СЛОВАРЬ

СОБЛАЗН

– желание, борющееся с чувством долга. Противоречие чего-то в нашей натуре чему-то в наших ценностях (святынях).

• Подлинные ценности выражают и отстаивают нашу природу, а не противоречат ей; они защищают природу лишь от нее самой, – от ее дикости, – но не вытаптывают и не выжигают. «Соблазн» – голос нашей природы, с которым мы, как ее собственный разум, часто не согласны, но если этот голос – стон, крик, – мы не правы.

• Природа права всегда, но она всего не видит, и ее направляет разум. Если же разум идет против природы, и вся она для него – «соблазн», – это не разум, это – заблуждение.

• Самый сильный соблазн – тот, что лежит на пути наименьшего сопротивления.

СОБОРНОСТЬ

– идея свободной и притом принципиально бесконфликтной человеческой общности, основанной (иначе и невозможно) на общей тотальной вере.
То есть, это идея такой общности, в которой составляющие ее личности будут по всем общим вопросам свободно одного и того же желать, поскольку обязаны будут в одно и то же поверить (у славянофилов, авторов термина, то был самый «правильный» православный Бог). Соборность противопоставляет себя свободной, но принципиально не бесконфликтной западной «механической ассоциации», где свобода в том и выражается, что каждый, «механически» (в пределах формальных требований закона) подчиняясь решениям большинства, остается гарантированно свободным желать своего и верить по-своему.

Эта свобода, «соборность», в современной терминологии известна как «тоталитаризм»; «ассоциация» – как «плюрализм».

• Соборность – утопический тоталитаризм.

• Демократия предоставляет большинству решать, оставляя за каждым святое право держаться своего мнения и своих целей, – быть, до поры, недовольными. Соборность же удовлетворяет всех: тут большинство должно определить, ни больше ни меньше, как само собственное мнение каждого.

• Религиозная вера есть сумма неоспоримых в данном социуме ценностей. А в пределах общих всем ценностей всякое особое мнение – либо ошибка, которую, узнав окончательное общее мнение, каждый сам рад свободно исправить, либо преступление, покарать за которое не значит притеснить свободу.

• Можно спросить: почему бы и «соборному» человеку не могло быть позволено оставаться при своих личных мнениях – на том основании, что каждый, может быть, иногда постигает требования общего Бога лучше большинства? – А потому, что сама общность и должна стать для «соборного» его богом. Ведь Бог, по идее «соборности», – «с нами», а не с моим, твоим или его Я, не дело индивидуального рассмотрения; правым бывает – «Мы». Этим и достигается свобода-бесконфликтность. Будь иначе, как можно было бы удержать каждого, например, в идее, что Бог именно православный?

• Богу живому угодна, конечно, интимность, а не соборность.

• Повторюсь. – Соборность –

– естественная для дикаря и иррациональная (дикая) для разумного человека идея, что Бог (вся сумма ценностей, включая абсолютную истину) дан той социальной общности, к которой принадлежишь («Бог с нами», с «мы»), а соответственно, твое максимальное физическое и духовное подчинение этой общности лишь выражает твой собственный интерес и личную свободу.

…Другие, конечно, тоже для себя «мы» и, получается, также вправе на свою «соборность», свою абсолютную истину, – но истина одна, и мы о том как бы ничего не знаем. Если не можем, конечно, разрушить их «мы» и влить их в наше «мы» силой.

• Если истина коллективна, тогда у каждого коллектива своя истина, – но это состояние называется война.

• …Если бы все поверили во что-то одно, наступил бы мир! Поэтому необходима священная война за то, чтобы все в это одно поверили. Война до победы со всеми, кто уже верит во что-то другое, а главное – смертельная война с разумом, никак не умеющим верить насильно…

• Верить коллективно («соборно») – и это можно доказать, как теорему – значит попросту «подчиняться коллективу охотно».

• «Я верю» – значит либо «полагаю и не уверен, что мое мнение истинно», либо – «полагаюсь на чужое мнение и не желаю его пересматривать». Если вера коллективна, «соборна», то есть я должен разделить свою веру с кем-то, это может быть лишь второй вариант, вариант подчинения, ибо первый никак веру не гарантирует.

• Если мне свойственно верить, то есть не оценивать лично вероятностей того, во что мне верится (иначе это называется не думать) – то столь же естественно не выбирать предмета веры. А значит, брать ту, которая сама тебя возьмет – силой или традицией; последнее, значит – «нашу». Вот – «соборность».

• Главную опасность для самобытного «я» представляют не «ты», не «он» и не «они», а – «мы»; не другие личности нас губят, а признаваемая за «нашу», «соборная личность».

• «Соборности» естественней всего быть патриотически-религиозной, – родовая личность для дикаря и была его богом.

• «Третий путь»? Но есть только два пути: ненасильственный и насильственный, – демократический и «соборный».

• Не то чтобы «мы правы», ощущает соборный человек, а – «правы всегда мы». – «Мы правы» – это можно оспорить. А ощути самое правоту, как волю «мы» – и – какие там споры! Разве что война, «джихад»…

• Если вы верите искренне, значит, вы верите индивидуально и от коллектива верящих в то же самое, если и есть таковой, уже в принципе отпали. Так что лицемерные интонации «истинно верующих» – самые адекватные.
Впрочем, верить искренне – почти то же самое, что мыслить. Или вы – мыслящий, или – «соборный».

• «Соборность» – это когда насилие хочет, чтобы мы его всей душой полюбили, и подчинили ему любя все свои помыслы, и оно таким образом стало бы нашей свободой и нашей последней истиной.
(Когда насилие хочет стать нашей любовью и истиной, это оно хочет стать религией.)

• …Они желают, чтобы их власть стала моим богом. По мне, так отвратительней лицемерия, чем святошество такого рода, не придумаешь.
Дух лицемерия, исходящего от уловляющего души насилия, – вот их «духовность».

• Принудительное братство – предельное рабство. Но братство как принцип организации необходимо принудительно.

• Соборность – о чудо! – вполне может поменять веру, и меняет ее на наших глазах. Была, скажем, у нее вера православная, затем стала атеистическая, ныне коммуно-православная. Соборность, видимо, из тех организмов, у которых, по крайней простоте их, регенерирует даже голова (душа)…

• Очевидно, что всякое «соборное» мнение – это даже не общее мнение большинства, а мнение одного-единственного фюрера, опирающегося, правда, на инстинкты этого соборного целого (стада).

• Коллективный («соборный») разум направляется властью и традицией.
Иначе говоря, мистический «соборный разум» – это чей-то расчетливый политический умишко, добивающийся своего, манипулируя стадным безмыслием, то есть традицией и инстинктами. Хорошо еще, если в числе последних инстинкт самосохранения доминирует…

• Архаичный принцип соборности строит общество как церковь или как армию.
Противостоящий ему руссоистский принцип «общественного договора» – на самом деле, еще только нарождающийся – выстраивает общество, скорее, как трудовой коллектив. (Задача человеческого трудового коллектива, понятно, – общее выживание.) Здесь субординация уже не сакральна, а рациональна, и означает лишь распределение функций и компетенций. Причем, функция административная отнюдь не самая лестная: захочет ли, скажем, так называемый «творческий работник» возглавить «творческий союз»? – а «быть вне компетенции» данного индивида отнюдь не то, что «за пределами его разума». Истина дана каждому в отдельности, а не коллективу, каждый может оказаться правее всех; доверие к более опытному в каком-то деле не то, что вера в него; подчинение не то, что послушание, и необходимость подчинения может диктоваться лишь здравым смыслом, – и т.д.

• Истина не выбирается большинством голосов. Тем паче, не назначается руководством. Так что до соборности ей нет никакого дела.

• Единомыслие – то, к чему можно приходить (и это может называться и счастьем), – но не то, из чего можно исходить. Чтобы надеяться на счастливые миги единомыслия, единственное, что необходимо – это гарантия права мыслить по-разному… Хотите, чтобы духовное проявлялось – не лезьте в души…

• …В общем, «соборность» от стадности отличается лишь добрым пожеланием, чтобы они почему-то отличались. Или же «соборность» – ее лицемерно-благопристойное имя.

• Глубокая личность находит в самой себе всеобщее. Отсутствующая личность находит для себя «соборное».

СОБСТВЕННИЧЕСТВО

(в общем то же, что потребительство)

– одно из проявлений эгоцентризма, эгоцентризм в ценностном измерении,

то есть –

– неспособность ценить что бы то ни было, включая и самоценное, иначе, как в качестве собственности (понимая собственность как неограниченное право потреблять);

все, что не может стать имуществом, хотя бы само по себе и бесценное или ценное для кого-то другого, не имеет для «собственника» никакой цены и может быть им, если не пользуется чьей-то физической защитой, безудержно расточаемо; все же, что собственностью стать может, свою цену для «собственника» имеет, но по уплате этой цены также может быть им употреблено без остатка, дотла. – И – главное. Эти отношения собственности «собственник» распространяет на то, на что они в принципе не распространяются. Скажем, если «собственник» любит кого-то (тема, рассмотренная, например, у Голсуорси), то должен подчинить – полностью потребить свободу другого.

• Предел права собственности на что-либо – это право его безнаказанно уничтожить. «Собственнику» собственность понятна именно в этом своем пределе.

• Для «собственника» все в мире делится на две главных категории: нужное и ненужное.
Ненужное, в свою очередь, на две: на что наплевать и что лучше бы уничтожить.
А нужное – на три: собственное, могущее стать собственным и не могущее им стать. Собственное – то, что он уничтожить вправе; не могущее стать собственным он уничтожить бы рад. Напоминают человеческие лишь отношения «собственника» к тому, что не стало, но может стать его собственностью – чем он рассчитывает обладать, но еще не обладает. «Ухаживает» он почти так же, как душевно развитый человек, а вот обладает, как дикарь.

• Ревность – это инстинкт собственности, сопряженный, в дикой человеческой природе, с любовью. Так и потревоженный инстинкт собственности индуцирует влюбленность.

• Быть «собственником» – значит не ощущать в мире ничего самоценного, кроме самого себя, то есть ощущать все вокруг, как ненужное так и нужное, как бы неодушевленным. В близких людях собственника возмущает их свобода, главное определение жизни; животных он себе покупает, как вещи; а вещи, за ненадобностью, без сожаления ломает и выбрасывает. Для «собственника» все, кроме него самого, будто неживое.

• «Собственник» сразу же отделяет нужное от ненужного и в том, что ему нужно; нужное потребляет, а ненужное истребляет. В близком человеке, например, истреблению подлежат его собственные интересы. От любимого мужа можно захотеть, скажем, чтобы он работу по призванию заменил на высокооплачиваемую, от любимой женщины – чтобы сделала аборт, и т.д.
Так как «собственник» ценит все лишь в качестве имущества, своей вещи, – то первое, что подлежит истреблению в любимом – это душа (свобода, интересы…).

• Очень естественное развитие психологии собственничества – не просто потреблять, а связывать с потреблением самоуважение. («Разве у меня скромные запросы?», «всегда желать большего», и т.д.) Есть тип рекламы, что начинается с «Дорого!»; дороговизна потребляемой вещи, по существу независимо от ее реального качества, становится ее достоинством сама по себе.

• «Собственник» – не совсем то, что «жадный», и не то что «скупой». Жадный хочет приобрести, скупой – не потерять то, что имеет. А «собственника» скорее привлекает не само приобретение, а его признанная дороговизна, а в приобретенном – возможность его по воле расточить.

• «Собственника» различишь не по тому, как он приобретает или как копит, а по тому, как он выбрасывает: безжалостно.

• Собственность на что-то – это власть над ним (владеть – «володеть», властвовать). Собственничество есть одна из личин деспотизма.

• …Дело не в том, что для «собственника» не существует собственности общей, – для него не существует ценного вне его личных нужд. Если «собственнику» и можно хоть отчасти разъяснить, что такое это «ценное не мое», то именно через категорию «общего», «нашего». Через эгоизм коллективный.

• …«Священного и неприкосновенного», как раз, для «собственника» нет ничего. Ни вне его собственности, ни в ней самой. А есть лишь собственное – то, что он властен уничтожить во всякое время, – и все остальное, – то, что уничтожить можно лишь при случае.

• Сам по себе принцип «святости и неприкосновенности права собственности» к психологии собственничества отношения не имеет, поскольку речь тут о собственности каждого, а собственника волнует только своя.

• «Священна и неприкосновенна» должна быть личность, – а значит застрахована от того, чтобы кто-то смел что-то ей принадлежащее у нее отнять, в том числе ее имущество, «собственность».

• Та ценность, ради которой блюдут право собственности – не собственность, а право (свобода). Право «священно», и потому собственность «неприкосновенна».

• Радует – обладание ценностью. – Ценность, значит – в том, что радует при наименьшей степени обладания им. А собственничество – это такая страсть обладания, которая готова убить в предмете именно его душу, его ценность.

• «Капитализм», конечно, это не «право собственничества», а право собственности, то есть право личности. Но что порок собственничества в условиях свободы заметней, чем в условиях «социалистического лагеря», – это факт.

• «Престиж» – это само для себя «священное и неприкосновенное» собственничество; не наивное, дикое, каким ему естественно быть, а сознавшее себя как закон и научившееся себя уважать.

• Антонима «собственничеству», кажется, не существует. Во всяком случае, это не «щедрый человек» и не «коллективист». Ближе всего было бы – «хороший человек». В противоположности собственничеству состоит суть истинно-нравственного отношения к миру.

СОБСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

(вообще мнение – это не знание, а вера, но вера себе)

– это, по данному вопросу, то, во что тебе само собой верится, после того как ты учел и продумал все, что был в силах учесть и продумать.

• Никто не властен в собственном мнении – так его и узнаешь. Как нельзя быть властным в искренних реакциях.

• Доказательство – это демонстрация того, что такой-то вывод, если вы подумаете, составит ваше собственное мнение. Логика не насилует, она находит согласие; насиловать хочет вера.

• В сознании современного культурного человека плавают, словно потерявшие управление корабли, самые разные чужие мнения – в качестве собственных, конечно, – дрейфуют, сталкиваются и не идут ко дну, а разбегаются или проходят друг друга насквозь… Все именно так, как могло бы происходить во сне, ведь они и суть – не настоящие. Не свои.

• Если человек себе противоречит, это значит, что он перестал излагать чужое мнение. Вопрос в том, пришел ли он к своему, или только перешел к другому чужому мнению.

• Рынок родил широкий ассортимент готовых мнений. Раз определись, а затем только знай, газету с каким названием покупать или где на пульте нажать кнопку. Если раньше ты мог обзавестись и тайком поделиться собственным мнением, и его бы приняли таким, какое оно есть – теперь, только начни говорить, и за тебя продолжат или поправят: это так, а это вот этак – ты, видно, позабыл.

• Свобода предоставлена и личность провозглашена, но люди не поделились до личностей, а только до более мелких групп. Не слышно и собственных мнений – только групповые.

СОБСТВЕННОСТЬ

(о праве собственности говорилось в своем месте)

– власть (лица) над определенными предметами

(сам предмет под этой властью называется имуществом). Иначе –

– сфера безусловной и нераздельной свободы некоего лица.

Из этого определения ясно, что сама «личность» есть в широком смысле «право собственности».
Ясно и то, между прочим, что есть нечто, что собственностью быть не может. Именно, не может быть ничьей собственностью другая личность, если только мы вообще настроены признавать существование других живых личностей, кроме себя или близких (была ведь собственность и на людей – рабовладение). А далее, по мере морального развития человека, выходит из отношений собственности то, что этим другим личностям слишком нужно, – так называемое общее. Выходит из этих отношений, по идее, все живое, одушевленное (наша плотоядность – наша трагедия, трагедия живого). Выходит из отношений собственности и то материальное, во что чья-то живая душа «вложена» – мы не вольны над приобретенными ценностями…

• Коллизия, кажется, неустранима. Почти всякая собственность до некоторой степени – согласно знаменитому определению – «кража». Но непризнание права собственности и того хуже – до некоторой степени убийство (убивание личности).

• Личность без права собственности, сферы своей суверенной власти – сама есть собственность (раба) того, кто этой власти смог ее лишить.

• «Естественней» права собственности только право жить, а жизнь и не спрашивает о своем праве. Но жить – значит чем-то пользоваться, что-то потреблять. «Собственность» – то, что данная жизнь может потреблять гарантированно; «право собственности» – это о том, что может и что не может быть собственностью.

• «Частная собственность» – это «собственность собственная», то есть просто собственность. Правда, есть предметы, например «средства производства», собственность на которые дают собственнику некоторую власть над другими людьми; отсюда родилась идея, что средства производства должны быть исключительно общими, а проклятая собственность отдельных людей на эти социально-значимые предметы, круг которых точно и очертить-то невозможно, стала называться частной. (Уничтожение «частной собственности», как известно, никого не освободило, но подавило всех; здесь я об этом не буду распространяться.)
«Личная собственность» – это столь же трудноопределимый круг тех необходимых каждому предметов, пользованием которыми, другим-то, впору и брезговать, и потому дозволенных и рабу. В зависимости от доброты рабовладельца, это может быть кружка и ложка, но может быть и машина и дача…

• Каждый вправе завладеть ничьим. Но надо отличать ничье от общего. Скажем, воздух – общий, и «завладевать» им можно не в большем количестве, чем того требуют легкие. Более сложный вопрос с землей (здесь я так же не буду в него вдаваться).

• Что может – и что не может быть собственностью: в правильном решении этого вопроса – вся человечность.

• Старинный вопрос: чем можно обосновать право – не собственности, а – присвоения? Не владения, а завладевания?
Понятно, что из рук в руки уже признанная собственность может переходить в результате договоров (купил, получил в дар, заработал); собственность может быть и произведена – из собственных же материалов. Ну, а исходно? То есть: почему вещь должна принадлежать тому, кто нашел и взял ее первым?
Ответ в том, отчасти, что это «кто первый» – инстинктивно; найденное ничье называет собственностью сама наша биология, психика. Почему-то мы не сомневаемся в том, что гриб в руках у встреченного в лесу отдыхающего есть его собственность на одном том основании, что он его первым увидел, а занятое место на лавке в метро – того, кто первый обнаружил его свободным. (Другое дело, что право собственности есть не единственный принцип, которым руководствуется человек, и случайно найденный гриб можно подарить грибнику, а место лучше уступить даме, – но тот и другая, невольно уважая естественное право вашей собственности, скажут – спасибо.)
Это «кто первый» – есть, видимо, охота, борьба. И все же сущность обращения в собственность ничейного – не сама борьба, а минимизация борьбы, прекращение борьбы, мировое соглашение. За взявшим ничье все негласно признают его победу, а кто покушается на это им взятое, тот продолжает борьбу вопреки соглашению, бесчестно, – тот – насильник, грабитель, вор. – Итак, брать можно, но нельзя отбирать; собственность – это согласие.

• «Хозяин – барин»: собственность – власть.
(Кого-то портит власть, большинство – собственность.)

• Собственность портит, и само право собственности – еще не добро. Но уже возможность добра: очевидно, что право собственности – не только право иметь, но и право давать…

• Самое ценное для души применение права собственности – отказаться от всего, отдать. Те, кто отнимает у людей право собственности, пытаются обесценить и этот отказ.

• Бродягу или отшельника можно назвать «рабом свободы». Чтобы быть «рабом свободы», надо совершенно отречься от рабства у собственности. Разница между свободой, властью над собой, и той властью, которую дает собственность, здесь видна предельно отчетливо.

• Не рабами собственности, а рабами собственной жадности или скупости бывают люди, – вот что плохо. Когда же они действительно становятся рабами своей собственности – дорогого им имущества – им можно лишь посочувствовать, как тем, кого лишает свободы жалость. «Как память», то есть как живое, имеет свою ценность всякое имущество.

• Свобода – это право, собственность – это возможности.
Праву может не хватать возможностей, но возможности в одном могут исключать возможности в другом, то есть делать «рабами собственности», стеснять право.

• Конечно же не в собственности, а в праве собственности заключены свобода и независимость личности – иначе бы особыми правами наделяла сама собственность (впрочем, так оно и бывает…).

• Собственность наделяет возможностями, но не должна наделять правами.
Увы, на практике право собственности, если эта собственность достаточно внушительна, выходит далеко за пределы самой этой собственности.

• …Эти вопросы, меж диких людей наиболее острые, а меж культурных – наиболее деликатные. Какие же? – Имущественные…
(Имущественный вопрос – это вопрос раздела чего-то бывшего общим, тут материальный интерес помножается на самолюбие.)

• Нищий – не мое дело, если я сам беден. А если богат – тем более не мое дело: всех ведь не накормишь!..
Если я беден, то не могу помочь, это дело не мое. Если богат, то не хочу: не мое дело.

• Чем больше у нас возможностей кому-то помочь, тем меньше должно оставаться склонности к этому.
Те, кто может посочувствовать, бывают не в силах помочь, а те, кто мог бы помочь, не в силах сочувствовать. «Трудно богатому попасть в царствие небесное…»

• «Трудно богатому…» Все, что у меня есть, равно всему, чем я не поделился; моя земная (юридическая) правота равна божеской (метафизической) вине. Тут ничего не поделаешь.

СОБСТВЕННОСТЬ «ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ»

– приоритетное право автора эксплуатировать плоды своего творчества (т.е. получать доходы от их исполнения, воспроизведения…).

• «Интеллектуальная собственность» – звучит странно. Приходит на ум: а может, существует и «духовная»?.. А что – и существует: всякая церковь монополизирует право на общего Бога, претендует, в нем, на коллективную духовную собственность.

• «Бесплатно, – как говорил будто бы Шаляпин, – только птички поют». – Действительно, птица поет бесплатно, от души, как и хлебушка ей хорошо покрошить – не за труд, а от души.
В сущности (прошу понять меня правильно), в самых адекватных отношениях с публикой находятся… уличные певцы и музыканты. – Певец поет, что может и хочет, – бесплатно, как та самая шаляпинская птица. Никто не платит ему «за труд», но – сколько могут и сколько хотят – дают ему на прожитье.
Чтобы петь, надо стать нищим – перестать зарабатывать, то есть угождать. Пой даром, и, может быть, найдутся благодарные люди, которые захотят, чтобы ты жил и мог петь.

• …Ну разумеется: хотите, чтобы художник вам дарил свою душу, так подарите ему возможность не зарабатывать на хлеб грузчиком или дворником, грубо говоря – платите. Говоря точно – подарите ему время (деньги).

• Унижает талант не подаяние, а заработок.

• С возрождением рынка, у нас заговорили об интеллектуальной собственности – с нервозностью проститутки, которой не хотят платить, полагая, что «по любви». Наболело-то, видимо, еще при прежнем режиме: если продолжать разворачивать эту смелую метафору, у «проституток» тут был немалый резон: «клиент» (публика), собственно говоря, платил, а все отбирал «сутенер» (государство), это и вправду было обидно. Теперь эти разговоры – симптом превращения любовных отношений творца с публикой в торговые…

• Ты пишешь, играешь, поешь – пробиваешься к чужим душам. Если вообще тут можно желать награды – то это, видимо, будет отклик в этих душах и след в них, память; для тщеславных, может быть – любовь. Но невозможно представить (не умом сознать, а ощутить непосредственно) – что это могут быть деньги!

• Полноте души свойственно делиться, это – культурный инстинкт, повелевающий всякому индивидуальному опыту становиться общим, помогать становлению всего человечества. Если ты, скажем, «бард» и твои песни переписывают – тебя не обворовывают, тебя – осуществляют. «Что ты отдал, то твое»: вот подлинная «интеллектуальная собственность»…

СОВЕСТЬ

– моральная рефлексия (рефлексия в категориях хорошо – плохо, добро – зло),

«со-ведение», «со-знание», делание параллельно со знанием того, что делаешь, самоотчет.
В душе архаичной, эта рефлексия есть еще только –

– оглядка на существующие нормы. Между прочим, естественно стимулируемая представлением о возможных санкциях (в своем «нижнем» пределе – страх этих санкций; неопределенный страх возможного обнаружения проступка и осуждения).

Развитая совесть, ее «имаго» –

– это рефлексия о том, что в твоих делах, а значит и в тебе самом, представляет добро и зло поистине: то есть за пределами любых норм, тем паче возможных санкций, надежды на одобрение или страха осуждения.

Истина автономна, и совесть, научившаяся запрашивать об истине, становится основой нашей моральной автономии. Это перенесение ответственности в Я, требующее и непрерывного продвижения вглубь Я, раскрытия для себя его незаимствованного подлинного. Так совесть из послушности социальному становится сердцевиной личности, ее моральным пределом.

Но вот еще что, кажется, надо отметить. Совесть-страх, как я здесь утверждаю, уступает место совести-сознанию. Но между сознанием и чувством есть, будто бы, некоторый зазор. Так, совесть можно было бы определить и следующим образом:

– «когда сознание своей неправоты идентично ее чувству»;

это чувство, может быть, тоже страх, но не расплаты, а самой неправоты.
Почему сознание (вины) должно сделаться чувством? Притом, что у многих оно так чувством и не делается – ведают, что творят, и если наказания бояться не приходится, то и никакого беспокойства по этому поводу не испытывают?.. – На этот вопрос можно ответить, наверное, так лишь: потому, что это – биологическая норма. При потере чувствительности человек может и на горячей плите усесться, – как ему объяснишь, зачем надо вскакивать? (Объяснить-то не проблема, но простой рефлекс сработал бы лучше…)

• Авторитарная (архаичная) совесть: способность бояться даже тогда, когда не следят.

• То, что испытываешь иногда ночью во время бессонницы, когда треснет вдруг защитная душевная корка и хлынет в душу какая-то безмерная, тотальная, непрощающая совесть: подобие «страшного суда».
l «…Люди никогда не испытывают угрызений совести от поступков, ставших у них обычаем» (из Вольтера).
Вот как: обычаи, то есть буквально нравственность, и добро – уже для людей не одно и то же. Но совесть еще не целиком на стороне последнего…

• Стадная совесть также приходит изнутри, как и личная, и в ее шкуре… Это – приступы трусости, побуждающие к раскаянию…

• Совесть – это процесс, на котором докапываешься, что ты думаешь о своих поступках на самом деле. Но это «на самом деле» – тоже процесс, и нескончаемый. Как честный судья, совесть принимается судить по законам действующим, в справедливость которых веришь сам – и тут-то выясняется, что ты слишком плохо знаешь, какие именно законы в тебе действующие. Так, общепринятости, в которые ты верил, оказываются вдруг для тебя преступными, а те, которые, может быть, презирал – неумолимыми; свои собственные представления о правильном вполне могут разлететься в прах, зато обнаруживаются другие собственные – о которых не знал – что не оправдание, ибо, конечно же, знал всегда…

• Совесть до некоторой степени независима от наших индивидуальных представлений о добре и зле – хотя только от них и должна зависеть. Трусливая совесть пасует перед общим мнением, неуверенная – двоится на стадную и личную, и ни одна не может сказать последнего слова. Но есть и высокая миссия этой независимости – определяемая тем, что совесть узнает о тебе больше, чем ты сам хотел бы знать.

• Совесть хочет быть только неподкупным судьей, судящим строго по действующим в тебе законам. Но правда, которая ее интересует, вынуждает ее пересматривать сами законы. Так совесть оказывается впереди всякого установившегося представления о долге; подчиняясь морали, она воспитывает мораль.
Совесть хочет судить дела, но, запрашивая только об истине, вынуждена судить и сами законы. Сначала совесть идет за существующей нравственностью, потом ее творит.

• Для совести, как и для всякого суда, незнание закона не есть оправдание. Для обычного суда так оно потому, что ему до твоей души нет дела. Для суда совести, напротив, потому, что он судит самое душу: преступление состоит и в том, что ты мог закона не знать…

• Нравственность и совесть: кодекс и подчиненный ему, честный и неподкупный судья; кодекс и его творец.

• Сказать или сделать что-либо «по совести» – это противоположное «как принято», «как полагается», «как ожидается». Совесть – это наша подлинность.

• Совесть – это не «личное дело», – эта сама личность.

• «Моя совесть – враг мой». Есть будто бы такая поговорка. То есть, моя совесть – враг моей корысти, причем я почему-то отождествляю себя не с первой, а с последней…

• Совесть и стыд прекрасно оплачиваются – разумеется, не тогда, когда их имеешь, а когда с ними расстаешься. Но странно мы устроены: будто ждем вознаграждения за то, что имеем.

• Поступок хороший и общепринятый ниже хорошего не общепринятого, дурной, но общепринятый, извинительней просто дурного. Совесть требует индивидуальной морали, но больнее бьет за ее промахи.

• Совесть – сознание неустранимости истины, в данном случае моральной. Или так: чувство моральной истины, непрерывно подстегиваемое сознанием ее неустранимости.

• Совесть скорее ведет за собой рефлексию, чем следует за ней. Это значит, что ее рефлексия – не дело, которым мы занимаемся по настроению или из чувства долга, а страсть, которая распоряжается нами сама.

• Подлинная совесть – не свойство умных, но – делает умнее.

• «Грех грехом, вина виной» (Даль, Пословицы русского народа).
Для религиозной совести, вина есть только грех – счеты с Богом. Религиозный человек отвечает лишь перед Богом, а Бог не дает себя обмануть. Увы, возможность отдать нравственный долг не тому, перед кем виноват – именно Богу – сохраняется. И это, все-таки – обман…
Для совести автономной вина есть только вина – счеты с тем, перед кем виноват. Тут человек отвечает лишь перед собственной совестью, – это выражение не слишком удачное, а имеется в виду: его совесть никому не подотчетна, а потому и обманывать ему некого.

• Совесть: способность отчитываться за другого перед собой.

• Представление о возможности расплаты примитивную совесть будит. Голос развитой совести слышнее, напротив, когда расплата исключена. Подлинная совесть свободна от страха, даже «божьего».

