Святое и формальное

Святое и формальное противоположны, и в то же время имеют и тайное родство, и тенденции идти навстречу друг другу, порождая многие известные психические и моральные феномены…

Святое	Формальное
Святое – то, чему можно только служить, ибо ты от него так или иначе зависишь и притом оно – выше тебя, выше твоей воли и твоего разумения. Разыскивать в святом какой-то ясный тебе смысл – вопрошать, например, чем хороша та или другая божественная заповедь – грех: так называемый грех разума, плод гордыни и источник всякого своеволия. Твое дело, как сказано – служба, безо всяких почему и зачем. Что до награды за службу (на что ты, конечно, уповаешь, но не смеешь рассчитывать), то она, если и придет, то придет все равно лишь благодатью. Служба – это благоговейное и не спрашивающее ни о чем послушание, личный святой долг.	Формальное, формальности – это то, что надо делать не потому, что хочешь это делать или видишь в этом какой-то ясный тебе непосредственный смысл, а потому, что так «полагается» или «требуется». Это нечто, не нуждающееся в твоем уме и воле, что требует от тебя простого подчинения, или службы. Вообще говоря, за верную службу естественно ждать и награды. Если служишь общему мнению (и формальности – это общепринятости), то награда – это одобрение социума. Если это служба армейская – возможность выслужиться; если это работа в конторе – деньги. Служба есть то, что делается по обязанности. Обязанность может быть скучной, постылой, глупой, но остается обязанностью.
Служба, служение, послушание – вручение собственной воли чему-то или кому-то высшему – это не только отречение от интересов тела (аскетизм), но и, конечно же, полное подчинение души; божество видит тебя всегда и везде; всякое поползновение к свободе, хотя бы и без греха (вреда кому-либо) – само по себе грех. Причем собственное разумение – это уже не «поползновение», а вся свобода, куда более полная, чем, скажем, ослушаться заповеди и украсть. Корысть – это только слабость, а разум – само своеволие. Впрочем, служение святыне – свободное: ты должен свободно (сам) хотеть того, чего должен хотеть.	«Солдат спит – служба идет». Ответственность за то, что ты делаешь, лежит на том, кому служишь. Пока нет команды строиться – строиться не надо, – само по себе ничто подобное добродетели не составляет. Служба – это то, что ты не только можешь, но по сути и должен исполнять лишь формально, вкладывая способности и старательность, но не душу, задействуя рассудок, но не волю и не разум. Ибо иначе ты уже не служишь, а делаешь то, что хочешь. И тогда – «за что тебе платить, если тебе работа нравится», тогда – «инициатива наказуема», и т.д. и т.п. Личное, неформальное отношение к делу – уже некоторое покушение на прерогативы начальства. «Ни на что не напрашивайся, ни от чего не отказывайся». Ни в чем, в службе, не должно быть твоей воли.
Таким образом, служение – жертва собственной волей – это жертва собственным разумением, здравым смыслом. Земное разумение меняют на высшее – божественное. В идеале, на долю земного разумения не должно остаться ничего.	Таким образом, служба – это жертва собственной волей и разумением, но только «от сих до сих»; то есть она же – одновременно – и выкраивание себе внутренней свободы. Тут, конечно, возникает проблема возможности одобрить своим свободным «внеслужебным» разумом то, что делаешь по службе, но это – вопрос отдельный, сюда не относящийся.
