На главную страницу  |  Словарь по буквам  |  Избранные эссе из Словаря  |  Эссе по темам  |
  Словник от А до Я  |  Приобрести Словарь  |  Гостевая книга

 

Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе Эти заметки дополняют книгу «Словарь» (хотя не входят в его печатную версию)   Что такое справедливость? (Справедливость как «игра»*) •  С.: о чем речь •  Самое общее определение с. •  Что такое «высшая» с. •  С. и власть •  С. и право •  С. и мораль •  Коллизия: с. юридическая и коммунистическая •  С. «распределительная» и «уравнительная» •  С. и семья •  Чувство с. •  О «вере в с.»   О чем речь Попробую начать так близко к началу, как только это возможно. Справедливость, в самом обиходном употреблении слова – это о чем? – Об отношениях каждого с другими людьми, начиная от контакта с соседом в лифте и до такого сложного взаимодействия людей друг с другом, как их жизнь в государстве. Контакт – если это не драка – уже контракт, – «contrat social», общественный договор. Это отношения взаимозависимости, на которые мы идем, потому что иначе не могли бы и жить. Всякая взаимозависимость предполагает уже на подсознательном уровне реконструируемые «правила игры», устанавливающие наши общие права и обязанности – в идеальном случае эти правила должны максимально устраивать все стороны контакта. Справедливость – это о правилах, а не о результатах игры. По любым правилам можно и проиграть, но с каким-то их кодексом все равно приходится соглашаться, поскольку «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Входя в тот же лифт, в котором уже кто-нибудь окажется, вы не можете направить его куда пожелаете – за первым вошедшим интуитивно признается преимущество (сравните: «первый завладевший вещью есть ее собственник»). Другому, не первому завладевшему, может быть важнее куда-то успеть или нужнее исходно ничейная вещь, но справедливость признает именно право первого. В частные обстоятельства она не входит. Добрая воля может и уступить, справедливость того не воспрещает, но и не предписывает. Она – не то, что сочувствие или доброта, а значит и не то, что мораль. Но оправдание справедливости в том, что место правил легко может занять насилие, которое есть безусловное зло. Не так важно даже то, что зло займет это место гораздо вероятнее добра – достаточно, что оно вообще может его занять. Замечу еще, что выражение «правила игры» в применении к справедливости – очень точное не только логически, но и психологически. Ведь если всерьез, то истина и добро, в которые вы верите, должны обладать для вас абсолютными преимуществами. Но и они обязаны, по справедливости, принимать с ложью и злом общие правила, то есть именно «играть». Самое общее определение Итак «справедливо», «несправедливо» в наших повседневных суждениях – это о воображаемых нами идеальных и четких «правилах игры», которые кто-то соблюдает или не соблюдает. «Справедливо» – обычно значит «все правильно (хоть может быть и весьма печально) – ведь выигравшие выиграли, а проигравшие проиграли по общим для тех и других правилам, с которыми еще до вступления в игру каждый бы согласился сам»; «несправедливо» – значит «в такую игру никто (по своей воле, или если б знал заранее) играть вообще не стал бы». Как видно, уже обиход подразумевает как раз ту теорию справедливости, в ее первых основах, которой посвящена одноименная книга Джона Роулза. Именно, понимание справедливости как наиболее приемлемых правил «игры», в которую можно было бы вступить со своими картами, еще не зная будущих партнеров. Игра – это конкуренция. Идет ли речь о чем-нибудь вроде дорожного движения, где каждый преследует свою отдельную цель, то есть попросту движется по своему собственному адресу, до какого-нибудь спортивного единоборства, где достижение цели должно означать победу одного и поражение другого, – какая-то конкуренция в любом случае неустранима (в драке она лишь достигает максимума) и требует этих самых правил – требует справедливости. Справедливость – тот воображаемый идеальный кодекс прав и обязанностей (правил взаимоотношений) дорожащих своей свободой индивидов в ситуациях взаимозависимости (то есть во всяком обществе), которому каждый из них мог бы подчиниться заведомо и предпочтительно. Пройдем по ключевым словам в этом определении – 1) «воображаемый», 2) «правила», 3) «самостоятельный», 4) «предпочтительно». 1) Кодекс справедливости гипотетический, воображаемый – а значит неизбежно несовершенный, но все-таки открытый совершенствованию. Справедливость – всегда только «идеал», зовущий и недостижимый. Впрочем, из слова «идеал» здесь следует исключить смысл «все самое доброе и прекрасное», ибо справедливость, устанавливая свои правила, естественно ограничивается лишь необходимым и достаточным. 