• Религия, «божий страх», когда-то составляла всю человеческую совесть, а теперь религии и ее современные производные, так называемые идеологии, пытаются ее в людях подменить. Вот то, что называется фанатизмом. А подлинная гуманистическая совесть не слишком убедительно именует себя «терпимостью»… Компромисс – не сделка с совестью, как в том почти убедили мир фанатики, а ее собственное требование.

• Если у гуманизма есть флаг, он – белый. Переговорный.

• Совесть не знает «зато»: «бессовестно, зато…» не годится. За исключением тех «зато», однако, которых может потребовать сама совесть.

• У совести нет «позиций», она должна простреливаться со всех сторон. И несомненного для нее нет. А нравственность, «божьи заповеди» – это как раз позиции, в которых не положено сомневаться. Совесть не смеет прятаться даже за нравственностью, даже за Богом…

• Есть две нравственности: ситуативная – это совесть; и нормативная – это фарисейство.

• Не убеждения (как полагал Шамфор; где-то я это уже говорил), а сомнения – «совесть разума». Совесть – «сомнения сердца».

• Живая совесть непременно заходит дальше условного в морали – но что в морали вообще безусловного? Только одно: сострадательность (хотя ей-то архаичная мораль доверяет всего меньше). Поэтому совестливость и жалостливость стимулируют друг друга, идут в какой-то не жесткой, но ощутимой связке…

• Чувство долга – это совесть независимо от доброты. Совесть примитивная.

• Ответственность – частное применение совести.

• Если ты виноват в чьей-то беде, твое сострадание либо помножается на твою совестливость… либо делится на нее. Ибо иметь дело с совестью еще хуже, чем с состраданием!

• Бесстыдный скорее всего и бессовестен. Но не обязательно: для бесстыдного не существует суда других людей, но это еще не значит, что для него не существует и самих людей, их интересов. Сама совесть вынуждает, как правило, людской суд презирать.
Бессовестный скорее всего и безжалостен. Но не обязательно: если отождествлять совесть с чувством долга, то, скорее, и наоборот, – безжалостна сама эта «совесть».

• Стыд – это чужие мерки. Совесть – свои.

• Неосуждение – у совестливого рефлекторно. Осудить – значит задать меру, не ниже которой совесть отмерит тебе.

• Неосуждение не есть невмешательство, так что – согласно христианскому афоризму –прощая грешника, осуждай грех. А вот для совести даже заглаженный грех еще не достаточное основание простить грешника – тебя самого.

• Раны совести незаживающие, их время не лечит. Вообще, чем развитей в человеке совесть, тем меньше оправдывается для него эта поговорка. Наверное потому, что все в мире есть, в какой-то мере, дело совести.

• Совесть: честная память. Или так: пытка памятью.

• У поступка в распоряжении минута, а у совести вся жизнь. Потому, совесть и несправедлива.

• …Совесть несправедлива: она не сравнивает тебя с другими, не знает меры. <

• Как известно, критика, высказанная в общем виде, никогда не обескураживает тех, в чей адрес направлена: дураки не относят ее на свой счет, потому что для этого необходимы логические процедуры, а негодяи воспринимают ее как естественный стон или вопль предназначенных быть жертвами негодяйства. Такая критика действует исключительно на умных и совестливых.

• Высказанная в общем виде, всякая критика может быть отнесена, в разной мере, ко всем – потому и чувствительны к ней в основном те, к кому она относится меньше всего. Кто настолько умен, чтобы уметь осмыслить свои ошибки, и настолько хорош, чтобы уметь обвинить себя в том, что другим прощается.

• Человек обречен на вину, если хочет хотя бы жить, и совесть не может этого не знать. Потому, совесть может пытать, но не должна убивать: вот вся ее мера. Правда, если вина слишком велика, пытка может стоить казни…

• Опасно долго говорить о совести, произносить вслух ее имя: растревожишь свою…

СОВЕСТЬ И БОЖИЙ СТРАХ

Переход к статье «Совесть и божий страх»

СОВЕСТЬ И ДОЛГ

Переход к статье «Совесть и долг»

СОВЕСТЬ И СТЫД

Переход к статье «Совесть и стыд»

СОВЕТ

(необязательное предложение прямо не участвующего в деле лица)

– это, так сказать, ваша решимость разделить ответственность за то, в чем вы не сможете принять достаточного участия,

и, симметрично –

– ваша надежда разделить ответственность за свой поступок с тем, кто не может ее нести.

Короче говоря, тот самый «свой ум», которого «не вложишь».
«Совет» в пожелании «совет да любовь» – значит «согласие, общие взгляды».
Кстати, «согласовать» – отнюдь не то, что советоваться, – это скорее о естественном праве вето всех заинтересованных лиц: перед поступком убедиться, что никто из них не против.

• Каждый рад сам рад быть автором своих добрых и умных дел – а когда в том или другом можно сомневаться, спрашивает совета.

• Искусство просить совета: искусство так сформулировать условия задачи, чтобы сомнительный желанный ответ прозвучал из уст другого…

• Если человек не знает, как поступить, он спрашивает совета у другого, который и подавно не может этого знать.
Если уж человек просит совета – можно не сомневаться, что он достаточно инфантилен для того, чтобы в случае неудачи обвинить советчика.

• Прислушиваться к советам полезно тому лишь, у кого достаточно твердости никого никогда не слушать.

• Давать советы можно лишь в самом общем виде – и все такие советы сводятся к паре противоположностей. «Будь предусмотрительней – не пытайся всего предусмотреть, поживешь, увидишь»; «имей в жизни цель – живи настоящим»; «memento mori – живи, как будто перед тобою вечность»; «слушай советы – никого не слушай»; «живи умом – живи сердцем»; «будь всегда недоволен собою – не ищи себя вовне»; «поторапливайся не спеша», «доверяй, но проверяй», «на Бога надейся, но сам не плошай»… Все определяет мера, меру определяет ум, а ума не вложишь.

• «Непрошеные советчики», которые так нас раздражают, – это те, кто советуют в деле, в подлинном замысле которого нам совестно себе признаться. То есть, тем раздражают, что думают о нас лучше, чем мы суть.

СОВРЕМЕННОЕ

(кроме буквального смысла «относящееся к данному времени»)

– новейшие коллективные установки.

Древнее социальное чувство полагало «золотой век», идеал человеческого общежития, в начале времен, и наличные коллективные установки ценились лишь постольку, поскольку предположительно еще сохраняли в себе прежние – были от века, являлись традициями. Ныне зримые успехи цивилизации заставили социальное чувство поверить в прогресс, в правоту и достоинство новизны. Так родился идол моды, и в частности «современное», как –

– высокий синоним моды. Новейшая общепринятость; плод усвоения традиционалистским сознанием идеи прогресса…

Разумеется, существует и подлинный прогресс. Обретает автономию разум, тогда как традиционные представления, не выдерживающие испытания разумом, десакрализуются (расколдовываются, развенчиваются); важный смысл «современного» –

– стоящее на уровне достижений своего времени; свободное от предрассудков прошлого.

Но расхожее «современное», скорее напротив –

– это специфический предрассудок, состоящий в том, что новой общепринятости (только еще завоевывающей массы, «эзотерической») приписывается ценность как таковой.

Люди гонятся «за временем» – пытаются стать «как все» раньше или хотя бы не позже других…
Итак, раньше каждое время воспринималось умами как глубина общего падения; ныне – как достигнутая вершина. Новое время будто венчает все предыдущее, и самодовольно.

• Современное (людей поверхностных) – это сумма новейших предрассудков. А может быть, оно – самый главный предрассудок нового времени.
Сама категория «современное» – современная. Раньше предрассудки, иначе говоря традиции, не могли быть новыми – как оно и следует по определению, – и старое было a priori лучше нового, ход времен означал скорее регресс. В последние века, однако, прогресс слишком убедительно заявил о себе. Прежде в прогресс можно было только верить, и веру эту питали лишь лучшие умы – не то ныне, когда он стал явнее как раз обывателю, чем лучшим умам: моральный прогресс сомнителен, зато никто не усомнится в том, что сегодня пылесосы, самолеты и компьютеры лучше, чем вчера, а завтра будут еще лучше. Так вот, «современное» – это преобразование идеи прогресса в традиционалистском уме, в массовом сознании.

• В античности были, конечно, щеголи, но не было, в современном смысле слова, модников. Каких только узнаваемых характеров вы не найдете у Теофраста, только не этот. Их и не могло быть: новейшее не считалось, как таковое, ценностью, «золотой век» ощущался позади. Красота, как ей и положено быть, была – вечной. – На бытовом уровне, люди могли хвалиться роскошью одеяний, наверное и удачными обновами – но не их новейшей характерностью, не тем, что называется модой. (Разве что «милетские собачки» и щиты на крыльях у галок предвещают моду?) Острохарактерным бывает уродство, и мода им не пренебрегает; уж ясно, если бы такое явление в древности было, оно не прошло бы мимо внимания сатириков и бытописателей. Мода – это явление принципиально современное, и сама есть «современность», может быть, пародия на нее…

• У «современного» два антонима (кроме, понятно, антонима «устаревшее»): именно «вечное» и «традиционное».
Хорошо, если современное преодолевает традиционное в пользу вечного. Но чаще наоборот: в нем вечное отвергается в пользу модного, – а ведь мода и традиция – две не ладящие между собой, но родные сестры. (Моды – традиции-однодневки.)

• Вечное представлено каждым временем, и остается впереди любого времени, требует вечного же постижения… А что есть «современное»? Очередной рубеж на пути к вечному? Очередной его, вечного, лик? Или очередная попытка, глупая и самодовольная, подменить его временным?

• Современное – это противопоставление старому, но в равной мере и вечному. То ли истина по отношению к старому, то ли – очередная ложь по отношению к вечному…

• «Современное» – промежуточный финиш в гонке неизвестно за чем. Или: охота за вечным там, где его нет.

• Давайте идти в ногу с вечностью, а не со временем. Время скачет, вечное никуда не торопится. Время бежит и ничего не достигает, а вечное всегда рядом.

• «Гнаться за временем» – гнаться за самыми пустыми миражами, какие только бывают. Старым глупостям и пустякам, в которых мы выросли сами, мы цену знаем – ну, и новые пустяки и глупости нисколько не лучше оттого, что перестаешь их узнавать.

• «Гнаться за временем» или даже только «стараться не отстать» – ведь это паника; умонастроение тех, кто перестал узнавать в молодых себя и решил, что долее оставаться собой невозможно.

• Если чего-то не понимаешь, не осуждай, но и не изображай понимающего.

• «Гнаться за временем», пожалуй, еще глупее, чем брюзжать (осуждать все огульно): в последнем случае, не понимая происходящего, человек по крайней мере сохраняет собственную позицию, а в первом теряет и ее.
Вообще, брюзжать на время – значит осуждать победителей, которых, как считается, «не судят». Но совесть обязана судить и победителей. И потом, сами победы времени – временны.

• Современное – это зазнавшееся временное.

• Из «Формул»: современное – то самое, что со временем будет представлять лишь «исторический интерес» – то есть никакого интереса.

• У всего нового и хорошего есть-таки один недостаток – именно тот, что оно новое. Всякая замена предполагает свои потери. Но для поверхностного человека, в наше время, новое хорошо, даже если хуже старого. «Современное» – специфический предрассудок, состоящий в том, что новому приписывается ценность как таковому.

• Современное – это поверхность, и чувствуют себя хорошо на этой поверхности люди поверхностные. Задача которых не вникнуть, а поспеть.

…Но есть «современность», близкая к определению «свободное от предрассудков», делящая всю человеческую историю на то, что было до нее, и на собственно современную. Эта современность начинается с греко-римской античности, и есть –

– культура с центром тяжести в собственном разуме человека (пришедшая на смену культуре-традиционализму культура универсальная, общечеловеческая, на каком бы языке ни говорила).

Ясно, что традиции продолжают существовать, больше того, именно с этих времен явилась необходимость им покровительствовать, защищать от покушений разума, – но сама эта необходимость, сама возможность давать традициям оценку (это вот хорошая традиция, эту вот надо развивать, а эту пора искоренить) – меняет дело кардинально: богов ведь не судят, не журят и не поощряют, судить – как раз их прерогатива. Как только человек начал оправдывать своих богов, сочинять теодицеи и защищать традиции – их время ушло, это уже не те боги и не те традиции.

• Секрет не-устаревания и неослабевающей притягательности для нас античности – в том, что она есть первое проявление современности, универсального, вечно актуального типа культуры. Естественное любопытство к древностям помножается тут на столь же естественный и притом плодотворный интерес к истокам наших представлений, еще не замутненным подражательностью и манерностью.

• Для российской культуры и ее ценителей наш XIX век всегда будет тем же, что для мировой культуры – античность. Здесь все для нас началось и все уже достигло своего совершенства. Здесь родина наших идей и вкусов, место, где, несмотря на пережитки самой жестокой архаики, которые мы извиняем для себя ее социальным детством, нам все мило – и все продолжает раскрывать для нас свои неиссякаемые сокровища. За всем, что мы говорим и делаем – от самого языка до противостояния либералов и патриотов – стоят его чистые и во многом недосягаемые образцы, а многие из этих образцов высятся и одинокие. И – никакой гордыни, за всем – сознание, что все это лишь начала, лишь учеба, а главное – впереди… Здесь – все, что душе необходимо. Если бы все, что делалось потом, было забыто (представим такую катастрофу!) – воспитать культурного современного человека было бы, скорее, легче, а не сложнее. Я думаю, так будет всегда.
Но почему, однако, XIX-й, почему не раньше? – Именно потому, что тут были не вообще начала, а начала современности. Ибо современность в лучшем смысле слова находится не на пятачке последних десятилетий, а есть тип культуры, который, родившись, уже никогда не прейдет.

СОГЛАСИЕ

– (душевное): когда никому не хочется того, на что требуется согласие другого.

СОЗЕРЦАНИЕ

– безучастное взирание, «глазение», –

это пошлый смысл. А смыслы подлинные –

– познание вне пределов субъективного (корыстного) интереса, то есть вне пределов практического, – движение к чистой объективности, абсолюту смысла;
– умозрение (математика, метафизика).

• Есть три вида реакций субъекта на мир: механическая (неживая и отчасти животная), приспособительно-преобразовательная (животная и человеческая), и – созерцание: реакция (если только это можно назвать реакцией) сугубо человеческая.

• Созерцать – это не «смотреть и ничего не предпринимать», а «смотреть, чувствовать и думать не для того, чтобы предпринимать», – искать смысл.

• …Может показаться, что, если очистить наше познание от всякого практического интереса и с ним личного отношения, то оно и вправду превратится в простое «глазение». Но, и то кажется, что это будет «глазение» непосредственно в трансцендентное.

• Исключить практическое отношение – значит, по-житейски, уже не делать никаких выводов, то есть созерцать – значит не думать. Но так оно только по-житейски. Математика – чистый образец умозрения, и «спекулятивная» философия – значит умозрительная, созерцающая.

• Философ (думающий человек) пытается выяснить смысл того, в чем другие могут только участвовать (задумывается об общем того, в чем другие являются только частью. А с этим он входит в сферу трансцендентного.
(Кстати: вполне можно сказать, что математика трактует о сущностях трансцендентных.)

• Смысл в этом бытии есть смысл-для-нас; но философское созерцание ищет, в пределе, смысла самого по себе, – оно, таким образом, трансцендентное постулирует, исходит из его существования.

• Что мышление это созерцание, и созерцание это мышление, учили уже давно (по меньшей мере, начиная с Гегеля).
Мышление – умозрение. Оно усматривает (созерцает) и называет, фиксирует результаты, для дальнейшего созерцания и называния.

• Мышление потому не сразу идентифицируют с созерцанием, что отгадывание причин, его обычная, «бытовая» задача, на созерцание как будто не похоже. Вот следствия, когда известны причины, – те, действительно, усматриваются, тут логика («мышление») и созерцание одно. То есть «по ходу» причинно-следственной цепи – мышление то же, что созерцание, а «против хода» – уже, получается, одно только мышление…
А ведь на самом-то деле – прямо наоборот, и в языке (минимально ученом) этот факт зарегистрирован. Именно в этом восхождении к причинам нам логика помочь не может, а помогает как раз догадка, – интуиция (от «пристально всматриваться»), созерцание в чистом виде!
То же самое касается общего и частного. Частности усматриваются непосредственно, как нечто содержащееся в том, что ты знаешь, – а вот при восхождению к общему на силлогизмы уже нельзя опереться, оно требует озарения – интуиции.
Конечно, все те умственные мучения, что подготавливают акт созерцания – интуицию – на само созерцание не похожи: созерцанию пристало быть «безмятежным». Таким, впрочем, оно и остается. Прозрение дается труженику, но не как результат, а как благодать; сколько дневных часов может быть потрачено на поиски решения, а оно явится вдруг во сне, без труда, да совсем неожиданное. Это – дверь, которую нельзя открыть, как ни жми, но – «стучите, и откроется».

• Созерцание – преодоление практического. Переживание вечности.

• Созерцание – это интуиция абсолютного и вечного в частном и преходящем.

СОЗЕРЦАНИЕ «ЭСТЕТИЧЕСКОЕ»

– усмотрение гармонии: гармонии форм – то есть красоты, гармонии содержаний – то есть образа.

• Эстетическое созерцание – не умозрение, а «чувствозрение», – оно смотрит не на понятия, а на вещи.
Можно было расценивать эстетическое созерцание как подготовку к мышлению, – то есть уловленную гармонию, сложившийся образ – как предчувствие возможного понятия. Так оно и бывает, но этим его значение не исчерпывается.
Взирая на вещи помимо понятий, что называется непосредственно, эстетическое созерцание непрестанно обновляет наши связи с миром, не давая нашим схемам заслонить собой мир, а заодно разрушая ложные схемы, предубеждения, стереотипы. Усматривая не выводы и даже не обобщения, а образы, оно усматривает, пусть также уже несколько упрощенный, но – источник и выводов и обобщений.

• Эстетическое созерцание в искусстве «безмятежно» в том же смысле, в каком искупает волнения и таким образом «безмятежен» вынесенный из них урок. То «эстетическое созерцание», которое уже начинает с безмятежности – «эстетизм», вырождение искусства.

СОЗНАНИЕ

исходно, в некоем, так сказать, биологическом смысле –

– «прогнозирующий аппарат воли»

(воля, что значит воля к жизни или сама жизнь, есть направленность в будущее, и способность прогноза затребована ей естественно, предопределяет вектор эволюции).
То есть, сознание –

– вся та деятельность (именуемая «высшей нервной»), заполняющая область между воздействиями, испытываемыми живым существом (ощущениями, чувствами, впечатлениями) и его реакциями на эти воздействия (решениями или – у человека – «матрицами» возможных решений, выводами). Биологический смысл каковой, очевидно, в оптимизации реакций, адаптации (от чисто приспособительной до преобразующей).

Сознание и мышление, на самом деле – синонимы. Синонимы постольку, поскольку мышление невозможно оторвать от всего того, что в сознании как будто не есть не мышление – памяти, чувства, фантазии. Это и синоним воображения.
Эта деятельность составляет относительно самостоятельную внутреннюю, «вторую» жизнь живого существа, – самостоятельность, рост которой составляет показатель высоты его эволюции. Итак, она –

– жизнь, проигрываемая в возможностях (исходно – проигрывание возможных последствий предполагаемых поступков).
Воображение, его производные и механизмы (память, логика, индуктивная и конструктивная способности…)

Далее. «Быть в сознании» (то есть бодрствовать, не грезить) – значит различать происходящее только в этом воображаемом субъектом (субъективном) мире от того, что в нем предопределено миром объективным.
Сознание в этом смысле –

– работа субъекта по различению объективного в своем субъективном

(так сказать, знание со знанием степени его объективности, откуда, наверное, со-знание).
Эта работа, понятно, требует особых энергетических затрат. Уже потому часть времени сознание отключается, хотя тоже частично (сон), а часть самого сознания спит и во время бодрствования (эта спящая его часть – подсознание).
Отсюда, сознанием называется еще и только –

– активизированная, «светлая» сфера моего внутреннего мира, – те его содержания, в которых мое я, в состоянии бодрствования, вольно себе отчитаться, может актуализовать их по произволу и с которыми вольно оперировать по объективным законам.

Как я сказал в статье «Подсознание», сознание – это активное участие Я в чем-то из того, что в нем происходит.
(Замечание. Во сне сознание отключается лишь частично; надо сказать, что и сновидения для этого сознания обладают объективностью, свойством внешнего факта. Они ведь сознанием не задумываются. Отсюда и загадка – как доказать, что сон не реальность? – Только так, что пробуждается человек к одной и той же реальности, ее ему и приходится принимать за таковую, а засыпает – к разным, значит, к иллюзиям.)

• Воля противостоит объективности, которой одновременно и принадлежит, – а сознание, этот цветок воли – это ее самоидентификация в объективном, рождение (одушевленного) субъекта.

• Восприятие, воспринимающее вместе с воспринимаемым и себя самое, и отличающее одно от другого – это сознание.

• Сознание – способность реагирования на сами наши реакции, это удвоение Я.

• Сознание, со-знание: жизнь живущая и одновременно знающая о себе.

• Есть объективная необходимость и в содержаниях сознания, этого мира возможностей; эта объективная необходимость называется непротиворечивостью или логикой. Улавливание внешней объективности чаще называют восприятием, внутренней же, о которой я сказал – мышлением (в узком, собственном смысле).

• Действия людей – еще только, как правило, сон, точнее сомнамбулизм, а их мысль – работа сознания – лишь иногда и лишь у некоторых есть бодрствование, у большинства же, обычно – греза, сновидение…

• Слишком многое за нас решает подсознание. Совесть, просыпаясь, будит нас.

• Сознание – сознание действительности, однако не связанное ею. Это способность ошибаться, грешить против нее, породила и возможность ее осмыслить: найти место необходимости в спектре возможностей.

• Сознание – светлая сфера Я.
Свет освещает то, что есть, то есть сознание – это отчет в объективном. Значит, можно сказать еще, – это поверхность соприкосновения внутренних и внешних миров.
«Довести до сознания»: вытащить на (эту) поверхность.
И правда: поверхностные люди слишком «сознательны». Им ни о чем не надо думать, ибо они все либо уже «знают» или могут «узнать». Глубокие люди выходят на поверхность из собственной глубины, всякое знание для них – скорее процесс, чем факт, и ничего от других они непосредственно узнать не могут, потому что должны сначала опознать это в себе.
За своим мнением мы обращаемся, еще прежде логики, к чувству, то есть к подсознательному – и лишь когда своих мнений не имеем, обращаемся к сознанию. Припоминаем, делаем выводы или обращаемся за подсказкой.

• Осознать: сделать пригодным к сообщению. То есть найти в своем субъективном общезначимое.

• Сознание живо тем, что имеет особый резервуар для «существующего лишь в сознании» – чего не может быть в действительности. Оно появляется со способностью живого существа ошибаться, а следовательно реагировать на внешние воздействия непредсказуемо, следовательно – иногда лучше для этого существа, чем если б оно реагировало безошибочно механически, как неживое, или безошибочно инстинктивно, как низшее животное. Эту свободу подчинила себе воля – вывела поведение живого существа из подчинения причинам и подчинила это поведение его собственным целям; и это мы называем сознанием.

• …Со способностью ошибаться, которая есть чуть ли не само сознание, входят в человеческое сознание истины более объективные, чем те, к которым мы предназначены свой биологией. Я имею в виду те истины о пространстве и времени, которые открыла постньютоновская физика, и которые не могут стать для нас наглядными и логичными. Эти истины, таким образом, занимают у нас в умах то место, которое резервировано в них для заблуждений. Но интересно, что поэты и философы каким-то образом провидели их и раньше, чисто метафизически.

• Сознание – это освоение жизнью сферы возможного. (Необходимое ей для того, чтобы пробовать и ошибаться не только на практике.) Можно сказать: это освоение величайшей привилегии всего живого – привилегии ошибаться, то есть пробовать. Свобода, возможность, ошибка связываются формулой: свобода – это возможность ошибаться. Когда ошибаются не на практике, это называется мышлением.
В этой сфере возможного реакции теряют однозначную предопределенность получаемыми импульсами, «ошибаются» относительно них, и возникает поле для выбора, который затем и осуществляется.

• …Ощущаемый импульс из внешнего мира сознание растворяет в океане неопределенности (это называется свобода), и в получающихся таким образом бесчисленных возможных реакциях на импульс определяет оптимальное (это называется решение).

• Оптимальная реакция на внешний импульс требует точной ориентации в объективном мире. Потому сознание должно в своей сфере – сфере возможного – постоянно находить место для единственно возможного, или объективного. Это называется – понимать. Сознание – один из синонимов понимания. Понять, осознать – значит увидеть необходимость необходимого: то есть увидеть необходимое сначала как только возможное, а затем – как единственно возможное.

• Говорят, понимание начинается с удивления, – иначе и быть не может: факт, чтобы быть осмысленным, а не воспринятым только, должен предстать сознанию сначала как только возможность, которую однако нельзя подвергнуть сомнению, – а это и есть удивление. Факт должен быть «подвергнут удивлению»…

СОКРОВЕННОЕ

– святое личное, в которое можно лишь посвящать (как акт высшего доверия к другой личности, то есть любви), а обнаруживать как-то иначе – значит опошлять. Святое, жрецом которого являешься ты (является личность); твое святое и заповедное личное.

• Вообще, личность является жрецом всего святого для нее, даже если это и общие многим святыни, так что и подлинная вера может быть лишь сокровенной. А публичность веры есть уже ложь против нее.

• Сокровенное – не хорошее и не плохое: оно мое и бесконечно важное для меня, без чего я, как и все, единственный и неповторимый, не могу состояться. Поэтому оно не терпит чужого суда и даже взгляда (ведь просматриваемость – уже подотчетность).

• Все живое возникает, таинственным образом, «из ничего» – то есть из тайного; сокровенное – та твоя тайна, которая может ничего особенного и не содержать, из которой постоянно возникаешь ты сам.

• Сокровенное, как всякое святое – само свой суд.
Трудность исповеди не в том, что признаться другому в своем сокрытом, а в том, чтобы самому осознать свое сокровенное.

• Личное – сокровенное общечеловеческое.
«О любви все сказано», и всякий святой для нас опыт – неповторим, уникален и вместе с тем так похож на опыт других…
В глубине личного и находится глубочайшее общечеловеческое. Удостоверенное фактом рождения в глубине этого личного… Вот почему талант – эта способность открывать миру новую вечную правду о нем – это искренность.

• Сокровенного не показывают – в него посвящают.

• Откровенность – это посвящение в сокровенное.

• Те пусть не лезут в душу, а эти – с душой.

• Не мечите бисера вашего перед кем попало, не ставьте людей в свинское положение.

• Внутреннее достоинство должно быть абсолютно, а значит, не мелочно. – Сокровенное не должно унижать себя особой щепетильностью.

• Писатель (подлинный) делится сокровенным, но не с публикой, а с Человеком вообще, говорит с душой идеального незнакомца. И это общение – может быть, самое интимное из всех возможных. Вот только путь к нему – через позор публикования.

• У дикаря святое было публичным, а публичное святым; ныне святое мало-помалу становится тем же, что личное: сокровенное.

• Для состоявшегося человека интимное (половое) сокровенно, но для пошляка, как только он узнал, что сексуальная революция благополучно свершилась и интимное, оказывается, не стыдно – оно только «интим». В том смысле, в каком так называются «магазины для взрослых».

• Личное как святое. – Для многих людей их детство – их священная история, и, скажем, детские фотографии – почти иконы (это показано, кстати, в фильме «Маленькая Вера» – я имею в виду момент, когда она, думая, что встречает смерть, берет в руки свою детскую карточку). Отражает ли это восприятие школы жизни, взросления, как непрерывного падения? Или восприятие детского существования как единственно настоящего (а взрослого – как фальшивого, подневольного)?.. Или что другое?

СОКРОВИЩЕ

– сокрытые ценности, –

слово, каким весьма часто и точно называют подлинные произведения искусства, ибо таковые скрывают в себе всегда бесконечно больше, чем это доступно с первого и не первого взглядов, всегда остаются в чем-то сокрытыми.
Да и вообще – большинство ведь предпочитает то, что уже как-то понимает. Клады лежат на поверхности – откапывать надо души.

СОЛИДНОСТЬ

– основательность; общепризнанная повадка основательности – несуетливость;
– маска основательности, то же, что импозантность.

• Слишком трудно судить по внешнему виду, но большинство иначе не умеет.

• Доброта не импозантна. Разве что «добродетель».

• Истинные достоинства в маске не нуждаются, и «несолидность» – их верный признак.

СОЛИПСИЗМ

это если не убеждение, то несознаваемая установка (главным образом этическая) большинства людей –

– идея, что Я есть единственная реальность в универсуме, а универсум таким образом – моя иллюзия, хотя и не во всем подконтрольная моей воле.
Этический солипсизм (эгоцентризм) – чувство, что Я для себя есть единственная абсолютная ценность в универсуме, а все иное составляет мои приятные или неприятные ощущения, то есть не самоценны (не ценность), но лишь более или менее нужны или вредны мне, имеют лишь положительную или отрицательную, но всегда относительную цену.

• Солипсизму в душах способствует то, что «я» – действительно центр универсума, его глаза, его самосознание; ведь в этом и сущность жизни – бытия, обращенного на себя; в «я» оживает универсум. Но плюрализм «я», конечно же, остается фактом.

