Справедливость и человечность

Справедливость	Человечность
Пусть следующее определение справедливости не покажется вычурным – на самом деле оно простое и, думаю, точное. (Оно было сформулировано Джоном Роулзом в труде «Теория справедливости», 1971.) Итак, справедливость – это наша способность представить себе тот неписаный договор о правилах общежития, с которым все и каждый могли бы согласиться добровольно и a priori (еще не зная своих возможных партнеров по этому общежитию), и умение применять эти правила ко всякому частному случаю, то есть подчиняться им самому и не требовать от других ничего большего.	Человечность – это наше сознание, а лучше сказать – непосредственное чувство того вообще-то очевидного обстоятельства, что жить, избегать страданий (ущерба жизни) и искать своего счастья (полноты жизни) по природе своей стремится всякое живое существо, – плюс сочувствие каждому в этом его желании. Очевидно, что это сочувствие, хотя и не может быть в большинстве случаев воплощено на деле, – совершенно, «божественно» справедливо. И должно, в идеале, составлять первый пункт всякого «пакта справедливости».
Можно сказать, что справедливость – это правила общения для посторонних друг другу людей, вынужденных иметь друг с другом дело – и притом сохранять и уважать в друг друге эту «постороннесть». Ясно, что кодекс таких правил, «пакт справедливости», постулирует, в первую очередь, полную симметрию отношений невзирая на лица (равноправие) и строгий минимум обязательств, максимум невмешательства в личные дела, вкусы и взгляды партнеров (терпимость).	Можно даже сказать, что человечность – это справедливость, но не ограниченная рамками никаких гласных или негласных условий или каким-то кругом партнерства; для нее нет посторонних; правом на сочувствие обладает все, что может испытывать боль, и если представить, что сострадать можно лишь «своим», то все живые существа для человечного человека – одна семья. Справедливость этого рода не предполагает симметрии в отношениях (какая симметрия, скажем, между человеком и животными); не исчерпываются требования человечности и минимумом обязательств, напротив, они ждут от нас максимума возможного (увы – возможного бывает слишком мало, уже потому, что содействием одному можно причинить вред другому); что до терпимости, бережного отношения к чуждым нам ценностям другого человека – то это отношение определяется не безразличием к нему, а, напротив, сочувствием.
Что конкретно представляют из себя твои партнеры по общежитию, хороши они или плохи, одних с тобой взглядов или прямо противоположных и т.д. – для справедливости заведомо не имеет значения: в том-то и справедливость. К партнерам не предъявляется никаких моральных и прочих требований, кроме требования той же справедливости: то есть минимума логики, позволяющей в каждом конкретном случае реконструировать ее неписаный пакт, и честности, то есть готовности подчиниться этому пакту лично. Справедливость априорна, следовательно, формальна. А значит, никогда не требует больше того, что заранее может быть оговорено, – с ней можно и нужно рассчитываться «от сих до сих».	Итак, человечность безусловна и, постольку, неформальна. Неформальные требования – это такие, которые не оставляют душу свободной от необходимости внутренне разделять их, и в которых ничего не дано заведомо – так, чтобы можно было знать, что и как надо сделать, чтобы рассчитаться с ними до конца, «от сих до сих» – и с чистой совестью, сознанием исполненного долга, забыть. «Сном праведника» человечному заснуть никогда не удастся. То есть человечность – это, в отличие от долга справедливости, постоянно стоящая и никогда вполне не разрешимая задача. Она требует больше того, чего могут потребовать от человека какие-нибудь общие справедливые правила, а иной раз может потребовать и нарушения их (хотя и уверена, что «не нарушить» пришла, а «исполнить»); то же, чего именно она требует – определяет в каждой ситуации каждый для себя лично.
