Александр Круглов. Афоризмы, мысли, эссеЭссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий» На главную страницу | Словарь по буквам | Избранные эссе из Словаря | Эссе по темам | Словник от А до Я | Приобрести Словарь | Гостевая книгаСправедливость «божеская» и «юридическая»Справедливость – истина человеческих отношений; это то добро (учет чужих интересов), которым люди обязаны друг другу как партнеры по всякому сообществу, в которое входят. Существует два главных и ясно прослеживающихся идеала справедливости: я бы охарактеризовал первый как «максимальную», «неформальную» или «божескую» справедливость, и второй – как справедливость «минимальную», «формальную» или «юридическую». За пределами рассмотрения здесь остаются те представления о справедливости, которые постулируют прирожденную неодинаковость самого человеческого достоинства, предполагают идею «сортности» людей и соответственно разную справедливость для разных человеческих каст. Итак – – «божеская» справедливость – это тот абсолютный максимум добра, которого мы как
добрые люди исходно должны желать каждому члену человеческого сообщества; («Минимум» в последнем определении отнюдь не значит «малость», ведь свобода, которую минимальность обязательного оставляет во всем другом – тоже фундаментальное добро. Но не буду забегать вперед.) Мы руководствуемся той и другой справедливостью в каждом поступке – они и дополняют друг друга и конфликтуют, делят людей на непримиримые лагеря и в то же время живут в каждом. Набросок их сложных взаимоотношений я попытаюсь здесь дать. |
Справедливость «божеская» | Справедливость «юридическая» |
Каждый, являясь на свет,
вправе желать себе всей полноты возможного на
этом свете счастья, и в этом абсолютно равен
каждому другому. (Это – постулат; природа, может быть, не знает категории права. Но она сама – право… Во всяком случае, лишь человек душевно неразвитый ощущает дело иначе: негру или крепостному, как ему кажется, естественно быть рабом, пенсионерам «ничего не нужно», старая дева со своими любовными мечтами смешна и т.п.) |
Достоинство
человека абсолютно, и следовательно каждый в
нем абсолютно равен каждому другому,
независимо от каких угодно различий. (Это – постулат. Как-то, косвенно, обосновать его можно лишь ссылкой на великое чудо разумной жизни: это чудо безмерно существенней всего, что к этому можно добавить или от этого убавить. Факт тот, что лишь отсталость и ничтожество в нас подвигают мерить и сравнивать достоинство: социальными ступеньками, обладаниями, даже талантами… Что называется «престиж», а то и «гордость» или «честь»…) |
И, значит, идеальная «божеская» справедливость хотела бы видеть каждого счастливым – то есть обладателем всех возможных, вожделенных для него, земных и прочих мыслимых благ… Но раз сумма даже только доступных на этом свете благ ограничена, на всех заведомо не хватит, тогда – в идеале – всем всего поровну (ну, если точнее: всего, что всем нужно в равной мере, поровну). Если все не могут быть равно счастливыми – тогда, по меньшей мере, да будет равенство (социальное и имущественное)! | И, значит, абсолют и соответствующая одинаковость достоинства каждого, независимо от любых различий между ними – природных, социальных, имущественных – должны лежать в основе всякого партнерства; вот – идеал «юридической» справедливости, идет ли речь о ваших отношениях с соседом или об отношениях граждан в государстве. Этот идеал достигается установленным равно для всех единством правил общежития. Если невозможно всеобщее равенство в счастье, если жизнь не дает всем всего поровну – тогда, по меньшей мере, да будет обществом обеспечено равноправие! |
Но и этому препятствует несправедливость судьбы – исходное неравенство состояний: у каждого разное здоровье, разная степень одаренности, разная семейная обеспеченность… Даже если допустить справедливость конкуренции в обществе, этой борьбы за блага, которых не хватает на всех – то о какой честной борьбе может идти речь, если вступать в нее людям приходится в неравных весовых категориях?.. Пусть, как будто, тут винить и некого. Однако человек с душой не может с этим мириться. Естественный добрый (и справедливый по-божески) импульс – исправить несправедливость фортуны, слепого случая, поскольку это в наших силах. Справедливость сочувственна. Она видит и учитывает все, что только видит живая душа, и ее долг стараться увидеть. И требует – к больным милосердия, к слабым снисхождения, а что до собственности, то… | Несправедливостей судьбы