• Солипсизм – не какой-то интеллектуальный изыск, каким он обычно представляется. Напротив, это – предельно примитивное и наивное представление о мире. Правда, уже настолько примитивное и наивное, что в чистоте его можно лишь реконструировать (не теоретическая конструкция, а теоретическая реконструкция). Уму это исходное архаичное представление почти что непостижимо и кажется чудесным, потому что с каждым проблеском сознания, с каждым усилием объективности, оно закономерно рассеивается; но всю область вне мысли, в нашей душе, оккупирует именно оно. С точки зрения разума – я в мире, с точки зрения всякой неосознанности – мир во мне.
Так, архаичная религия вне разума, и – солипсизм. Молясь своему Богу, мы надеемся смести объективность, – предполагаем видимо, что весь мир – в нас.
Глупость – всегда солипсизм. Ведь верить в объективность вымыслов нельзя без подспудного убеждения в том, что сама объективность – своего рода вымысел, не более неподатливый нашей воле, чем бывает неподатливым сновидение.

• Солипсизм превращает мир – в сон, в галлюцинацию. И та же проблема: как отличить явь ото сна, даже если бы явь и существовала? Будто бы, по мнению солипсистов, никак, – но тогда, можно считать, яви и не существует. Однако, эта задача решается. Самое философское решение – и самое обычное: это себя ущипнуть. И тогда объективность сама постоит за себя – докажет существование чего-то, в частности боли, чего тебе в твоем универсуме может быть и вовсе не нужно.

• «Человек, – заявляет глубокомысленно солипсист, – не любит ни отца, ни матери, ни жены, ни детей, а всегда лишь приятные ощущения, которые они ему доставляют». И действительно – случись с человеком несчастье и исчезни «приятные ощущения», тут и увидишь, кто был солипсистом и насколько, а кто, может, не был им и вовсе. Один ищет ощущений, которые помогли бы ему восполнить потерю, другого давит чувство утраты незаменимого.

• Этический солипсизм, утверждая субъективность ценностей, утверждает тем самым их относительность, отсутствие самоценного в мире, кроме Я. А с этим, он может быть и предан долгу, и благоразумен, и даже по своему любящ, но не может быть просто человечен.

• Моральный солипсизм ищет всему цену (значимость для меня), мораль разума постигает во всем его ценность (собственную значимость). Потому для морального солипсизма свята и выше цены только власть, которой приходится подчиниться, разум же ценности и святыни не различает, и они для него присутствуют во всем – как объективная истина, справедливость.

• Мораль должна преодолеть солипсизм в первую очередь – сознать, что ценность – это и есть объективность. Покуда солипсизм в людях жив, их морали приходится опираться не на объективность, а на власть, – не на истину, а на Бога…

• …Все, что нужно человечеству – сознать наконец объективность ценностей. Не предметность, конечно, а их бытие за пределами нужного-приятного мне (нам) лично. И тогда человечество сможет себе позволить обойтись в своей этике даже без Бога, не говоря уже об идее собственной выгоды в морали.

• Вместо естественной и справедливой заботы о себе у дикаря – солипсизм; вместо сознания равноценности всех других, позволяющего столь необходимое человеку общежитие – стадность.

• Солипсизм и стадность – сочетание, составляющее, кажется, исчерпывающее определение дикости, архаичной психологии. Оба принципа внеразумны и это та почва, на которой примиряется их кажущаяся несовместимость.

• Все неподвластное в личном универсуме дикаря становится его персональным богом, и власть социума, без которого ему не выжить, в том числе. Но и сама персональность бога, и сакрализованное деление людей на «своих» и «чужих» – религиозность дикаря и его патриотизм – все тот же солипсизм.

• Солипсизм и стадность до некоторой степени друг другу противоречат, но и существовать друг без друга не смогли бы, потому что иначе не смог бы существовать их субъект. Так должны сочетаться в живом и малоразумном существе инстинкт самосохранения и инстинкт сохранения рода, эгоизм и патриотизм. И род нельзя было бы сохранить без самосохранения индивидов, и патриотизм – коллективный эгоизм – не был бы понятен существу не эгоистичному, а просто справедливому.

• Солипсизм индивида гонит его в стадо, и само стадо настроено всегда солипсистски. Уж оно-то, в отличие от индивида, преодолевать солипсизм вовсе не умеет – всегда находится в центре мира, и его притязаниям предел кладет только сила другого стада.

• Солипсизм нельзя уравновесить логикой или совестью, ибо это значило бы убить сам солипсизм в человеке. Его уравновешивает только стадность, принцип столь же внеразумный. Точно так же ни логикой, ни совестью нельзя сдобрить стадность, но только убить ее.

СОЛИПСИЗМ И РЕЛИГИОЗНОСТЬ

…Вместо эпиграфа: «…Ту ночь Наталья с семьей провели на даче. Когда утром они вернулись в Москву, то увидели на месте своей многоэтажки груду развалин… С тех пор Наталья поверила в Бога, спасшего ее и ее детей» (из телерепортажа).

• Обыденные религиозные представления могут быть осмыслены как представления глубоко или наивно эгоцентрические, точнее – солипсистские.
Поясню, что я имею здесь в виду под эгоцентризмом или солипсизмом. Ближе всего то, что в философской литературе называют солипсизмом «практическим», а я бы назвал психическим. Такой солипсизм одновременно смутен и радикален. В отличие от него даже система «субъективного идеалиста» Беркли, автора тезиса «esse est percipi» (существовать, для предмета, значит быть воспринимаемым) – кстати, надеявшегося обосновать ею религиозную веру – предполагала каким-то образом реальное существование всех душ (только не материи). Но на определенном этапе духовного развития, как кажется, для человека лишь одно его Я еще и существует доподлинно. И это отражается в его религиозности.
Действительно. Рассудок в обыденной религиозной картине мира значит мало (иначе, исторически, и быть не могло), – эта картина в своих главных чертах рисуется неосознанным психическим в человеке, в терминологии Фрейда подсознательным, – подсознательное же именно эгоцентрично, оно «солипсист». Подсознательное – и значит «до-объективное», не выходящее из пределов субъективности.
Оно, подсознательное, составляет древнейший пласт души, и – примитивно. Осмысляя примитивное вообще, надо помнить, что таковое «просто», но не логически, а вопреки логике, и тем может быть бесконечно сложно. Так и архаичное в душе заявляет о себе странно, поистине чудно; древнейшее в нас есть, может быть, и мощнейшее; возможно, именно с ним напрямую говорит само трансцендентное, если рассудок такового не хочет слышать! – но чем пристальней вглядываться в него, тем явнее выступает его психическая отсталость как крайний, именно солипсистский, и вызывающий мало доверия субъективизм. Который и понятен – ведь субъективное восприятие и реагирование, хоть и чревато для индивида самыми опасными невязками с внешним миром, расходует психической энергии меньше объективного.
Так вот, для подсознательного, этого стихийного солипсиста в индивиде, отнюдь не Я индивида является частью универсума, а сам универсум является частью Я. То есть универсум для подсознательного, как и (мне кажется) обыденно-религиозного Я есть в сущности то же, что сновидение, галлюцинация, греза (собственные продукты подсознательного), – самая фундаментальная из грез, но в принципе того же рода. Нет вещей самих по себе, нет самостоятельных лиц, а есть мои (эгоцентрика, солипсиста) ощущения, и только с ними я и имею дело. Как бы ни были похожи связи личности со своими ощущениями-восприятиями на ее связи с реалиями (если они для нее существуют), разница непременно даст себя знать, – о ней-то, в общем, и пойдет дальше речь.
Естественно, что в солипсистском сомнамбулическом универсуме образы и ассоциации понятнее и значимее силлогизмов, и истинами служат мифы и метафоры. Чувствуешь, что указывать верующему на объективную нелепость иных его «богодухновенных» представлений даже неуместно. Эта нелепость и слишком очевидна. Верующий вводит вас в полный особого значения сон, свой мир, и смешно ему тыкать, что так, мол, не бывает – разве во сне дело в том, «как бывает»? Мир-мираж мог быть создан в шесть дней, причем свет раньше солнца и т.п. – но у грез ведь свои законы, тут «художественная правда» значит все, а фактическая или логическая просто не при чем. Так, верно, оно и в искусстве: у вавилонских каменных львов по пять лап, и потому они будто бы идут; суриковский Меньшиков не мог бы разогнуться в своей лачуге, и потому ощущаешь, что ему во всех смыслах тесно. Назовем это мистикой (что вообще всякая мистика вырастает из солипсизма, этого вбирания мира в Я, утверждать не берусь) и согласимся, что эмпирике и рассудку тут делать нечего.
Особенно важно следующее. Многое в моем (эгоцентрика) универсуме оказывается мне самому непостижимо и неподвластно, именно так, как и во всяком сновидении. Случаются и сны-кошмары, живо рисующие мне не что-нибудь, а мою собственную погибель! И все же, коль скоро и неподвластные мне, высшие силы суть лишь образы моего сна, то и они вращаются вокруг меня как центра – и должны иметься способы как-то с ними справляться, настраивать их в свою пользу. Эти способы составляют культ: духо-, идоло- или богопочитание. Есть что-то и надо мною! Но – надо мною. За видимым теоцентризмом культа просвечивает все тот же эгоцентризм: каким бы великим я ни полагал божество, я не сомневаюсь в своем праве и самой возможности занять его моими заботами.
Итак, «подсознательное» (или досознательное) происхождение религиозности и определяет (по меньшей мере, составляет аспект) религиозного отношения человека к миру. Отношения эгоцентрического, внелогического и убежденного в возможности влиять на мир иначе, как приложением рук. Остановлюсь на некоторых, из важнейших и непременных, теистических представлениях.

Идея трансцендентного (чуда)

Сознание есть сознание объективности, то есть независимого бытия мира вне моего Я и моих «нужно – не нужно», «нравится – не нравится». Это сознание мира как управляемого собственными, так называемыми естественными причинами. Ясно, что религиозная картина мира, как солипсистски эгоцентрическая или субъективистская, как отражение мира в подсознательном, должна либо вовсе или почти вовсе не иметь идеи объективности (как оно у дикаря) – либо, если чувство объективного уже сколько-нибудь окрепло в нас, постулировать существование трансцендентного. То есть чего-то находящегося за пределами естественного объективного, однако видимым для нас образом действующего и обязательно имеющего над объективностью чудесную власть.
Вообще говоря, можно представить себе трансцендентное так, что оно, будучи по определению вне пределов естественного, никак себя отдельно от него, в мире естественного-то, не проявляет, хотя, может быть, само естественное составляет лишь его видимый нам аспект. Глупо было бы с этой точки зрения ждать, что сверхъестественное станет вмешиваться в естественное, себе же наперекор… Это тоже можно было бы назвать религиозностью – но здесь речь о религиозности традиционной, теистической, обыденной. Для последней же такая позиция есть только закамуфлированный атеизм и ничего больше. Религии, как сновидения, нет без веры в чудо: в возможность вмешательства сверхъестественного в естественное, преодоления, перешагивания самой объективности.

Идея божества, или сакрального

Итак, универсумом религиозной души правит не сама эта душа, им правит трансцендентное.
Пусть универсум помещается в собственной душе эгоцентрика, но «горький» опыт убеждает каждого, и эгоцентрика тоже, в его неподвластности воле, как неподвластны воле и сны, привидения, миражи… Отчет в этой неподвластности мира в конце концов разрушает субъективизм, выводит Я из его солипсизма к идее причинности, объективности, «самоходности» мира. Но в «первом человеке», непосредственно, она рождает совсем иную идею – идею божества: непостижимой (трансцендентной, сверхъестественной) живой силы, силы высшей, орудующей в сем мире и заставляющей с собой считаться даже его вместилище, самого эгоцентрика. Непостижимое подчиняющее – это сакральное. Сакральных сил, видимо, в мире действует много, но каждая из них имеет непосредственное отношение ко мне, заключившему в себе этот мир…

Идея единого Бога

Основание всех божественных (сакральных) сил – единый всевластный Бог. Эта идея возникает не сразу, но необходимо, ибо а) человеку вообще свойственно подозревать общее в многообразии, б) высшее тяготеет к абсолюту, который – в единственном числе и в) власти свойственно стремиться к единовластию… Бог – сама власть, и все в моем универсуме в его ведении и в его руках.
И так Бог оказывается выше меня в универсуме, центром которого являюсь я. Я – центр, а Бог, коль я над ним не властен, прямо надо мною; он выше меня и одновременно во мне, и сам я, хоть перед ним и ничто («я червь»), а заключаю в себе Бога («я Бог»)… Он господь, а все-таки во мне, рабе его. Он непостижим, но это не мешает ему быть мне доступным. Он «видит меня тем оком, каким я его вижу». Он и судит меня, и милует и казнит, а существует все-таки для меня; другие люди и подавно, они суть лишь образы моего внутреннего мира, на примере которых Бог чему-то меня учит… И я могу к нему обращаться во всякое время и во всяком месте, отнюдь не опасаясь ему надоесть и не ожидая очереди в его многих делах, – поистине реальны в мире только я и мой Бог. Сколько таких, как я, у Бога? Что он может сделать персонально для меня, не отменив что-то сделанное для бесчисленных других, не перекраивая тем самым мир?.. – Опасения напрасны: я в своем универсуме один, один и у Бога, и сделать для меня он в силах все – что только пожелает.
Единственное самоценное в моем универсуме – конечно, я; все прочее имеет ценность лишь относительную – относительно меня. Но неподвластное мне в моем универсуме, господь, от которого я притом всецело завишу – это – сверх-ценность, это – святое. Ему, как самому себе, я преданный и благоговейный раб.

Идея Бога-личности

Очень понятно, что Бог должен непременно иметь черты живого существа, черты личности: то есть действовать в сем мире по непостижимому личному произволу. Вне идеи возможности произвола над миром, вне идеи своей чудесности, Бог, начало и двигатель мира, превратился бы в «законы природы», в причинность – но причинность в сознании солипсиста должна быть, как уже говорилось, преодолима, как она преодолима во сне. Чудесность божества предполагает в нем личность.
Кроме того, сознание на уровне солипсистского абстракций еще не понимает, оно, чтобы иметь возможность орудовать с ними, должно их «оживить»; в теизме еще сохраняется первобытный анимизм. Во многом теистический Бог напоминает живую модель абсолютной истины. («Истина одна» – «Бог есть господь»; «существуют истины достоверные» – «с Богом не поспоришь»; «игнорировать правду значит действовать себе во вред» – «надо верить» и «Бог накажет»…) Грезящей душе внятен только Бог-личность, по ее собственному образу и подобию – только такой Бог сможет стать моим личным.

Идея богослужения и молитвы

Чему же и служить эгоцентрику, как не Богу – тому во мне, что надо мной властно? Нет лучшего и умнейшего способа послужить себе самому. Кстати, всякая власть надо мной в этом моем мире тоже, конечно, от Бога (иначе откуда?); а служить тем, кто в этом мире власти надо мной не имеет, для меня только глупо или унизительно. Служить Богу – отнюдь не людям (миражи того не стоят); но можно служить и людям – ради Бога, если он того желает.
Дикарь отправлял культы своих божеств, еще хитря, пытаясь от них что-то утаить, обманывая и задабривая их материальными жертвами – несчастными тельцами и агнцами. Со временем жертвы требуются уже душевные, с любовью, ибо сущий в нас Бог видит в нас все. Приходится предъявлять требование богоугодности к самой своей душе. Это уже почти что совесть…
Что такое молитва? – Напряжение желания, которым в мире, как и в сновидении, можно – иногда удается – поменять все в угодную мне сторону. («Спаси и помилуй ты меня, мать пресвятая богородица; а живу я в крайней избе на селе». – Даль, Пословицы русского народа.) Непреложной объективности в религиозной картине мира нет, а без нее мир и есть – сновидение верующего. Сумей я сосредоточиться, сумей правильно и достаточно страстно пожелать – и Бог меня услышит: Бог в мире, но мир – во мне.
«Плоский рассудок» все вопрошает, как тут быть со справедливостью – неужели всевидящий Бог скорее поможет вымаливающему милости, чем тому, кто ее заслуживает и ничего не просит?.. В общем, даже и солипсисту трудно не прийти к мысли, что Бог дает не по справедливости, а благодатью. Но само это положение мне (солипсисту) кажется все-таки справедливым, раз сравнивать себя мне не с кем, и есть способы снискать благодать… Без того сверх-наивного чувствования, что хорошо есть то, что хорошо мне, идеи благодати все-таки не переварить.

Идея обряда

Сравнение ритуальных, обрядовых действий с действиями сомнамбулическими напрашивается – и, точно, здесь есть нечто большее, чем внешнее сходство. Ни в том, ни в другом случае не существует ни «почему», ни «зачем», но только – «так надо». Правильность поведения, разлученная с его объективным смыслом, естественно выражается в упорном воспроизводстве одних и тех же акций, и само это безмыслие, умение не задаваться вопросами, подчинение-ничему, тут священно. Таков обряд, где все не для чего-нибудь, а от века; таково и его мирское продолжение – обычай, «так надо», не обсуждаемый нравственный долг.
Со стороны глядя, можно задаться вопросом: а в чем смысл самой этой священной борьбы со смыслом? – Без смысла ничего не бывает, и в данном случае он в том, видимо, что осмысленное объективное реагирование на мир трудно, а механическое бездумное, к тому же испытанное веками, подобно животному инстинктивному, уже как-то выручает. Разбуди лунатика на крыше, и он упадет; убеди верующего, что Бог не приставлен его муштровать, и он придет в ужас: «все позволено?»… Смысл священной бессмыслицы также и в том, что объективный подход к миру непременно поставит меня перед сознанием его автономии и самоценности – и это разрушит мой удобный и уютный для меня солипсизм.

Идея «истинной веры»

То, что можно пребывать в «истинной вере» уже едва от рождения, в результате некоторых сакрально-сомнамбулических процедур (обрезания, крещения) – конечно, дикость во всех смыслах слова, в том числе и в смысле «примитивный солипсизм».
Со стороны социума, это посвящение меня в «свои» – в те, кто перед «чужими» свят (прав без всякой правоты), и с кем, таким образом, «истинный Бог». Чужие могут иметь сколько угодно достоинств, и все же (вот пример солипсизма коллективного) – как-то само собою ясно, что Бог с нами: ведь мы – это мы… Запад, скажем, «загнивает», как учили славянофилы, а уж всю Россию «от края и до края отец небесный исходил, благословляя»; пусть у них прогресс, зато мы – светоч миру. И т.д., и т.п.
Для меня же (эгоцентрика) персонально невероятное везенье родиться точно в ту эпоху и точно в том месте, которые почтил своим присутствием «истинный Бог», загадки тоже не представляет. Где ему еще и присутствовать, как не в средоточии универсума – там, где я? Я – «в Боге», потому что Бог во мне… Понятно и то, что даже мое незнание его конкретного учения (например того, чем же отличается родное православие от чужого католичества, или наоборот) нисколько моего Бога от меня не отдаляет. Ведь мы с ним «свои», и моя «простота» – «святая».
…Но до чего же злобная, однако, эта наивная вера наших предков! Не надо далеко ходить, за какими-нибудь ваххабитами. Почитайте хоть «Страшный суд Божий. Видение Григория, ученика святого и богоносного отца нашего Василия Нового Цареградского» (издано по благословению Патриарха и безо всяких исторических разъяснений в 2001 году тиражом в 10 000 экземпляров) – да хоть и в Апокалипсис загляните – ведь это, на трезвую голову, бред какого-то неумного Чикатило. (А не бред – то явная уголовщина.) Нынешний интеллигентный верующий, конечно же, не желает вам, если вы еврей или свободомыслящий, ни огня вечного, ни палиц, жезлов и мечей «святых ангелов», ему неприятно было бы представлять ваши истошные вопли и стоны и тщетные воззвания к «человеколюбивому Христу» и т.п. Да ведь он, ваш добрый приятель и друг, почему-то и не боится за вас. Просто – верить (как бы верить) во все это, во что может всерьез поверить лишь чудовище, идиот с задатками садиста, входит для него в религиозный ритуал. Исполнить последний можно в сомнамбулическом персональном мире, который, в нормальном случае, в мире реальном ничего не определяет.

Идея творения

Универсум – мое (эгоцентрика) видение, которое не только мне непосредственно не подвластно (подвластно лишь посредством воли Бога, на которую я могу влиять), – но и неизвестно как во мне возникшее; во всяком случае я не помню, чтобы его творил. Оно родилось с мною, значит оно, как и я, имеет начало; я его не делал, значит оно творение того непостижимого, кто во мне и сильнее меня – моего Бога.
Но не отрицает ли творение, как оно описано в предании, саму основу моего солипсизма?
Действительно: в те дни, когда библейский Бог творил мир, меня не было. Логически следовало бы из этого вывести, что мир существует от меня независимо, и я лишь часть мира, а не наоборот. Но то – логически, а логика роли в религиозной душе не играет; кстати сам способ, каким по преданию Бог мир творил, всякую логику опрокидывает, и одно это дает мне право не беспокоиться. Кроме того, прошлое и вообще в обыденном сознании не слишком реально – что было, того нет (потому-то, видимо, и история ничему людей не учит). Так что, пускай себе мир существовал до меня – сам этот факт, наравне со всеми другими, существует лишь во мне…

Идея бессмертия

«Я мыслю (я-то себя ощущаю), следовательно существую» (вспоминая Декарта); сомнительно существование всего прочего, но не мое собственное. Не может же сомнительное пережить безусловное!
Или, другими словами. Я в центре универсума и заключаю в себе его. Потому, если может быть и логично представить себе прекращение существования чего угодно в этом универсуме, но только не прекращение моего собственного существования. Ведь я – единственное незаменимое в универсуме, со мной исчезнет и он сам; остальное (и остальные) – лишь частности в нем! Пусть чужая смерть бывает мне и весьма печальна (я называю это «утратой», то есть потерей некоторой дорогой для меня, но все же заменимой собственности), то моя – это даже нелепость!
Если я попадаю в ситуацию, которая слишком напомнит мне те, в которых другие погибают – значит, должно прийти спасение, и оно придет от моего Бога. Я должен, по существу, быть вечен, не может же что-то в моем мире меня пережить, – а Бог всесилен и его задача мне это гарантировать. Возможно, на каких-то условиях…

Идея рая и ада

…И Бог меня спасет, но уже не для этого тленного мира, а для мира иного и лучшего, для трансцендентного, в котором он полный хозяин, – «на небесах»: для рая. Ныне Бог у меня, и это допускает еще известные трудности; а тогда я буду у Бога. Что значит: в той части моего внутреннего мира, где мечте, чудесным образом, уже не противостоят никакие неодолимости.
Объективно блаженство для избранных представить нельзя. Что это будет за счастье, если я буду лишен многих тех, которых я – хоть и эгоцентрик – люблю? А если, скажем, то рай мусульманский, то как моя радость от обладания семьюдесятью девственницами сможет сочетаться с радостью самих этих девственниц, и где их столько взять, и т.д.? Но опять-таки логике и рассудку здесь не место; разбираясь со всем этим всерьез, глупеешь… Все эти смешные вопросы не к сомнамбулу, не к верующему эгоцентрику. Объективность тут не при чем. Рай – это и есть окончательное избавление от объективного; это универсум, в котором уже не будет ничего докучливого неподвластного; это сон в значении мечта…
Ну, а объективное, как все составляющее зло мира, управляемого как Богом, так и сатаной – окончательно отойдет к сатане, составит ад.

Религиозная идея разума

Нетрудно видеть, что объективность в нас, или разум, есть первый и естественный враг солипсистского религиозного универсума. Отчего все зло в мире? Оттого, что стали «умные слишком». Разум, в общем, и есть «сатана», «змей-искуситель»; он, с его плодами от древа познания, извергает меня, «первого человека», из рая, туда, где неизбывны смерть, муки и труды; ближе к аду объективности…

Религиозная истина

Религиозные истины, эти образы-метафоры, говорят не о том, что есть в объективном мире, и даже не о том, что в нем желательно видеть – а ориентируют меня в моем субъективном мире, учат тому, что я перед своими святынями думать обязан. Абсурдное с точки зрения разума обязательство думать то-то и то-то – сформулированное на псевдологическом языке в догмате – и есть сущность веры. «Верую, ибо абсурдно» – отступаю в свой солипсистский мир, ибо в объективном мире догмату делать нечего, вера в нем не может быть сильнее фактов.
Религиозная истина таким образом чудесна – она снимает реальность. «Чудо – это невозможное событие, которое должно было произойти» (В. Кротов). Так произошло или только должно было произойти? – В религиозном универсуме это неразличимо, как неразличимы субъективность и объективность.
Неодолимость иных реальностей (явлений моего мира) самих по себе меня не слишком обескураживает – если бы все было по-моему, то в чем бы состояла воля Бога? Но подлинный сатана – это разум, нашептывающий мне о неодолимости объективных истин вообще.
Религиозное сознание, понятно, оказывается опасно близким к тому, чтобы допустить известные манипуляции в ничтожном объективном, «дольнем» мире ради утверждения истин мира подлинного, «горнего». Древний человек вырубал или «истукивал» идола своими руками, и это был его бог, – образ и факт еще не различались, границы воображаемого и реального в солипсистском мире проницаемы; нынешние рукотворные образа требуют лишь малости священнодействия, чтобы стать нерукотворными, святыми. Много ли надо, чтобы эти образа, скажем, в нужное время заплакали мирром?.. Как и в политике, с которой религия легко объединяется как раз на этой почве, тут неправда – не пошлый обман, а созидание и упрочение нужных (или предполагающихся нужными) человеку внутренних реалий, «ценностей».

Идея предназначения

Я – центр мира и, значит, его смысл. Когда эгоцентрик перестает почему-либо верить в свое бессмертие, то перестает и чувствовать смысл своей жизни. Не в том же он, в самом деле, чтобы помочь жить тем, кто останется после – какое мне до них дело! и что они вообще такое, как не мои же миражи! – Но Бог мне обещает бессмертие и так восстанавливает смысл.
Кроме того, я всегда со своим Богом и значит со смыслом – делаю не что-нибудь, а ему угодное или неугодное. Если мне хорошо, это Бог меня поощряет, если плохо – он меня наказывает. Бог создал мой мир, в центре которого я, и уж ясно, что моя роль в нем важна самому Богу. Странно лишь, что я не всегда могу разгадать эту роль, но в мире-грезе вообще много странного – если не все вообще странно.
…Но вредно эгоцентрику думать: ведь это значит отдавать себе отчет в объективностях, взвешивать, сравнивать и находить всему место в общей картине бытия, что неминуемо сдвигает самого меня (эгоцентрика) с оси мира – и я перестаю быть средоточием смысла. Так, когда солнце и сферы обращались вокруг земли, моего дома, в этот смысл, в мое божественное предназначение, верилось легче. Но вмешалась астрономия, будто бы безо всяких нечестивых намерений (ползком, как тот библейский змей) и подточила сам мой блаженный солипсизм…

Идея справедливости существующего

Бог всегда со мною, и все существующее, таким образом, должно быть справедливо, сей есть лучший из миров. «Теодицеи» – уже богохульство: оправдывать Бога! Что Бог делает, то и хорошо (а не так, что от Бога можно ждать только хорошего: разве он кому-нибудь чем-нибудь обязан? не Бога судят, а он судит).
…Конечно, не будь той искажающей перспективы, которая уменьшает боль сочувствия чужим бедам по мере их удаленности от нас, мы не прожили бы на земле и мига, просто сгорели бы. Если желание, вопреки всему ежесекундно происходящему ужасному на земле, продолжать жить самому, сохранять относительный покой и даже рожать детей, вообще справедливо – то справедлив и этот «перспективизм», родной брат солипсизму. Однако во всем, что хоть как-то обнаружит свою зависимость лично от нас (увы, иногда и самопроизвольно), нормальное воображение сразу должно восстановить объективную картину. У «солипсиста» же будто нет этого воображения. Участь узников гетто для него – страничка в учебнике, жертвы землетрясения – картинка на экране; одно «давно и неправда», другое «далеко и неправда» (неправда в смысле нереально). Вот ведь как: именно слабость воображения, а не его сила, и превращает настоящий мир в только кажущийся…
Итак, бесчисленные несчастья, уже постигшие и постигающие бесчисленных других – не мои (эгоцентрика) несчастья, и в несправедливости мира они никак меня не убедят, потому что другие существуют для меня в другой, низшей «онтологической категории». Кто-то из них родился, чтобы сразу умереть, кто-то оказался, без всякой вины, в газовой камере. Все эти факты могут, конечно, мне очень не нравиться, действовать на нервы и внушать некую смутную тревогу за правду мира, но все же они не в силах помешать мне «верить в справедливость» – то есть в то, что божий мир окажется справедливым лично ко мне. Ведь несознаваемое во мне вообще не знает фактичности. «Каждый чувствует себя привилегированным», как говорил Гете. Так что, раз я верю в Бога в мире, «вера моя спасет меня», со мной все должно оказаться, в конце концов, хорошо; в этом случае, ясно, мир будет справедливым в главном, а это от него только и требуется.
Что до неприятностей, которые меня все-таки постигают, то тут важно лишь помнить, что они входят в замысел божий относительно меня, – не напрасны и, видимо, будут мне чем-то вознаграждены. Потерял близкого? – это меня Бог испытывает, не буду падать духом. Что Бог ни делает, все к лучшему (вспомнилось: так некто однажды попытался утешить супругу в гибели их общего ребенка – правда, за сим она его покинула). Мир грезится мне – а мои грезы, все равно сладкие или горькие, заманчивые или пугающие, в любом случае существуют для меня. Как тут не верить, что в конце концов я это обнаружу – с картины мира сотрутся наконец «случайные черты» – и справедливость, таким образом, предстанет во всем великолепии?..