Наша жизнь и благополучие зависят куда больше от случая, чем от наших, самых оправданных (справедливых) упований; реальность – трагична, и справедливость для всех существ и ситуаций в этом земном мире невозможна. Уже отсюда понятно, что всякий пакт справедливости по-своему условен. Не в том смысле, что справедливое и несправедливое можно определять по произволу (справедливое непреложно определяется указанным выше принципом), – а в том, что он, этот пакт, неминуемо задает свои формальные условные рамки, для которых лишь и будет выполняться. Именно, он ограничивается а) гласно или негласно принятым кругом партнеров (например, соплеменниками, а чужаки – это потенциальные поставщики скальпов или рабы; или людьми, а животные – это пища, и т.д.), и б) тем, что, как уже сказано, вообще возможно учесть a priori, то есть формальным. Например, развитая справедливость может учитывать факт наличия или отсутствия намерения в проступке человека, так называемой вменяемости, но не всю сумму живых и непредсказуемых обстоятельств, приведших его к проступку, может быть, и с неизбежностью. – Пусть говорят, что, мол, не торопитесь осуждать, вы не знаете, как бы вы поступили в этой ситуации сами, и т.д.; но справедливости и до этого дела нет, ее принцип – «каждому – свое».	Жизнь – высшая ценность, единственная святыня человечности, то, чего мы в глубине души не можем себе помыслить иначе, как вечным… и притом жизнь конечна, зависит от самой пустой глупой случайности, и что, может быть, всего хуже – сама же вынуждена грешить против этой святыни (ибо на всех ее не хватает, и одни живые существа живут на счет других)… Коллизии – не имеющие решений моральные проблемы – неизбежны. Ситуации, реалии – как бы шантажируют нас, заставляя предпочитать одно морально неприемлемое другому, грубо «арифметически» еще более неприемлемому. И вот, самой человечности, желающей только добра, постоянно приходится выбирать зло (наименьшее из возможных); ее участь никогда не чувствовать себя удовлетворенной и правой. И все это обстоит так – именно потому, что человечность зиждется не на условностях, означающих заданные рамки, «условия игры», а на абсолюте. Она ведь не может ограничить себя произвольным кругом «партнеров» или «своих» (например родичей, коллег или соотечественников), и так сузить свою задачу. Не может она ограничиться и тем, что решит для себя a priori достойным внимания: всякая живая ситуация непременно взломает рамки исходных принципов. Скажем, преступника – того, кто осуществил зло намеренно – можно было бы и оставить в руках карающей справедливости безо всяких сожалений (то есть, точнее, попытаться абстрагироваться от них). Но что будет, если интегрировать все, что подвело его к этому намерению? Не родится ли – «не судите, да не судимы будете»?..
Итак справедливость, хоть и не дело произвола, но по своему конвенциональна. Пакт справедливости может быть негласен, если речь идет о справедливости «бытовой», или кодифицирован, если речь идет о «науке справедливости» – юстиции. В любом случае справедливость уже все a priori решила, а справедливому остается лишь представить или узнать, в каждом случае, это ее решение. Есть у справедливости и закона своя непреложная сущность, есть дух – но этот дух, в силу его собственного свойства, должен быть реализован в «букве»; и что «буквой» a priori не может быть выговорено, то, вполне в согласии с духом, должно игнорироваться.	Глупо говорить: «жалеть надо не животных, а людей» или «жалеть надо не преступника, а потерпевшего» и все в этом роде, что обычно говорится против поползновений гуманности. «Жалеть» и «надо» (правильно в соответствии с какими-то установками) – понятия не сочетаемые. Единственное основание для жалости – чужая боль; соответственно и человечности нельзя прописать, что ей надо, она сама – своя цель и свой абсолют. (Если говорить конкретно, то жалеть «надо» всех, но реализовать требования жалости следует так, чтобы не пришлось жалеть других; существует и необходимая и оправданная жестокость, например судебная – и с нею считается, хотя и указывает ей пределы, человечность.) Что правда, и что уже говорилось, человечность – абсолют невыполнимый, погруженный в бесконечность конкретных обстоятельств; она – никогда не решение, но всегда – задача. Потому, ясно, человечность нельзя кодифицировать, – она имеет лишь дух, но не букву.