Простой умопостигаемый смысл, впрочем, находится во всем, и в существовании святого (сверхразумного) – смею думать, тоже. Но только разумный смысл сверхразумного может открыться не тому, кто ему искренне, как подобает, служит и совершает религиозный подвиг (такой смысл для служащего запретен), – а взгляду со стороны, трезвому и даже по необходимости циничному. Этот смысл – в исключении «лукавого мудрствования», человеческой недобросовестности; человек массы не думает, а хитрит (соображает себе на пользу, в ущерб всему остальному миру), и его надо подчинить силе, имеющей власть над самой его смышленостью, над его способностью рассуждать. Значит, даже нравственные поступки благочестивого человека должны иметь в виду не результат («плод добрый»), а подчинение правилу (заповеди). Ибо ориентация на результат предполагает необходимость оценивать конкретные ситуации, требует самостоятельного суждения, а это-то и составляет корень зла; религиозная ориентация – на необсуждаемое святое, то есть на святыню незыблемого правила, долга.	Смысл, конечно, есть и в существовании формальностей и формальных отношений, ибо все существует или зачем-то, или хотя бы почему-то. Если речь идет об общепринятостях, этом «деспоте меж людей», то они составляют некий общий язык, базу если не для взаимопонимания, то для взаимодействия. Если речь идет, скажем, об армейской службе, то тут ясно, что личность подчиненного просто не смеет принимать внутреннего участия в том, что творят ее руки: власть забирает ее тело, и все, что делается – от штыковых атак до расстрелов – делает власть. Прикажут погибать – погибай, прикажут убивать – убивай; «горе не беда», формально следует относиться даже к собственной жизни (основа армейского героизма). Если речь идет о юридических формальностях, то и тут их смысл – первостепенный (и даже составляет собственное содержание юридической науки). Этот смысл – работа с человеческой недобросовестностью. Все, что не «оформлено», не приняло установленную, однозначно интерпретируемую форму, может быть со временем переврано – тогда, когда о смысле совершаемых поступков можно будет судить лишь по их мертвым следам (по каким-нибудь разлинованным бумажкам со штампами); значит, недостаточно жить честно, но надо каждое значимое деяние, как положено, и оформлять. Как сказал Христос, «так надлежит нам исполнить всякую правду».
…Однако религиозная борьба с прямой недобросовестностью открывает широкие врата тайному лицемерию. Подчиняясь тому (святому), чего нам не следует понимать, мы получаем возможность игнорировать очевидное, теряем обратную связь с реальностью, непосредственное ощущение добра и зла – и это весьма на руку нашей тайной корыстности, тщеславию и властолюбию, которые и валят в эту брешь. Вот – то, пример чему явили, в своем святом (святошеском) рвении, фарисеи, и что со времен Христа так и называется – фарисейство.	…Однако юридическая борьба с людской недобросовестностью вступает, так сказать, на ее поле, и открывает, в формальностях, новые и совершенно исключительные возможности для недобросовестности (что называется, например, крючкотворством.) Это знает каждый, и не стоит на этом останавливаться. Но даже и похвальная твердость в чисто моральных правилах, известная под именем принципиальности, представляет собой все ту же формализацию этих правил: задавание их a priori без права пересмотра в живых ситуациях. И, тем самым избегая одной недобросовестности, эта твердость впадает в другую – в бездушный формализм (то же фарисейство).
Святое – личностное. Святая заповедь – то, чего от тебя хочет само живое божество. Естественное отношение к святой личности – благоговение; естественное отношение к ее заповедям – ревностное послушание, догматизм и фанатизм. Но есть здесь один момент, поворотный пункт, в котором святое снижается до формального. Бог большинства людей, кажется, дан исходно скорее их социуму, этносу, чем каждому персонально. Одни уже рождаются иудеями, как другие – мусульманами или христианами и даже конкретно «православными» или «католиками»; человека могут спросить о его вероисповедании, не интересуясь при этом, а не атеист ли он; такая религиозность (отношение к святому) – оказывается простой формальностью… в чем, может быть, и не было бы ничего страшного, если бы она не становилась поводом и источником другого фанатизма – ксенофобского. В идейных отличиях Старого Завета от Нового, догматов католических или православных, учений Христа и Магомета можно и не разбираться (пустой формальностью, как видим, становится само содержание религий!), зато каждый твердо помнит, кто иудей, кто православный, кто басурманин, и готов на одном этом основании проливать свою и чужую кровь.	Формальное (требование, действие) – это такое, за которым нет лица. Требует – никто конкретно, и делается требуемое ни для кого конкретно. Исполнить формальное можно (и даже бывает лучше) безо всякого чувства, однако исполнять нужно точно – не «фанатично», но пунктуально и педантично. И все же, разумеется, не только смысл, но и некоторая реальная инстанция за формальными требованиями и действиями всегда существует. Эта инстанция – социум. Это может быть государство, его органы; это может быть организация или партия; это могут быть любые «наши» (мы, русские и православные; мы, современные люди; мы, молодежь и т.д.) Для разных социумов мы – заполняем нудные бланки, сидим за столом «от сих до сих», носим не идущие нам галстуки и пиджаки, и т.д. …Но вот что важно: есть места, где «простые формальности» становятся агрессивными – фанатичными! Конечно же, так и должно быть: ведь социум обывателя – его бог, его предводитель, а «за веру и царя» надо бороться. «Мы», «наши» – хорошо звучит по-французски: "nous autres" – «мы другие». Формальности, выражающие лишь принадлежность к социуму, превращаются в настоящие (и предельно архаичные, дикие) святыни. Не блюдущий моды человек подвергается осуждению, а человек другого исповедания или национальности (которых не выбирал) – может, и истреблению…
Традиция – вот святыня, явно напоминающая формальность, а точнее – обнаруживающее явное с нею сродство. Традиция истекает из сверхразумного и отсылает к сверхразумному, оттого и не должна быть до конца понятной; смысл ее только, так сказать, мерцает, но принципиально отступает перед буквальным исполнением – формой; ибо она, ни больше ни меньше, как распространенное на обыденное богослужение.	Привычные формальности нередко становятся «добрыми традициями». Сама повторяемость в наших действиях, как и исполнение несложных привычных обязанностей, создает некий душевный комфорт, столь важное для нас чувство устойчивости бытия. Вообще, человек – существо деятельное, и в какую-то форму – не в одну, так в другую – должна же влиться его деятельность? Что-то должно придать жизни форму, структуру. Часто бывает неважно, где именно пройдет русло, но должно существовать какое-то русло.
