Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссеЭссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий» Впервые опубликовано в журнале «Здравый смысл» № 1 (18) зима 2000/2001, с. 5–11 На главную страницу | Словарь по буквам | Избранные эссе из Словаря | Эссе по темам | Словник от А до Я | Приобрести Словарь | Гостевая книга Редукционисты и романтики(человеческая психология в предстоянии тайне)Сознание – предстояние неопределенности, тайне. Неясное влечет, манит, и это мы называем интересом или любопытством; мы так или иначе осваиваем его, и называем это познанием. Здесь я сравниваю два противоположных способа познавать как два человеческих типа. |
«Редукционизм» | «Романтизм» |
Потребность познания (или интерес): ненависть к непонятному. | Потребность познания (или интерес): страсть к необычному, неизведанному, таинственному. Скорее, любовь к непонятному… |
…Именно ненависть, – ибо непонятное – сложности и тем паче тайны – суть неопределенности, которые для человека мучительны. С загадочным невозможно смириться, его, как брошенное оскорбление, надо либо презирать, либо принимать как вызов и тогда уж биться без ничьей… Естественно, что попытки особого рода людей табуировать тайну, создавать «святое», возмущают безмерно. | …Именно любовь, и даже восторг или культ. Да, жизнь состоит из неопределенностей, выход из которых – всегда в удручающую обыденность, – так не мудрее ли оставить непонятное непонятным – таинственным? Зачем нужно, «чтобы звезды становились хоть чуточку ниже»?.. Таинственное рядом со священным и любые разгадки его жалки – достаточно счастья при нем присутствовать, «сдаться» ему, чтобы быть ему причастным. |
…Экономия мышления. Явления донимают сложностью, но поиски их сущности, как бы трудны порой ни были, должны окупить усилия, ведь сущность – это для редукциониста (по Юнгу) некое «не что иное как…», или, точнее – некое «всего лишь…». Сложное на простое делится без остатка. | …Экономия мышления. Жизнь сложна и лишь зануды-резонеры силятся рассортировать все в ней по полочкам, тогда как и легче и приятней предположить, что сущности непостижимы, за пределами нашего плоского и скучного понимания. Так предоставим явлениям право отражать волшебный свет тайны, из которой они, по видимости, возникают… |
…«Понять» (не по-редукционистски, а по-настоящему) – это «разобрать и собрать», анализ и синтез: определить знакомые составляющие удивившего явления, а затем способ и необходимость их связи в нем; причем сущность, смысл – скорее связь. Понимание – «редукционизм конструктивный». Но редукционизму «простому», деструктивному, достаточно одного «разобрать»; сущность для него именно в составляющих или сводится к какой-нибудь элементарной аналогии, «специфика уровней» должна быть не раскрыта, а развенчана. Так, биология – это физика и химия живого; но редукционист скажет, что жизнь – это физика и химия… Гармония – пустое («Шепот, робкое дыханье» Фета читай задом наперед и ничего не изменится)… | «Понять» стремится анализ, который – как любит говорить романтик – «расчленяет» (звучит зловеще, и неспроста); ум аналитика – «холодный», это «скальпель» или «хирургический нож», а его акции – воистину «операции», проникновение в живой организм явления, чуть не вивисекция. Может, в науке так и надо, и медикам не обойтись без анатомичек, но живое вне "специфики уровня" есть мертвое - это ведь не «белковые тела», не физика, химия и даже не биология, а свободное творчество, таинственный синтез. Так и все ценное, «живое для души», несовместимо с пониманием; «понимаю язык человечий; не понимал бы его – был бы великим поэтом» (Л. Стафф). Тут можно вспомнить о познании особом – эстетическом, – но (об этом дальше) с ним у романтика свои счеты. |
Итак, понять – значит избавиться от неопределенности, которое приносит с собою всякое новое. Убить непонятное. «Бритвой Оккама» редукционист пользуется, как гильотиной: не только не творит лишних сущностей, но и явно уменьшает их. Все, что не умещается во «всего лишь» – выдумки романтиков или, как их еще называют, идеалистов («всего лишь» дураков или обманщиков). | Без устали осведомляться, «бороться и искать», быть открытым новому и неопределенному – вот что такое познавать. «Пока я дышать умею – я буду идти вперед…» А жалкое «понимать» разумников – ковыряться в пройденном – значит только высушивать тайну, квинтэссенцию жизни. Нужно ли, чтобы все на свете становилось знакомым и понятным, то бишь – банальным? Нет, тайну следует беречь, а то и… творить. На то – искусство. |
Искусство? Оно может и
обязано быть общественно полезным; может
оно и развлекать (тоже дело нужное); может
передать на холсте пейзаж, полезный тем, что
хоть отчасти заменит нам настоящий (по Чернышевскому, при доступности реальных скал
и вод картина с их изображением стоит мало).