«юридическая» справедливость не исправляет. Ее
дело – наши счеты друг с другом, а не с Богом или
судьбой; в личное она не лезет; каждый вступает в
партнерство с другими со своим персональным
багажом – и разве это не хорошие условия
партнерства? Исходному неравенству состояний «юридическая» справедливость противопоставляет лишь усилия гарантировать равноправие, как честные (одинаковые для всех) правила конкуренции. Если для победы не хватило данных – винить некого. Вот это последнее для понимания юридической справедливости очень важно: если в чьей-то неудаче «винить некого», то нет и несправедливости. Проигравшему в борьбе можно сочувствовать, можно даже понять и причины проигрыша, кроме собственной вины проигравшего, – но это ничего не меняет, выигравший по правилам остается прав. Справедливость – не сочувствие. |
Что до собственности, живая
душа может ощущать и так, что «собственность –
кража». Собственник вещи отбирает ее у тех, кому
она нужнее; кто каждый день мог бы себе
позволить по два дневных пищевых рациона,
ежедневно не спасает кого-то от голодной смерти;
какое уж тут «царствие небесное»… Во всяком
случае, собственность для справедливой души –
некоторая вина (ведь сам термин «кража»
предполагает, что принцип собственности все-таки
уважается). Это может быть вина
«метафизическая», как определенная моральная
повинность перед другими, накладываемая самим
фактом обладания преимуществами, – «кому много
дано, с того много и спросится». Но есть и
радикальное понимание этой вины – отрицание
самого права собственности. Пусть все будет
общее, то есть дается каждому в пользование по
мере надобности; пусть будет и инстанция, которая
эту надобность по справедливости оценивает и все
как надо распределяет… Шариков – не Шариков, а
кому из нормальных людей не хотелось, при виде
какого-нибудь отгоняемого от витрины старика-
«малоимущего», «отнять и поделить»! (Кстати, «Собачье сердце» – скажу вопреки общему пристрастию к этой книге нашей интеллигенции – не лишено-таки некоего отталкивающего чванства. Штуки вполне неинтеллигентной…) |
Особенно щекотливой разница между "божеской" сочувствующей справедливостью
и несочувствующей юридической становится в вопросах собственности.
Талантом или здоровьем все равно не поделишься, тогда как собственностью вроде можно делиться -
но юридическая справедливость, в отличие от коммунистической или христианской, право
не делиться (право собственности) признает священным (неприкосновенным).
То, что приобретено мной хоть и без заслуг, но и без вины (насилия), например получено по наследству,
все, что я не украл - столь же неприкосновенно, как и заработанное в поте лица,
и не предполагает никаких обязательств.
(Между прочим, отрицать
несколько странное право получить
наследство и разбогатеть не прилагая рук – значит
и отрицать очевиднейшее право отдать
свое заработанное тому, кому пожелаешь…)
Нравлюсь я кому-то со своим богатством или нет,
скуп до жестокости или щедр, строю
общественные больницы и музеи или купаюсь в
шампанском – я «в своем праве»; а вот
«распределять», то есть «отнимать и делить» –
преступление. …Но подумать только, в каком же отношении должен стоять один человек к другому, чтобы определять за него, что тому действительно нужно и без чего пускай обойдется; какая должна сложиться отвратительная каста – этих самых все за всех определяющих! (Что в реальности и было…) |
Зависть – это может быть и
оскорбленное чувство справедливости (правда, в
отношении себя). Почему бы каждому не мочь
рассчитывать на то, по меньшей мере, что в
нормальном случае есть у каждого другого? Разве
не все мы из одного теста? Сравнивать – это только
справедливо. Между прочим: в случае крупного невезения, о социальной (уравнивающей) справедливости вспоминает каждый… |
«Считать в
чужом кармане» – оскорбляться неравенством –
это только презренная зависть. Право везения, право удачи – то же священное и неприкосновенное право собственности: «собственности на судьбу». «Не повезло» – то самое «винить некого», то есть «все справедливо». Несправедливо лишь сравнивать. А помогать неудачливым или не помогать – вопрос благотворительности, а не справедливости. (Впрочем, страховка – институт вполне правовой.) |