2) Любые принципы и правила как таковые предзаданы ситуациям, для которых предназначены, и все конкретное (живое) в них, имеющее явиться де-факто, уже с порога квалифицируют как несущественные подробности. Значит, справедливость ни к кому не пристрастна и никому не сочувствует – и не только потому, что непредвзята – а и потому, что сочувствие именно «входит в положение», тогда как справедливость отнюдь не намерена «все понимать», во избежание необходимости «все простить». Она прямо-таки составляет искусство чего-то реального не учитывать, игнорировать порой самое болезненное в ситуации – отнюдь не добра. Учитывая этот свой собственный, столь опасный с точки зрения совести и ума, потенциал, справедливость сама себя вынуждена обуздывать (ограничивать и сдерживать): она стремится к четкой определенности и минимальности своих требований. Она, хоть и не кодифицирована, но по духу формальна. 3) Справедливость уже как нечто предзаданное любому человеческому контакту, желанному или нет, имеет в виду людей самостоятельных – «все равно каких», какими бы они ни оказались, то есть в принципе посторонних друг другу, не связанных симпатиями или убеждениями. Это не братство. Зато она и не навязывает никому никаких убеждений, не властвует над ничьей совестью, – оставляет личность суверенной. 4) Притом все претендующие на справедливость правила, по которым мы можем и выиграть и проиграть, должны быть если и не желанными, то предпочтительными. На этом основаны расчеты справедливости – например, в избираемой игре риск должен быть сведен к минимуму, то есть возможный проигрыш должен быть, сравнительно с играми по другим правилам, наименьшим. Предпочтительность – это ее, справедливости, единственная и достаточная санкция. Замечу, что по моему убеждению формула Канта «поступай согласно той максиме, относительно коей можешь в то же время пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» – на самом деле описывает именно справедливость, а не нравственность, как он полагал. Тем более, добавлю, не доброту. Эта формула вовсе не является переформулировкой «золотого правила» – точнее было бы, «золотого не-правила» нравственности, согласно которому надо поступать с другим так, как хочешь, чтобы и он с тобой поступал. Последнее не предполагает никакого возведения частного случая в общий закон, которому только и следовало бы подчиняться, – наоборот, снимает всякий такой закон и предлагает решать каждую проблему прямо «по месту», для конкретных уникальных ситуаций и в полную меру сил «взирая на лица». Для справедливости, это лишь открывает дорогу произволу, которого она боится как огня. Что такое «высшая» справедливость? Есть разные понимания. 1) Высшая справедливость – все-таки та, видимо, что учитывала бы в живых ситуациях все, что в них реально содержится, и потому априорных правил не знала бы. К этому может только стремиться ситуативная мораль «доброго плода», которая далеко не то, что формальная справедливость; а вполне справедлив в таком смысле может быть один только Бог. Бог же ведает и то, чего в ситуациях и не содержится – пути Его неисповедимы, но справедливы. Мудрый человек не жалуется на несправедливость судьбы, – он чувствует, что какая-то необходимость и ценность для него самого – некая «высшая справедливость» – существует и в самом горьком опыте...** Так или иначе, обычная справедливость энергично размежевывается с ситуативной моралью, и тем более никакой божественной задачи принципиально на себя не возлагает. Она берется лишь устроить приемлемое общежитие нас несовершенных, а не воспитать в нас совершенство. 2) Вот еще смысл, примыкающий к только что сформулированному. – Обычная справедливость сохраняет за каждым то, чем тот обладает до вступления в ее социальную «игру» (таланты, силы, собственность). Значит, слепо узаконивает неравенство. А справедливость «высшая», та, что не слепа ни к чему, видимо имеет в виду ту «игру», которую мы предпочли бы еще до вступления в земную жизнь (куда приходишь беспомощным и нагим) – она видит всех людей одинаково «образом Божиим», и – равными. Обычная справедливость отдает честь высшей, формально признавая всех равными в достоинстве – но принципиально закрывая глаза на то, сколь оскорбительным для того же достоинства может быть неравенство в конкретных условиях существования. «Высшая» же, повторю – это полная зрячесть. 3) Называют «высшей справедливостью» и разные чудовищные несправедливости, совершаемые во имя предположительно великих идей. Вроде торжества справедливости в будущих поколениях, каковым предположительно будет, например, коммунизм. Тут человек воображает себя чуть ли не Богом, видящем всю картину бытия, и жертвует частностями (людьми) ради целого. Фиаско на этом пути неизбежно. В каждом таком случае можно наблюдать, как элементарная несправедливость в конце концов убивает и «высшую» еще задолго до ее осуществления. Как кем-то хорошо сказано, средства входят в цель, как масло и яйца в пирог, – дурные средства даже не предвещают, а уже являют дурной результат. А истинно достойная цель не потребовала бы недостойных средств, и т.