Религиозная идея добра

Добро – это угодное моему Богу.
Другим людям я (верующий эгоцентрик) служить не стану, разве что им удастся обратить меня в рабство; не имея же надо мной власти, они не вполне и существуют для меня, и быть смыслом моей нравственности никак, конечно, не могут.
Я – раб Богу, в этом моя добродетель и честь. Он только и может дать мне заповеди – как вести себя по отношению к другим, – и святой страх божий только и заставит меня их слушаться. Зачем, спросят, ему утруждать себя твоей нравственностью? – Он вообще занят мной, а впрочем, не знаю, да и знать не смею. – Что ему до других, раз ты у него один? – Пока еще, увы, я слишком от них завишу. – Почему заповеди такие, а не иные? – Не моего ума дело, но в его воле было бы дать и иные. Действительно: «не убий», но если того потребует Бог – как он потребовал когда-то от праведника принести в жертву сына – то и «убий», ради Бога. Добро – это воля божья, а мораль – это мое ему полное послушание. «И Бог, видящий тайное, воздаст (мне) явно.»

Идеи поста и аскезы

В атеистические времена своего детства автор думал, что смысл поста – воздержание от неизбывного на земле зла плотоядства, убийства; не понимал только, почему постящимся рыбу есть все-таки можно, а такого невинного масла – нельзя. И для него было открытием, что этот смысл – жертвоприношение: не съел – все равно что отдал на заклание…
Насколько в религиозной идее добра-богоугодности мало значат другие души и их благополучие сами по себе – видно из идеи аскезы. Заслуга перед Богом определяется тут не тем, что я дал другому (другого в сущности нет и тогда, когда я занят по видимости им), а тем, что я отнял, ради Бога, у себя (ведь я перед Богом один реален и значим).
Любопытно, что Христос аскетизму нигде не учил. Он учил нестяжательству и щедрости, но это совсем другое: умение отдавать свое другим; аскет же свое уничтожит, только никому ничего не даст. Призывал он и больше радоваться; говорил, что доброе дерево узнается по плодам (реальному добру, пользе другим). Однако религиозный дух невозмутимо поправил тут самого сына божьего.
Добродетель – только жертва; жертва Богу. Раз мой Бог не во всем мне потакает, он видимо, ревнует меня к радостям мира, и я должен себя в своем мире потеснить ради него. И я – то отдаю ему (зазря убиваю) несчастных «упитанных тельцов», а то, в порыве богоугодности «разбивая себе лоб», умерщвляю уже собственную плоть…

Идея религиозного утешения

Меньше всего я хотел бы лишить кого-то утешения. Ну да кто вообще придает вес словам…
…Наверное, большое потрясение, например у переживших катастрофы, может стать причиной особого помешательства – религиозного. Всякое помешательство начинается с аутизма и похоже на оккупацию сознания подсознательным, погружение больного в сон наяву, в котором мир и все его действующие лица превращаются в образы этого сна. Невыносимость сострадания и страх за себя могут опрокинуть человека в этого рода солипсизм, где другие персонажи земной трагедии вообще как бы потеряют свое самостоятельное значение, а Бог посвятит себя лично ему. Тогда, слишком горевать по ком-то – даже и грех (и сознание этого тоже утешительно), ведь это значило бы роптать на Бога… Возможно, случай женщины из эпиграфа, чудом избегшей страшной участи сотен соседей по дому – именно этот.
Несчастные родственники погибших на «Курске» подводников выстроили в своем поселке церковь. Бог, так и не сжалившийся и не спасший, только укрепил «свои позиции», веру. С одной стороны, это понятно – если утверждается будущая жизнь, то и горечь утрат на этой земле не столь абсолютна. Но как все-таки оправдать невероятную жестокость всемогущего? Как любить и лелеять в душе образ того, кто воскресит, если пожелает, но сначала так страшно и безвинно казнит?..
Слишком трудно принять канонически религиозное утешение, если не впасть в особый сомнамбулический мир, где всякая реальность, в том числе моральная, вообще потеряет свое значение. И останешься лишь ты и твой непостижимый долг перед властью этого ирреального мира.

…Так нынешний верующий, ценой определенного насилия над собственной объективностью (то есть над разумом), и воскрешая в себе некие архаичные инстинкты, которые не могли же исчезнуть в нас без следа – погружается в по-своему уютный эгоцентрический мир, где пребывает всегда со своим Богом, и где находит все нужное для души… Получает власть над неумолимым естественным, находит смысл бытия и одолевает смерть, обретает меру и твердость в добродетели…

СОЛИПСИЗМ И ЭТИКА
(этика человечности как преодоление эгоцентризма)

Переход к статье «Солипсизм и этика» (другое название – «Этика и эгоцентризм»

СОМНЕНИЕ

– подозревание противоположного желаемому (в частности – подозрение о неосуществимости задуманного);
– предположение, противоречащее выдвинутому в качестве наиболее вероятного;
– усмотрение в том, что представлялось знанием, всего лишь мнения (предположения); сам метод рациональности – различение достоверного и предполагаемого, «сепарация» достоверного;
– рациональное рассмотрение того, что (как считается) должно быть изъято от такого рассмотрения – именно «святого»; так называемый грех разума;
– нетвердость, «червоточина» в вере или убеждении (то есть во мнении, вменяемом почему-либо себе в долг).

• «Подвергай все сомнению». – «Все»-то, может быть, того и не заслуживает. Но сказано этим было следующее: научись различать достоверное от предполагаемого, даже если предполагаемое общепринято или свято. «Убедись сам!»

• Сомнение хочет не усомниться, а удостовериться.

• Сомнения – адвокаты истины. Это представители ее интересов, когда сама она еще не явлена, на процессе не присутствует – зато налицо страсти, и им все уже ясно… И, – продолжая метафору, – увы, об истине вспоминают и ее адвокатов выслушивают обычно лишь тогда, когда сами страсти оказываются не в силах все поделить между собой, погрязают в сваре.

• Вообще говоря, мнение и сомнение равноправны, но поскольку мнение этого не признает, сомнение ближе к истине. «Сомненья – с краями истин соприкосновенья» (не помню, чьи стихи, помню лишь, что автор женщина).

• Сомневаться-то нас заставляет не что-нибудь – искренность и опасение за истину…

• Правомерность сомнения обосновывается одной лишь его возможностью.

• Покуда сомнение возможно и не претендует на больший статус, чем только статус сомнения – оно скорее право.

• Поскольку вера не согласна терпеть суд между собой и сомнением, справедливый суд решает в пользу сомнения.

• Сомнения приглашают к дискуссии, вера – к повиновению. Их притязания, таким образом, не равноправны – сомнения справедливее.

• «Познанье и сомненье» – «бремя», влекущее за собою «бездействие»… Действительно, всякий поступок – это «акт веры», пролагание пути в неизвестное. И разум, таким образом – начало всякой слабости… И вот, вера всегда на краю рокового решения – к черту разум (именно к черту, как грех!).

• У всякой веры свой бес: сомнение, неминуемо порождаемое самой этой верой.

• Делу хороша уверенность, а разум – это сомнение.
Что же делать? Предлагаемый выход – «семь раз отмерь, один отрежь»: очень долго сомневайся, а потом очень решительно действуй. Но и это, психологически, слишком трудно.

• Жизнь – искусство сочетания не сочетаемого: поступка и сомнения.

• Если вам важнее всего цель, то лучше всего вам послужит уверенность, а если истина – то сомнение.
Что до идей, то они ведь сомнений не терпят, – значит, это – какие-то (обычно политические) цели, лишь выдающие себя за истины.

• Без веры трудно, а с ней еще трудней. Без веры страшно, а с ней – опасно.

• Сомнение – это и есть любовь к истине.
Точнее, может быть – уважение к ней. Ей не нужно, чтобы ее в обыденном смысле «любили», потому что она не нуждается в том, чтобы ради нее делали «все», но только то, что сделать справедливо. Но уж уважение ей причитается безусловно.

• Сомнение – это страх, который честная вера должна испытывать за правду.

• Шутят: объяснял, объяснял, пока сам не понял. А вот с верой иначе, чем со знанием: тут убеждаешь, убеждаешь, пока сам не усомнишься.
Убеждать других – способ убеждать себя, но как только их убедишь – и конец твоей вере. Как только увидишь верующих, так совесть оживит все «но» и все «не знаю».

• Раньше вера и честность были одно и то же: верность.
Ныне вера, отринувшая сомнение, может существовать лишь пополам с фальшью. Место сомнения заполняет фальшь.

• Утверждать то, чего не знаешь – значит врать. Сомнение не против утверждения, оно против лжи.

• Не сомневается только глупость, не терпит сомнений только ложь.

• Для сакрального всякая попытка объективности – уже сомнение, а сомнение – уже отрицание. Казалось бы, объективность – арбитр, но для веры и арбитр есть только враг.

• Вера для сомнения – только одно из предположений, истинность которого еще может быть и доказана. Сомнение для веры – только отрицание.

• Сомнение отнюдь не отрицает того, во что верит вера – но она отрицает веру.

• Сомнение не противоречит, а испытывает; противоречие – только прием.

• …Так познание и движется: проба и ошибка, гипотеза и проверка, вера и сомнение.

• Мыслить было бы очень приятно, если бы не тревожащее ощущение истины – ее неподвластности нашим желаниям…

• Мы многое готовы принять и полюбить, предварительно убив (так сказать, в виде гербария)… Истина, как все живое, остается неожиданной, но это-то и мешает. Куда легче – вместо того, чтобы истину искать непрестанно, принять нечто приятное за истину и положить весь свой ум на ее обоснование. Да все портит сомнение…

• Сомнение – совесть разума.

• Глупость не сомневается, потому что ни во что и не верит; ей, по сути, неважно… Вот тот фундамент, на котором можно воздвигнуть веру сегодня.

• Не сомневается только равнодушие.
Что до фанатиков – так ведь одни из них тем и заняты, что борются с сомнением, то есть сомневаются; а другие именно равнодушны. Они равнодушны к истине – преследуют другие цели.

• Вера дает позволение не сомневаться и даже объявляет сомнение грехом; и это оказывается так привлекательно нынешнему запоздалому дикарю, что он готов положить, и кладет, за веру жизнь.

• Вера пришла из времен, когда, чтобы думалось, человеку требовались усилия. И тогда сомнение было намеренным, а значит и враждебным актом против нее. Ныне человек сомневается против воли – потребны усилия, чтобы не думать. Эти-то усилия и составляют главный подвиг современной веры.

• Сомнения застигают нас в одиночку, а расправляться с ними мы предпочитаем прилюдно – чтобы толпа засвидетельствовала победу. Вот если бы один на один посетила тебя вера, толпе ты бы скорее высказал сомнение.

• Те проповедники, кто убеждает других с тайной целью убедить себя – еще самые честные из проповедников; все прочие заняты убеждением других потому, что вообще не знают, что всякое убеждение должно быть в первую очередь собственным.

• Сомнение, в своем абсолюте – это понимание абсолютной истины, как тайны.
Бога мы тоже до конца постичь не можем – постигаем его, как тайну.
Бог – абсолютная истина.
В примитивном понимании Бога, сомнение – грех; в разумном понимании – святой долг…

СОМНЕНИЕ В СЕБЕ

– сомнение в своих силах (в способности достичь цели);
– сомнение в своей правоте, относительно принимаемой тобою системы ценностей;
– сомнение в самих своих ценностях (представлениях, без которых себя не мыслишь).

Можно предложить и другой ряд определений, конечно, пересекающийся с этим. Сомнение в себе, это –

– сомнение в своем соответствии
а) исполняемой задаче вообще (в своих силах);
б) норме (исполняемой задаче как социальной функции); страх быть отвергнутым человеческой общностью;
в) задаче, возложенной на тебя Богом, – чувство греховности, страх быть отвергнутым Богом;
г) тому образу, в котором ты сам для себя приемлем, – то же, что совесть.

Кстати (что касается пересечения первого и второго ряда определений). Совесть обыкновенно судит исходя из той системы ценностей, которую разделяешь, но она лишь и вправе усомниться в самой этой системе ценностей.

• Когда говорят, что обыватель (обыватель по духу, по убеждению) в себе не сомневается, это говорят, что ему важно лишь соответствовать норме – задача, для большинства легко выполнимая, потому что норма обывателя и ориентирована на большинство; усомниться же в самой норме он не может, иначе б он не был и обывателем. Сомневаться в себе ему не приходится, потому что он себя вообще не признает.

• Есть такой афоризм – «дурак в своих мнениях не сомневается, потому что это не его мнения». По той же причине не сомневается в себе обыватель, он – такой, каким его делает его среда.

• Когда человек сам прокладывает свой путь, уверенность его в себе абсолютна, а сравниться с ней в силе могут только его сомнения в себе.

• Отчаяние пропорционально надежде, сомнение – уверенности…

• По существу, у настоящих художников общих путей нет. Если художник искренен, то прав. И потому сомнения такого художника – это уже сомнения не в том, что можно поправить на холсте или бумаге, а, воистину, в самом себе, это – отчаянье… А бальзам от этих сомнений – простое соображение: других путей у тебя и не было.

СОН, СНОВИДЕНИЕ

– сон (процесс): вся психическая деятельность, протекающая во время отключения сознания как бодрствования, отчета Я в реальности;
– сон (сновидение): мысли, опасения и надежды, обычно глубоко запрятанные от осознания, и зашифрованные, по законам ассоциаций, в непроизвольно являющиеся во сне внешне бессмысленные или странные картины и сюжеты

своего рода ребус из ассоциаций (удивительнейшее открытие Фрейда).

• То, от чего живые существа отдыхают во сне, очевидно и есть сознание, – имеется в виду сознание как понимание, отчет сознания как «сферы возможного» в объективном, реальном.
Действительно, чего не хватает сну? Есть в нем образы (сновидения), значит есть и и восприятие. Есть, значит, даже отношение субъект-объект, ибо образы сновидений воспринимаются, пред-стают субъекту как объекты. И образы эти могут еще как нам не нравиться, вести себя отнюдь не так, как хотелось бы – проявлять неподатливость, то есть вести себя как сама объективность. В общем, всего хватает! Ответ, однако, очевиден: душа во сне отдыхает от объективной реальности, лучше сказать – объективности реальной. Кстати, если образы сна становятся чересчур неподатливыми – чересчур объективными – сон прерывается. Если сон не в силах устранить объективность своих образов (определяемую объективностью переживаний во время бодрствования, а также испытываемыми во сне объективными неудобствами), то мы просыпаемся – образы убивают сон.
То есть, все-таки, сознание-понимание, от которого уходит душа в сон – это отчет в объективном. Вот что живому труднее всего дается, вот ради чего живое существо в столь опасном мире вынуждено треть своего времени превращаться в идеально беззащитное. Вот как трудна душе объективность.

• Головоломка: как отличить бодрствование от сна, ведь во сне тоже думаешь, что бодрствуешь? – Совет себя ущипнуть – теоретически вполне состоятелен. Суть в том, что в случае бодрствования «проснешься» к тем же самым обстоятельствам, а в случае сна – к другим. Объективность упряма.
Кстати, так точно опровергается и солипсизм (идея, что жизнь есть то, что я воспринимаю, и ничего более): объективность есть неподатливость.
(А вот загадка «талантлив ли я или мне это только кажется» аналогичного решения, кажется, не имеет: пусть весь окружающий меня мир проявляет неподатливость, нечувствительность к моим откровениям, вполне может быть, что не прав именно мир, и настоящий ценитель еще не родился… Талант-то наверняка знает, что он талант, но ведь уверены в этом и графоманы. Больше того: отчается в себе, столкнувшись с невозможностью что-то задуманное адекватно выразить, скорее талант, а у графомана неудач не бывает, ему все в своих делах нравится…)

• Что в нас – смотрит сон? Смотрит – сознание: просыпаясь из сна без сновидений – к частичному бодрствованию, именно к сновидению. Только здесь оно отдает себе отчет не в объективности самой по себе, а в тех объектах, которые готовит для него подсознание.

• Некоторые сновидения имеют сюжет. Ружье, которое в первом акте сновидения висит просто так, в последнем акте стреляет. И это почти столь же удивительно, как обыкновение сна зашифровывать в картинках какую-то мысль (о чем ниже)! Представьте: что-то в нас задумывает эту пьесу, затем разыгрывает ее перед нами, и, пока мы смотрим ее начало, скрывает от нас ее конец! Что-то в нас не только нам малодоступно – но с нами играет…
Если кто сразу не припомнит за собою снов-пьес, пусть подумает над такой обычной ситуацией: когда на середине сна что-то разбудит, часто испытываешь досаду – будто телевизор отключили. То есть, сон очевидно имел сюжет, «хотел», чтобы его досмотрели.
Вообще-то, сюжет может складываться и по ходу действия; хотя сюжет и составляет законченное целое, это целое может рождаться с последним событием, которое и придаст всем предыдущим свой смысл. Наверное, так бывает и со снами. Но в случае желания сон досмотреть – явно все же, что его сюжет был готов исходно.
Эту загадку можно было бы объяснить себе другой загадкой – известной психологам моментальностью сна; тем, что начало и конец сюжета происходят чуть ли не одновременно. Но и здесь желание досмотреть указывает, что между началом и концом промежуток времени все-таки существует. Да и тот факт, что смотрящий сон движет глазами, указывает на то, что события сна происходят в объективной временной последовательности. И «автор» сна заранее знает все, что «зрителю» еще только предстоит узнать!
Но зачем такая сложность? Мысль, та могла зашифроваться сама собой; не случайно же сон не предполагает того, что он должен быть обязательно понят. Видимо, сюжет – художественная мысль – обладает для души ценностью не меньшей, чем мысль абстрактная. И сну, чтобы произвести впечатление, приходится разбивать образы на завязки и развязки – кроить сюжеты…

• Сны вызывают некоторую понятную брезгливость (странно, что женщины их с такой охотой рассказывают и слушают), – и все же, для незнакомых с техникой расшифровки снов, приведу простенький пример. Итак. – Сновидение. Озабочен своей ролью в одной (реальной) ситуации, и – вижу перед собой известного актера, у которого замечаю физический изъян: слишком короткие ноги. Или, думаю, ног у него нет, и это у него протезы? Нет, – актер присаживается, поправляет шнурок, и я вижу тело… Ассоциации, составляющие сон. Вспоминаю: видел накануне человека с подобным изъяном; видел по телевизору этого актера, с выражением особой искренности говорившего некую официальную (дело было при коммунизме) неправду; приходит на ум где-то давно вычитанное – «у лжи короткие ноги». Расшифровка. Роль ложная, ее тебе приходится играть, как актеру, и вряд ли это долго будет удаваться…

• Сон – бодрствование всего, чему не даёт проснуться день.

• Так называемый типичный сон (особая проблема: его видят едва ли не все). – Видишь себя голым среди одетых людей (вариант для военных – без погон или с погрешностью в обмундировании); жутко неловко, но – странное дело – никто этого будто не замечает! – Это сон, свидетельствующий, по моему мнению, о неизбывном несоответствии живого личного Я его социальной роли: «под любой принятой одеждой, под любой униформой ты гол; как ни старайся, ты не такой; и как этого не замечают?».
(Впервые этот сон, что показательно, я увидел, когда поступил в школу. Только что я был сам по себе, ни на кого не похож, и носил желтые вельветовые штанишки на помочах, и вдруг на мне серая солидная форма, да перед тем, как зайти в класс после перемены, я становлюсь в одну из трех линеечек… Вот в этих линейках, во сне, я и оказывался голым.)
…Другой типичный (общий, в разных вариантах, всем) сон. – Ты благополучно сдал выходные экзамены (в институте, школе), но решаешь пройти курс еще раз, чтобы знать предметы получше. Однако посещать неинтересные предметы заставить себя не можешь, дискомфорт и тревога перед грядущими экзаменами нарастают и нарастают, пока к великому удовлетворению не осознаешь: да ведь никто тебя и не заставляет, ты свободен! – Мысль сна, опять же, об отношениях социального и личного, а именно: не предъявляй сам себе не своих (а социальных) требований; это не сулит ничего, кроме усугубляющегося чувства неправоты; где ты свободен, смело оставайся свободным.
Итак. Социум прибирает к рукам индивида двумя способами: снабжает его ролью и униформой, и, выдвигая нормативы, периодически экзаменует на них. Отсюда и два типичных сна: страх личности перед униформой (под каждой формой ты гол) и страх личности перед экзаменом (не соответствуешь и не хочешь, не должен соответствовать, имеешь на то право).

• Почему сны легко забываются, если их сразу не воспроизвести? Во-первых потому же, почему что-то в содержании сна заставило его шифроваться, прятаться от осознания: существуют на то свои психические механизмы. А во-вторых, я думаю, просто потому, что наша естественная мнемотехника опирается на рациональность, которой на поверхности сновидения нет.

• Возможно, мотор сна – действительно, как полагал Фрейд, исполняемое желание, – но только, как недопустимое, слишком хорошо зашифрованное от нас самих внутренней цензурой. Или же такое, которое, будучи во сне отпущено на волю, тут же наталкивается на массу противодействующих ему, в реальности, нежеланий – и делающее сон скорее тяжелой демонстрацией этих самых нежеланий.

• Если сновидение – «исполнение желания», лишь по ходу раскрывающее страхи, опасения и т.п., – то в этом смысле исполнением наших желаний может быть названа вся наша жизнь: наши действия, естественно, направлены к радости, а из их столкновений с обстоятельствами возникает горечь…
Все же я думаю, что в снах куда чаще напрямую отражаются опасения, чем желания.

• …Не знаю, кстати говоря, видят ли приятные сны животные, но что собаки часто видят сны весьма неприятные (скулят, дергаются) – это точно. Трудно предположить, что их более простая, чем наша, психика допускала бы такой выверт, когда исполняемое во сне желание наталкивалось бы на какие-то внутренние душевные ограничители и тем причиняло бы им неудовольствие, – нет, явно, что в снах у них выражаются именно не сбывающиеся желания, а какие-то преследующие их страхи. Тем паче у нас, способных скрывать от себя свои страхи никак не меньше желаний, и делающих их материалом подсознательного, естественной пищей для снов.

• Странная синонимичность слов «сон» и «мечта» (трудносбывающееся желание) указывает если не на то, что Фрейд прав и работа сна есть исполнение желаний, то на то, во всяком случае, что он прав для кого-то и видимо на то, что раньше, когда язык складывался, это было скорее именно так для всех.
Ведь ныне-то дело обстоит очевидно иначе – у абсолютного большинства людей сны как правило тягостны, явно выражают не надежды, а опасения.
Объяснение этой загадки в том, видимо, что в душе современного человека появилось куда больше страхов, чем осталось потребностей. И правда, разве это не так? Пусть дикаря на каждом шагу подстерегала смерть, но не избавлены от этого абсолютного страха и мы, да смерть чем-то и ужаснее, когда настигает не на охоте или войне, а посреди мира и благополучия. К тому же сравнительно с дикарем мы бесконечно больше чего научились любить и ценить вне себя, и все это также, как и наша собственная жизнь, не застраховано от гибели, рождает свои тревоги. И притом мы сыты, обогреты, наши главари не лишают нас возможности иметь семьи и даже научились как-то считаться с нашим самолюбием – чего еще надо?.. Нам стало больше чего терять и меньше чего желать – и вот, сон для нас обычно куда ближе к кошмару, к образу настигающей беды, чем к сбывающейся мечте.

СОСРЕДОТОЧЕННОСТЬ

– концентрация внимания.

Сказать полнее и точнее –

– восприимчивость в заданном направлении. То есть такая восприимчивость, которая превосходит твою обычную, по всем другим направлениям, и рождающаяся (или нет) более или менее спонтанно, в меру способности к этому состоянию.

Как таковая, сосредоточенность –

– прозаический синоним вдохновения.

• Сосредоточенный не «ничего не замечает». Сосредоточенность – состояние, когда вспоминается и замечается (воспринимается внутри и снаружи) все, что относится к делу.

• Сосредоточенность – состояние непроизвольное, а усилия сфокусировать внимание, «сосредоточиться» – лишь способ его вызвать. («Утро вечера мудренее» – к тому, кто с вечера помучился над вопросом, утром сосредоточенность приходит сама.)

• Высшая сосредоточенность – высшая восприимчивость, так называемое вдохновение. Когда ум и чувство превращаются в радар, улавливающий, будто бы, недоступное простому глазу и уху.

• Сосредоточенность «видит и внемлет» не только внешнее, которого не видят и не слышат другие, но, главное, и внутреннее, которого в обычном состоянии не чуешь сам, – открывает шлюзы подсознательного в сознание.
Сознание фиксирует лишь отдельное в ощущениях, а подсознание – все. Слышать его – значит будто бы слышать больше, чем вообще дано сознанию; значит превосходить себя-обычного, быть в «трансе»…

• Сознание есть способность фокусировать внимание усилием воли. В ответ на это усилие может явиться транс сосредоточенности, вдохновение.

• Неспособность сосредоточиться происходит и от очень большой сосредоточенности – как неспособность пересосредоточиться. Психическая норма требует определенной поверхностности.

• Талантливые люди – это люди, умеющие сосредоточиться. Не те, кто легко сосредотачиваются на чем пожелают (это люди просто способные), а те, у кого вслед за концентрацией внимания на предмете, возможно и непроизвольной, приходит эта особая восприимчивость по отношению ко всему его касающемуся.

• Вынужденная концентрация внимания на чем-либо, не имеющая измерения вглубь, требует развлечения. Развлекается, кто не умеет увлекаться (сосредотачиваться).

«СОФИЗМ», «СОФИСТИКА»

исходно софистом назывался всякий искусный в своем деле (искушенный, мудрый) человек, и «софизмом» была – мудрость, дойти до которой мог только человек опытный в рассуждениях. Постепенно доверие к мудрецам-профессионалам было утрачено, и «софистикой» стало –

– никчемное мудрствование, имеющее целью запутать или удивить,

а «софизмом» – неопровержимая глупость. Однако вина в этом – не только софистов. Теоретическое значение открытых ими апорий выявляется уже к нашей эпохе, которая таким образом реабилитировала софистов, «отколов» от суммы значений «софизма» его положительные значения –

– то же, что апория, парадокс.

Зато уже всякую метафизику наше время (начиная, самое позднее, с Канта) ставит не выше «софистики», в ее отрицательном смысле. Итак, «софизм», «софистика» –

– злоупотребление формой логики:
а) бессмысленное или противоречащее очевидности логическое суждение, камуфлирующее логическую ошибку; логический фокус, трюк;
б) применение формы однозначного логического обоснования там, где такая однозначность, как считается, заведомо невозможна (как в метафизике) или излишня.

Как и прежде, жить без своей недоказуемой метафизики может не каждый, и «софистикой», по меньшей мере, назовут – всякую неугодную метафизику.

СОЦИАЛИЗМ

– то же, что коммунизм, но не в крайней форме (степень этой умеренности коммунизма в социализме определяется, видимо, возможностью практически существовать в качестве государственного устройства).

Определение по существу –

– это тоталитаризм (приоритет социума над личностью), законодательно гарантированный отчуждением права собственности в пользу социума.

Если это государственный строй, а не монастырь, киббуц или что-нибудь в этом роде, то социализм –

– этатизм в крайнем своем проявлении.

Реальность социализма, в котором все вопросы, в том числе многие личные, решаются властью (то есть чиновниками), это –

– тотальная бюрократия.

• При социализме, как говорят, можно было бы хорошо жить, если бы все люди были ангелами. Однако без социализма и ангелам было бы много лучше.

• «Социализм с человеческим лицом» – напоминает мифическое существо, наподобие Кентавра: все как у социализма, а лицо человеческое.

• Социализм по определению существует за счет насильственных мер (отчуждения собственности), и уже поэтому не может существовать без тиранического государства.
По существу, социализм – даже больше этатизм, чем фашизм. Только фашистское насилие основывается на одном «чистом» этатизме, а социализм поддерживает его еще насилием «экономическим». («Экономическое» я заключил в кавычки, потому что право собственности – это не экономический, а правовой вопрос, вопрос признания или непризнания естественной автономии личности.)

• Социализм нивелирует личность, но не потому, что якобы нивелирует иерархию и с ней «границы и различия» (как думал Бердяев), а именно потому, что не оставляет душе ничего вне социального, которого без иерархий не бывает. Как раз социализм и возводит иерархию, социальное неравенство, в абсолют: если он и озабочен «распределением справедливости», то предполагает тем самым класс распределяющих эту справедливость, а заодно «формирующих мировоззрение» – земных божков.

• О социалистической идее нельзя даже сказать, что это «благое намерение, ведущее в ад», – это, разве что, благой импульс, но намерение уже вполне сатанинское.

• Люди, в массе своей, не хотят быть личностями. При социализме это не заметно, потому что им этого и не позволяют.

• Социализм подавляет личность, тщась изготовить из всех своего особого – идейно-социалистического – массового человека. Но вот что было не особо заметно: подавляет он, тем самым, и не слишком привлекательную личность естественного массового человека.
Что до демократии, то ее лицо определяется, как и следует, большинством, и лицо это – лицо этого самого естественного массового человека. Включите телевизор и наблюдайте, что это такое: какие фильмы ему кажутся интересными (если анонс – то обязательно убийство): чего ему от жизни нужно («бери от жизни все», но «все» только материальное); как он относится к женщине (без комментариев); каков его Бог (еще первобытный, национальный)… По всему этому разговоры о подавлении личности при социализме, в принципе совершенно справедливые, сейчас не продолжишь без чувства неловкости.

• (Демократия с ее видимым торжеством массового человека, увы, разбудила этого массового человека и в тех, кто таковым будто и не был – иначе как объяснить общее падение интереса к серьезной литературе? Тем, что при социализме ее приходилось читать и массовому, за полным неимением «лучшей» для себя?)

• Социализм – это тотальная бюрократия; потому, главный социалистический персонаж – карьерист. (Главный демократический – самоутверждающийся обыватель, пошляк.)