Кроме того, оно способствует пониманию отвлеченных идей, иллюстрируя их в наглядных
образах. Модернизм с его нарочитой непонятностью отталкивает, но, постаравшись, его
можно оценить как издевку над многоумием. Зато наука не только полезна, но и совершает важнейшую для души редукциониста мировоззренческую работу; пусть это назовут сциентизмом – значит, сциентизм прав: когда вопрос решит наука, никаких философских вопросов на этом месте уже не остается. А именно, наука развеивает иллюзии, демонстрирует, что тайн нет и чудес не бывает. (На самом-то деле наука столько же «развенчивает», сколько и «поклоняется» – находит достоверное, никогда не посягая на всеобъемлющую истину.) |
Наука, что
говорить – это полезно, нужно, важно и т.д.,
но – скучно. То есть заниматься она может и
интересным, но так, что неинтересно. Хотя
образ чудака-профессора в разных ботинках ее
немного романтизирует (тоже ведь чудо:
скучное имеет своих фанатиков), все-таки
«физика» – не «лирика», не романтика. Наука
– это «все пересчитать, перемерить, перевесить»; для нее нет ни веселого, ни грустного,
ни святого, ни отталкивающего – она лишь
кодирует «сухие» факты в «сухих» формулах
и классификациях; это своего рода бухгалтерия. Астрономия наука, и гельминтология та
же наука. Наука множит информацию, но радость жизни множится искусством: в нем
человек творит иллюзии-идеалы, то есть – чудеса. «Эстетические отношения искусства к
действительности» – обратная пропорциональность: «создал я в тайных мечтах мир
идеальной природы; что перед ним этот прах – степи,
и скалы, и воды…». Модернизм, в особенности сюрреализм, отталкивает как все уродливое и издевательское, но принципиальная непредназначенность для понимания завораживает и в нем. |
…Вот техника – та пусть творит чудеса: удовлетворяет наши возрастающие потребности (вещь простая и почему-то очень понятная) и убеждает нас в наших собственных великих возможностях… и притом, что радует, любое из ее стальных чудес можно разобрать до винтика! | Техника будто бы романтичнее науки. И все же, каким бы впечатляющим ни оказывался порой «расчет суровый гаек и стали», претит романтизму и техника. Даже космонавтика: соловьи многое потеряли для нас с тех пор, как по луне принялись бродить какие-то бортинженеры… Все-то мы знаем, все можем! А радуют понастоящему недостижимое и тайна. |
«Эстетическое познание» – категория подозрительная. Познает наука. Если имеется в виду интуиция, то она ведь не самодовлеюща, ее нужно проверять научно. Идея самостоятельного «эстетического познания» уже близка к надувательской идее «искусства для искусства» и должна быть редуцирована к популяризации по-настоящему научных, или пропаганде полезных политических идей; наука или правильная идеология дадут содержание, а искусство форму. | «Эстетическое познание»? – Какая тоска, – чувствует романтик, – и тут оно, что-то отдающее школьной партой, докучной необходимостью вникать! Нет уж, искусство – не познание, а – творчество; вот его настоящее имя! Его назначение – не открывать то, что и без него существует, а творить из ничего новое, небывалое; то создавать, чего в жизни так не хватает: волшебную бесполезность. Анализ жизнь убивает, техника создает для жизни удобства, а искусство делает жизнь достойной жизни – вдыхает в нее чудо. |
Редукционизм презирает
и ненавидит поверхностность и красивые видимости, он неудержимо вторгается вглубь
познаваемого… но так, как вторгаются во
вражескую крепость: чтобы как можно основательнее разорить. Сложное надо упростить
«дотла», в предостережениях от примитивизации распознать тайный умысел, за крашеной