Справедливость, таким образом, всегда с повязкой на глазах – ее формулы точны и в то же время заведомо приблизительны, то есть потому только и точны, что игнорируют неучитываемое. А кроме того, справедливость и сурова – с мечом. Ибо всякий серьезный пакт должен предусматривать санкции за свое несоблюдение (нет власти без права карать). Действительно – именно в облике отмеренной мести, воздаяния злом за зло, мы чаще всего и видим юридическую справедливость. Партнер партнера может обидеть так, что воздать обиженному адекватной мерой добра в большинстве случаев будет и невозможно; да и кто, за чей счет, сможет воздавать добром за иное зло?.. Общественная справедливость такой задачи почти и не ставит. Она требует от нарушителя возмещения ущерба, прежде всего, лишь самой справедливости, а личности пострадавшего – лишь по мере возможности. Адекватно вознаградить обиженного бывает нельзя, зато можно более или менее адекватно наказать обидчика.	Человечность, таким образом, ни на что не может закрыть глаза – она есть предельная зрячесть. Она не может игнорировать ничего, что уже попало в поле ее зрения, хотя и далеко не все собственные абсолютные требования в состоянии удовлетворить. Она не ведает точных формул, готовых заповедей, потому что должна учесть и не учитываемое… Что до суровости – то ненависть ко злу, возмущение злом ей, конечно, свойственно в полной мере, – не может быть иначе. Как можно было бы сострадать, не желая отвести зла от страдающего, не становясь на пути притеснителя?.. Но вот месть, однако, никогда не становится ее главной задачей (как оно происходит у справедливости), – ведь месть ничего не решает. Местью, может быть, и можно восстановить справедливость, арифметическое равновесие добра и зла, но ведь пострадавшему не вернешь жизни, здоровья, радости, не загладишь душевной травмы и т.д., – а человечность озабочена в первую очередь именно всем этим. Воздаяние злом за зло – не ее дело. Человечность, правда, бывает и «с кулаками» – но никто не видал ее с кнутом или с гильотиной: разница принципиальная.
«Мечта» справедливости – судопроизводство. Закон дан заранее и всем известен (а если и не известен – это тоже заранее оговорено – не имеет значения); ситуация остановлена – преступник уже не сбежит, а жертва сосчитала свои раны; стороны приводят аргументы – которые могут быть зачтены формально или же не могут; засим они взвешиваются и решение, справедливый приговор, следует с бухгалтерской точностью.	Не дай Бог, конечно, чтобы человечность вовсе ушла из отправления правосудия, и все же – не только на эшафоте, но и в судебном заседании председательствует не человечность. Есть в атмосфере судопроизводства нечто для человечности удушающее, нестерпимое. Мало того, что учитывается не вся правда, а лишь та, что может быть формально учтена. Но будь в суде возможна и полная справедливость, от духа жестокости ему никуда не деться: хищника, терзающего жертву, человечный мог бы, при необходимости, убить и своими руками – но не того жалкого затравленного зверька, который за решеткой ждет «правосудия», то есть расправы. Карать всегда приходится уже не того…
И все-таки, при всем том – решить задачи справедливости чисто формально, «по-бухгалтерски», невозможно. Все-таки душа справедливости, а лучше сказать, ее компас – путеводная звезда, светящая высоко, может быть слишком высоко, над формальностями – это она, человечность… Да, справедливость имеет дело с типовыми ситуациями – каковых, по сути, и не бывает; да, она по необходимости приблизительна и черства; да, земной суд – не божий, и сдерживает зло в основном лишь злом же; но и к такой-то справедливости не прийти, если не видеть и не понимать живых ситуаций. Без обратной связи, без непосредственного морального чувства – ошибки, причем самые нелепые, неизбежны даже в решении формальных задач.	И все-таки человечность, конечно, справедлива. Справедлива не конвенционально, а предельно, по «божески». Вот, нищий нуждается в подаянии; не вы виноваты в том, что он нищий, следовательно, по человеческой справедливости вы ему ничего не должны. Но по «божьей» (максимальной, не спрашивающей об условиях) – вы чувствуете себя обязанным и перед тем, кому не обязаны ничего; обязаны просто перед несчастьем… Ибо чувство, что на жизнь и счастье имеют право все, кто только родился – это чувство объективное, уже выросшее из непосредственности эгоцентризма, именно, значит – справедливое чувство. И это чувство возрастает с умом, способностью ставить себя на место другого, примерять чужую боль на себя. Как это давно замечено, дурак не может быть добрым – без объективности и логики, сих составляющих всякой справедливости, не может быть и настоящей человечности.