Такова коммунистическая
справедливость. Как будто, отнимать заработанное человеком и делить на ленивых или даже объективно не могших работать тоже несправедливо, даже по «божески»: хоть и благородный, робин-гудовский, а все же разбой. Без слез и причитаний этого не осуществить. Тут можно лишь сожалеть, что заработавший больше других сам, по своей доброй воле, не хочет делиться с нуждающимися (ну, пусть и не заработали, но ведь тоже люди!), – жалеть о несовершенстве, корыстности природы человека. Так надо ее исправить! Коммунист уповает тут не на торжество рациональной человечности, но на общественный инстинкт, на то, что в конце концов социальность одержит в человеке верх над корыстностью; он видит в духе общественном – дух самой «божеской» справедливости. Полностью общественного человека еще предстоит воспитать, – это будет «новый человек». Поначалу, мыслит коммунист, пусть каждый получает заработанное, дает обществу «по способностям», а получает от него «по труду». Нужно только исключить все, что можно получить хоть и честно, но непропорционально затраченным усилиям, – всякую «прибавочную стоимость», – ее возьмет себе и справедливо перераспределит надзирающий за справедливостью орган. А когда, с окончательным становлением нового человека, наступит изобилие, различия оплаты работников по талантам и предприимчивости должны быть вовсе снивелированы, да и сами дензнаки за ненадобностью расчетов упразднены, так что, в конце концов, каждый будет с радостью давать «по способностям», а получать «по потребностям» (проще: делай, что можешь, бери, что хочешь). Это – своего рода рай, «светлое будущее», «коммунизм». |
Такова
справедливость либерализма. С его точки зрения, самое справедливое «социалистическое распределение» в обществе оказывается хуже, чем несправедливым, оно – насилие, планомерный разбой, ибо, раз право собственности естественно, отрицание его значит отъем, грабеж. Конечно, дарить – это добро. Но «дарить» значит «давать свободно», дарить может тот, кто вправе иметь (вот она, столь презираемая коммунистами либеральная филантропия); и Христос, как давно замечено, призывал отдавать, но не отбирать; если же отдавать или трудиться обязан, то ты – раб, живая собственность власти, присвоившей право порабощать и распределять плоды твоего труда. Добрая это власть или злая, справедливая или нет, она дурна и несправедлива уже тем, что насильственна. – Как ни странно для либерала, но и этот насильственный «общественный строй» имеет для масс свои привлекательные черты. Утопия оказалась осуществимой, хотя и слишком непохожей на мечту и напоминающей известные исторические образцы тираний. О заманчивости рабства и обременительности свободы говорится много, и я здесь в это вдаваться не буду. Стоит ли повторять, что обретать «справедливое распределение» ценою личности недостойно рода Человека разумного. Упование либерала – на естественную человечность, которую потенцирует в личности становящийся разум, на ее, этой рациональности, «золотое правило». Когда-то в будущем не «новый», то есть переделанный в чисто общественного, а, напротив, полностью развивший свою личность, подлинный человек будет задавать в общежитии тон. И тогда «юридическая» справедливость перестанет различаться от «божеской»!.. А «вознаграждать» обществу никого не надо, ни по труду, ни как-то иначе, – надо – «каждому свое». |
Да, справедливое общество –
это общество трудящихся на него, но
только на него. «Кто не работает, тот не ест». То есть устраняется самое, кажется, несправедливое после прямого насилия – «эксплуатация человека человеком», возможность которой дает признание частной собственности. (Найм, рента, проценты – это ли не эксплуатация? Если судьба или ловкость подарили тебе капитал, а мне нет, не ставит ли это меня в зависимость автоматически?) Лишь коммунистически справедливое общество вправе и должно «эксплуатировать» всех, в интересах всех, то есть вынуждать всех трудоспособных работать, – общество же по справедливости и «вознаграждает»: мало средств – по возможности и «по труду», достаточно средств – хоть и «по потребности». Общество в лице его организующей власти – справедливый отец или пастырь, а то и сам Бог. |
Да,
справедливое общество не рассматривает людей
как «трудящихся» (чем этот термин отличается от
«раб»?), никого принципиально не эксплуатирует.