лицевой стороной найти подлинную, серую и
грубую изнанку. Красота, радость сами по себе ничего не значат, – только обман, отвод
глаз. Правда всегда сермяжная, так ее и узнаешь… Действительно, во всякой истине видишь и ценишь какую-то неожиданную простоту; но редукционист саму истину полагает в простоте. А если истина в его простоту все-таки не вместится, тем хуже для нее. Дороже истины понятность. |
Видимость бывает привлекательней истины, и прекрасно: о ней и надо заботиться. Ну, сорвешь чью-то красивую маску, и выглянет мурло; что за радость? Нет, лучше даже не приглядываться. Истины могут быть и «низкими», «дороже» их бывает прямой обман. И что такое эта хваленая вдумчивость, если не пугающая маньяческая способность следить, не сводя глаз, за чем-то одним в явлении, не замечая главного – его живого разнообразия? А проникнуть вглубь – не значит ли уже разладить, сломать (так дети заглядывают внутрь игрушек)?.. Умение быть великолепно и счастливо поверхностным, не давать ни одной эмоции затянуть душу в свою воронку, главное же никогда не заглядывать в себя – вот высшая мудрость романтизма. И пусть душа, как в цыганской поговорке – не сидит на месте до тех пор, пока оно под нею нагреется. |
Если редукционисту не сидится на месте, то почему? Может, простота, которую он быстро обнаруживает во всем его окружающем, начинает в итоге тяготить и его? И можно иметь ум редукциониста и натуру романтика?.. Или это все та же страсть к истреблению «белых пятен», погоня за ясностью?.. | «Все вперед» – «в тревожную даль»! Каждый взятый рубеж тем и хорош, что открывает следующие, и так без конца… Привычное есть то же, что исчерпанное; усталость – смерти подобна. «Охота к перемене мест» – не только в географическом смысле – вот романтизм. Не ясности ищет романтик – напротив, он «едет за туманом». |
Интерес – сосредотачивает. Отвлекает от всего другого, неважного… или делает все другое неважным. | Разве «сосредоточиться» (сплющиться в точку) для души не мука (радость ведь – в развлечении)?.. Настоящие интересы, конечно, разносторонни. |
Самопознание редукционист осуждает как дело бессмысленное и вредное, потому что уж в отношении себя-то грех не знать, что внутри нет ничего, кроме попадающего туда снаружи – «чистая доска» (узнаете: «всего лишь…»); и это надо постичь раз навсегда еще где-то в раннем отрочестве. «Рефлексия – слово змеиное» (Кафка), глядеть надо прямо и думать о деле, а себя, коли есть воля – таким, как надо, созидать. | …Да, «самокопание – отнюдь не кладоискательство» (Г. Малкин), а нечто глупое и даже противное («вариться в своем соку», синоним – «в г…»). Рефлексия – антиромантика, самое абсурдное проявление воли к выяснению жалкого «на самом деле»: разве человек не свободен вести себя иначе, если что-то в себе не нравится? А что нравится, зачем и трогать?.. Жизнь – поток, который чем быстрее, тем чище; самопознание превращает его в болото, скопище всякой душевной мути. |
Религия. – Библейская и кораническая древность, средневековье, нынешняя социально-психологическая архаика рождают типы редукционистов религиозных: покуда идея естественных объяснений событий не возникла или слишком слаба, и чудо кажется в порядке вещей – вся необъяснимость сущего должна сойтись в одном «правильном» («истинном») Боге. И «нет бога кроме Бога»! Иные боги должны быть, ради ясности картины мира, приравнены к «нечистой силе», неверные истреблены (обращены). Тревожащие горизонты познания отсекаются по-своему уютным определенным «кредо», присягой верить в то-то и то-то, с правом на абсурд и властью над самой объективностью; открытый в бесконечность вопрос о