Элементы богослужения – ритуалы (наиболее формализованные, вплоть до степени танца, традиции). Знаток всегда может угадать в этих окаменевших образованиях какие-то давно выветрившиеся смыслы; эти образования нельзя произвольно менять, не рискуя при этом рассыпать их в прах (подобно тому как сохраняются цветы в гербарии – ценою высушенной жизни); святое не может быть понятным, и потому может сохраняться лишь в неизменности. – И все же жизнь в ритуале есть! Это – жизнь помимо сознания, жизнь сомнамбулическая, в которую и надо погрузиться, чтобы ощутить внеразумное – святое.	Есть ситуации, которые нельзя до конца принять и осмыслить: смерть, например. Мы знаем только то, что имеющее начало должно когда-то иметь конец, но эта очевидная арифметика нам ничего не объясняет – ведь жизнь это главное, и она сама по себе не предполагает своего конца, как может предполагать его всякое другое предприятие. Когда мы сталкиваемся со смертью дорогих нам существ, это не вписывается в разум, и только сверхразумное (если верить в него) способно как-то утешить; кроме того, человек так устроен, что встречает проблемы какой-то активностью – и вот – во всякой разумно не решаемой ситуации выручает, до некоторой степени, традиция с ее окаменевшими формами – ритуалами.
Напоследок, вернусь к главной мысли. Казалось бы, отношение к святому не предполагает ограничения нашей преданности ему, прямо требует фанатизма (так что «теплохладность» иные считают большим грехом, чем даже протест). Но… Святое – выше рассудка, а жить каждый день приходится, опираясь на рассудок; именно им, кстати, мы и отличаемся от животных; и вот, живая жизнь постепенно уходит от наших святынь, оставляя их за стенами храмов и коркой традиций. Казалось бы, божество – везде и всегда, но для жизни удобнее отводить ему определенные место и время. «Святое» становится тем, чему надо платить дань, за право о нем остальное время не помнить… Все сакральное (святое) естественным образом формализуется – обрастает скорлупой обычая и теряет непосредственное содержание. А благоговение находит себе опору в спокойном и самоуверенном формализме.	Повторю главное. Психика, я бы сказал, как и вообще природа – «не терпит пустоты», так что даже и пустые случайности наполняются, post factum, для нас смыслом и становятся совершенно необходимыми фактами наших биографий, наших судеб. То же, понятно, должно происходить и с «пустыми формальностями», если они достаточно глубоко входят в нашу жизнь. Психологически слишком трудно платить ежедневную дань – не веря, что есть в этом какой-то, пусть неведомый, смысл. Притом, регулярность этой дани сама по себе представляет для нас какую-то психологическую ценность, а отличие формальных акций от непосредственно целесообразных индуцирует в нас религиозный настрой. Все формальное имеет некоторую тенденцию к сакрализации. Ибо все, что имеет над нами внеразумную власть, инстинктивно мистифицируется, принимает квазирелигиозное значение. И формализм, защищаясь от тревожащей сложности жизни, доходит порой до настоящего фанатизма.

Сайт управляется системой uCoz