика существует и для тех, кто смыслов не ищет и не способен их искать, а руководствуется лишь примером других – известный рационализм есть даже и в фарисействе, и в формализме.	Нет ничего хорошего и не может быть морального долга в том, от чего никому не лучше (тем паче – хуже). Вот характернейший рационалистический тезис, подразумевающий, кстати, и то, что для рационалиста каждая ситуация – как нравственная задача поиска наилучшего, а не воплощения типового – уникальна. Это прямое отрицание примата принципов, – ведь то, от чего никому не лучше, делать и полагать моральным можно только из принципа, который «свят» – не обсуждается, иррационален. Фарисейство, формализм – иррациональны. – Впрочем, снова скажу, нарушение принципов должно быть оправдано чем-то большим, чем только не полной очевидностью их пользы в данном случае. Хотя бы потому, что моральный поступок, кроме собственного значения, имеет значение воспитательное.
Этика и политика. – Этика принципов, конечно, идеально аполитична: ради торжества принципа, чтобы только не вдаваться в искушающие нравственность расчеты, такая этика готова пожертвовать и той моральной целью, которые сам тот принцип по-видимому предполагает. Впрочем, справедливо бывает и обратное. Если в качестве основополагающего принципа этики выступает сама целесообразность, тогда эта рационалистическая этика целесообразности становится чистой, то есть идеально беспринципной, политикой.	Рационализм этики, ее расчетливость отнюдь не делает ее родственной политике. Ибо политика есть искусство достижения целей любыми, лишь бы адекватными, средствами, это именно искусство выбора средств, а рационалистическая этика определяет как раз не средства, не правила игры, а саму цель – всяческое способствование жизни – и ставит ее перед любой иной целью. Но коль скоро рационалистическая совесть, подобно чувству голода, требует от нас не сознания абстрактной правильности наших поступков, а их конкретных результатов – то заставляет нас и просчитывать эти результаты, иногда, может быть, отказываясь от лучшего в пользу возможного, – в общем, этика обязана прибегать и к политике...
(Может оказаться, что цели, ради которых этик-рационалист не гнушался даже и ужасных средств, в силу не предвиденных им обстоятельств достигнуты не будут. От укоров совести его должна спасти следующая рационалистическая констатация: всего предвидеть невозможно!)	(Одно рационалистическое соображение. Все результаты наших моральных поступков реально не могут быть предусмотрены, а во многих случаях непредсказуемость составляет самое суть ситуации, в которой приходится действовать; так что формальная правильность поступков, при условии чистоты намерений, имеет свою ценность, и иной раз попросту необходима и достаточна.)
Напоследок, об эстетике. Здесь нас интересует так называемое «эстетическое познание». – Итак, даже толкуя об эстетическом познании, рационалист разумеет лишь эстетическое воздействие. Скажем, пользуясь возможностью выдумывать сюжеты и ситуации, художник талантливый, «воздействуя на эмоции», может склонять мнение людей в сторону любой идеи, как разумной, так и нет. Что касается прочих «эстетических отношений искусства к действительности», то они сводятся к – а) более или менее удачному копированию искусством действительности, и б) виду деятельности, близкому к пропаганде, – одному из способов действительность менять. Точные сведения о действительности, как и рекомендации, каким и зачем следует ее менять, дает познание философское, то есть научное.	Рационалист мог бы сказать, что художник обосновывает свои идеи эмоционально (то есть все-таки обосновывает, как бы доказывает). Все же эстетическое познание – не доказательство и не растолковывание какой-то заданной наперед идеи, а именно познание, открытие самой этой идеи. Чувство, которое вы испытываете – если художник в вас его возбудил – само в себе истинно; образ, если он действительно сложился, стал жить в вашей душе – есть, безотносительно к своему прообразу, сам по себе истинный образ. Так искусство постигает истину, если только талантливо, и вот что такое, в первом приближении, «эстетическое познание». Значит ли это, что искусство создает свою особую действительность, внутри которой, тем самым, бывает истинно? И так и не совсем так; искусство, в меру своей талантливости – подлинная действительность. Кстати, философское познание – скорее, тоже, эстетическое; проект осмысления – ведь это тот же художественный образ (образ мироздания), обладающий в себе убедительностью, хотя и допускающий другие проекты – образы мира.

Сайт управляется системой uCoz