Всей Истине «закрывается», решаясь на узком пятачке теологических споров, где с ним вот-вот покончит очередной диакон Кураев. Это догматизм и его крайность, фанатизм. (Далее такой тип редукциониста, как архаичный, я не рассматриваю.) | Будь на свете лишь души романтического типа, монотеизм, наверное, не возник бы – как, в общем, не привился он к искусству, еще недавно возрождавшему для себя свое особенное, игровое язычество. Пускай очевидно, что высшему святому началу (если представить таковое) пристало быть абсолютом и его не помыслишь иначе, как в единственном числе, – но как пожертвовать лучшим, что красит жизнь – ее дивным разнообразием! Когда за каждым явлением – своя тайна, свой собственный и непохожий живой бог! Романтизм, очарованность таинственным, можно было бы назвать «мистицизмом» – когда бы название мистицизма не носило уже нечто более глубокое, мрачное и стесненное канонами… Не к единому стремится романтизм, а к многому, не в центр, а из центра, не внутрь, а наружу. Открытость, свобода, тающие горизонты, за далью даль – воздух романтизма. Если романтик бывает атеистом, таким его делает – думаю, что не ошибаюсь – гнетущий и душный для него абсолютизм религии. |
…А вот современный редукционизм, вооруженный идеей естественного, нашел себя в атеизме. Антиклерикализм для него половинчат, агностицизм (скептицизм) – недосказан, «и нашим и вашим»; на мирных позициях светского гуманизма ему удержаться трудно. Казалось бы, что определенного можно знать о Боге Трансцендентном – кроме того, что о нем ничего и знать-то нельзя? Редукционист, однако, совершенно определенно знает: Бога нет. Ибо нет и быть не должно самого трансцендентного! (И «вещь в себе» – выдумка, ее Кант изобрел! Увы, долго еще после него усложнители-философы «жевали эту мочалку», – М. Чулаки.) Если и видимую сложность явлений надо уместить в прокрустово «всего лишь», то как смириться с какой-то еще предполагаемой невидимой! Тем паче, с непознаваемостью! – То есть, хочу я сказать, атеизм редукциониста – не мысль, а страсть. | …Однако романтик нынешний, чуть не как правило, религиозен. У нас делал веру романтичной сам казенный атеизм. Но настоящая заслуга свободомыслия перед романтической религиозностью – без шуток – именно в том, что оно подорвало возможность верить буквально, всерьез… Легкость – это романтизм и есть! Религией ныне можно «увлечься», быть, без экуменистической скуки, православным, буддистом и приверженцем «тайных доктрин» теоантропософии одновременно. А можно верить и просто, «не долго думая». «Возлюби Бога и делай, что хочешь.» Раз уж считается, что Бог – это все хорошее и чудесное, которого так не хватает обыденности, да и обывателю нужна острастка, – то что можно против веры иметь?.. Указывать на ее логические и моральные несуразности – бессмысленная вредность людей с дурным характером. Увы, когда всем могло бы быть так легко и уютно, найдутся желающие все испортить. |
…Так точно не мысль, а страсть – редукционистский материализм. Даже не «догма», а того круче – «руководство к действию». Редукционист – больший материалист, чем сама материя. Это было явно в старину, когда чаяли обнаружить «самозарождение», и особенно явно сейчас, в эпоху ставших достоверными невероятных превращений материи, пространства, времени… Редукционизм иррационален; за наукой для рационалиста последнее слово, но сколько было отчаянных попыток запретить «идеалистическую» теорию относительности! И какой бы камень отвалился с души редукциониста, окажись, что Эйнштейн и иже с ним ошибались! (А лучше – что врали!) | Идеализм –
это хорошо уже потому, что звучит хорошо.