д. Но здесь не место подробно на этом останавливаться. Справедливость и власть Любой деспот, от семейного до государственного, может заботиться о справедливости и даже чаще всего ее только и насаждает – только определяет ее не на основе консенсуса. В то время как справедливость – это консенсус. Несправедлива сама власть. Власть в обществе прямо противоречит принципу симметрии, за который так держится справедливость: высший в иерархии может поступать с низшим так, как не может поступать низший с высшим. Однако и без власти общество как будто не умеет существовать. Решений этой проблемы может быть два. Первое – это признание всякой необходимой власти уже чем-то над-человеческим, сакральным – «нет власти кроме как от Бога». И тогда, что называется, никому не обидно, человеческая справедливость не нарушается. Другое решение – загнать власть на каждой ее ступени в рамки четко расписанных «сфер компетенции», рабочих функций, изъяв из них право на вмешательство в личную жизнь и все к ней относящееся, и тщательно следить за тем, чтобы она из этих рамок ни в чем не выходила. Власть под контролем – уже «исполнительная», то есть и не власть, а игра. Впрочем, задача эта никогда не сможет быть выполнена до конца. А в схеме – так: – если власть имеет религиозный исток – она уж точно ни с кем не «играет». Она сама задает правила любой игры, поскольку сочтет это для себя удобным, и сама выступает арбитром. Она и есть справедливость; – если же власть включена в общую игру справедливости – она лишь исполняет ее правила, непрерывно уточняемые законодателем, представляющим всех участников игры, и признает над собой арбитра. То есть делится на исполнительную, законодательную и судебную. Справедливость и право Именно с правом, формальной законностью, справедливость более всего и схожа. На других языках оба эти понятия и называются одинаково – например, justice. Ведь и справедливость ищет идеального закона, и юстиция, в идеале, кодифицирует не какой-то произвол законодателя, а справедливость, ту или иную ее интерпретацию. При всем том самим юристам (например Кони) приходится напоминать себе и друг другу, что судебные решения не должны упускать из виду справедливость (только вслушайтесь: науку справедливости призывают не забывать о самой справедливости!) – законные (формально справедливые) приговоры могут оказываться чудовищно несправедливыми. Все дело в том, что правила справедливости всегда остаются искомыми, ориентированными на ее собственный дух, а право, во избежание произвола судейских, тщится уместить дух в букву, и тем его неизбежно убивает. Вот несколько наблюдений. Любые правила или законы одинаковы для всех, на кого они распространяются, не разбирая лиц, – постулируют «симметрию». Зеркальную симметрию отношений и реакций: что можно тебе, то можно и мне, а в том, чего нельзя, пусть будет «око за око», месть (арифметическое возмещение) как восстановление справедливости – вот, кажется, самое расхожее, поскольку и самое примитивное ее понимание. Закон, тот вообще ассоциируется с возмездием, адекватным злом в ответ на зло – судом и тюрьмой... Симметрия кажется чем-то очень понятным, а потому и, навскидку, приемлемым для всех – справедливой. Далее. Как уже говорилось, никакие правила не могут и не должны слишком углубляться в частности, каковых в силу их бесконечного многообразия нельзя заранее учесть. Справедливость, как и право, игнорирует все субъективное и нетиповое, а значит формальна – жестка и несгибаема, определенна и одновременно до глупости приблизительна. «Эмоции» она презирает, всячески старается им не поддаваться, ведь они откликаются именно на конкретные факты, живую непредсказуемую жизнь. Хотя иногда справедливость и уступает чьим-то непредвиденным аргументам – ведь правило выслушивать каждого (в законе: «выслушай другую сторону») по нашему же определению должно считаться справедливым, – снисходить, то есть отступать от правил ради чьей-то слабости, справедливость прямо ненавидит. Она не добра, а принципиальна. Она не ведет ни к какому братству, не побуждает к жертве и милосердию. «Закон суров», и так же поощрительно говорят о справедливости – «сурово, но справедливо». «Мало ли что» (что значит: если вникнуть, то можно и посочувствовать, но только нельзя брать это сочувствие в расчет) – вот любимая присказка справедливых и законников. – И все это как раз наиболее приемлемо для нашего воображаемого кандидата в партнеры «игры», в которую ему придется «играть» – ведь, вступая в сообщество чужих нам людей, мы сами заинтересованы лишь в самых общих и формальных, минимальных, элементарных и очевидных, что называется не лезущих в души правилах. Пусть нам позволят, как и положено в справедливом и правовом обществе, оставаться и в обществе друг другу чужими и суверенными, а также оставят собственниками того, чем мы уже владеем – и тогда мы согласны стать его членами. А предзаданность правил справедливости включает гарантию от опасности, что правила по чьему-либо произволу поменяются. Как закон стремится к тому, чтобы стать полностью однозначным (формализованным), так