• Кого воспитывают, за того и отвечают, и наоборот: социализм – патернализм.

• Социалистическая система – противоположность не какой-то «капиталистической», а правовой (то есть такой, в которой социум есть только сумма индивидов и не составляет особую сакральную сущность, а его власть – только обслуживающий индивидов механизм). В социализме социум больше не только отдельных индивидов, но и всех их вместе, и это воплощается в тотальности социалистической власти.
Правовой системе по существу противостоит (кроме хаоса, который нежизнеспособен) – тирания. Социализм – это предполагаемая священная тирания социума над эгоистами-индивидами. Но отправляется она, естественно, персонами – теми же тиранами.

• Интересы социума за пределами интересов индивидуумов – это интерес бесконтрольности власти плюс, может быть, корыстные интересы властителей.

• «Власть, которой позволено плевать на права индивидов, будет думать о всех, и не даст индивидам тиранить друг друга.» Вот мысль социализма. Ее ошибочность, вообще-то очевидная, была доказана и на опыте.

• «Социальные меры» – это, вообще говоря, насильственные эксклюзивные меры власти, гарантирующие, в крайних случаях, должный минимум гуманности в обществе. Вынуждающие, например, здоровых и благополучных к этому минимуму гуманности в отношении больных и неблагополучных.
Социализм же – это насилие как принцип решения проблем, везде, где оно только ни представится эффективней любых других мер. Он не ограничивается случаями, когда надо спасать, а просто таким образом отправляет власть. Может проявить и гуманизм, если пожелает – но, ясно, с гуманизмом не имеет ничего общего.

• Многие человеческие пороки при социализме не так явно дают о себе знать, как при демократии, но социализм от этого не лучше. Социализм – тюрьма, в которую посажены превентивно все, и плохие и хорошие…

• У «заставить поделиться» есть опасное сходство с «отнять и поделить», и, кажется, грань между ними способен провести только здравый смысл.

• Кто-то весьма точно заметил (к разнице между социализмом и христианством): Христос говорил – отдавай свое, но не – отбирай чужое. Разница та же, что между услугой и насилием.

• Если бы социалистическое хозяйствование было столь же экономно (в отношении ресурсов), сколь оно бывает скудно (в отношении результатов) – это был бы сильный моральный аргумент в его пользу. Возможно, человечеству когда-то пришлось бы пойти на такую глобальную «социальную меру», ради собственного выживания… Но факт тот, что хозяйствование это неэффективно: столь же скудно, сколь расточительно.

• Социализм атеистичен не случайно – в нем место Бога занимает другая, более реальная тотальность власти, – власть социума. В нем только он сам (социум с его теоретиками и вождями) дает индивиду его ценности, определяет образ жизни и указывает перспективы. Позволить быть Богу – позволить быть двоевластию.

СОЦИАЛЬНОСТЬ

– соотнесенность индивидуальных установок с общественными (необходимыми для существования общества). Существует, как –
а) правосознание (разумное осознание личностью своих и чужих естественных прав и обязанностей, то есть естественно определяющихся необходимостью общежития), – так сказать, социальность рациональная;
б) так сказать, зоологическая социальность или стадность (заложенная инстинктом животного человек): самоотрицание личности в пользу социального целого, подчиненность ее сакральной власти социума, данной в его обычаях и его правлении.

• (Человек и душевной, не только физической организацией продолжает животное; инстинкты – наше животное в душе, имеющее свои особенности. Если охарактеризовать это животное, оно – хищное, стадное и притом стадно-агрессивное. Но разум рождает в человеке его собственно-человеческое.)

• «Зло мира в разделении и вражде…»
Верно; а хуже всего то, что сами человеческие объединения служат только более масштабному разделению, одушевляются духом вражды. Да и действительно мирные объединения, не объявляющие войны никому вовне, в чем-то более или менее враждебны единичному человеку.

• Война, столь дикая вещь с точки зрения разума – естественное проявление того типа стадности, что свойствен животному человек. Это пароксизмы долго изгоняемого разумом в подсознание зоосоциального в нас.

• «Человек, – сказал кто-то, – это такое животное, которое даже обособиться от общества может лишь не иначе, как в обществе.» Имелось в виду – в обществе себе подобных, как, например, у хиппи. – Какая ошибка! Обособившиеся в одиночку – это не пожелавшие быть замеченными, вот их, неспособные это допустить, и не замечают.

• Зоологическая социальность кроит человека для стада, рациональная социальность пытается игнорировать стадность и кроит общество для человека.

• Зоологическая социальность, с точки зрения рациональной, бессмысленна и временами ужасна. Рациональная, с точки зрения зоологической – наивна, рассудочна и временами кощунственна.

• Дух закона, с точки зрения зоологической социальности – власть; закон – ее продолжение.
Дух права – в его подлинном смысле – сама рациональная социальность.

• Зоологическая социальность, в своем высшем проявлении – это нравственность. Рациональная социальность, в своем лучшем проявлении – человечность.

• (Человечность неформально утверждает то, что право – формально. Скажем, для человечности терпимость есть плод сочувствия, для права – невмешательства.)

• Традиционализм – социализированность животного человек: иные животные почти не передают навыков в поколениях, и все же не животное, а разумное в нас определяется не навыками. Культура, в ее отличии от традиционализма, культура универсальная – социализированность собственно человека.

• Социализированные реакции – уже «зоо», – разумное удостоверяется каждой головой в отдельности.

• Социализированное аргументирует за себя или очень искусно, или по-идиотски: логика инстинктов не имеет ничего общего с обычной логикой.

• «Сегодня он пуговицу не начистил, а завтра родину продаст», и т.п.: глупо, конечно, но не бессмысленно. Инстинктивная социальность, как иррациональная, оперирует святынями, а не логикой, – святыни же не имеют степеней.

• Десакрализация социального – вот, в двух словах буквально, дело Салтыкова-Щедрина. Интересно, что этот его смысл был совершенно темен даже объективным союзникам писателя: кощунственный юмор воспринимался «невинным». – «Душа бессмертна и тарелку надлежит подавать с благоговением». «Если нас не пороть, мы и Бога позабудем»…

• В настоящее время зоологически-социальное сознание в кризисе, называемом «бездуховностью» – у большинства оно выродилось в мелкий корыстный иерархизм. Но у личности своя духовность, этот кризис ей не помеха.

СОЦИАЛЬНОСТЬ РАЦИОНАЛЬНАЯ И «ЗООЛОГИЧЕСКАЯ»

Переход к статье «Социальность рациональная и "зоологическая"»

СОЦИОЛОГИЯ

– наука о человеке в массе: наука о типичном в человеческих реакциях, «статистический бихевиоризм»; также наука о социумах, как особых реальностях.

Подходить к человеческим реакциям с точки зрения их типичности, а не адекватности (вещи, могущие совпадать, а могущие и не совпадать) – значит изучать человека «зоологически». И – в чем главное открытие социологии – такой подход оказывается вполне плодотворен. Отсюда, социология, это и –

– «зоология человеческого поведения».

• Разумное не типично. Это вскрывается в особо острые исторические моменты, когда абсолютное статистическое большинство выдает легко просчитываемые типовые реакции, а реакции разумные уходят для социологии в разряд статистических погрешностей.

• Бессмысленная периодичность войн (этого проявления агрессивного характера человеческой социальности) указывает на то, что проявления разумности в человеке не добирают до статистической достоверности, необходимой науке: что человек, в массе – только вооруженное смекалкой стадное животное… Лишь с появлением оружия массового уничтожения не стало мировых войн, – способность человека просчитывать, хотя бы чисто эгоистически, свои действия (сознание невозможности победить в глобальной ядерной войне) заявила, наконец, о себе и реально, научно-учитываемо.

СОЦИУМ

– это всякое человеческое целое, занимающее свое отдельное место в человечестве или более крупном целом, и располагающее как минимум моральной (выражающейся в общих установках), а как максимум институциализированной властью над составляющими его индивидами.

• Установки социума не разделяются индивидами, а подчиняют их; не образуются из индивидуальных, а – для большинства входящих в социум индивидов – образуют их. Они не рациональны, а сакральны. Этим социум отличается, скажем, от трудового коллектива.

• Первобытный человек – функция своего социума; цивилизованный социум – напротив, функция человека. А наше время – борьба того и другого.

• Социум – живой организм, причем простейший – такой, у которого регенерирует, в случае утраты, даже голова. Впрочем, могущий и погибнуть: паника – так называется его скоропостижная смерть.

• Установки социума отгораживают его от всего остального человечества, даже если не враждебны ему прямо. Существуют и общечеловеческие установки – так называемые общечеловеческие или вечные ценности. Но человечество – не составляет социума.

• Человечество составило бы социум в его привычном нам виде, если бы его, не дай Бог, кто-нибудь завоевал. И это значило бы его вырождение. Общечеловеческие установки над-социальны, а постольку и антисоциальны для каждого социума.

• Приоритет общечеловеческих ценностей в государстве, о котором уже часто говорят – это заявляемая им готовность войти в идеальный социум «человечество». Во всемирный трудовой коллектив по выживанию в космосе.

• Установки социума сакральны – даются индивиду как нечто высшее его разумения, предполагаемого жалким и корыстным; социум организует еще лишь животное человек. В отличие от них, общечеловеческие установки воспроизводятся каждым разумным индивидом, человеком человечным, независимо от его принадлежности к тому или иному социуму – как воспроизводится логика или опыт. Вот почему (если требуется разъяснение) «идеальный социум человечество» уже не есть социум в собственном смысле слова.

СОЧУВСТВИЕ

– то же, что понимание; то же, что эмпатия; то же, что жалость.

Или –

– симпатия к целям и ценностям другого (это чаще всего именуется «пониманием»);
– собственно понимание – понимание целей и ценностей другого и соответственно тех чувств, которые он может испытывать в рассматриваемых ситуациях;
– ощущение чувств другого человека как своих – и соответственно определенная симпатия к нему, до некоторой степени (в какой это вообще возможно) независимо от его целей и ценностей (это – эмпатия);
– в ограниченном смысле – сострадание (жалость), ощущение чужой боли, как своей (вообще же, сочувствие – это, по смыслу слова, и со-радость тоже).

Примечательно, что слова «сорадость» (в отличие от «сострадание») в языке нет.

• Сочувствие? – Достаточно развитое воображение.

• Трудно разделять чувства другого, если не разделяешь его ценностей. И ждать от кого-либо такого сочувствия было бы вполне несправедливо.
Но, наверное, чтобы хоть как-то понять чужие ценности, нужно-таки попытаться ему посочувствовать.

• Сострадать другому в том, что не счел бы бедой для себя, и сорадоваться в том, чего не хватает самому, вот – великодушие.

• Страдающий не должен желать, чтобы с ним заодно страдали другие – но лишь понимали и учитывали; счастливый не должен верить, что его счастья достаточно для счастья другим.

• В сострадании больше справедливости, чем в сорадости – хотя бы уже потому, что радующийся в сочувствии не так и нуждается. На известное сострадание вправе рассчитывать каждый, на сорадость – разве что близкие.

• Если сорадуемся мы не так остро, как сострадаем, то ведь и собственную радость не ощущаем так остро, как свое страдание.

• Если удача, привалившая ближнему, не оставила в вас ни капли неприятного чувства – это уже можно назвать сочувствием!

• «Понять» не существует совершенно отдельно от «посочувствовать», «посочувствовать» – от «испытать симпатию». Понимание – тот минимум симпатии, на который каждый вправе рассчитывать.

• Понимание – минимум сочувствия, которым мы обязаны ближнему, и максимум сочувствия, которые мы вправе от ближнего ожидать.

• Как все очень правильные вещи, правило «не жаловаться» имеет не одно, а много оснований. Во-первых, жаловаться даже несправедливо, уже потому, что плохо на этом свете так или иначе всем. Во-вторых, это бессмысленно, так как дурное настроение лучше не фиксировать. В третьих, это и опасно, так как обнаруживать слабость – провоцировать в других дурные инстинкты…

• Лучше, хуже идут дела – но самое главное основание для дурного настроения всегда при каждом смертном… И потому оно заразно.

• Жаловаться на плохое настроение – все равно что на других кашлять или чихать.

• Сострадание – чувство мучительное и неотвязное.
Но большинству людей это чувство свойственно мало, у них жалость того же корня, что жадность, и таким бескорыстная сострадательность в других кажется либо самомучительством (тебе-то что? зачем вообще об этом думать?), либо сентиментальностью (если сострадаешь, значит, нравится сострадать).

• Сострадание все-таки не вполне сводится к страданию – ведь не одно и то же жалость к другому и жалость к себе. Во всякую жалость входит сравнивание. В жалости к другим это сравнивание – совесть; в жалости к себе – зависть.

• Сострадание, как раз, и не позволяет катарсиса: если практическая помощь страдающему невозможна, оно безысходно.

СПАСЕНИЕ

– прощение первородного греха: сверхъестественное избавление богоугодных от основного зла естества (конечности, смертности).

• Послушному народу религия за послушание ничего не обещает и за непослушание ничем не грозит (конфуцианство). А нам – прочит аж вечную жизнь (рай) либо вечную агонию (ад).

• Если по совести – то каждый, кто «спасется», должен тем самым спасти и все живое на земле – за счет которого жил.

• Рассчитывать на спасение не приходится никому – это признает всякий христианин (он надеется на благодать). Но если спасение будет кому-то даровано, то из кого будут избраны счастливцы? Мнение первое – спасение «только верой», второе – верой и делами, третье – только делами. По-божески было бы избирать из третьих, как заведомо бескорыстных.

СПЕКУЛЯТИВНОЕ МЫШЛЕНИЕ

– мышление чисто умозрительное и притом продуктивное, а не только дедуктивное,

возможность однозначной достоверности какового в философии вот уже несколько веков составляет предмет дискуссии и дискуссия эта еще отнюдь не закрыта, что значит, что такой достоверности философское спекулятивное мышление не достигло.

• Доказательство умозрительных положений – только в их очевидности.
Очевидность же умозрительных положений, в качестве критерия их истинности – это только уверенность, что каждый, кто правильно их поймет, с ними согласится.
Но это же относится и к дедукциям! Почему бы не усомниться, что если все люди смертны, то смертен и человек по имени Кай? – но никто не сомневается.
Остается – «критерий практики». С дедукциями до сих пор соглашался каждый, кто их понимал. А с философскими спекуляциями – только те, чьему сердцу они что-то говорили. Может быть, потому, что каждый понимает их по-своему, так что каждая философия права для одной себя?

• Мне думается по этому поводу следующее. В разуме (вопреки известному тезису) может быть еще кое-что, кроме того, что уже содержалось в ощущениях: именно, ошибочные мнения, как следствие сбоев логики, и произвольные допущения. Поскольку эти допущения могут не противоречить себе, возможна, значит, и дедукция из них – чисто спекулятивное мышление. Каковым и является – математика. Но не философия. Математика умозрительна и однозначна, а философия, как бы ни тщилась, не однозначна, и может быть как раз потому, что никогда не вполне умозрительна. Ибо философствовать – искать смыслов – это значит, в конце концов, оценивать, а не только выяснять, и следовательно философии никуда не деться ни от опыта, ни от страстей.

• Теоремы выводит чисто дедуктивное мышление, а формулирует аксиомы – постулирует исходные положения – чисто спекулятивное.

• Сходство со «спекуляцией» в экономическом смысле – не без значения. «Спекулятивное мышление» – это похоже на мышление, рассчитывающее извлечь из наличных знаний больше, чем в них содержится: будто продать дороже, чем купил.

• «Спекуляция» в обыденной лексиконе – рассуждение, основанное на недостаточной фактической базе и потому заведомо не могущее быть достоверным, а следовательно в лучшем случае бесплодное, а в худшем – субъективное, маскирующее какой-то умысел.

СПЕЦИАЛИЗАЦИЯ

– «способ приобретать реальные знания без приобщения к культуре».

А «узкая специализация» – и больше того, это реальные знания и умения без настоящего приобщения к самой специальности.

СПОСОБНОСТИ

в одном из своих смыслов –

– пригодность (варьирующая индивидуально) к освоению существующих алгоритмов решения известных задач, –

в отличие от таланта, который есть особая способность – созидания самих таких алгоритмов и постановок самих задач.

• В биологическом смысле разум – это, так сказать, «способность приспосабливаться, приспосабливая», – выживать в среде за счет направленного изменения этой среды.

• Способности служат человеку, а талант его подчиняет.
Поэтому способные люди и служат – себе на пользу, – а талантливые, если их не выручит особый случай – только себе во вред.

• Высшая удача для способного – уметь обгонять других на день. Обогнать на год, тем паче на век – это уже несчастье.
Талантливый не участвует в гонке, он живет не для времени – но времена все-таки меняются к лучшему, и иногда кажется, что тот обгонял их на век.

• Талантливый ищет, где лучше делу, способный – где лучше ему.

• Способности помогают таланту в его деле, а недостаток способностей, бывает – как о том свидетельствуют многие исключительные таланты – пробуждают сам талант.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ (черта характера)

– моральная объективность, способность выносить моральные суждения независимо от пристрастий (эгоизма и симпатий с антипатиями).

• Лец: «справедливость всегда на своей стороне».

• Прислушайтесь, как люди спорят: одни добиваются желаемого – хотя бы того, чтобы другой думал так, как думают они (требуют или убеждают), – другие выясняют справедливость, истинность желаемого. Для несправедливых любое общение – борьба, для справедливых даже борьба – только суд, обсуждение.

• Что дикий человек находит естественным – что жалеешь больше того, кого любишь, – развитый человек замечает за собою со стыдом.

• Беспристрастность – отнюдь не бесстрастность. Справедливость – одна из сильнейших человеческих страстей.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

– так сказать, моральная логика.

Живая мораль ситуативна, но логика морали, очевидно, должна быть априорна. Эта логика – логика «мирного договора всех со всеми», сменившего гипотетическую «войну всех со всеми» за свое благополучие. Пункты этого «мирного морального договора» – моральные правила.
Таким образом, справедливость рассматривает мораль именно как гласный или негласный договор партнеров по человеческому общежитию, в который, как можно предположить, выгодно было бы вступить каждому. То есть справедливость –

– это следование в каждой ситуации тому предполагаемому договору о взаимных отношениях во всех подобных ситуациях, в котором выгода каждого была бы соблюдена максимально, насколько это возможно установить a priori. Сим предполагается равная значимость (абсолют достоинства) всех партнеров договора и соответствующая взаимность их прав и обязательств.

Справедливость, упрощенно говоря – это взаимность партнерства.
Справедливость в таком понимании – рационально постижима, определяется своей собственной необходимостью, отнюдь не релятивна и не произвольна, и есть практически то же, что естественное право (в значении «минимум равных обязательств каждого, гарантирующий равно каждому максимум возможной в общежитии свободы»). А формализованный и институциализованный, моральный договор справедливости – то же, что римская юстиция (буквально, справедливость), система права. Соотношение закона (права) и справедливости таково: справедливость – это наилучшее (выгоднейшее и равное для всех) из мыслимых законодательств.

Подчеркну главное для меня во всем сказанном. – Если вы рассматриваете конкретную моральную проблемную ситуацию, например конфликт, то почти непременно обнаружите, что ваши симпатии и антипатии к сторонам конфликта и даже само ваше нравственное чувство более или менее расходятся с тем, что говорит вам ваше же чувство справедливости. Это потому, что симпатии и нравственное чувство отталкиваются от наличной конкретной ситуации и живых лиц участников, справедливость же, напротив, должна абстрагироваться от всего единичного (в том и смысл любого договора, что каждый партнер должен заранее знать, на что он может рассчитывать в том или ином случае). Если доброта должна пытаться разглядеть в ситуации все, что только можно увидеть и даже предположить, то справедливость обязана оставлять нечто в ней без рассмотрения – именно то, чего нельзя было бы предвидеть a priori. Справедливость «не взирает на лица», для нее «партнеры морального договора» – величины, которые в идеале можно было бы обозначить алгебраическими a и b; она лишь пытается реконструировать те наилучшие из возможных общих для всех правил, которые только можно задать для всех подобных ситуаций a priori, и затем решить проблему исходя из этих правил.

…Впрочем, говорят о нравственном чувстве как о «высшей справедливости». То есть их противопоставление, конечно же, не абсолютно. Сама формальная справедливость, например закон в государстве, по-своему стремится к этой «высшей справедливости», все более детализируя свои априорные установки, как бы приближаясь к конкретности ситуаций. Но стереть грань между «высшей» и «юридической» справедливостью все-таки невозможно.
Больше того – стирать эту грань опасно. Нет, кажется, ничего худшего по последствиям, чем случай, когда «высшая справедливость» сама стремится формализоваться, выступить как априорный закон общественного договора. Подробный анализ этой ситуации – в следующих статьях («Справедливость божеская и юридическая» и «Справедливость коммунистическая и христианская»).

• Нравственность врождена отчасти как инстинкт, справедливость дана как законы логики.

• Справедливость изображена с весами, мечом и повязкой на глазах, не дающей ей разбирать лиц. Что бы сказали о доброте – с этими инструментами и намеренно слепой?..

• Если справедливость – договор, то что такое, тогда, «справедливость судьбы»? Видимо вот что: это тот договор с судьбой, в который бы я мог вступить по доброй воле. Например, договор, по которому я обязан трудиться без определенного вознаграждения и в любой момент могу быть уволен (прекратить существование) без вины, меня скорее всего не устроил бы.

• Многие остаются справедливыми лишь до тех пор, пока верят, что жизнь вообще справедлива. То есть верят в то, каждый получает от жизни то, чего заслуживает… Но как ужасающе несправедлива сама эта вера!

• Все мы склонны осуждать несчастных, потому что слишком неприятно сознавать, что наше собственное благополучие не гарантировано. Без иллюзии справедливости происходящего нам слишком трудно было бы жить.

• Справедливость требует признать, что жизнь несправедлива.

• «Восстанавливать справедливость» – это обычно значит «карать». Почему?
Действительно – нарушенную справедливость можно было бы возмещать добром (пострадавшему), но средств к этому в распоряжении справедливости оказывается мало, и ей остается восстанавливать нарушенное равновесие злом (причинившему зло). Потому-то мы и привыкли видеть проявления справедливости в малопривлекательном облике расправы.

• Мстительность – это злоба, помноженная на чувство правоты. Это злопамятная и эгоистическая справедливость.

• Простить – это отказаться от умножения зла под небом. Справедливость, напротив, готова ради своего торжества погубить мир.

• Самопожертвование было бы несправедливо, если бы уже не заключало в себе соразмерное наказание.

• Компромисс есть требование чистейшей справедливости. Кстати, вот один из тех примечательных случаев, когда наше чувство справедливости может разойтись с нашими же убеждениями, – то есть с тем, что нам кажется добром.

• Сострадания достойно любое страдание, но не на каждое позволит откликнуться справедливость. С другой стороны, справедливость может считать свою задачу уже выполненной, когда сострадание еще только вступает в дело… Этим различаются сочувствие, душа человечности, и логика человечности, справедливость.

• «Что больше, чем необходимо, то не здорово» (польская поговорка). Справедливость – вот то, что необходимо. Добро – будто бы – то, что выше этого…
Добро выше справедливости, пока не позволяет себе несправедливости.

• Сострадательность делает человека справедливей. Если не чувствуешь чужой боли, не почувствуешь и несправедливости.

• Думают польстить справедливости, говоря, что она – родственница любви. И это правда. Но любовь бывает и эгоистична, любовью можно и терзать и губить… Тогда как дух справедливости как раз в том, что надо быть человечным и с теми, кого не любишь.
«Люби врага»: это ведь значит – оставайся, несмотря на ненависть, справедлив…

• Как можно, – спрашивают, – любить «человека вообще»? А так: быть неизменно справедливым.

• У совести справедливость уравнительная.

• «Трудом праведным не наживешь палат каменных». – Это не о воровстве, а об экономике, душе и вине метафизической… Капитал – разница между «законно приобрел» и «заработал», «не украл» и «заслужил»; иначе, между «по праву» и «по-божески».

• «Каждый человек имеет равное со всеми право на благополучие»: вот «божеская» справедливость. С дополнением «и пользоваться всем тем благополучием, все равно малым или большим, которое сам себе обеспечил без насилия по отношения к другим» – вот справедливость «юридическая».

СПРАВЕДЛИВОСТЬ «БОЖЕСКАЯ» И «ЮРИДИЧЕСКАЯ»

Переход к статье «Справедливость "божеская" и "юридическая"»

СПРАВЕДЛИВОСТЬ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ И ХРИСТИАНСКАЯ

Переход к статье «Справедливость коммунистическая и христианская»

СРАВНЕНИЕ

– раскрытая метафора, – ознакомление с одним предметом через другой, более знакомый;
– установленное отношение (объяснение исследуемого предмета через его связи с другим, знакомым).

• Держа речь перед публикой, можно сравнивать вещь с вещью, но не мысль с мыслью, – даже в ученой аудитории это мало воспринимается.

• «Все познается в сравнении», и не только «больше-меньше»: притчи, образы – сравнения-метафоры для тех явлений, с которыми мы можем в жизни столкнуться. Так познает искусство. А наука, именно, «все познает в отношениях».

СРЕДА

– вся сумма условий существования чего-либо.

Живое – то, что сохраняет во взаимодействии со средой свою самоидентичность. Растение – пассивно-приспособительно; животное – активно-приспособительно; человек – творчески.

СРЕДА (СОЦИАЛЬНАЯ)

– социум, формирующий свой социальный тип,

то есть «среднего человека».
«Средний человек» здесь – это «человек среды». Замечу, что если в именовании «средний человек» и содержится некое сожаление о подлинном назначении личности, то презрения в нем куда меньше, чем в отношении «среднего человека» к тем, кто в среду почему-либо не вписывается.

Среда – это то ближайшее (хотя и разного радиуса) человеческое окружение всякого человека, первой жизненной задачей которого является максимальная адаптация к наличным условиям бытия и который, ввиду этого, предоставляет окружению себя формировать.

• Среда формирует «среднего человека», потому что он сам этого хочет, – в решении задачи адаптации лучшего не придумать.

• Когда «среднему человеку» кажется, что он по своим данным мог бы послужить сырьем для человека иной, более качественной среды, чем той, которой выпало созидать его самого – он называет это «среда заела».
(Исход постсоветского среднего человека заграницу – вот любопытный феномен. Как только вожделенная возможность самореализации была людям предоставлена, этот человек и побежал – чтобы его реализовала другая среда. Был «совок», стал – американец…)

• За то, каков «средний человек», отвечает среда – и, когда «средний человек» себе не нравится, он ее в том и обвиняет.
«Средний человек» винит среду, незаурядный – себя.

• «Среда» – это идея, так понравившаяся «среднему человеку», будто ответственность за то, что ты ни в чем не умнее и не лучше других, несут сами эти другие.

• В нашем (русском) девятнадцатом веке значение социальных идеалов для индивида преувеличивалось, закономерно преувеличивалось и значение для него социальной среды. (Особенно характерен здесь Чехов, с его «В Москву, в Москву», «В нашем городе нет ни одного интересного человека» и т.д. …) Мозг общества, причитающий о какой-то особой власти над ним заурядности – это по существу нонсенс.

• Если ты не ждешь от среды признания, тебе ничто не мешает быть выше ее.

• С тех пор, как человек научился сам оценивать свою среду, винить ее в своей заурядности он может лишь с известной долей недобросовестности.

• «Среда» есть то, что все-таки не имеет реальной власти. Это всего лишь путь наименьшего сопротивления. Когда не знаешь, куда идти, идешь именно этим путем. Если же знаешь, о нем и не вспомнишь…

• Среда внешняя «заедает» то, что не имело среды внутренней.

• Почему для «среднего человека» ценности, мнения и суждения его узенькой среды авторитетнее мнений и ценностей всех мировых мудрецов, с которыми его знакомят уже со школы? Почему среда для него – сама «жизнь», а те мудрецы – только «в книжках»? – Да просто потому, что его личное благополучие зависит ближайшим образом от его среды, вот и приспосабливается он к ней, а – как он мог бы съязвить – не к книжной полке.

• Голос разума в любой среде «вопиет в пустыне», потому что «человека среды» в любом случае занимает не истина, – его задача – мимикрия.
Даже если среда «рафинированная» и говорит нечто разумное, не надо обольщаться, это все равно мода (в точном смысле этого слова), а не разум, и раньше или позже это обнаружится.

• «Верь в себя!» – это сейчас твердит и «средний человек». Он имеет в виду: веди себя так, как будто твоя среда уже признала или обязана признать за тобой самое лестное место – тебе поверят и все дадут.

• Глупо было бы винить среду в том, что она отбирает у «среднего человека» его личные мнения и вкусы. Напротив – она лишь и наделяет его мнениями и вкусами, без нее он был бы совершенно дезориентирован.

• Роль среды в развитии индивида отнюдь не однозначна – как оно кажется с первого взгляда. Тут дело собственно не в среде, а в примерах, что не одно и то же. Развивающаяся душа действительно вынуждена ориентироваться на наличные образцы, с которыми сталкивается, но ориентируется она – на адекватные себе образцы, и «люди среды» лишь некоторые из них; куда больше могут влиять и личности, и книги. Каждый учится у того, у кого ему по душе учиться. Выбор большинства, однако – среда. Виновата ли в том генетика или педагогика – не знаю.

• Если от чувств одиночества и незащищенности человека может избавить только своя среда – личность на них обречена.

СРЕДСТВО

– нужное не само по себе, а для чего-то другого (для цели);

у эгоиста цель одна – он сам, – а все в мире, соответственно – либо препятствие, либо средство. Это значит, что он не умеет любить, потому что любимое – это, как раз, цель.