Правды никто не знает, да, по сути, нужна разве правда? – нужна радость; и если все же есть
охота к метафизике, то почему не выбрать для
себя ту, что радует больше? Вообще, идеализм и романтизм – синонимы (конечно, учтя, что синонимы совпадают лишь отчасти); это способность питать идеалы. А что материя, как доказали Уотсон и Крик (раскрывшие код живого) и Эйнштейн, способна на чудеса – это даже разочаровывает. Чудеса должны быть чудесными, демонстрировать свое превосходство над естественным. Как бы высоко разум ни поднялся и ни вознес естественное, романтику надо оставаться выше – оставаться иррациональным. |
Вера – одно большое суеверие. (Что Бог единый, что один из сонмища, что деревянный истукан – все одно; что Бога бояться, что черной кошки; попы – те же астрологи или парапсихологи, и т.д.) | Пусть вера борется с суевериями – религиозному романтику часто милы и они (если не милее). Первое чудо, Бог, ревнует людей к этим суетным чудесам в решете – но романтик ни в чем не столь серьезен, чтобы свои измены считать за большой грех. |
Традиция – глупость, но полезная. Хорошо бы вместо традиций традиционных учредить какие-то разумные… да не выходит! | Рутину и обыденность романтик конечно же не выносит. Но традиция – это ведь не просто рутина, – это обряд, мистерия; это укорененность обыденности в тайне. А по временам (по праздникам) – какая волшебная игра! |
Редукционист, как уже сказано – отнюдь не скептик, не свободомыслящий. Скорее – верующий! Ведь скептицизм – это памятование о том, что истина в наши представления может и не вмещаться; но редукционист как раз должен верить, что вместится, а лучше – что уже вместилась! Даже если редукционист и объявляет себя «скептиком» – «сомневается» в свидетельствах о чудесах, например – это лишь «тактика»; на самом деле он уже все для себя решил. | Сколь бы скептически ни относился романтик к усилиям умников «отождествить мироздание с видом из щели забора, к которой мы прильнули» (В. Кротов) – он далеко не скептик. Чтобы быть скептиком, нужно слишком серьезно относиться к истине, к факту; но если в глубине души вам кажется, что «на самом деле» есть то же, что «суровая проза» или «обыденность», и вдохновляет вас заведомо на него не похожее? Тут требуется романтическая добродетель «верности идеалам» – благородная слепота, умение не сомневаться. |
Казалось бы, невозможно быть более трезвым, чем просто трезвым, но редукционисты – порода особая: это фанатики трезвости. «Горячие трезвые головы». Если здравый смысл и терпимость суть синонимы (а то и другое есть трезвое умение не приносить добрые отношения в жертву мнениям, которые ведь не могут быть окончательно доказанными) – то только не для редукциониста! | …Однако большим католиком, чем Папа Римский, наш романтик никогда не станет – уже потому, что это не эстетично: все слишком серьезное нагоняет тоску. Одержимость Джордано Бруно – это слишком, и инквизиция, конечно – слишком. Романтик, даже презирая здравый смысл, терпим. Упорство романтика, когда оно налицо – не фанатизм, а нечто более близкое к тому, что (может быть, несколько обидно) называется позой. |
Когда ваш собеседник,
высказав нечто отчаянно мрачное (вроде «вечности жерлом пожрется» или «вселенную
ждет раскаленный ад или ледяная могила»)
вдруг удивит вас выражением блаженства на
лице – это в нем тешит себя редукционист:
сейчас он, на ваших глазах, убил иллюзию
ради определенности и простоты. Идет охота
на призраков. Что, перед небытием, сами наши
неповторимые индивидуальности? «Фигурки
калейдоскопа, нервно пытающиеся уцелеть»
(В. Шойхер)… Питать ускользающую надежду – труд нелегкий. (Что-то напоминающее «полуживого забавлять».) Пессимизм, доведенный до завершенности черного юмора, избавляет от этих усилий. Как любит цитировать мой друг Шойхер, заслышав что-нибудь вроде «Пыльная дорога, пыльные кусты; подожди немного – станешь пылью ты» (творение В. Уражцева) – «спасибо, старик, твой пессимизм здорово меня подбодрил!» (В. Голобородько). |