справедливость – к тому, чтобы быть ясной и элементарной. Разница есть. Закону ради цели однозначности приходится закапываться в тончайшие рассуждения, «пилпул» (произвольно отказываясь «заниматься мелочами», в которых иначе бы он завяз целиком), – тогда как «тонкая» или «сложная» справедливость явно не звучит; справедливость остается «ясной» скорее за счет отказа от всякой хитроумной казуистики и тонких рассуждений. И это в ней а priori привлекательно. Но простота одно, примитив – другое. Поскольку кодекс справедливости каждый обнаруживает в себе самом, то он и не требует специальной осведомленности в нем, – незнание правил справедливости действительно никого не оправдывает. Справедливы только те правила, незнание коих никого не оправдывало бы. Когда же «незнание закона не является оправданием» говорит писаный внешней властью закон, это похоже на предупреждение, что ты вступаешь на минное поле. Справедливость, как и закон, стремится обойтись только крайними и всем понятными границами нашей свободы, внутри коих каждый волен оставаться добрым или злым, благородным или негодяем. Запреты вообще предпочтительней предписаний – первые только сужают сферу свободы, вторые сводят ее к точке. Таким образом, добро справедливостью не предписывается. Потому и для справедливости и для права – «что не запрещено, то разрешено» – к чему не придерешься, то и хорошо (справедливо). Близка к этому «презумпция невиновности» – «не пойман, не вор» (даже если вор). Не идеально, но лучше пусть будет так, чем чтобы вором можно было кого-то объявлять бездоказательно. Как видно, все предыдущее демонстрировало скорее сходство справедливости и права, чем их различия. Но вот другой пример. Как только справедливость усмотрит что-то лучшее, чем то, во что она верила – так и применит «обратную силу». Ту самую, которой избегает закон. Ведь справедливость не кодифицирована и потому, если сама пожелает, вправе себе противоречить. И последнее. Справедливость требует «око за око» (хорошо, что не два, что тоже было бы в общем справедливо, в порядке возмещения сверх ока еще и обиды) – так сказать, натуральный обмен. А в хорошем законе виноватый, все равно в грабеже, увечьях или убийстве, лишается только свободы на отмеренный срок – исключается на этот срок из игры. Вроде как футболист, «подковавший» соперника, не получает от судьи бутсой по лодыжке, а удаляется с поля. (Смертная казнь, конечно, предельно несправедлива, поскольку означает не игровое, а натуральное возмещение вреда.) Здесь «игровой» характер справедливости доведен до полной определенности. Справедливость и мораль 1) Мораль традиционная или нормативная – стихийно сложившаяся интерпретация не чего иного как справедливости, хотя и а) некодифицированная или кодифицированная лишь отчасти (в религиозных заповедях и в определенных традициях-нравах данного народа), – но, в отличие от справедливости и подобно писаному закону, б) не реконструируемая каждым человеком самостоятельно для каждого отдельного случая (насколько такой отказ от реконструкции вообще возможен). Во всяком случае, принципы традиционной морали даны, как и следует из самого этого названия, а priori и сопротивляются учету всякого «posteriori»: «делай, что должен, и пусть будет, что будет». Стойкость в принципах, хотя бы и ведущая на практике к «непредсказуемым последствиям» – ее высшее достоинство. «Не нами заведено, не нами кончится» и т.д. 2) Мораль Канта (теория что называется знаковая) – рекомендующая человеку для решения каждой моральной задачи сначала самостоятельно сформулировать общий для всех закон, универсальную «максиму», по которой подобные задачи должны решаться, и затем самому поступать согласно этой максиме – это, как я уже говорил, сама справедливость и есть. Справедливость – но не мораль, во всяком случае не мораль Христа. Возможность получить, строго последовав какому-нибудь справедливому априорному правилу в нестандартной ситуации, ужасный и несправедливый «апостериорный» результат – например не солгать даже из человеколюбия, выдав невинную жертву преступнику в ответ на его прямой вопрос – в этом даже кантовский пафос. И это пафос именно справедливости с ее гордой древней максимой: «пусть сгинет мир, но справедливость восторжествует». Как будто бы в гибели мира могло состоять торжество справедливости, или столь ужасающая несправедливость, как гибель всего мира, могла стоить справедливого решения какой-нибудь одной частной проблемы. 