• Проблема соответствия «средства» и «цели» – это проблема допустимого различия между «что» и «как».

• Средство не оправдывает цель.
(Фарисейство – это искусство праведными средствами добиваться неправедных целей.)

СТАДНОСТЬ

– то же, что «социальность зоологическая» в отличие от социальности рациональной (см. выше статью «Социальность рациональная и «зоологическая»).

• Если додумать до конца распространенную глупость, обнаружится гадость. Никто не так глуп, чтобы предавать в себе разум бескорыстно. И никакому уму не переспорить стадной страсти.

• Общественное животное человек даже отдыхать умудряется не по собственному вкусу, а как все, – тянет все ту же лямку.

• «Так делают», «так не делают»… Сущность (пошлой) нравственности – власть безличного третьего лица множественного числа.

• Если в стадности и есть какая-то правда, она – в инертности. Катастрофа – когда стадо удается зажечь.

• Общественная деятельность – занятие, достойное глупца и нередко составляющая его подлинное призвание. – Глупость, с которой ему приходится иметь дело, и которая, вообще говоря, составляет рабочий материал деятеля-политика, его не травмирует, в ней-то он как рыба в воде; а бессмыслица его действий не избавляет никого от необходимости с ними считаться – и он волей-неволей уважаем.

• По тому, как человек отдыхает, лучше всего видно, что он такое. – Политик, самого крупного ранга, развлекается точно так, как разбогатевший обыватель: пиры, девочки, сауна, спорт, охота и т.п. Но ведь и материал, с которым работает политик – обыватель.

• Если вы вступаетесь за то, что для вас свято – даже если только и можете, что высказать свой суд – это не морализирование, а долг совести.
Настоящее, отталкивающее морализирование – это политика. Когда вы печетесь о святынях не для себя, а для других, кого считаете ниже себя, – людского стада.

• Социальность зоологическая живет в человеке как неподвластный рассудку инстинкт или «иррациональное» – то есть сакральное, святое.

СТАДНОСТЬ И САКРАЛЬНОЕ

Переход к статье «Стадность и сакральное»

СТАНДАРТ

– так сказать, минимальный набор требований к идеалу чего-либо; то же, что норма;
– норма вплоть до ее нижнего предела; образец, несоответствие которому означает негодность (хуже которого только брак);
– типовой образец; нечто, не несущее признаков оригинальности.

• Стандарт – это идеал для всего, что составляет материю предмета, и умирание всего, что есть его дух. Так, стандартная внешность, сама по себе – идеальная внешность, стандартная душа – будто отказ от души. Причем, даже идеальную внешность портит недостаток души – какой-то «нестандарт» показан и внешности. А каждая душа, воспроизводя все, что вложил Бог в каждую душу по единому (собственному) образцу, обязана оставаться и в этом одинаковом уникальной – оставаться собой.

СТАРОСТЬ

– пора невозобновляемых утрат

(физических, психических и прочих).

• Старение – убывание жизненных сил, а с ними – тех достоинств, что требуют от человека усилий, и в особенности тех, что существовали в человеке лишь благодаря усилиям.

• Надо сказать, в моральном плане большинство стареет – то есть теряет приобретенное, ничему больше не учится – уже смолоду. Именно в этом большинстве и рождаются певцы юности.

• Хорошо отказываться от того, на что в силах, а как начнешь это терять…

• Из того, что человеку изначально свойственно, человек к старости ничего не теряет. Скорее, уже не может с этим бороться. Но, увы, даже самые ценные приобретения, в настоящей старости, может-таки утратить.

• К старости перестает волновать только то, что по существу не волновало и раньше: не хватает сил на внутреннюю фальшь. Слабеющая материя чувствует, что для тебя лишнее, раньше ума. – И если говорят, что высокие идеалы – привилегия юности, то этим выдают свое отношение к идеалам как к иллюзиям.

• Всякий возраст – это ситуация и роль, а старость, кроме того, еще и болезнь. Но сам человек не меняется – «каков в колыбельку, таков и в могилку».
Худшему изменению, которое происходит с человеком в старости, имя – ригидность. То есть окончательная неспособность себе изменить даже в мелочи.

• …Ригидность, то есть предсказуемость и характерная типичность поведения – это у старости как минимум; живая реакция чрезвычайно энергозатратна.

• И без идеи существования особой психической функции «торможения», объяснимы старческие несдержанность и болтливость (неумение кончать разговор, быть кратким). Очевидно же, что самоконтроль – это дополнительный труд, на который сил и не хватает.

• Старческая скупость (если скупости не было в человеке раньше) – видимо, невроз, отчаянное цепляние за убывающие возможности. Ведь деньги кажутся силой.

• Скупость и тщеславие, как считается, обостряются к старости. Что так оно не у всех, это ясно. Но, наверное, деньги как «возможность сохранять возможности» компенсируют, даже на подсознательном уровне, невозможность приостановить их, возможностей, убывание. То же касается почестей и славы – они составляют, для тщеславного, как бы возрастание жизни «вверх» и «вширь», тем более ценное, что она становится все меньше в длину.

• …Тщеславие даже обостряется, но становится все бессмысленней: молодые, что обидно, успехам стариков уже не завидуют. Регалии – приметы возраста…

• О возрасте нам сообщают календарь, зеркало, список хворей, иногда регалий, изредка вдруг обнаруживаемая способность ответить на какой-то вопрос: короче говоря, признаки внешние. И убеждают эти признаки только тех из нас, для которых внешнее составляет главное.

• Изнашиваются к старости – тело, нервы, способности, – но что-то не изнашивается. Назовем это душою.

• Чтобы не стареть, надо беспокоиться не об этом.

• Хочешь – не хочешь, мы все равно «остаемся молодыми»; опасность, напротив, в том, как бы даже не «впасть в детство».

• Чисто медицинский совет: помнить, что первыми убывают те силы в нас, которые остаются без употребления.

• Самое жалкое зрелище, хотя и самое обычное – старость без умудрения. Которой остается лишь хандрить, брюзжать и завидовать.

• По моим наблюдениям, мудрость вовсе не является обычной в стариках, – но правда то, что мудрость старости больше всего шла бы. Была бы наилучшей компенсацией всех ее потерь.

• Старость – это неизбежное фиаско всего эгоистического в нас. Если такового в нас сто процентов – то и полное фиаско.

• Ужасна старость человека с философией «после меня хоть потоп». Это – начало потопа, вид пробитой плотины…

• Если бы не близость конца, не упадок сил, не горькая память – то старость, для человека доброго и думающего, могла бы быть лучшей порой жизни.

• …В самом пошлом случае, старческий консерватизм – это всего лишь «брюзжание», – бессильное недовольство тем, в чем уже не можешь принять участия. («Старики потому любят давать добрые советы, что уже не могут подавать дурные примеры», и т.д.)

• Брюзжать – значит спорить с тем, чего не можешь изменить. То есть, вообще говоря, это не значит быть неправым.

• Все, кто не участвует в деле, расположены критиковать. Молодые еще не участвуют в деле жизни, и сделали бы, конечно, все лучше; старые уже в нем не участвуют и верят, что делали все лучше. Так что юношеский максимализм со старческим брюзжанием в чем-то одного корня.

• Всякий, кто не отвечает за ход событий, протестует. В молодежи это называется бунтарством, в стариках – консерватизмом.

• Старики не ошибаются в том, что вокруг все не так, как надо, – они ошибаются в том, что раньше было лучше. Просто, прежние глупости были их собственными глупостями.

• Старость смотрит на молодость со смешанными чувствами – зависти и своеобразного сострадания. «Ты и не знаешь, как быстро это пройдет, а сколько разочарований предстоит!»

• Молодость – счастье, если глядеть из старости, и то кратковременное.

• Срока жизни хватает на всякое дело, его не хватает самой жизни.

• «Счастливая старость» – это, наверное, гипотетическое блаженное состояние человека, выполнившего все, что хотел.

• Долголетие – это тоже не надолго. Принято так удивляться лишним десяти-двадцати годам, выпавшим кому-то на долю, будто бы это сто или двести.
(Впрочем, глядя из молодости, перспектива искажается, и время, скажем, с семидесяти до восьмидесяти кажется короче, чем с двадцати до тридцати; а ведь это для человека – эпоха.)

• Человек уходит, не «насытившись днями», а разве что свыкнувшись с мыслью, что приходится уходить, не насытившись.

• Примета старости: это когда уважительность младших становится подозрительно похожей на снисходительность.

СТАТУС

– место индивида в некоторой социальной иерархии, признанное ей самой.

• На вопрос «кто ты» человеку нечего сообщить, кроме имени и статусов (социальных иерархий, в которые он входит, и мест в них).
Зато вопрос «кто я?» чаще всего переводится, как «что я такое вне статусов»; «я чувствую в себе нечто, не вписывающееся ни в какие статусы, но бесконечно более важное, и что я держу в преступном небрежении…».

• Наша социальная сторона – статус и имидж. Индивидуальная – душа и личность.

СТЕРЕОТИП

(переносное от «литая печатная форма»)

– готовое мнение, заимствуемое индивидами в социумах, к которым ощущают свою принадлежность (в буквальном смысле слов «общественное мнение»).

Худшее в стереотипных мнениях не то даже, что они заимствуются – любое мнение годится в качестве первого предположения, которое затем можно принять, отбросить или поправить, – худшее зло стереотипов в том, что они становятся знаками принадлежности индивида к социуму и таким образом, под страхом отлучения, критицизм исключают.
Отсюда ясно, что элитарные стереотипы должны быть – и это так и есть – особенно непробиваемы: редко кто отважится быть разжалованным из элиты.

• Интеллигенция так же подвержена стереотипам, как и масса. Только масса в них искренней: она не знает, что мнения могут быть и другими, точнее – не знает, что имеет какие-то особые мнения. Интеллигенция, же напротив, культивирует их как предмет своей особой гордости.
Для массы ее стереотипы – примерно то же, что обычаи; для интеллигенции, увы – мода.

• Только интеллигенция умеет сделать модой не тряпки и не шмотки, а идеи. И это трагично. Как мода в тряпках не живет без доли уродства – иначе не будет узнаваемой, – так мода в идеях не бывает без доли фальши.

• …Впрочем, гордится своими стереотипами и масса – вот только аудитория у нее, перед кем гордиться, слишком мала: это так называемые чудаки. Иногда в категорию сих презренных чудаков попадают и представители элиты – но, в общем, масса сознает, что последние суть не отщепенцы, а другого поля ягоды.
Что до гордыни элитарной, то ее аудитория, понятно, колоссальная: это вся людская масса. Нравится элите и сознавать, что в глазах массы ее образ жизни и взгляды выглядят чудачеством – и потому культивирует в себе чудачество; тут каждый стремится выглядеть «личностью», то есть необыкновенно. Но есть у нее стереотипы, которые лишь тронь – и немедленно будешь извергнут во «тьму внешнюю».

СТИЛЬ

(например, барокко или ампир)

– это виртуальное художественное произведение (гармоничное целое, ансамбль), по отношению к которому реальные художественные произведения могут являться его более или менее совершенными частями.

Так, столяр имеет в стиле не им сделанный гарнитур, к которому добавляет столик, полку и т.п. Росси в Петербурге строит ампирный ансамбль, начатый в Париже, а в еще более крупном масштабе – едва не весь мир продолжает осуществлять начатое в древней Греции.
Гармония может быть разной; стиль –

– гармоническое характерное или тип гармонии.

Если в определенный тип гармонии творец погружен, как в свою стихию – это традиция. Если может выбирать его и обучаться ему сознательно – стиль в собственном смысле слова. Его индивидуальное характерное, индивидуальный стиль – почерк, манера.

• Стиль – устоявшееся характерное, ставшее пригодным для перенимания.

• Любимый материал искусствоведов и средних художников – стиль. То, что омертвело, доступнее для понимания и воспроизведения.

• «Неподражаемое во мне и для меня неподражаемо» (Поль Валери). Живое отторгает стиль.

• «Индивидуальность – это собственный стиль»? Нет, индивидуальность – это способность оставаться неповторимым, а стиль – это уже закат, окостенение индивидуальности.

• Почерк, манера (личный стиль) – примета индивидуальности, но не индивидуальность.

• Стиль – это такой вид коллективного творчества.
Есть виды искусства, где эта коллективность почти не стесняет индивидуальности (например архитектура). И есть такие (литература в особенности), где всякий сложившийся стиль – оковы, которые индивидуальность вечно стремится сбросить с себя и этим вершит прогресс самого искусства; а эпохи увлечения стилем значат для этих искусств вырождение.

• Бесстилье – это дисгармония. Ибо всякая гармония – свой собственный стиль.
Хотя собственно стилем называют стиль коллективный, выработанный, заранее ожидаемый. Всякий такой стиль художник может игнорировать и, если он находит свою гармонию, это не будет бесстильем. Бесстилье – смесь стилей, эклектика.

• Стиль – это способ не потеряться в бесконечности возможностей, открывающейся перед изобретателем форм (архитектором, дизайнером). Здесь его рамки благотворны. Что же, скажем, до поэзии – где вся задача – как можно более искренний отчет в своих чувствах, – здесь стиль извинителен разве что тем, что сам художник его за собой не чувствовал.

• «В формах», «в духе» и «в стиле» – синонимы. То есть художник, выбравший стиль, выбирает не только «формы», но и «дух»! – Это возможно, когда художнику важны по существу только формы: либо он прибирает их к какой-то функции (как в прикладном искусстве, дизайне, архитектуре), либо – сами по себе (так называемый формализм).

• Важная функция всякого стиля – так называют и сам стиль –

– метод, подход;

вроде как в плавании «брасс» или «баттерфляй». В данном случае, стиль – не «дух», хотя и больше, чем только «форма».

• Стиль – в тесном сотрудничестве с изобретательской, делательской стороной искусства, и он – шелуха, из которой постоянно вырастает эвристическая, открывательская сторона искусства. Для первой стиль – «дух», для второй – форма и, главное, подход.

• В стиле можно «сделать», но не «понять». Хотя и для того, чтобы понять, нужен подход – свой, значит, стиль.

• Хотя, как известно, даже объяснения в любви несут в своих формах признаки своего времени, то есть стиля, – во всем, что должно быть искренним, мы боимся заметить стиль. Искреннее индивидуально.

• Есть стиль, которым владеем мы, и стиль, который владеет нами. Искренним можно быть лишь в этом последнем. То есть, можно быть искренним во вполне традиционном и, напротив, в не похожем ни на что знакомое, но нельзя – в «стильном».

• «Пижон» – это, пользуясь советским словом, «стиляга». Стиль в этом значении –

– это «знаки различия», которыми тщатся показать свою принадлежность к некоей особо качественной прослойке. (Примерно то же, что мода.)

• Стиль – главная жизненная наука претенциозной посредственности.

• «Стильное» – это, в своем худшем смысле, сумма эстетических примет «престижного».

• Если истина – «не результат, а процесс» (то есть вовсе не результат, а только процесс, не оставляющий за собою ничего общезначимого) – тогда ей ничего не остается, как стать стилем: манерой судить, принятой у людей, причисляющих себя к элите. То есть истинным будет «правильное» (элитарное, что модно-престижно говорить), но не правильным – истинное.
Постмодернизм (в изложении Б. Парамонова) думает, что пришел к концу стиля, а на самом деле – к его апофеозу.

• «Модно» – подход, альтернативный «к лицу». До недавних пор пытались служить все-таки обоим этим господам – сочетать, по возможности, то и другое. Ныне мода, в чем-то даже отрекаясь от унификации, тщится прибрать к рукам самое «к лицу». Не приноровить стильное к индивидуальному, а убить индивидуальное на его поле.
«К лицу» значит – «красиво»; сим предполагается существование красоты, независимой от моды. Именно против этой независимости вечной красоты от временных вкусов мода и направлена, и в борьбе этой, как оказывается, способна даже «индивидуализироваться».

• «Стиляга» верит, что «стиль – это человек».

• «Стиль – это человек»: «человек – это его социальная группа, сумма его социальных примет»? Или: «человек – то, за что он себя сумеет выдать»? Или (но это принципиально другое): «каждый человек в чем-то невольно характерен, и это – его персональные черты»?
(Хочу заметить. К авторству этого афоризма и его исконному смыслу я не восхожу, – задача Словаря – те смыслы, в которых слова и выражения живут, в культурном обиходе, сейчас.)

Стиль – это (в литературе) еще и просто –

– качество изложения.

• Что такое хороший (литературный) стиль? – Этот вопрос почти совершенно тождествен следующему: как должна выглядеть искренность?
Что ж, отвечать можно и на этот вопрос. Искренность не боится, а жаждет определенности. А значит, точности и постольку – краткости. Хороший стиль – это когда автору удается сказать именно то, что он хочет сказать, и потратить на это не больше слов, чем необходимо.
А что же – богатство словаря, или, скажем, чувство сочетаемости выражений высокого или низкого слога, уместности иноязычных заимствований и т.п.? – Эти достоинства относительны: стиль может быть хорошим и при сравнительно бедной лексике (как у Кафки), а Пушкин смешивал церковные, обиходные слова и галлицизмы (и эта смесь, смущавшая современников, стала нашим литературным языком, поистине «великим и могучим»). Однако сами богатство словаря и чувство сочетаемости востребованы той же искренностью, стремящейся быть точной.

• …А что такое стилистические ошибки? Это, в основном, логические ошибки. (Логические круги, определения в определяемом, неграмотные классификации – перечисление видов и индивидов в одном ряду, – и т.п.) Можно сказать, что стиль в этом смысле – это на один процент эстетика и на девяносто девять логика.

• О правиле не употреблять одних и тех же слов близко друг к другу. – По сути, это то же требование точности. Называя предмет, который читатель еще не может потерять из виду и спутать с другим, одним и тем же именем – упускаешь случай полнее его характеризовать или лишний раз оживить в воображении читателя его приметы и ситуацию. Скажем, вместо трех «Иван Иваныч» лучше «Иван Иваныч», «мой собеседник», «старик». – Понятно, еще хуже в этом плане – когда повторяющимся словом называют разные предметы. Тут, кроме того, от читателя требуются дополнительные энергетические затраты (в которых он и не отдает себе отчета, а только чувствует неудовольствие от чтения) – связанные с необходимостью не только вызвать за словом образ описываемого предмета, но и отделить, отпутать этот образ от того, что уже был вызван.

• Самодовлеющих правил в искусстве нет. Ко всякому из них можно предпослать: «если замысел не требует иначе…».

• «Стараюсь быть кратким, делаюсь непонятным». Непонятным делает иной раз и сама точность – ее не общепринятый уровень, – такая непонятность окупается. Главное в том, был ли автор понятен самому себе. Один так точно видит смысл, что не находит к нему обычных слов – другой погрязает в словах, не дотянувшись до смысла.

• Хорошее изложение (стиль) – это, кроме всего сказанного, правильный темп: тот самый, в котором читатель способен воспринимать. Когда отвечают на вопросы именно тогда, когда они могут возникнуть, не проглатывают ясное для себя, не задерживаются на ясном для всех, и т.д.

СТИМУЛ

– нечто, возбуждающее активность в определенном направлении: желание – «положительный стимул», вынужденность или страх – «отрицательный».
То же, что интерес (возбуждающее интерес).

Движение к желаемому, избегание нежелаемого – сама жизнь, и «стимулы» – ее катализаторы.
Интересы человека далеко не исчерпываются его корыстью, а часто и противоречат ей. Познание, творчество, любовь, азарт и другое стимулируют многих людей куда сильнее благополучия.
В некоем частном смысле, стимул (стимуляция) –

– способ управления, альтернативный директивному. Создаваемое властью условие, при котором активность управляемых примет желаемое направление без насилия над ними.

Надо заметить, что «материальный стимул» и в управлении массами отнюдь не самый сильный. Здесь самый сильный стимул – престиж, а деньги – лишь как одно из важнейших условий этой престижности. (Например, чтобы поднять престижность какой-то профессии, надо увеличить зарплату в ней, но никакая зарплата не поднимет престижность некоторых профессий.)

• «Положительный стимул сильнее отрицательного» – «охота пуще неволи». Люди активнее, когда движимы надеждой, а не страхом.

• Совесть не должна ничем награждаться, а вот бессовестность наказываться должна. – Для того, кто сам не хочет добра, стимул к нравственности только отрицательный: мало действенный.
«Долг» – это и есть, по смыслу, «отрицательный стимул». В отличие от «склонности» – стимула положительного.

• Замечено, что пережившие смертельную опасность излечиваются от хандры, попытки самоубийства (если это не особая патология) не предпринимаются дважды. – Когда положительных стимулов к жизни нет, тогда должно прийти понимание, что стимул отрицательный – не умереть – это тоже положительный: просто жить.

• Раз положительные стимулы перевешивают отрицательные, значит, то, что нам кажется нулевой отметкой, на самом деле уже хорошо.
Этой же арифметикой объясняется и то, что потерь мы боимся все-таки больше, чем упущенных возможностей.

• Привычка в одном из своих значений – это превращение обычного в стимул.

СТОИЦИЗМ

в обыденном русскоязычном употреблении, поддерживаемом сходством звучания –

– стойкость в испытаниях.

И это довольно точно, ибо –

– идея, что добродетель есть единственное подлинное благо,

рождает в человеке невозмутимость (свободу от страстей, исключающую погоню за обычными земными благами и страх потерь) и автаркию, самодостаточность в любых ситуациях (поскольку, как кажется, быть добродетельным человек властен всегда, если не дорожит ничем больше добродетели). А добродетель, для стоиков, ценнее самой жизни – откуда и допущение самоубийства.
Метафизики стоиков, периодизации и персоналий я, в духе этого Словаря, не касаюсь.

• Если добродетель есть единственное благо, твое счастье всегда с тобой.

• Все хорошие люди в некотором минимальном плане стоики, ибо признают, что высшее благо – или лучшее утешение в любой беде – чистая совесть.

• В том, что добродетель и благо (совесть и счастье) вообще увязываются – стоицизм родствен с эпикурейством.

• «Быть верным себе» и «быть верным долгу» должны быть нераздельны – и стоик в нас должен быть равен эпикурейцу.

СТРАДАНИЕ

– это переживание нежелаемого (поскольку это переживание нельзя перевести в действие, преодолевать нежелаемое активно), –

«страдательный» – пассивный. «Активное» страдание – это «страда», работа.

• Переживание – синоним страдания и то же, что жизнь.
Жизнь одушевленного существа – это и есть преодоление нежелаемого: страдание входит в любое чувство, оно – сама жизнь. Собственно страданием переживание становится тогда, когда в нем появляется элемент непреодолимости, безысходности, когда его можно лишь терпеть. Так, абсолютна боль, она – страдание в чистом виде.

• Реальность бесконечно богаче и чудесней любых выдуманностей, но в том числе и за счет того, что нам не по силам, – за счет страдания.
Иллюзия – крохотная толика реальности, адаптированная к нашей немощи.

• Страдание – зло? – Вообще-то, добро и зло не в феноменах, а в поступках. То есть страдание, которые мы причиняем – зло; которое терпим – еще не зло и не добро, а то, чем мы сумеем его для себя сделать.

• Страдание – худо, не бывающее без добра. Радость – добро, не бывающее без худа.

• Душа – это божественный защитный механизм жизни, который включается страданием.

• Чем сложнее душа, тем больше компенсаций она находит страданию. Вот почему страдания детей и животных вызывают особую жалость, они – абсолютнее.

• Каких только странностей не услышишь от религиозного человека! Даже от сáмого интеллигентного, такого как Льюис. – Например, что животные даже и боли не должны чувствовать, ибо у них нет личности, чтобы ее воспринимать. Так, всего лишь «реакции», вроде как у человека под наркозом: не БОЛЬ, а Б, О, Л, Ь…
Скорее напротив: безусловность их страданий, в которых может сомневаться только бесчувственный или слепой, и доказывает их наделенность личностью.
Но что правда – это то, что в отличие от человека животные своих страданий никогда не усугубляют, ибо – пользуясь религиозными категориями – не ропщут, ибо – смиренны. Не личности у них нет, а умствующего и сравнивающего эгоизма, чтобы травить себя вопросами типа «почему мне приходится терпеть, ведь этого могло бы и не быть?»; «почему терпеть приходится именно мне, другие же не терпят?…».

• Страданий нужно избегать и быть им благодарными.

• За то, что есть в нас хорошего, благодарить приходится куда чаще испытанные страдания, чем радости.

• С радостью мы меняем что-то в мире, со страданием – в себе.

• Жизнь – это белый лист, на котором черным по белому рисует страдание. Прокладывает тени и так выявляет свет.

• Страдания учат нас ценить хорошее, а радости отучивают.

• «Счастья не существует, это лишь отсутствие страданий». На самом-то деле, это не пессимизм, а оптимизм: жизнь сама по себе – счастье. Отсутствие страданий – рай.

• Страдание – цена мудрости.

СТРАННОЕ

(странное, по этимологии – свойственное «странникам», иностранцам)

– противоречащее представлениям о естественном, – мистика непривычного и непонятного. Подозреваемая мистика.

• Сверхъестественное: божественное, сатанинское, оккультное и неестественное (странное).

• Все в мире делится для наших умов на три части: понятное, непонятное и непостижимое, – причем удивительным бывает и первое, как и второе и третье. А для умов еще примитивных мир делится только на две части: привычное и странное, и удивительно – только последнее.

• Неестественное пугает. Для примитивного сознания, не различающего привычное от понятного, любое несходство – неестественно.

• «Странности»: неприятное непонятное.

• За всякой странностью в человеке ищи понятное, только иначе выраженное.

• «Остранение» (прием искусства) – устранение, из показываемого, характера привычного, возврат к исходно удивительному, перевод в мистический план, может быть, демонстрация трансцендентных корней реальности.
Вообще, духовную ценность имеет то, что приближает к пониманию, а не отдаляет от него. Но привычное – это лишь иллюзия понимания, и искусство, «остраняя» привычное, вновь делает мир удивительным, разрушает иллюзию понимания и делает дух открытым к исследованию.

СТРАСТНОСТЬ

– способность напряженно желать, «средневзвешенная сила желаний»; отражение этой способности в том, что делают. –

Но есть и более глубокий аспект; это (здесь трудно ясно выразиться) –

– обычная глубина переживания переживаемого; степень вовлеченности в то, во что вовлечен; глубина и широта задействованности твоего психического существа тем, чем занимаешься, «сколько тебя в том, что ты делаешь»; уровень пробужденности твоих психических сил к тому, что делаешь…

• Страстность, признак страсти (в речах, делах): то есть того, что личность страстного действительно на стороне ее слов и дел, что личность полностью разделяет ту роль, которую исполняет. Совпадение личности и роли.

• Энергия и страстность – вещи разные. Деятели энергичны, но по-своему сомнамбуличны в этом. Что бывает видно по тому, как мало они склонны задумываться над тем, что делают, и – очень характерно – как мало они отчаиваются в случае провала дела.

• Страстность скорее сопряжена с сосредоточенностью, чем с активностью.

• Страстность – это не возбужденность, а пробужденность.

• Мудрец не бесстрастен, а беспристрастен. То есть его страсть выше всякой корысти.

• Справедливость требует страстности, как все духовное. Но несправедливые бывают относительно справедливы (не несправедливы) лишь тогда, когда бесстрастны (не заинтересованы).

• Слово «хотеть» не вовсе еще рассталось со своим изначальным (видимо) смыслом «хотеть употребить», «хотеть присвоить», «хотеть для себя». Примитивная страстность эгоистична.

• Примитив бывает страстным только в личном, корыстном. Но подлинная страстность – в том личном, что за пределами корыстного.

• Личность за переделами корысти, страстность за пределами пристрастий: вот – талант.

• Следуя мысли Ларошфуко, что «счастье и несчастье мы переживаем соразмерно собственному себялюбию», – но исправляя ее – глубина переживаний соразмерна чувству ценности бытия, которым наградила нас природа. То есть, и глубина сопереживания другим также соразмерна этому чувству.

СТРАСТЬ

– желание, поработившее волю, –

самостоятельная сила внутри нас, разбившая наш суверенитет над собою, – наша «слабость». В указанном смысле, даже лень можно назвать страстью.
Но и, напротив –

– резонанс воли и желания (например долга и чувства, социальной функции и личного предрасположения); «искренность воли». Желание, ставшее смыслом существования.

• «Сила воли в том, чтобы противостоять страсти». «Силу воле придает искренность, – страсть».

• Страсть – это сила, в одних случаях вычитающаяся из воли, в других умножающая ее.

• Страсти надо не убивать, а приручать.

• Счастливая страсть – когда человек хочет того именно, чего должен хотеть.

• «Люди, которых называют слабыми, являются лишь равнодушными, ибо у каждого найдется сила, когда окажется затронутым предмет его страстей» (Гельвеций).

• Верится больше страсти, чем воле: тому, что говорит в нас само, а не тому, что мы хотим высказать.

• Однокоренные «страсть», «страдание», «страх»: все три понятия отражают пассивность (страдательность) нашего волящего я перед некоторым желанием. Passion от passive. Страсть – подчинившее волю; страдание – что можно только терпеть; страх – парализующее волю.

• …Между прочим, Желание – это первое проявление одушевленной Жизни, более глубокое, чем даже Чувство; Чувство – это такое проявление Желания, в котором само желание может уже не угадываться.

• Желания вообще воле не подчиняются, так что иногда кажутся не родившимися в нас, а пришедшими извне. Когда они приходят со своими аргументами, это нормально; когда же они являются как требования, в которых мы не узнаем своих собственных желаний, это – мания.

• Всякое желание приходит без спроса – другое дело, что у людей думающих они редко бывают непонятными им и потому с ними можно «договариваться». Что до людей легкомысленных, не расположенных вообще чего-нибудь понимать, то им остается лишь подчиняться желаниям. – У легкомысленных людей самые ничтожные желания – уже страсти.