Романтик – присяжный оптимист. Вообще, как говорила Г. Старовойтова, мыслить можно и пессимистично, но действуешь только как оптимист. Это правда для всех, и для романтиков, и для редукционистов. Какой бы прогноз ни представлялся более вероятным, для жизни всегда выбираешь, так сказать, версию жизни; человек и вправду «живет наперекор всему, как будто жить ему осталось вечность», не может и не должен иначе; оптимизм, надежда – наш способ существования. «Самые оптимистичные афоризмы рождает отчаянье» (Л. Облога), и хорошо, что рождает! Отчаиваться поистине неразумно. Можно сказать еще, что оптимизм – это искусство питать надежду, и романтизм – один из приемов этого искусства… Не прав романтизм в том лишь, что не понимает – объективность может пригодиться и оптимизму; есть в романтизме какой-то исходный страх перед жизнью, какое-то – уже далеко не оптимистичное – «если не думать, жить можно» (Б. Крутиер)… |
…Кажется, редукционист готов свести все даже не к элементарному, а к ничто. Ведь только ничто не вызывает вопросов! Но, если сложное можно разобрать на элементы и стараться не замечать того качества, которое и составляло его сущность («всего лишь»), – то само элементарное являет собой уже ни к чему не сводимую тайну: тайна в том, что оно почему-то есть. Бытие сложней небытия ровно на бесконечность… Впрочем, для редукциониста все это – «слова, слова…». Материю бытия пощупать можно, его тайну – нет; вот и нет никакой тайны! | Бери сложное как оно есть, и оно окажется вполне сносным, а то и чудесным. А если что предстает слишком простым, чернобелым, смело раскрась его в романтические цвета: одухотворять мир человек должен сам – главное, самому духом не падать! Лучше простое объяснять сложным, чем сложное простым, не низводить (может быть, в прах), а возводить (может быть, к Богу). «Зри в корень» – это ведь учит Козьма Прутков; но настоящие корни, может быть, – крона! Это укорененность в высшем. В общем, познание познает только неважное для души, познанное тем самым сводится к ничтожному… |
«Кому выгодно?» – вот
перл редукционистской социологии. Всякое
«не так просто», мешающее переменам, все те
случаи, когда возникающие меж людей проблемы не позволяет решить «в два счета»
тонкая юридическая наука, в частности пресловутое «священное и неприкосновенное» право
собственности, – все это надумано, по характерному убеждению редукционистов, теми,
кто устроился лучше за счет других. Ненависть, которую редукционист питает к
непонятному, становится тут живой и горячей ненавистью к лицемерию. Буржуа, с его точки
зрения, воспевает свое абстрактное формальное право единственно потому, что по совести,
неформально, у него надо бы все отобрать.
Бога придумали хитрые правящие классы,
чтобы легче было дурачить тех, за чей счет
они жируют, – и т.д. Я, впрочем, не утверждаю, что принцип «кому выгодно» не действует. Напротив – действует, иногда обескураживающе откровенно. Но им нельзя объяснить и всего дурного (например войну), тем паче все хорошее. Редукционизм – не логика, даже не благоразумие и не практицизм. Так, личное бескорыстие (экономическая незаинтересованность) иных борцов за «экономические интересы» – явление хорошо известное. Потому редукционист сколько-нибудь справедливый и человечный – естественнее всего «левый». Ну, а если он этих свойств чужд – это, наверное, практик-макиавеллист (уголовник или «сверхчеловек»). |
Принцип
«кому выгодно» – вот та унылая банальность,
от которой вянет душа романтика. «Банальность», впрочем, не значит для него –
«неправда»; скорее наоборот. Но в том и задача
жизни, чтобы уходить от банальности, значит,
эта задача не в добывании правды. Скорее,
людей нужно от нее – оберегать, охранять, – и
может быть даже силой… Разве власть вовсе
лишена романтики? Итак, романтику консерватизм не заказан. Зачем «ссориться со своим хлебом с маслом» (это проявление миролюбия – обычная составляющая консерватизма), – что тут романтичного, если высшая истина все равно есть флер и неизреченное; тайна ничему не противоречит, и все, что нас как-то устраивает, оставляет на своих местах. Романтизм и благоразумие, даже романтизм и практицизм – сочетание хоть и странное на первый взгляд, но вполне узнаваемое, если не сказать характерное! Романтик не был бы романтиком, если бы жил для благополучия – но «в жизни всегда есть место подвигу», то есть романтике, и безо всякого озлобления против наличных порядков; есть рисковые путешествия, альпинизм, что там еще; есть мир искусства… Конечно, консерватизм в романтике не обязателен. Слишком неромантичными могут быть существующие в стране порядки, и вкусы круга, к которому романтик принадлежит, могут слишком с ними расходиться. Есть романтика и в противостоянии; еще бы – а дуэли? А рыцарские турниры?.. Так что романтик – это и тип диссидента. |