3) Подлинная мораль, именно та, которую проповедовал Христос – это мораль «доброго плода» всякого деяния, претендующего быть нравственным. Что значит, это мораль ориентированная не на буквальное «фарисейское» следование априорным правилам, которые она может сама признавать совершенно верными, а на саму цель этих правил, реконструируемую сердцем и умом, и их полное воплощение «по духу» – то есть вкупе с «а posteriori» поступков, с их реальными результатами. Чтобы «исполнить» закон (априорный принцип) указанным образом, по-христиански, порой приходится его по видимости и «нарушать». («Не нарушить, но исполнить» – нарушить по букве, чтобы вполне исполнить по духу.) Добро можно делать вопреки даже божественным правилам – «можно и в субботы делать добро». А весь Закон и Пророков заменить очевидным «поступай с другим так...» Добро с точки зрения справедливости есть только жертва, то, чего она ни от кого не требует, а вот для морали оно – долг. Справедливость говорит – «отдай, что положено, и не более того», мораль – «ты все должен всем». Подлинная мораль – не то, что справедливость. Нельзя даже сказать так, что справедливость составляет некий обязательный минимум этой морали, за которым моральный максимум может потребовать от добродетельного человека чего-то еще и большего. Например, так, что справедливость оставляет «каждому свое», какова бы ни была разница в имуществе, а мораль склоняет богатых чем-то и добровольно поделиться, в порядке благотворительности. Нет, этим дело не ограничивается, – решения настоящей морали могут подчас и полностью отменять решения справедливости. Когда, скажем, встает вопрос о спасении чьей-то жизни, а препятствием к тому служит чье-то справедливое право собственности, то можно даже совершить пресловутое «отнять и поделить». (Есть интересное высказывание – «Христос говорил “отдай”, но не говорил “отними”». Что значит – этика Христа больше справедливости, но не против нее. Я думаю, что для этой этики и подобное правило верно лишь в типовом случае, но не в крайнем.) Коллизия: справедливость юридическая и коммунистическая Справедливость проста, но не исключает коллизий. Главная из них – это коллизия между формальной и фактической справедливостью. Которая, на самом деле, не снимается и «теорией игры» – ведь, если некое определенное дурное последствие наступает в результате априорных правил закономерно, то оно само принимает характер правила, которого а priori предпочесть невозможно. Такова всемирная трагедия «капитализма» и «коммунизма». Вот два вопроса, одинаково исходящие из понимания справедливости как договора, на которые можно дать однозначные, но взаимоисключающие и вечно чреватые войной ответы. Вопрос первый. Захотели бы вы присоединиться к незнакомой компании – то есть посчитали бы вы справедливым всякое такое сообщество – по условиям которого то, чем вы уже обладаете волей судьбы или еще законно приобретете, могло быть у вас изъято и перераспределено ввиду каких-то его целей? Очевидно, что нет. Чужие – не семья, в которой только и уместна уравнивающая «перераспределительная» справедливость. Ведь если кто и вступает по своей воле, скажем, в монастырскую общину или в кибуц, то здесь он входит в сообщество людей, с которыми уже связан общими взглядами или целями, как бы в семью, а не в связку всех вообще граждан, какими бы они ни были. Не то – государство, объединяющее людей в том числе и совершенно чуждых друг другу. Не может считаться справедливым общество, которое, хоть и ставит гуманную задачу «социальной справедливости», но способно существовать только при условии систематического и всеобъемлющего насилия. Равноправие само и узаконивает неравенство состояний, а равенство состояний, возводимое в закон, означает бесправие. Ибо, «перераспределяя», нельзя насиловать только «экономически», не прибегая к насилию политическому и культурному. В любом случае насилие – худшее зло и явная несправедливость. Коммунизм – несправедливость тотальная. А вот другой, встречный вопрос. Сочли бы вы такое устройство общества а priori справедливым, по которому ваше материальное благополучие в нем находилось бы лишь в ограниченной и непрямой зависимости от пользы или квалифицированности вашего вклада? Где, конкретнее говоря, экономическая активность имела бы непостижимые преимущества перед любой созидательной деятельностью, то есть всякое «сделать» оценивалось бы в десятки, сотни или миллионы раз ниже, чем «купить и продать»; причем, что хуже всего, где именно созидающий зависел от продающего? Да уж, в такой мир, где заведомо «трудом праведным не наживешь палат каменных», но названные палаты красуются на каждом углу и их законно наживают, по выражению какого-то миллионера, «как-то иначе» – кто и захотел бы войти по доброй воле, кроме тех, кто при любом раскладе твердо рассчитывает поживиться за чужой счет! Причем еще, если брать только тот простодушный класс в таком обществе, высший морально и низший материально, который не торгует, а творит, то даже хотя бы прямая зависимость между качеством и вознаграждаемостью труда для него не гарантирована. Случается и обратная зависимость: в частности те книги или картины, которые оглупляют и развращают, обещают авторам многократно большие гонорары, чем те, которые просвещают и облагораживают. Рыночная экономика эффективнее командной, но она работает, как говорил Егор Гайдар, только «если люди не альтруисты» – черное оттого не становится белым... – Ответ ясен – о справедливости смешно и говорить. Капитализм – это правовое общество и есть, точнее, капитализм есть его неизбежное следствие, но формализм права (формально не украл – значит твое, священно и неприкосновенно) дает несправедливую фору самым низменным человеческим свойствам. Конечно, можно возразить на это, что справедливость, согласно принятому нами же определению, и может быть только а priori, а не а posteriori. Но, как уже сказано, а priori невозможно пожелать такого а posteriori, если оно наступает совершенно закономерно – не так ли? По справедливым правилам кто-то проигрывает, это верно, но справедливы ли правила, по которым заведомо проиграют лучшие? Фактически неверен и афоризм Черчилля «капитализм есть неравномерное распределение богатств, а социализм равномерное распределение нищеты» (будь оно всегда так, капитализм был бы заведомо выгодней для проигрывающих и его надо было бы счесть справедливей) – упрямый факт в том, что при устоявшемся советском социализме бомжей не было, нищету породила именно последующая капиталистическая эпоха. Одним словом, коллизия. И коммунистическое («социально справедливое») и правовое (формально справедливое) общества совершенно несправедливы, каждое по-своему. Но третьего, по всей видимости, не дано. Остается терпеть зло наименьшее – неизбежно возникающий в правовом обществе «капитализм» (несправедливую и безобразную власть денег, легальное жульничество), – ибо систематическое насилие коммунизма, закономерно порождающее чудовищных тиранов, все-таки еще хуже. Справедливость «распределительная» и «уравнительная» Справедливость, как мы полагаем – это правила игры (которые могли бы быть приняты всеми a priori), по которым и должны «распределяться» выигрыши и проигрыши; таким образом это справедливость «распределительная» и никак не «уравнительная». Роль власти в этом процессе, как роль арбитра – только гарантировать соблюдение всеми участниками игры этих ее правил. Однако в самих этих древних, еще аристотелевских терминах слышится нечто такое, будто сама власть и занимается тем, что «распределяет» либо «уравнивает». В этом случае «распределять» – те же несправедливые «отнимать и делить», а «уравнивать» – лишь один из возможных экстремальных вариантов несправедливости. Замечу, что при т.н. социализме никогда не бывало и «уравнительной» справедливости, поскольку власть всегда делает себе преференции, а при т.н. капитализме нет и «распределительной», поскольку «распределительный» значит «соразмерный вкладу», но ни о какой соразмерности, очевидно, говорить не приходится. Справедливость и семья Семья – не общество, а община. Здесь личность не суверенна. Она может только, если совместность становится невыносимой, восстановить свою суверенность – отменить, уничтожить саму семью. Семья – одно целое, сама составляет одну общую личность, – в ней сберегают друг друга не так, как чужие сберегают чужого, в строго отмеренных рамках обмена услугами, а так, как каждый сберегает самого себя. Здесь каждый учтен именно в своем своеобразии, так что простой симметрии в отношениях не существует; здесь нет права собственности; здесь табу на «влезание в душу» – в то в каждом, что должно оставаться необозреваемым – защищено лишь тактом супруга или родителя. Если и можно говорить о справедливости в применении к семье, то это именно будет справедливость не по правилу, а по факту, уж точно «распределительная», тотальный «коммунизм». На самом деле, семья держится вообще не на справедливости, а – именно – на морали. Морали во многом традиционной, но еще больше, даже в традиционных обществах, ситуативной. Такая мораль требует много больше того, что не запрещено; дает новым установлениям, если вообще их имеет, обратную силу; не позволяет никому отделаться от забот и тревог принципом «сделай, что должно, и будь что будет» (гуляй смело), а засчитывает только лишь «добрый плод». Само, намекающее на семейные родительско-сыновние отношения, слово «патернализм» (опека властвующих над подвластными вместо равноправия), указывает на то, что семья не есть «правовое общество» и не должна им быть. Противно и представить, чтобы слабые или неспособные дети питались и одевались хуже, чем сильные и способные; здесь «от каждого по способностям, каждому по потребностям»... (Интересно, что взрослые дети по отношению друг к другу – уже не семья. Родитель может завещать все наследство любимому Пьеру, но не Жану, совершенно не опасаясь того, что оно будет поделено самими братьями поровну. А существовавшее во многих странах установление, препятствующее измельчению дворянства, согласно которому все имущество наследует только старший сын, а младшие должны соответственно стать нищими – безусловно будет соблюдаться. Жестокая формальная справедливость, согласно которой каждый без зазрения владеет всем, чего только не украл, явит себя во всей красе.) В связи с этим – кое-что о «ювенальной юстиции». В крайнем своем выражении, да и по сути – это предельно облегченная юридическая процедура изъятия ребенка из семьи, если