• «Избавляться от страстей» – избавляться от того, чтобы тобой крутило твое неосмысленное.

• Страстям тем легче порабощать волю, чем меньше мы их понимаем. Мудрец свободен от страстей – не в том смысле, что ничего не чувствует, а в том, что им ничто не управляет без его ведома, – он управляет собой сам.
Избавляться надо не от страстей, строго говоря, а от глупости.

• Страсть, как смысл существования, может и губить, потому что смысл существования кажется дороже его самого. Это – ловушка. Тут как с наркотиками: наркотик жизнь только сокращает, а без него она наркоману не нужна.

• Есть страсти, от которых все-таки надо избавляться. Это, во-первых, те страсти, от которых плохо другим, то есть преступные; во-вторых – всякая химическая зависимость, наркомания. И в-третьих – страсти, которых у тебя на самом деле нет: индуцированные инстинктом гнаться за другими в том, что считается вожделенным (а тебе самому вовсе не нужно).

• Неталантливость – страсть проявляться в деле, по существу тебе чуждом.

• «Страстишка» – это большая страсть к чему-то никчемному (и безвредному).

• Неудовлетворимая мучительная страсть – жить вечно. Как трудно, в детстве особенно, смириться с мыслью о неизбежности конца – и не утешает соображение, что когда-то, может быть, «насытишься днями».

• У настоящих страстей, как у живых существ – инстинкт самосохранения. Сколько бы мук ни приносили неудовлетворенные или губительные страсти, при мысли, что они могут умереть, нам не становится легче. Нельзя хотеть разлюбить (женщину, жизнь…).

• Страсть – это когда страшно не только не получить того, чего хочешь, но и расхотеть этого.

• Страсть – оторвавшийся от тебя кусок твоей жизни.
Во всяком желании, как бы оно ни мучило, часть тебя самого – нельзя желать убить желание.

• Желание, определяющее, будто бы, сам смысл твоего существования – даже неудовлетворенное, олицетворяет этот смысл.

• Слишком сильная страсть имеет свойство ломиться и в открытую дверь. То есть, самой себе городить препятствия – не веря, что их может и не быть. Возможно, тут срабатывает инстинкт самосохранения всего остального, не охваченного страстью, нашего существа.

• Запрет себе желать желаемого – вроде запруды для него.
Дать попробовать – пробить брешь в этой запруде: желание, может быть, превратится в реку, а может разольется и иссякнет.

СТРАТЕГИЯ – ТАКТИКА

– цель, имеющаяся в виду в каждой конкретной ситуации – средства к цели, возможные в конкретных ситуациях. Идея допустимого несходства целей и средств к ним, предопределенного обстоятельствами.

• Политика – «искусство возможного» – это тактика.

• «Стратегия не оправдывает тактику».

• «Стратег» – это тот, кто определяет главные цели и, будучи погружен в ситуации, не теряет их из виду. Ибо вполне возможно победить в каждой отдельной битве и проиграть войну.
«Тактик» – тот, кто умеет, не упуская из виду конечной цели, делать что-то очень на нее не похожее.

• Стратегия и тактика: искусство не упускать главного из-за неглавного.

СТРАХ

– предвкушение дурного; предвкушение дурного, парализующее волю (откуда страх – «страсть», порабощающее волю);
– «отрицательный стимул» – к подчинению, отказу от своей воли («держать в страхе», отчасти и «страх божий»);
– опасение, оценка степени риска; риск, на который не решаются (отказываются от поступка, от воли).

Общее всех определений страха – ломающее, подавляющее, подчиняющее волю.

• «У страха глаза велики»: со страха опасность преувеличивается. Но и: страх концентрирует внимание, он – зорок.

• Концентрация внимания – иначе, увлечение – нам приятно, отсюда удовольствие от страшных сказок.

• Страх включает воображение, способность строить догадки, сомневаться: способен, в определенных обстоятельствах, воспитать гения. (Но воспитывать страхом – это, понятно, другое…)

• «Что мучит, то и учит» (Даль, Пословицы).

• Страх побивает волю. Потому чувство неопределенности – когда воля в тупике – уже половина страха.

• Игра с опасностью – упражнение для воли, состязание воли с тем, что ее побивает – со страхом. Такой спорт.

• «Страх иудейский» – видимо, страх не реальной опасности и даже не зла, а только осуждения.

• Страх – отчасти и страх божий – совесть бессовестного.

• Терроризировать – подавлять волю, а значит личность, страхом.

• Легче бороться с явной опасностью, чем с подозрениями, со страхом. Когда воля еще ничего не может предпринять, у страха преимущество.

• Страх поступка вообще – неизбывной неизведанности последствий любого шага – называется нерешительностью.
Неизведанное, вообще говоря, приходит с каждым новым мигом, независимо от того, предпринимаем мы что-либо или нет. Нерешительный больше всего не доверяет собственной воле.

• Живем мы – то есть каждый наш поступок – «на свой страх».

• Философский «страх» есть, скорее, тревога: не то, что чувствуешь, когда чувствуешь опасность, а то, что чувствуешь, когда чувствуешь неопределенность.

• Как чудесно хорошо на природе! И вот почему: мы ее очистили для себя от страха. Мы все та же вечная ее часть, но уже ни чья снедь…

СТРАХ БОЖИЙ

– исконное и наиболее адекватное воплощение авторитарной (сакрально-силовой) морали: идея подчиненности власти, гипостазированной в божество, идея абсолютной повинности личности этой власти;
– метафора (метафорическое осмысление) совести: сознание личностью наивысшей («божественной») моральной субстанции в самой себе, избавляющей от зависимости перед кем бы то ни было.

(См. статью Словаря «Совесть и божий страх»)

• «Признавая существование верховного божества, она [секта йазидов] отводит в своем культе главное место сатане, начальнику целого полчища демонов, который в настоящее время обладает властью делать зло людям, но при восстановлении в своих правах будет иметь возможность награждать своих почитателей. “Неужели сатана забудет тогда бедных йазидов, которые никогда не говорили дурно о нем и так много терпели из-за него?..”» (из Тайлора).
Любопытно, что даже от сатаны, и предавая ради него добро, люди ждут все-таки добра (справедливости)…
И важно, что примитивный «божий страх» – подчеркиваю, примитивный – в принципе не отличается от этого страха черта. Почитать силу – уже значит – не добро.

• Если Бог добр, бояться его – грех.
(«Бояться Бога – огромнейший грех. Ибо бояться – значит ненавидеть, лицемерить, может быть, изображая любовь. Значит представлять себе Бога карателем, как зло, – и не позволять себе быть лучше этого “бога”…» – Л. О.)

СТРЕМЛЕНИЕ

– то же, что влечение, в особенности влечение осознанное (воля), однако с акцентом на безусловность, природность, искренность этого влечения.

• Так уж устроен человек, что либо стремится к лучшему, либо всем недоволен.
Мудрость соответственно не в том, чтобы ни к чему не стремиться, а в том, чтобы уметь бывать и довольным. Именно в способности видеть ценности, а не в общем недовольстве, именно в «да», а не в «нет», и заключена жизненная правда.

• Стремления – правы. Только стремления не «от», а «к».

• Кому «и так хорошо», отнюдь не апатичен. Он не стоит на месте, а идет своим путем.

СТРЕСС

– травма психики, вовлекающая соматику. «Сокрушительное впечатление».

СТРОГОСТЬ

– жестокая правильность;

«строгие законы» – жестокие, но все-таки законы; «строгое соблюдение (законов)» – точное до жестокости; «строгая достаточность» – ни шагу в сторону удовольствия, – и т.д.

• Правителей любят строгих: готовых убедить в своей правоте, если понадобится, и жестокостью.

СТРУКТУРА

– «внутренняя классификация» некоего целого (в отличие от места этого целого в какой-либо более общей классификации); конструкция, «устройство» некоего целого, – части и их соподчинение в целом.

• Самая примитивная структура – куча. Самая замечательная рукотворная – конструкция, сооружение, механизм; также художественный образ – действующая модель занимающего нас явления. Самая удивительная, божественная – организм.

• Возможности структуры? – Жизнь.

• Тлен – материя, структурированная жизнью, но покинутая ей.

• «Структурный анализ»? – Всякий анализ, по существу – структурный: ведь мы хотим понять, как устроено некое целое, то есть из каких знакомых нам деталей оно состоит и как эти детали в нем взаимодействуют. Не «разобрать» мы хотим, анализируя, а догадаться, из каких частей и как «собирается». И только собственно «структурный анализ» – будто нарочито не по существу: о смысле целого не говорят, но говорят о том, на какие составные это целое распадается; не «о чем» и «для чего», а исключительно «из чего».

Здесь нужно дать более принятое определение «структуры»; это –

– инвариантное в системе, при всех ее допустимых (не разрушающих ее) изменениях.

• Инвариантное в предмете и его сущность – вещи далеко не вполне идентичные, и вот почему «структурный анализ» способен являть собой нечто похожее на элементарную глупость: самое неизменное может быть и самым несущественным. Например, о смысле лекций ничего не говорит факт, что все они начинаются с «Дамы и господа!». Структура предмета определяется, конечно, его сущностью, но не сущность – структурой. Сущность к структуре не сводится.

СТЫД

– страх уронить достоинство; страх уронить достоинство в чужих глазах – страх презрения; чувство ответственности за свое социальное достоинство.

Если это социальное достоинство как-то формализовано (например, достоинство дворянина, офицера, мужчины или женщины и т.п.), то стыд –

– то же, что честь:

соответственно «дворянская», «офицерская» и т.п.
Противоположное понимание стыда –

– чувство личного, ни до кого не касающегося, сокровенного, интимного

(о противопоставлении стыдного и интимного – см. следующую статью).

• Если достоинство относительно (измеряется ступенькой в какой-нибудь иерархии), – постыдны слабость, неудачливость, нестандартность. Если же оно абсолютно и определяется самим званием «человек» – постыдно корыстное и злое, постыдны уступки конформизму там, где знаешь, в чем состоит подлинное добро… То есть стыдным бывает прямо противоположное.

• Ложь, за исключением лжи во справедливое спасение, постыдна при любом понимании достоинства (и как относительного и как абсолютного). Лгут из слабости, неспособности постоять за себя открыто; лгут и из низости, неспособности отказаться от того, что сами считают недолжным.

• «Стыдно, когда видно» (есть и такая поговорка). А когда не видно, значит, будто бы, и не стыдно… Впрочем, существуют глаза, которые видят нас всегда (собственные), и это дает стыду измерение подлинности.

• Совести сплошь и рядом приходится бороть в себе стыд. (Об этом и многом другом – статья Словаря «Совесть и стыд».)

СТЫДНОЕ И ИНТИМНОЕ

Переход к статье «Стыдное и интимное»

СУБЛИМАЦИЯ

– именование идеи, что высшие человеческие проявления питаются энергией вытесненных или подавляемых элементарных инстинктов, или вообще являются их превращением. Иначе, что высшие чувства – это облагороженные (подлаженные под требования цивилизации) элементарные.

• …Ученый читает чью-то оду возлюбленной и мыслит: «это сублимация; на самом деле он хочет с ней переспать»…

• Идея «сублимации»: если человеку не разрешить того, что попроще, он совершит то, что посложнее.

• Идея сублимации вообще сомнительна. Вот, элементарный инстинкт: голод. Голодный о кулинарных изысках не мечтает. Чем ты голоднее, тем больше хочешь не изысканной, а самой простой еды, без соусов и приправ; сначала хочешь есть, а потом – «жрать»: процесс, как видим, прямо противоположный «сублимации». Скорее, «брутализация».

• В область возвышенного ничего нельзя было бы «вытеснить», если бы ее в нас уже не существовало. И животно-элементарные и собственно человеческие чувства имеют в нас свои законные места, так что, если что-то похожее на «сублимацию» вообще происходит, то только тогда, когда высшие чувства сами по себе достаточно развиты в нас, чтобы компенсировать неудовлетворенность элементарных. Вообще же неудовлетворенность инстинктивных требований делает их грубее, а не тоньше.

• Я думаю, для развития высшей сферы в нас благотворен сам факт неудовлетворенности чем-то, то есть дело не в сублимации неудовлетворенных инстинктов, а в их компенсации.
Можно, конечно, спасти идею сублимации, определив все высшие чувства как «сублимированные» элементарные. Вроде как назвать членораздельную человеческую речь – «сублимированным» лаем. И это не будет неверным, но мало что даст пониманию. (Вот лай – тот действительно можно исчерпывающе понять через речь: это междометия…)

СУБСТАНЦИЯ

мне кажется, это какая-то

– натурализация, материализация категории «сущность»,

что-то напоминающее «философский камень».
Можно считать субстанциями атомы, элементы, «первовещества» и т.д. А можно, подобно Спинозе, полагать единственной субстанцией во вселенной – единого Бога.

• Жизнь – субстанция, и материя – субстанция. Симбиоз этих двух субстанций – живое существо. Гибель живого существа – возврат материи в материю, жизни – к жизни. Субстанция «жизнь» – это Бог.

СУБЪЕКТ

согласно философскому словарю –

– «источник активности»,

таковым может быть лицо или организация. Но надо сказать, организация называется «субъектом» лишь условно, лишь как субъект права. В буквальном же смысле «источник активности» – только живое существо, или –

– нечто, обладающее Я (живое): отстаивающее свою уникальную самоидентичность в мире, который тем самым противопоставляется ему, становится миром объектов («объективным»).

В логике, субъект –

– то, о чем нечто высказывается.

«Я» определяется своими поступками и притом сохраняет возможность бесконечного числа других поступков, и так точно «субъект» определяется «предикатами». Субъект – это вся бесконечность его возможных предикатов, взятая как целое.
Кстати, «вещь-в-себе» – это вся бесконечность ее аспектов «для-нас». – «Я», «субъект», «вещь-в-себе» – очень похожи.
Субъект для себя, для нас он превращается в объект, раздваиваясь на сущность и явление, вещь-в-себе и вещь-для-нас. Мы познаем не объект, а субъект его, но только всегда остаемся бесконечно далеки от его целого.

…Так, в философском лексиконе субъектом называлась и –

– собственная сущность предмета, его «само по себе», будто открытое в предмете его «я», его уникальность и самоидентичность, его «вещь-в-себе»…

Познание – это разделение целого на субъект и объект и установление их связей, никогда не могущее быть исчерпывающим именно по причине этого разделения.

• Ценность – это объективное в мире субъектного; это субъект, субъектное, в другом.

• Презрительное «субъект» – воплощение подозрительного.
(А презрительное «тип» – «некто, еще не личность».)

СУБЪЕКТИВНОСТЬ

– свойство доверять всякому угодному (удобному, понравившемуся) мнению; свойство отождествлять всякое устраивающее мнение с истинным или даже ставить его выше истинного (выше факта), –

последнее – то же, что легкомыслие или глупость.
Но есть и другой смысл, именно –

– свойство доверять собственному мнению больше, чем общепринятому – в условиях, когда объективная истина (фактичность) еще не выявлена, –

«своя голова на плечах». Именовать это последнее «субъективностью», конечно, несправедливо, ибо субъективность противоположна объективности, а не коллективности. Причем, надо сказать, именно «своя голова» скорее расположена к признанию фактов, вопреки личным интересам, то есть ближе к объективности, чем голова, готовая подчиниться «как все».

• Чтобы быть традиционно-религиозным, нужно быть субъективным в смысле «верить в то, что тебя почему-то устраивает», и совершенно не быть субъективным в смысле «иметь свою голову на плечах».

• «Вера выше разума»: коллективно-субъективна.

• Самые субъективные мнения – мнения коллективные: последние даже не путают себя с истинными, а прямо ставят себя выше них.

• В моральном плане, субъективность противоположна справедливости (объективности моральной); в познавательном – интересу и вкусу к истине (объективности в собственном смысле слова); в психологическом – уму, глубине.

• Каждый до некоторой степени вправе быть субъективным во всем, где объективность еще не явлена, – это называется оптимизмом.
Объективность – это чувство того, что истина неподатлива, вполне может нам не угодить, и готовность признать за ней такое право. Пессимизм – это «объективизм»?

• Прагматизм – это, по аналогии с «разумным эгоизмом», «разумный субъективизм».

• Равнодушие субъективнее страстности.
Страстный все-таки хочет, чтобы его мнение было истинным; равнодушному достаточно, чтобы оно было удобным.

СУДЬБА

– все, что кому-то доведется пережить; жизнь, как выпавшая «доля»; сумма обстоятельств и все, что сумеешь в них сделать.

Можно уточнить, что «судьба» –

– это обиходная метафора «всего происходящего с нами в жизни»: события так мало зависят от нашей воли и в то же время так значащи, так поучительны для нас (ибо образуют нас самих), будто имеют своего мистического автора, который так «судит», «присуждает» нас к ним.

Если же растолковывать «судьбу» буквально, то, либо – либо –

– предопределенность, предначертанность всего случающегося с нами в жизни;

– именование той неизменной, хотя, в иных случаях, и самой нерадостной гармонии, в которую складывается всякая жизнь.

(Если «судьба – это характер», как учил Гераклит, то работают одновременно оба этих определения.)

• Хотим ли мы сами быть авторами своей судьбы? – Скорее нет, но очень хотели бы, чтобы ее автор выполнял наши пожелания!
…Во всяком случае, нельзя допустить, чтобы автором твоей судьбы была общепринятость.

• Если человек «не верит в судьбу», это значит, что он пытается свою судьбу творить сам.

• Призвание – это когда твоя судьба будто требует от тебя, чтобы ты ее разгадывал и осуществлял.

• Задача как судьба – «крест». Судьба как задача – призвание.

• Чувство призвания – это способность мыслить в масштабах судьбы.

• Обыватель (или, как это называли в старину, «существователь») – человек, желающий в любой ситуации лишь максимального благополучия и получающий то, что ему дает судьба.

• Что может знать о своей будущей великой судьбе еще ничем не проявивший себя юноша? – Кое-что может: именно то, что он ее желает. И кое-что в нем уже проявилось, именно, решимость на нестандартный и трудный путь.

• «Судьба желающих ведет, нежелающих тащит». Тут имеются в виду обстоятельства: если научиться с ними сотрудничать, они даже помогают. Ибо реальность на самом-то деле превосходит фантазию, предоставляет возможности, о которых мог и не думать.

• Судьбой правят случай и характер, но нам было бы приятнее, чтобы – Бог.

• Гадание льстит: каждому оно говорит, что и его бытие в мире не дело случая, а воля высших сил, – судьба.
Любопытны мнения других о твоей персоне; тем паче – мнение звезд…

• Гадания любят люди легкомысленные, то есть, во первых, подспудно верящие, что лично с ними ничего слишком плохого произойти не должно, во-вторых, не особо верящие в собственные силы делать жизнь самим, а в третьих, ни во что особо и не верящие.

• Смотря на неудачи других, мы скорее согласны в том, что судьба – это характер; глядя на собственные, что – обстоятельства или мистика.

• Судьба: что ни делай, какой-то смысл осуществляется. Бог, согласно поговорке, – «либо выручит, либо выучит». Цели могут быть и не достигнуты, но урок вынести можно всегда.

• Душа не терпит бессмыслицы, как природа не терпит пустоты, – случайные события становятся для нее судьбою.

• Судьба – смысл незамысленного.

• Неживое в живом становится живым, и случайное, сформировавшее душу – осмысленным.

• Фиксация сознанием гармонии целого жизни, сложившейся из самых разнообразных и неожиданных событий, заставляет подозревать предопределение (или рождает его иллюзию?).

• Каждый дорожит тем, что он есть, а значит для каждого его судьба дорога и уж никак не бессмысленна.
Судьба сливается с самим нашим Я, и раз Я живо и само по себе значимо, всегда значима, в нем, и его история – его «судьба».

• Судьба не предначертана, но все, что ни происходит – судьба.

• «Злая судьба» лучше никакой – горький смысл лучше бессмыслицы.

• «Судьба» – это бессилие против обстоятельств, но возмещаемое идеями осуществляемого помимо нас смысла и отсутствия нашей личной ответственности за провалы.

• Готовность уступить обстоятельствам нуждается в мысли об их непреодолимости и их возможного смысла для нас, хотя не сразу видимого, – в идее судьбы.

• Счеты с Богом – сугубо личные. Смиряться с ударами судьбы, находить в них какую-то правду – это мудро, – но нельзя так же смотреть на удары, наносимые судьбой другим.

• Жизнь ткет смысл изо всякого подручного материала – то есть из бессмыслицы тоже, из случайностей. Узор, который у нее таким образом получается, – «судьба».

• Наше Я имеет для нас очевидный реальный смысл, уже потому, что существует. Между тем все в нем предопределено случайной подборкой генов и ситуаций…
Судьба начинается со случайного смешения молекул в яйцеклетке; вот – случайность, ставшая самим нашим Я.

• Каждая судьба не только гармонична, но и чудесна – соткана из невероятных совпадений.

• Каждый шаг ставит на кон судьбу – не только рулетка…

• За все желанное в жизни, как говорят, надо платить, но самое унылое тут – когда платишь за то, чего и не желал.

• Озираясь назад, каждый признает свою судьбу, даже горькую. Лишь муки совести мы безусловно желали бы выкинуть из своего прошлого.

СУЕВЕРИЕ

– опошление идеи непостижимого, склонность низводить высшие силы до нашего собственного ничтожества. Вера не в Бога, – в мистические, но не божественные (не относящиеся до единого всеблагого Бога) силы.
Рудимент первобытной религиозности, наводняющей мир неявными (мистическими) силами, внеморальными и без понятных уму целей, то есть прихотливыми и каверзными, и которым следует – угадывая их волю по «приметам» – угождать.

• Разум считает суеверием веру во все, что не факт. То есть и всякую религию.
Религия считает суеверием веру все, что не ее Бог. То есть и разум, по существу, тоже.

• Вера в дьявола – самое большое суеверие, от которого наша религия отказаться не в силах.

• Все, что могло бы когда-нибудь породнить религии – это вера (в нечто высшее мира); все, что их ныне разделяет – суеверия. Конфессии – это суеверия.

• Веру в божественный произвол, в способность Бога нарушать собственные законы (законы сотворенной им же природы) – то есть веру в Бога-личность и чудо – следует признать суеверием.

• Если допустить саму возможность проявляющегося в сем мире сверхъестественного – ничто не убережет душу от суеверий, так как апеллировать к разуму уже не придется. Из логики исключений нет. Если Бог вне разума и естества – значит, вне естества и разума есть-таки пространство, а раз так, в нем вполне могут уместиться и домовые и прочее. Действительно: верующий борется со своими суеверными страхами уже не тем, что призывает здравый смысл, а тем, что призывает Бога, усиленно крестится. То есть верующий непременно и суеверен, для него за суеверными страхами – не ничто, не иллюзия, а реальный и сакральный бес.

• Обыденное религиозное сознание и не пытается различать веру и суеверие, для него Бог – главная тайная сила, у которой можно искать защиты от них всех.
Толпе Бог дан не в вере, а в суеверии. И приобщается она к вере скорее через обрядность, – преобразив веру в суеверие.

• Интересно, что можно быть атеистом и притом суеверным (как Пушкин, например). На уровне разума – не верить, на уровне рефлексов – верить. Быть «верующим по мелочам».

• Верить в единого Бога-личность – значит допустить тотальную власть сверхъестественного над тобой; верить в барабашек и приметы – значит допустить только возможность, с его (сверхъестественного) стороны, разных каверз, но не более того… Суеверному это легче, это религиозность, которая ему по силам.

• Трудно верить – это насилие над разумом; трудно всегда быть на высоте разума – это насилие над неизжитыми инстинктами в нас. Люди, называемые суеверными, выходят из положения тем, что верят в глупости и пустяки.

• Верующий верит в то, что кажется ему выше разума, суеверный – в то, что ниже. Первый верит в сверхъестественное, второй – во внеестественное.

• Народные приметы – собрание характерных ложных предчувствий, вызываемых ассоциациями. (Встреченный поп вызывает ассоциации с отпеванием, баба с пустым ведром – с «чтоб было пусто» и т.п.)

• Предчувствия, может быть, и не обманывают – но пойди отличи их от настроений, вызываемых случайными ассоциациями, да от картинок воображения – которые обманывают…

СУЕТА

– бурная и бессмысленная деятельность; деятельность более энергичная, чем целенаправленная, или более активная, чем требуется ее целями.

«Суетливо» – более активно, чем нужно.
Восприятие эгоцентрично, и потому именуется «суетой» и –

– всякая оживленная деятельность, целей которой мы непосредственно не видим или о которых знать не можем:

например, «уличная суета». – «Я-то, конечно, иду по делу, а вот прочие – те суетятся, снуют туда-сюда».
Более важное значение –

– деятельность, преследующая ничтожные (недостойные) цели, деятельность в системе ничтожных (недостойных) ценностей;

так как всякая жизнь есть какая-то деятельность, суета –

– это забвение вечного.

• Деятельность имеет целью отгородить нас от вечных проблем. Когда ей это не удается – потому ли, что сама она обнаружит явную никчемность, или потому, что проблемы встанут слишком остро – мы называем ее суетой.

• Жизнь служебная придает самой жалкой суете характер особой важности.

• Наша активность должна бы быть пропорциональна ее смыслу, обычно же, наоборот, активностью восполняют недостаток смысла, – что и называется – суета.

• Один мудрец сказал, что суета – все в жизни; «суета сует и погоня за ветром». А другой, что так и должно быть: «движение – все, цель – ничто».

• Когда «цель – ничто», движение становится «всем».

• Деятельность – форма нашего существования. А раз существование, то есть жизнь, сама по себе ценность – то, на худой конец, годится и суета.

• «Все – суета»? Значит, свою ценность представляет и она.

• «Все невкусно, – сказал пресытившийся, – и вызывает отрыжку».

СУЕТНОСТЬ

– противоположное мудрости: пренебрежение истинными ценностями в погоне за ложными.

• «Суетными» оказываются обычно именно те цели, которые кажутся нам великими. А вот, скажем, деятельность дворника «суетной» никак не назовешь.
Никакая полезная деятельность, пусть самая простая, не может быть суетной. Суетны не маленькие цели, а ложные.

• Гегель: война учит всерьез отдавать то, что с амвонов учат считать суетным – земные блага…
Но жизнь – это не «блага», относительная ценность, а абсолютная ценность. Любые блага и ценны, и суетны лишь относительно величайшей святыни – жизни. Так что война, напротив – это кошмарное торжество суетности: каким-то целям, относительным ценностям, приносится в жертву ценность абсолютная.

СУМАСШЕСТВИЕ

это, так сказать –

– «агрессивный сепаратизм» фрагментов Я, иногда раскалывающий его суверенность, иногда берущий всю власть над ним.

Сфера контролируемого в Я (мной во мне) – это сознание; так что сказанное есть то же, что –

– вторжение подсознательного (его образов, тяготений и законов, по которым эти образы и тяготения функционируют) в сознание. Жизнь как сон наяву.

Подсознание – солипсист: оно не ощущает наше Я частью объективного мира, а, напротив, объективный, внеположный Я мир ощущает частью Я (точно так, как сновидение, которое создает свой универсум и может быть сколь угодно неприятным, однако остается лишь моим сновидением). Тогда как сознание – это и есть сознание объективного, существующего независимо от наших представлений и желаний, плюс наведение контактов между Я, внутренним миром, и этим независимым внешним. И сумасшествие –

– это патологический солипсизм сознания, оккупированного подсознанием.

Естественно, что таким патологически-солипсистским сознанием владеют призраки и ложные ориентиры – то, что называется «пунктами помешательства».

Среди первых симптомов сумасшествия – какой-то трудно определимый эгоизм, эгоцентризм. Итак природа этого эгоцентризма, более точное его определение – солипсизм.
(Замечание Фромма: эгоцентризм вынуждает к алогизму. То есть, именно, ведет к сумасшествию. Действительно, даже разбалованность – детский наивный эгоцентризм-солипсизм, которому долго и усиленно потакали – составляет, как известно, одну из предрасположенностей к психической патологии.)
Здоровый эгоцентрик не различает субъективного и объективного, поскольку это ему неважно. Сумасшедший их действительно не различает, даже себе во вред. Вот различие.

• Сумасшедший – образ собственного сновидения.

• Треть жизни все одушевленное спит – уходит из мира объективного, оставляя в нем свои беззащитные тела. Как оно ни опасно, без этого вида отдыха жизнь не научилась обходиться. Отсюда ясно, что бодрствование – постоянное установление объективного и нахождение себя в нем, различение субъективного и объективного – самая трудная работа, которую только приходится делать душе. – Так вот, сумасшествие – это частичный отказ от этой работы, частичный уход в мир сна.
«Хорошо» сумасшедшему или плохо? – Так же хорошо или плохо, надо думать, как грезящему: на один приятный сон приходится тысяча тягостных, а то и кошмарных. Сумасшедший «ушел» из объективного мира не туда, где ему лучше, а туда, где легче.

• Солипсизм невротика рисует перед ним мир, как образ плохо послушного ему воображения. А если невроз включает в себя ощущение собственной греховности или ничтожества – этот солипсизм будто выворачивается наизнанку: невротик ощущает самого себя, во всей своей жалкости и неприглядности, насквозь просматриваемым этим миром, – все кругом заодно и всё о нем знают.

• Я думаю, умственная неразвитость облегчает дорогу к помешательству, если к нему у индивида есть склонность; но что, с другой стороны, склонность к помешательству, давая о себе знать особым душевным беспокойством – сама способствует умственному развитию. Почему среди психически больных так много людей умных и талантливых.
И то сказать, что талант – это особая продуктивность подсознания, его способность проявляться на значимом, сознательном уровне, открывать сознанию то, что формально ему не открыто. Так что родство самого таланта и помешательства налицо: «исступление» (экстаз, вдохновение) – синоним того и другого.