Характерная мечта редукциониста – «Утопия». Нечто идеально и безмерно простое. Без все усложняющей частной жизни, которую придумали частные собственники, и прочего идеализма. Как редукционист, он с радостью делает «сказку былью» и строит Утопию на практике, но, выясняется – «движение – все», а в результате – даже не «ничто», а царство Угрюм-Бурчеева. | Романтик традиционно считается мечтателем. В отличие от простого мечтателя, он не бездеятелен, скорее напротив. Мечта привлекательна именно тем, что опережает реальность и никогда не может с нею совпасть; обычный мечтатель тут складывает руки, а мечтатель-романтик, энтузиаст, радостно обрекает себя на «вечный бой». Не из пункта А в пункт Б стремится романтик, а «заглянуть за горизонт»; «движение все, цель ничто» и т.д. |
Редукциониста видно смолоду; какая-нибудь разоблачительная теория, упростившая жизнь за счет самой жизни, способна завладеть им безраздельно. То он поверит, что любовь – «стакан воды»; то, как Писарев, что поэзия – чушь и ничего более. И, скорее всего, «борьба классов» за «материальные интересы»… Потом уже опыт (даже горький) заставляет его «очароваться» жизнью, допустить ценность кое-чего «лишнего» в ней… | Юность – это сама романтика; это законная пора идеалов как «прекрасной чуши» (с ударением, конечно, на «прекрасной»). Как, в молодости, мы «искренне любили, как верили в себя!». А поэзия, цвет бытия, – ведь в эту пору поэты чуть ли не все?.. Молодость – время, когда здоровье само собой родит оптимизм и задает темпы жизни, достаточные для того, чтобы не успевать задумываться («киснуть») и волей-неволей обнаруживать в прекрасном «чушь», извериваться, разочаровываться… |
Женщин-редукционисток я, кажется, не встречал. Было время, когда нашей официальной религией был редукционизм, и о первичности материи и материального учили, с кафедр, и женщины – но как-то не чувствовалось, что это такое открытие, которое им приятно было бы совершить самим и пропагандировать по зову сердца. Материальное, конечно, материально, но – идеалы… В общем, эта столь не женственная теория была для них либо «наукой», которой с точки зрения романтиков и положено быть унылой, либо набором сакральных формул – а в вере ведь важна сама вера, а не ее содержание. | Романтиками описываемого
тут типа бывают и женщины, и мужчины. Женщины в нем, особенно если это романтизм консервативного толка, выглядят натуральней. («Я девушка простая, романтическая», – как сказала одна нормальная девушка, видимо, столкнувшись с чем-то изощренным и приземленным. То есть, романтика может рассматриваться и как самое простое, привычное и естественное.) Зато мужчины-романтики встречаются значительно реже, компенсируют недостаток свойственности себе (может быть) этого качества аргументами и страстью, и по всему этому смотрятся удивительней, а раз удивительней – то даже будто и романтичней! |
Редукционизм – это более точно обозначенный нигилизм. Прежнее «нигилист», как и вечное «циник», звучат неубедительно: так клеймят и тех, кто ложным ценностям предпочитает истинные. Впрочем, и самому ярому редукционисту бывает доступно чувство высшей ценности – ценности жизни – называемое проще жалостью или состраданием. Наверное, в жестком предпочтении этой базовой ценности всем прочим может сказываться и определенный редукционизм… Сам редукционист обычно своей сострадательности стесняется, считает ее слабостью, и указывает на другие, с его точки зрения подлинные, ценности. Например, на святыню светлого будущего. Так или иначе, стопроцентным редукционистом или нигилистом быть невозможно. | Романтизм
против нигилизма. Нельзя жить материальностями – жить можно только ценностями… а
значит, иллюзиями! Конечно, со стороны это
отождествление ценности с иллюзией, созидание из нее святой лжи может расцениваться