с ним обращаются плохо (бьют или плохо кормят). Вроде как если б вознамерились юридически упростить расстрельные приговоры. Почему эта процедура должна быть легкой, в то время как ясно, что, напротив, она должна быть максимально обоснованной? Разумеется, бить или недокармливать само по себе очень дурно – но характерно, что, озабоченная правами ребенка – правами! – эта юстиция фактически позволяет не брать в расчет самое главное в его праве – собственную волю самого ребенка быть с родителями. (Вспомним душераздирающие сцены с палачами-полицейскими, выдирающими из рук матерей вопящих и отчаянно цепляющихся за них детишек...) Принципы, очевидно, такие: 1) права ребенка представляют за него взрослые, причем 2) семья не получает тут никакого преимущества. В этом и объяснение. Ибо то, что семья зиждется на чем-то другом и бóльшем, чем формальные юридические принципы, – это надо понимать, а чтобы понять, надо что-то суметь почувствовать, к чему юридическое сознание не приспособлено. Для него все люди по существу друг другу чужие, в том числе и в семье, оттого и самое естественное – взять да перетащить ребенка из неблагополучной семьи в благополучную. – О, лишь только наши гордые собой западные соседи, одержимые мертвящим фарисейским духом формальной справедливости, и могли дойти на этом пути до жестокости почти эсесовской... Чувство справедливости Чувство справедливости наследует и противостоит менталитету дикаря с его «правом силы» – закрепляющим результаты «игры без правил». Которая ментально проще, чем игра по правилам (справедливая). К тому же дикаря меньше волнует само насилие, если только оно не направлено лично против него, – чтобы оно волновало, также требуется какой-то критический минимум ментального развития. Справедливость, как черта характера, сродни объективности. Не случайно объективное суждение называют именно «справедливым» (подразумевается: таким, с которым можно и нужно согласиться всем сторонам дискуссии). А объективность – это окончательный выход из того наивного эгоцентризма, в который погружено всякое неразумие, – пробудившееся и окрепшее сознание того, что я не только не вместилище мира, хоть и знаю его лишь в собственных ощущениях, но даже и не его центр, не «пуп земли»; и следовательно мои личные интересы не составляют главного интереса универсума. Моральная же объективность в том, чтобы, сверх того, признать этот факт не как что-то только досадное, но и как должное, – так что ни я, ни кто-либо другой уже не хочет добиваться всего желаемого напрямую, но лишь тех целей и только такими способами, которые хоть гипотетически могли бы быть одобрены всеми. То есть по справедливости. Но все это не совсем то, что чувство. Это скорее ум и честность. Сколь мало они задействованы в людях, видно по тому, что едва ли не каждый убежден, что сама справедливость, если только вообще существует, целиком на стороне его интересов. Что сам мир, если бы был устроен верно, поставил бы его интересы во главу угла. (Отсюда – так называемый третейский суд. Предполагается, что каждый отождествляет свои интересы со справедливостью, и только третьяк, незаинтересованная сторона, может что-то знать о справедливости одной на всех.) Что же такое справедливость именно как чувство? а) Чувство в смысле «страсть». – Давно замечено, что мысль о любом человеческом страдании, в котором никто не виноват, не так мучит (душевно развитого человека), как мысль о претерпеваемой кем-то несправедливости. Объяснение этому феномену простое: здесь мучительное представление о чьем-то страдании умножается на естественное отвращение к насилию, которое и есть самая явная несправедливость. Итак мне кажется, что справедливость именно как чувство – это развитое до особой чуткости отвращение к насилию. Ибо по сути всякий акт несправедливости – это какое-то насилие, убивание одной воли другой. (Правила справедливости лишь умеряют нашу волю, одновременно защищая ее, а нарушения правил ее именно травмируют, убивают.) б) Чувство в смысле «рецептор». – Чувство справедливости – особый рецептор, вроде как зрение или слух. И это именно отвращение к насилию. Действительно, не у всех даже сцены физического насилия вызывают протест. Что и говорить не о столь зримых актах насилия, как побои или убийства, а о попрании чьего-то достоинства или каких-то частных прав, каковые еще надо опознать, представить себе, понять... Если у кого этого отвращения нет, то и объяснить ему, почему его должна волновать не направленная лично против него несправедливость, невозможно – у него нет самого рецептора, чувства справедливости. Теперь – пару слов об извращениях чувства справедливости. Одно из них – сутяжничество. Это мания формализма. Не все, на что формально, по справедливости или тем паче по закону, мы можем рассчитывать, мы тем самым должны получить по совести или здравому смыслу – но маньяк принимает право за обязанность, и добивается, добивается... Другое извращение, закономерно сочетающееся с первым – мстительность. Никогда не скажешь, чего в мстительности больше – справедливости или злобности. Похоже, что мстительный одержим, по существу, злобой, но оправдывает это необходимостью «справедливого возмездия», наказания зла, где бы его ни встречал, и принимается бескорыстно помогать правосудию, как он верит, из одного лишь «чувства справедливости». О «вере в справедливость» Тут, явно, имеется в виду не та плоская гражданская справедливость, которую мы здесь разбирали, а что-то вроде русского «правда» – неразрывных Истины и Добра. «Вера» в них – это может быть готовность человека оставаться честным и добрым независимо от того, вознаграждается или не вознаграждается такой тип поведения в подлунном мире. Ведь, согласно известному афоризму, если не находишь справедливости нигде в мире, ее можно найти в своей груди. За нею, точно, не надо далеко ходить. То есть это собственно и не вера, а ум и совесть. Истина и добро имеют то абсолютное преимущество в любой борьбе, что бить их можно сколько угодно, но нельзя убить; они побеждают уж тем, что не перестают быть истиной и добром, даже если потерпели в своих начинаниях фиаско, никак не вознаграждены или прямо поруганы. Другой, в чем-то противоположный вариант «веры в справедливость» – это убеждение в том, что истина и добро непременно в конце концов торжествуют уже в этом мире; в том, что уже сама земная судьба видимым образом расставит все на свои места, разделит в умах черное от белого, вознаградит добродетель и покарает порок... На фактах это убеждение очевидно не основывается.   Апрель 2016   * Такое понимание развил, в своем направлении, Джон Роулз – «Теория справедливости», 1971. Анализ этого труда в задачи моего эссе не входит, оно посвящено лишь волнующим меня аспектам и нюансам проблемы. Но абсолютно верной представляется мне та аксиома справедливости, которую он принимает. Приведу здесь отрывок из статьи Б.Н. Кашникова в Новой философской энциклопедии. – В теории справедливости Роулза «...теория общественного договора была дополнена математической теорией игр. Основу общественного договора составляет гипотетическая первоначальная ситуация выбора (the original position). В первоначальной ситуации еще нет общества, есть только индивиды, которым предстоит договориться об основах взаимовыгодного сотрудничества. Гипотетическую ситуацию первоначального выбора Роулз дополняет гипотетической конструкцией “завесы незнания” (the veil of ignorance); договаривающиеся индивиды должны быть беспристрастны, а потому лишены тех знаний, которые являются причиной пристрастности. Интуитивный смысл гипотетического контрактуализма тот же, что и во всякой вообще игре: мы должны прежде согласиться в отношении справедливости правил, еще не зная, какие карты нам достанутся. Кое-что все же про этих индивидов известно: они рациональны (стремятся к максимизации своих благ) и равнодушны к судьбе других. Есть также некоторые первичные блага, которых они, как рациональные индивиды, не могут не желать... <...> Так, рациональные индивиды в ситуации первоначального выбора поступают в соответствии с правилами математической теории игр – точнее, с “правилом максимина”, согласно которому следует предпочесть такую альтернативу, наихудшее возможное последствие которой лучше, чем наихудшее возможное последствие любой другой альтернативы. Результатом их выбора будут принципы справедливости, которые должны быть положены в качестве фундамента будущего общества...» Одно маленькое уточнение – к фразе «мы должны прежде согласиться в отношении справедливости правил, еще не зная, какие карты нам достанутся». Очевидно, что «карты» уже сданы, еще до установления правил, по которым мы будем ими играть – это наши здоровье, силы, способности, обстоятельства рождения; правила будут общими (одинаковыми для всех), но карты разные, в них равенства нет. Все это можно только отнять, но поделить все равно немыслимо. Можно было бы, казалось бы, уравнять хотя бы имущество, которое мы наследуем безо всяких своих усилий в игре, – но и это ошибка, потому что отнять право наследования значило бы отнять право распоряжаться своим имуществом у тех, кто его завещает, а на такие правила никто не согласился бы. ** Евангельскую притчу о работниках, получивших одинаковую плату за разный труд, конечно, нельзя понимать как апологию формально-договорных отношений («за сколько договаривались, столько и получили, стало быть, все справедливо»). Это о том, что перед Богом не станешь сравнивать свои и чужие достатки – в этом масштабе проблемы справедливой дележки среди себе подобных значения не имеют; с Богом у каждого свои отдельные личные отношения, в которых и надо искать свою – высшую – справедливость.   Близко к теме: Право и мораль Справедливость и человечность Справедливость божеская и юридическая Справедливость коммунистическая и христианская Этика нормативная и ситуативная «Делай, что должно, и будь что будет» "Summum jus, summa injuria" Заметки о фарисействе Канта и другие