• Одни и те же восприятия в развитой и неразвитой душах вызывают разный по силе и длительности резонанс, по-разному заставляют души трудиться (если неразвитому нужно напрячь воображение, чтобы оно заработало, у развитого обычная проблема – как его отключить…). Поэтому обычное состояние развитого – душевное переутомление, – что, видимо, может способствовать помешательству. С другой стороны, «усилия объективности» (как можно было бы назвать озабоченное поиском истины мышление) – естественно уводят от солипсизма, а значит и от помешательства.

• «Объективное» в сознании обывателя – это, в первую очередь, «те наличные условия, в которых ты должен насколько возможно и наилегчайшим путем обеспечивать свое благополучие». Очевидно, те люди, которые захотят испытать на моральную объективность (справедливость) сами наличные условия, окажутся для обывателя сумасшедшими (и советская репрессивная психиатрия тут была с обывателем согласна – диссиденты, ставившие свои принципы перед собственным благополучием, квалифицировались ей как нуждающиеся в медикаментозном лечении). Но и обратно – для тех, для кого вся великая мировая объективность не сводится к тем условиям, в которых отдельные Я борются за свою персональную корысть – патологичной и солипсистской кажется установка обывателя.

• Коллективные представления – вот еще представления, которые человек массы (обыватель) принимает за «объективные». В этом плане масса вполне сумасшедшая. Традиции – те же маниакальные повторы одних и тех же бессмысленных действий, в которых можно лишь угадывать какой-то давно выветрившийся смысл. А тот, кто сумеет свои ложные представления сделать массовыми – способен сделать массу и буйно помешанной, внушить ей любую idee fixe…

• Я еще не встречал нормальных, здравых и даже успешных людей, в которых, после некоторого знакомства, не обнаруживал бы (на свой взгляд) пункта самого настоящего помешательства. («Всяк по своему с ума сходит» – надо понимать буквально: по-своему сумасшедший – каждый.) И в признанных сумасбродах всегда находятся пункты особой, подчеркнутой здравости – точки их скрепления с миром.

СУТЬ

– то же, что сущность; сущность чего-либо в кратчайшем изложении; самое существенное, минимальный набор характеристик, делающий предмет идентифицируемым.

• «Соль» – это малость, заключающая в себе суть.

СУЩЕСТВЕННОЕ

– составляющее сущность чего-либо (необходимое и достаточное в его определении);
– важное в каком-либо предмете в данной связи; имеющее прямое отношение к делу.

Существует ли сущность предмета вне его связей? – Существует, но, кажется, называется иначе: «субстанцией».

В сочетаниях типа «существенный вклад», существенное –

– заметное; чем нельзя пожертвовать без ущерба для целого.

СУЩЕСТВО

– то, что существует не в пассивном смысле «наличествует», а, именно, выполняет задачу существования (самосохранения). Нечто одушевленное, особь.

СУЩЕСТВОВАНИЕ

– это сущность в действии (в своих проявлениях).
Последовательное проявление сущности чего-либо, в наличных обстоятельствах –

такое определение дает сам русский язык.
Что раньше: сущность или существование? То есть: вещь или ее проявление?..
Скажите, пожалуй, что вне своих проявлений вещи не существует, но только не то, что проявление и есть вещь. Определенность проявлений в определенных обстоятельствах – вот что такое вещь, что такое сущность.
Другое значение –

– объективное бытие чего-либо.

(Соединяя оба определения, получаем, что объективный мир есть проявление неких сущностей.)

• Существование живого называется жизнь.
Специфика это вида существования в том, что оно располагает определенной степенью свободы – а значит, может ошибаться, действовать вопреки сущности.
Что до человека, то подлинное отношение его существования к его сущности – это поиск существованием сущности во всяких данных обстоятельствах.

• Что значит конструкция «N и есть N»? То, что данный субъект, хоть и неожиданно для нас, проявил общие черты своего рода. Скажем, домашняя кошка вдруг рванула за голубем – что ж, «кошка, она и есть кошка».
Однако сущность имеет и родовые, и индивидуальные черты. Каждым поступком я утверждаю: я есть я. «Такой-то в своем репертуаре», «N, он и есть N».

• Существование может лгать или ошибаться против сущности, но сделать ее, как в то верят экзистенциалисты, не может.
Подлинное существование – это поиск собственной сущности в данных обстоятельствах.
Существование проявляет сущность, раскрывает ее потенциальное, развивает и в этом смысле творит. Но только в этом.

• Раньше обывателя называли «существователем». Этим говорилось, что человек не ищет и не отстаивает свою сущность в обстоятельствах, а живет в каждых данных обстоятельствах, как всего легче, пренебрегая самим назначением человека; что ничего ему, в сущности, неважно, кроме благополучия, и таким образом насущные (выдвигаемые потребностью существования) задачи полностью определяют его сущность. Обыватель – вот, тоже, «экзистенциалист».

СУЩНОСТЬ

– черты в индивиде, общие виду;
– специфика индивида (никогда не могущая быть до конца исчерпанной).

Всякое определение пытается схватить сущность, и есть – род и видовое отличие. А сама сущность, как будто, идет еще глубже, и есть – видовое отличие и бесконечность отличий индивида.
Однако, в некотором противоречии со сказанным, есть и такое значение «сущности» –

– необходимое и достаточное в определении чего-либо (достаточное для того, чтобы идентифицировать предмет, хотя и не понять его до конца).

• Сущность как определение. – Скажем: «Человек – животное разумное» (сущность человека в том, что он есть животное разумное). «Животное» – род, «разумное» – видовое отличие. – В устах редукционистов, «в сущности» – это только род, а видовое отличие попадает в разряд несущественного. То есть человек, «в сущности», животное. На самом деле, сущность есть скорее видовое отличие. Сущность человека – собственно человеческое в нем, которого в данном индивиде может и почти не быть – разумность.

• Сущность предмета раскрывается в его отношениях с другими и есть определенный характер этих отношений. То есть сущность – как бы между предметом и нами, берущими его в важной для нас связи. И все же сущность не в нас, а в предмете, ибо мы не можем ему навязать ее, а вынуждены «спрашивать» сам предмет – как ты поведешь себя в таких-то условиях?

• …Не можем мы навязать сущности и себе – хотя свобода нашей воли будто бы позволяет это сделать, это будет означать лишь притворство. Задача самопознания безмерно затрудняется нашей свободой – как свободой примерять на себя роли.

• Вопрос о сущности – «что это такое?» – разум (логика, наука) заменяет бесконечными «зачем, почему, в какой связи»… А чувство (искусство) пытается ответить прямо: не описать и не указать, а показать.

• Ум – способность видеть существенное. А глупость даже не в том, что человек хочет дойти до сути и не может, а в том, что именно суть ему кажется неинтересной и не важной.

• Для прагматика сущность предмета определяется так: как это может мне пригодиться?

• Сущность инструмента – его назначение.

• «Я» – это сущность. Это единство всех его возможных проявлений.

• Естественное – не противоречащее сущности, прямо из нее вытекающее, понятное. Откуда, возможно и такое определение:

сущность – понятое, сознанное естество.

• Сущность в сочетании «в сущности» – то, что стоит за видимостью.

СХЕМА

– формализованная суть какого-либо явления, окончательно порвавшая со всем в нем, что может быть вариантно. То есть указание на элементы явления (в символах, условных обозначениях) и характер их связей; чертеж-формула;
– грубое, порвавшее с конкретностью, обобщение. Упрощенный (до степени суммы символов, условных обозначений) показ какого-либо явления.

• Типичные детские рисунки суть именно схемы: человек представляет собой овал, символизирующий тело, с кружком, символизирующим голову, и четырьмя палочками, символизирующими конечности. Мы, люди – животные «знаковые», осмысляющие мир через абстракции, и в наших детенышах это особенно заметно.

СХЕМАТИЗМ

– склонность добиваться во всем понятности, упрощая живые ситуации до схемы или (того хуже) вписывая их в готовые понятные схемы, и реагировать соответственно.

• Схематик ищет сути, а превращает ее в форму: схематизм и формализм – одно и то же.

• «Упростить» живое можно только за счет самого живого в нем.

• Схематизм – это значит: общие представления насилуют состоящую из частностей жизнь.

• Схематик за лесом не видит деревьев, и это плохо, конечно, для деревьев, но и для леса тоже.

• Полностью адекватной может быть лишь схема механизма.
Схема же всего, относящегося к живому – неизбежно упрощает. Что значит: адекватна лишь в избранном аспекте и игнорирует всю бесконечность других аспектов, в которых работали бы другие схемы.
Отсюда, схематизм, это и –

– односторонность плюс логика, строгая последовательность, возможные лишь благодаря этой односторонности.

За односторонностью можно было бы подозревать простую пристрастность, однако истый схематик сам оказывается во власти своих схем.

• Я думаю, тот факт, что схемы насилуют жизнь, ощущается и схематиком – но это насилие приносит ему неосознаваемое удовлетворение. Сие есть чувство нравственное и религиозное; всякая правильность требует жертв, и схематик – служит, приносит постоянные жертвоприношения принципу.

СХОДСТВО (ПОРТРЕТНОЕ)

– не вполне удачное именование свойства настоящего портрета – дать возможность идентифицировать портретируемого:

самая «похожая» внешность остается все-таки другой внешностью, тогда как хороший портрет, при всем возможном формальном несходстве – портрет именно такого-то.
Улыбающееся лицо во всем не похоже на плачущее, однако мы (в отличие от компьютеров) его узнаем; фоторобот во всем будто бы похож, но узнать по нему никого невозможно. – Области мозга, ответственные за распознавание лиц, едва ли не массивнее тех, что заведуют речью, что говорит о сложности самой этой задачи, и «сходство» портрета опирается на эти тонкие и сложные механизмы распознавания, а не на примитивные «нос картошкой», «глаза круглые». (Плохой же портретист, именно, будто составляет фоторобот, пересказывает то, что видит, как это понимает.)
Не случайно в хорошем портрете мы чувствуем «сходство», даже если не знаем оригинала: то есть мы чувствуем характерность портретируемого, по которой могли бы его идентифицировать.

СХОЛАСТИКА

– логика, вообще умозрение, на службе догматов:

резко пренебрежительный оттенок слова – исторический приговор средневековой религиозной философии (с некоторых пор, впрочем, пересматриваемый).
Обыденный смысл –

– построение чисто умозрительных философских конструкций, тем самым не стоящих внимания.

Чисто умозрительные конструкции сомнительны потому, что невозможно добиться однозначности от понятий, составляющих материал таких конструкций. Единственная допустимая «схоластика» – это математика.

• Схоластика – наука, ради которой следовало бы бросить все остальные, – если бы только это была наука.

СЦИЕНТИЗМ

– идея «научного мировоззрения». Иначе говоря, идея, что метафизические (религиозно-философские) вопросы имеют (или когда-нибудь получат) однозначные научные ответы, или что «физика» исчерпывает «метафизику».

То есть, можно добавить, это идея, что трансцендентного не существует (примитивный рационализм) и, соответственно, что философия своей самостоятельной области не имеет, а является чем-то вроде собрания научных гипотез или научной фантастики. И это еще в лучшем случае, а в худшем – коллекцией иллюзий или попросту болтовней.
Характерно, что сама наука (не сциентизм) рефлекторно опасается всякого выхода в область мировоззренческую (видимо, чтобы не спровоцировать обратного вторжения – из области мировоззренческой в область научную); упорно и подчеркнуто держится своих однозначных и сверхскромных «если – то»…

• Сциентизм по-своему противоположен рационально-скептическому научному мировоззрению, последовательно отделяющему «физику» (область особым образом ограничиваемого, но в этих пределах однозначно достоверного знания) от «метафизики» (области универсального, но невоспроизводимого, неоднозначного знания); мировоззрению, учащего полагаться на малое, но достоверное, и смиряться с неопределенностью или допускать плюрализм в вопросах «философской веры».

• «Сциентизм», в своем самом исконном и наивном виде: «спутники летают в небо и никакого Бога там не видят». Вера в возможность изучать трансцендентное экспериментально.

• Между прочим, всякая философия, убеждающая публику в своей «научности», то есть верящая в однозначность своих истин – а значит и религиозная схоластика – тот же «сциентизм».
Метафизика сама не прочь от «сциентизма»: ей хочется однозначности, «геометрического метода»…

• Ныне хотят превратить философию в разновидность математики (математической логики); и это – та же схоластика и своего рода сциентизм.

• То, чего наука бережно не касается, сциентизм грубо отвергает. – Так, наука «не нуждается в гипотезе Бога» вовсе не потому, что исключает существование чего-то высшего и непостижимого или уверена, что справится со всеми проблемами без этой «гипотезы», а потому, что в том состоит ее задача: сказать о мире все то достоверное, что только можно сказать, не прибегая к этой «гипотезе», не поминая господа всуе. А сциентизм – тот именно уверен, что Бога нет и что наука узнает когда-нибудь все.

• Подлинно научное мировоззрение в том, что человеку следует уметь обходиться без полной картины мира или же оставить, для личного употребления желающих, за всякой такой картиной роль гипотезы, равноправной со всякой другой и ни в чем не могущей противоречить установленным фактам и логике; но что опора на достоверное и в то же время постоянно растущее знание – прежде всего. – Сциентизм в том, что наука дает законченную (ну и все более проясняющуюся в деталях) картину мира.

• «Научная картина мира» – это только «все, что может сказать о мире наука»; «все, что на сегодня мы можем сказать о мире достоверного». Другое дело, что традиционно-религиозные картины мира научной его картине противоречат, и постольку должны либо толковаться метафорически, либо быть отброшены. Но все же это не значит, что наука отвергает религиозность вообще или предлагает свою собственную религию, «философскую веру». А сциентизм – это, именно, одна из таких «философских вер».

• Наука о смысле жизни ничего не говорит: она отвечает на всякие «почему», но не «зачем». Сциентизму же, претендующему ответить на все вопросы с позиций науки, остается лишь сказать: «незачем».

• Вряд ли серьезный ученый-естественник может быть вовсе чужд философии, больше того, его изыскания могут прямо ей вдохновляться – но все это остается его личным делом, о котором можно узнать разве что из его писем или мемуаров. Ибо повадка самой науки – подчеркнутое размежевание со всякой философией. Вступлением ко всякому научному труду могло бы быть: «вот что мы можем, не философствуя, определенно утверждать…».

• Философские «законы» можно выводить, но не применять. Их можно обнаруживать в фактах, но нельзя по ним факты реконструировать. А это значит, что философские осмысления суть скорее оценки, чем законы.

СЧАСТЬЕ

– удача, везение, благоприятный случай

(«счастливчик» – везунчик). – Сюда примыкает и значение –

– главное из возможных жизненных достижений или благоприятных обстоятельств

(например: «счастлив, кто смолоду был молод…»).
Иные значения:

– удовлетворенность жизнью (любимая семья, работа…); что называется удавшаяся или сложившаяся жизнь – когда «жаловаться грех», и другого не желал бы.

Этому пониманию противостоит («этого мало!») другое, я бы сказал, не мудрое, – именно –

– предел блаженства,

будто бы одна необъятная радость. На самом деле этот предел полагает (пусть это тоже будет определением) –

– душевная гармония, «автаркия»,

или, может быть –

– ощущение смысла жизни:

религиозность, в этом последнем смысле, претендует составить счастье.

• Если сложившаяся жизнь еще не означает счастья – предела блаженства, то счастье-автаркию и счастье-смысл можно обрести и в жизни, по общим меркам не сложившейся.

• «Счастливый» в смысле «кому повезло в чем-то главном»: счастлив в этом значении тот, кто счастлив – в ладу – с собой. У кого с собою полное понимание, – то есть, мудрец.

• Счастье целиком не дается, но внутренняя гармония – дается и самым несчастным. Как будто само Счастье выручает в несчастье.

• Идея счастья как предела блаженства рождается не от естественной потребности, а от ума, но, родившись, рождает и эту искусственную извращенную потребность, отравляющую едва ли не всякое безбедное существование. – Многих, оказывается, мучит вопрос: «счастлив ли я?». Вот – этот самый случай.

• «Счастлив ли я?» – Раз точно не знаешь, что несчастлив – значит счастлив, но твое несчастье в том, что сам не понимаешь этого.

• «Счастлив ли я?» – «По общим представлениям мне должно бы быть хорошо, да вот почему-то не очень хорошо» (может быть, следовало бы ориентироваться на личные, а не общие представления); «хорошо-то мне хорошо, но по общим представлениям надо бы стремиться к чему-то другому». Или совсем пошлое: «все бы ничего, да вдруг чего-то себе любимому недодал?».

• Если у вас всего хватает, а «счастья нет» и это мучит, у вас не хватает мудрости.

• Мечта – это мысль о счастье.
Сбывшееся счастье – это уже обыденность, – но, значит, и обыденность (и мудрые люди это чувствуют) – это сбывшееся счастье.

• Мечта – это грустная мысль о том, чем нам не хватает и на что не приходится особо рассчитывать… Многие вещи составляют счастье только в мечте, зато ощущение их нехватки портит жизнь весьма реально.

• Мысль о счастье способна отравить самую счастливую жизнь.
(«Думе на счастье не поддавайся» – Даль, Пословицы…)

• На свете счастья, как непреходящего предела блаженства, нет; нет, собственно, и покоя и воли, но к ним хотя бы не глупо стремиться, ибо покой и воля сойдут и относительные.

• Счастье нельзя идентифицировать с наслаждением уже потому, что и от наслаждения надо отдыхать, его не было бы, если бы оно не завершалось насыщением. Настоящее счастье – это нормальная жизнь. Определение «утром охотно идти на работу, а вечером домой» – самое лучшее.

• Счастье (в смысле «непреходящее блаженство») действительно невозможно, но не потому, что человеку нельзя насытиться, а потому хотя бы, что для такого счастья надо было бы не видеть чужих несчастий.

• Для «полного счастья» нужно уметь не завидовать и не сочувствовать.
Говорят, было время, когда не существовало зависти (пахарь, скажем, гордился роскошью своего барина, а не завидовал ему – знал «свое место»); можно реконструировать и такое время, когда еще не умели сочувствовать. – Итак, время счастливых ушло…

• Испытать счастье, как предел блаженства, можно лишь в «остановленное мгновенье» – в настоящий миг, отрешившись от прошлого и не запрашивая о будущем. Ну, а также позабыв о всех несчастных…

• Плохому человеку не дает быть счастливым жадность, хорошему – жалость. Плохого мучит чужое благополучие, хорошего – чужая боль.

• Совесть учит ценить счастье и мешает ему радоваться.

• Бесчувственный не способен к счастью – ему всего покажется «мало», – а для чувствительного всякое счастье омрачено.

• Разрешить себе быть счастливым может только самый обделенный, – благополучным же должно быть совестно.

• Сколько бы ни было в мире страданий, каждый имеет право на свою долю счастья, и тем более, что дается эта доля лишь во временное пользование.

• Ты имеешь право на свое счастье несмотря на все, что происходит в больнице, угол которой виден из твоего окна. Тем более, что, возможно, видишь окна своей будущей палаты.

• Счастье можно только попробовать.

• Радость – крупица счастья, – а в другом виде счастье нам и не дается.

• На том свете рай и ад существуют, чудесным образом, по отдельности, – а этот свет – это рай прямо в аду.

• Счастье существует, но вперемешку с несчастьем. Не существует счастья не омраченного.

• Пару минут в день счастлив и несчастный.
«Привычка – замена счастию»: когда мы перестаем замечать несчастье, оно сравнивается со счастьем.

• Счастье относительно, а привычка – мера: счастье незаметное, но абсолютное.

• Счастье – это все то чудесное, к чему мы предназначены самой природой и потому, имея, не замечаем.

• «Во многой мудрости много печали» – это, кажется, наше родимое «много будешь знать – скоро состаришься», и ничего больше. Чтобы обнаружить трагизм жизни, особенно много ума не надо.

• Наши сиюминутные земные проблемы заслоняют нас от космических вечных проблем; стоит уладить земные, как оказываешься лицом к лицу с вечными. – Без мудрости, способной хоть как-то обращаться с этими последними, надежды на счастье разочаровывают особенно.

• Можно сказать: решенные земные проблемы – благополучие; примирение с вечными – само счастье!

• Ум и совесть не принесут счастья. Они его составляют.

• Что счастье – это только отсутствие страданий, есть, на самом-то деле, весьма оптимистический и мудрый взгляд; и как недостает способности так относиться к жизни людям, которым, в отличие от других, или пока – не плохо!

• «Было бы здоровье!» – критический минимум мудрости. Указание на ценность жизни самой по себе.

• В несчастье не сомневаешься, что жизнь без несчастья – это счастье.

• Что искать следует не наслаждений, а отсутствия страданий – из того вытекает, что жизнь сама по себе есть уже счастье. «Была бы раем, – по Вадиму Шефнеру, – если б вечною была.»

• «Счастье» в нашем языке допускает лишь единственное число, в отличие от «несчастий». О чем это говорит? О том, что счастье в нашем сознании рисуется как некий предел, и никакая по отдельности удача счастья еще не заключает? Или же, скорее напротив, о том, что счастье ощущается чем-то, в чем мы безраздельно пребывали бы, не мешай тому разные несчастья?..

• Одно лишь отсутствие душевных и прочих болей – это счастье, но и оно немыслимо: куда деваться от памяти и воображения?..

• …Правильно ли, чтобы человек жил «для счастья»?
С одной стороны, счастье – удавшаяся жизнь – это и есть наиболее общее именование того, для чего живет человек. Он живет, чтобы жить, и значит, хочет жить благополучно – «счастливо».
С другой стороны, «жить для счастья» – это похоже на «жить для всяческого насыщения». Однако правильно «есть (насыщаться), чтобы жить, а не жить, чтобы есть (насыщаться)». То есть, в этом смысле, человек живет не для счастья, а скорее счастье ему, чтобы жить.
Так вот, определение счастья как удавшейся жизни удовлетворяет и первому и второму замечанию. Человек живет, чтобы жить, и, насколько это ему удается, счастлив.
Но есть у вопроса особый, политический контекст – он-то и составляет всю его остроту. – А именно: является ли человек с его жизнью самоцелью, или он может быть использован как средство к целям высшим – Богу, государству (допуская, что Бог не для жизни – не сатана, государство не для людей – не клетка)?.. Ответ очевиден – нет уж, человек живет для счастья.

• Человек вообще и постольку каждый в отдельности живет «для счастья»; очевидно, счастье одного не должно исключать счастья других. Сказать, что, раз каждому приходится считаться со всеми, человек живет вовсе не для счастья, может лишь полный эгоцентрик.

• Для счастья рожден человек или не для счастья? – Это они о том, можно ли счастье у людей отнимать – их религии, их патриотизму… А иные сеют несчастья – ради будущего всеобщего счастья.

• Социальное устройство может составлять несчастье людей, но не может составить их счастья – так называемого «рая на земле»; правовое общество – то, которое не является причиной несчастий, тоталитарное – то, которое хочет составить счастье.

• У всех счастье похожее и притом у каждого свое. – Осчастливь другого так, как хотел бы, чтобы тебя осчастливили – но только не насильно.

• Не уверен – не осчастливливай.

• …Будто бы предлагали людям вопрос: какими бы вы хотели сделать своих детей – добрыми или счастливыми? И большинство отвечали: счастливыми…
Что интересно: воспринимали, стало быть, это противопоставление как логичное. То есть, в этой логике, видимо, «быть добрым» – значит «иметь склонность делиться», «быть счастливым» – уметь присваивать»…

• Мы стремимся не к счастью, а к своим целям, а достигнутая цель есть удача, счастье. Так и с моралью. Мораль, понятая правильно, есть наша первая цель: это наша гармония с миром и с собой в мире. И эта гармония составляет высшее счастье.

• Если вы выручили кого-то в беде, его материальное счастье составляет ваше моральное счастье.

• Глупый эвдемонизм ожидает за добро вознаграждения вещественного. Эвдемонизм подлинный сознает, что наша чистая совесть – и есть наше счастье.

• Если добро вознаграждается, это не добро, а заработок. Сделать добро ради него самого – значит, для души: для счастья.

• «Ковать свое счастье» нужно так, чтобы это занятие само по себе доставляло удовольствие, иначе усилия не окупятся. («Как проклятые, мы куем свое счастье», – Аркадий Давидович.)

• «Счастье придет – и на печи найдет» (Даль, Пословицы русского народа).

• Всю жизнь мы ждем счастья, пока не обнаружим, что оно было и ушло.
Это значит, конечно, что надо стараться быть мудрее, уметь ценить то, что имеешь, не смущаясь возможностью чего-то большего.
…Впрочем, заметить свое счастье – значит уже испугаться за него. Так что обнаруживать свое счастье лишь задним числом, в утратах – грустно, но естественно…
Итак, счастлив тот, у кого, что называется, «все нормально», и кто об этом не задумывается.

• Счастлив бываешь от себя украдкой.

• Пока счастья не замечаешь, за него и не тревожишься. Зато тревожишься: не упустил ли чего?..

• Сколько счастливых случаев ты упустил и не заметил – страшно подумать! – А сколько несчастных!..

• Если хочешь быть счастливым, не жди от счастья слишком многого.

• Удовлетворенность – и есть счастье.

• Человек с развитой душой хорошо понимает, что для счастья нужно очень мало – но, может быть, именно потому, что оно вообще относительно. В погоне за счастьем он не проморгает жизни. И если со стороны такой человек может и не выглядеть счастливым, тому причиной не его установки, а объективность: счастье относительно, несчастье – имя которому только одно, именно смертность – для этой жизни абсолютно.

• «Малое» – это на самом деле великое, величайшее, но такое, которое в нормальном случае есть у всех. Для счастья нужно именно это «малое».

• Как бы тебе ни было плохо, вряд ли не найдешь кого-либо, кому приходится еще хуже, так что по размышлению еще надо быть судьбе благодарным. Радоваться тому, что другим хуже, вроде не стоит, но стыдно роптать.

• Радоваться жизни – черствый эгоизм, никогда не радоваться – ненасытный эгоизм. Правильное отношение – благодарность.

• Скорее счастливая жизнь или скорее несчастливая, «сила радостей», точно как у Ньютона, «равна силе противорадостей». Получишь и начнешь бояться потерять, икра для сытого становится не вкуснее хлеба с луком для голодного, и все такое. Улыбаются и хмурятся все примерно поровну, – это больше зависит от характера каждого.
(Я помню, как моя бабушка любое воспоминание о жизни во время войны завершала удивленным и поучительным: «И – смеялись!..». Видимо, ей казалось, что в мирное время следовало бы радоваться непрерывно.)

• На фоне несчастной жизни радости заметнее, на фоне счастливой заметнее неприятности. Так что несчастные смеются чаще счастливых, а «гвоздь в сапоге у счастливого» (Маяковский) – кошмарнее всех бед несчастного…

• Хорошего, даже чудесного в жизни много, только надежного нет ничего.

• Неопределенность – это возможность лучшего и худшего. Для оптимистов – лучшего, для пессимистов – худшего. Счастливы оптимисты…

• Счастье – это хорошее настроение.

• Смысл жизни не в счастье – но быть бы уверенным в смысле, это и было бы счастье!

• Было бы счастье в жизни – обошлись бы и без смысла в ней! – Хотя, на самом-то деле, смысл – это, может быть, все возможное счастье.

• Счастье – это ощущение присутствия смысла жизни.
(Выходит, познание – надежда на счастье. Ибо в конце концов оно рассчитывает открыть смысл бытия.)

• Пойми свое счастье.

СЮРРЕАЛИЗМ

– идея изображать реальность за пределами тех случайно-необходимых (физических и логических) отношений, которыми связана реальность видимая, объективная –

как изображает реальности чувствований и ситуаций сон, или как мог бы изобразить их бред – страшно узнаваемо и притом не считаясь с тем, как «бывает». (Вот – Кафка.)
Однако сон и бред, вторгающиеся в явь, не могут не восприниматься пугающе-отталкивающими. И этот эффект нынешний сюрреализм не пытается снять, напротив – раздуть. Искусство – «прекрасный сон» сменяет ныне искусство – кошмарный сон; «прекрасный сон» пресен, не то – заглянуть в чужой кошмар… Для непробиваемых нервов странное и противное особенно притягательно, потому что – хоть как-то трогает, зацепляет, дает хоть что-то почувствовать (один из предтечей сюрреализма сформулировал это так, что ничто так не интересуется болезнью, как здоровье). И, боюсь, нынешняя популярность сюрреализма именно этим и определяется: вряд ли многие так уж понимают Кафку, зато на картины какого-нибудь Дали смотрят с тем же интересом, с каким сбегаются поглазеть на выловленного утопленника…

СЮЖЕТ

– ряд событий (в повествовании), составляющий законченное – гармоничное, значимое для воображения – целое.

• Последнее в ряду событие придает большую или меньшую цельность предыдущим, сюжет возникает с последней точкой. Но гармония его может быть большей или меньшей, и сюжет – явная гармония, измеряемая производимым впечатлением на нас.
…Для людей впечатлительных, все происходящее с ними – сюжеты, судьба.

• Судьба – разгаданный в жизни сюжет.

• Незначительное и случайное становятся в сюжете необходимым и важным, последующее разъясняет предыдущее; начало сюжета – загадка, конец – разгадка. Сюжет – эстетический аналог мысли, которая также устанавливает связи, проливает свет, разгадывает.
Мысль – ответ на вопрос; она начинает с удивления и кончает уяснением. В сюжете этому разделению соответствуют завязка и развязка.

• Достоинство сюжета пропорционально трудности угадать в начале конец, а в конце вообразить иное начало.