как тайный нигилизм (так оно и есть, что убедительно продемонстрировал на собственном
примере романтик-нигилист Ницше). Но для
«простого» романтика этот сторонний взгляд
слишком изощрен, а на поверхности, на которой романтик остается по убеждению,
ценности суть ценности и бесцеремонно ворошить
их склонны, на его взгляд, лишь безответственные типы – нигилисты. (А что до жалости, то романтик – если это мужчина – не слишком ей подвержен: жалость смотрит на вещи уж чересчур прямо, затягивает в ничтожество и грязь, тормозит…) |
Авторитеты – дутые. Будь иначе, они назывались бы умом (опытом, талантом) в человеке, и поклонения не требовали бы. | Авторитеты – это может быть и романтично! В каждом найдется сколько-то ума, опытности или даже таланта, но есть люди особые. Признавать это – принимать чудо. |
Худшее в нас, уверен редукционист, проще, элементарней, а значит и
ближе к истине. Соответственно, большинство разновидностей редукционистской морали рождается из увязывания бесспорной для него догадки, что единственным подлинным мотивом человеческих действий может быть эгоизм – с тем обстоятельством, что выжить люди могут лишь совместно. То есть это в разных соединениях утилитаризм и коллективизм. (Тут мне хочется повторить, что корреляции редукционизма и даже явного нигилизма с черствостью или бессовестностью нет. Много жутких бед натворили редукционисты, реализуя на практике свои утопии, но ведь это – по убеждению…) Как ему и положено, редукционист тщится стать «проще простого», навязывая свою очевидность даже очевидным реальностям. Он пожалеет несчастного, в чьем положении вряд ли когда окажется – но объяснит феномен сострадания неким превращением страха перед собственным страданием; он возмутится несправедливостью, учиненной коллективом над личностью, но назовет справедливость производным коллективизма, – и т.д. …Впрочем, можно углядеть знакомые черты редукционизма и в самой неутилитарной абстрактной морали, суровой верности ни к чему не сводимому формальному долгу. Тут вся мораль редуцируется к принципам. Тоже ведь – «всего лишь», – способ игнорировать донимающую сложностями и коллизиями живую жизнь. |
Мораль романтика предстает в двух ипостасях,
различить общее в коих под силу не каждому: конформистской и героической. В более распространенном случае, мне кажется, романтик легко и бесконфликтно довольствуется теми моральными кодексами, что предлагает ему среда; копать глубоко он не склонен (копаться – работа подрывная; «взрывая, возмутишь ключи» и т.д.). Мораль для него, как и все ценное в жизни – из тех воздушных замков, что рушатся уже от взгляда в упор… Негодяйство его возмущает, но всякое морализирование кажется ему либо никчемной и нудной, либо опасной, чреватой нигилизмом болтовней. Это конформизм, но без его обычной въедливости и агрессивности. Иначе проявляется романтическая легкость, когда, так сказать, объектом романтизма для человека становится сама мораль. Такая мораль ориентирована не на видимые образцы, а на идеалы, и требует подвига. Нравственная высота тут будет оттенять особенное, по-своему великолепное презрение (легкое отношение!) к реальности. В поступках романтика-подвижника нет, так сказать, не только утилитаризма, но и утилитарности (ни расчета, ни пользы); во всем здесь тонко-характерный формализм благородства; это – «Дон Кихот». Сей рыцарь станет на сторону слабого, но, бывает, и так, что слабому придется от его заступничества хуже; дело будто не в нем… Домашняя барышня уйдет на фронт санитаркой… Ученый, рискуя делом и сотрудниками, пошлет опальному (и лично не знакомому) Сахарову поздравительную, с днем рождения, телеграмму… |
…Есть в редукционизме своя романтика («есть упоение в бою»). Не были ли революционеры редукционистами и притом идеалистами? «Свято место» не остается в душах редукционистов пусто – они страстно заполняют его тем, что кажется им правдой. | …Романтизм – не без редукционизма. Я бы сказал даже – это редукционизм, всеми силами изгоняемый из сознания. Ведь в то, что привлекательной может оказаться сама истина, ядро во всем, романтизм поверить не хочет, а это по-настоящему уныло; представить только, что бытие – вроде пустого ореха… |