И – последний вопрос: как соотносятся справедливость и нравственность? Увы, нельзя сказать, что справедливость есть одно из требований нравственности. То есть – не всякой нравственности, но смотря какой. Очевидно, что традиционная нравственность (то есть нравственность в своем собственном этимологическом смысле, от «нравы») как правило закрепляет то или иное неравенство – например женское и мужское; очевидно санкционирует и многие жестокости… Она, эта нравственность, требует много больше того, что требует справедливость, но при том нередко требует и чего-то несправедливого (как и бесчеловечного). Вообще, нравственность исходно сакральна, ее требования, «категорические императивы», не подлежат критике. Справедливость, напротив, рациональна, применение рассудка ей прямо предполагается. Таким образом, справедливость и ниже, и выше нравственности. Ниже – потому, что сакральному (божескому) человек обязан душой, он не может свести с моральными требованиями какие-то формальные счеты и засим оказаться свободным – для безнравственности. Выше – потому, что, все-таки, именно подключению разума к задачам общежития мы и обязаны подлинным моральным прогрессом; если нравы несправедливы, они – дурны, и без права признать это, развитие человеческого в человеке невозможно.	А как соотносятся человечность и нравственность? Об этом я писал отдельно, а здесь повторю главное, в нашем контексте. Человечность – не одна из составляющих нравственности (строгой нравственностью она бывает и презираема), но – больше нравственности, или, если угодно, это ее высшая, до конца еще не победившая в людях, форма. Корни нравственности (какой мы ее еще знаем) сакральны, мы обязаны этой нравственностью самому Богу, в которого верим явно или подспудно, и который видит в нас все; он читает в наших душах, однако и от них он требует лишь смирения и послушания, а не сознательного добра (на последнее тварь предполагается и не способной). В распоряжении твари, с точки зрения этой нравственности, лишь сакрализованные нормы (святые моральные заповеди), пересматривать которые – значит уклоняться от долга; твари доступна лишь буква нравственности, дух же ее – это непостижимый Бог. – Для человечности же, напротив, сам дух нравственности и сами нравственные цели должны быть открыты критическому исследованию, поскольку нужно, чтобы из наших поступков следовали реальные «плоды добрые»; этот дух и эти цели не могут быть сакрализованы, табуированы для прикосновений рассудка. – Нравственность, родившаяся от религии и еще сохраняющая это родство, учит, что мы обязаны добрым отношением отнюдь не объекту этого отношения, а Богу, карающему и воздающему. (Подавая нищему, подаете Богу, и т.д.) В этом – и прочность нравственной установки, но и, увы, начало того сакрального формализма, что известен под именем фарисейства. Человечность же уходит от всякого формализма: как от рассудочного формализма каких угодно «пактов справедливости», так и от сакральной формалистики (фарисейства) нравственности.
…А по жизни – как отсталая нравственность отдает жестокостью, так «суровая» справедливость нередко отдает бездушием, даже прямою бесчеловечностью…	Итак, человечность справедлива – и больше, чем справедлива (как она больше, чем нравственна). Это высшая форма нравственности и высшая форма справедливости. Хотя, наверное, в настоящее время на земле еще не обойтись и без их низших, привычных форм…

Близко к теме:

Сайт управляется системой uCoz