Оно вообще не выделяет каких-то желательных
свойств, кроме законопослушности; упомянутый
принцип «каждому свое» (владей тем, что не
украл) – вот его справедливость; власть в обществе
– только административная функция. А пресловутая «эксплуатация человека человеком» – просто демагогия. «Эксплуатируется» при либерально справедливом порядке не человек, а собственность, люди же, сообразуясь со своими обстоятельствами, делают свой выбор (наниматься на вашу фабрику или нет, арендовать у вас жилье или нет, покупать деньги за проценты или нет). Где есть договор, нет несправедливости. Это доказано, от противного, и практикой социализма – теми кафкиански- тягостными нелепостями, в которых запутывалась советская власть в попытках регламентировать все мыслимые «можно» и «нельзя». |
«Право силы» царит в играх
без правил. Но и в честной игре – на то и
правила, чтобы побеждал сильнейший. Это ли
торжество справедливости?.. О разных «весовых
категориях» уже говорилось. Не справедливей ли,
по-божески, чтобы честные усилия слабых, как та
«малая лепта», ценились пропорционально
выше?.. Не говоря уж о том, что каждая игра выявляет своих сильнейших, а не сильных вообще; и не похоже ли, что лучшие и благороднейшие правовым либеральным обществом не слишком востребованы? Действительно: коммерческий талант – при капиталах, а всякий другой (без дополнительной коммерческой жилки) – хорошо, если на достаточном для прожитья минимуме. |
Не «сильных»,
по существу, надо опасаться цивилизованному
обществу, а скорее «слабых»; именно сильные и
заинтересованы больше всего в четких правилах
всякой конкуренции (правовом порядке); без
правил победить может и пронырливый и подлый,
а по правилам – только сильнейший. Назвать это
«правом силы» может лишь человек, полностью
лишенный правосознания; нет, это – сама
справедливость! Нет несправедливости и в том (между прочим), что обладатель экономического таланта оказывается на многие порядки богаче обладателей талантов ученых или художественных; каждому – свое: кто борется за деньги, тот и получает деньги, а кто за истину или красоту – истину и красоту. |
Все сказанное относится к
организации в целое посторонних друг другу
людей; но коммунисты верно почувствовали, что
ликвидация частной собственности возможна, если
собственно посторонних друг другу людей в
обществе, независимых граждан, уже не
будет – все должны стать по меньшей мере
товарищами. Отношения между близкими, как будто, действительно идеально коммунистические. То есть, в нашем контексте, добрые, божески- справедливые, исправляющие несправедливость ситуаций. Каждый достойный родитель последовательно созидает в семье, среди детей, «коммунизм»: все делит поровну, устраняя всякое преимущество положения, всякую конкуренцию, всякий товарно-денежный обмен, всякую «частную собственность» между ними, обеспечивающую одним перед другими фору – и позволяет только собственность «личную», то есть такую, которой слишком неудобно было бы пользоваться сообща. (Скажем, велосипед в семейной коммуне должен быть непременно в «общественной собственности», а предметы туалета – в собственности «личной»). |
Либерализм
позволяет сосуществовать независимым людям, –
это плюрализм, или, лучше сказать, свобода. Право
собственности, на котором так настаивает
либерализм (что люди недалекие объясняют только
корыстностью самих либералов) – которое можно
еще сформулировать как «право на неравенство» –
это и есть право на независимость, право
собственности на себя; это и право на собственное
мнение (возможность заявлять его публично,
немыслимая хотя бы без частных издательств).
Конечно, человеческая близость – это святое. Но и
само святое, будь то вера, любовь, товарищество –
это, для либерала, принципиально личное дело
каждого. А если оно вменяется всем в долг – мы
имеем худшую форму деспотизма, – деспотизм
моральный, тоталитаризм. Что же касается самой
собственности (имущества), то «личными» здесь
могут быть не только предметы гигиены, даже дача
и легковой автомобиль, – личное может иметь и
социальное выражение – быть «частным». …Между прочим, ныне, когда вера (убеждения) уже не передается по наследству и не прививается обрезанием, крещением и т.п., без некоего «либерализма» не существует и теснейшая человеческая общность – сама семья: разные вкусы и мнения уважаются, человека любят от них независимо… |
Эта божеская справедливость
совершенно идентична непосредственной реакции
человечности, – но только, подчеркиваю,
непосредственной. Такой непосредственной реакцией человечности может быть и амнистия бандиту, а может быть, напротив, и удар… Она и безмерно мягче, и безмерно строже закона, – она выше его. Пожалеть преступника или стереть, даже формально и не преступника, в порошок – это решается сердцем, может быть, в зависимости от выражения лица провинившегося; такова божеская справедливость – разбойник прямо с креста может отправиться в рай, а праведник с председательского места в геенну. (Так жалеть и так злиться, как жалел и злился Христос, мог только страстно справедливый человек.) И, покуда эта реакция не становится принципом, она бывает и совершенно, божески, права... Как бывает и сатанински преступна: ВЧК тоже осуществляла свою высшую, неюридическую справедливость… Но и поистине добрая, живая реакция не может быть формализована, как живая жизнь не может сохраниться в формалине. Вот почему, если хотят основать общество на этой справедливости, власть ставят выше закона: оно должно быть патерналистским либо деспотическим, что, строго говоря, одно и то же. |
Непосредственная добрая реакция
– это важнейший задаток человечности, но сама же
человечность и заставляет нас и думать и
взвешивать (хотя бы для того, чтобы добрый
импульс не приводил к обратному результату). Вот
что такое, по сути, долг: делать не то, что
кажется справедливо сразу, что сердце велит, а то,
что справедливо по размышлению, иной раз скрепя
сердце. С этого пункта пути человечности и
формальной справедливости расходятся.
Человечность и в размышлениях остается
неформальной, она ситуационна, то есть добрее,
умнее и разборчивее всякой предустановленной
нравственной заповеди, самых разумных
принципов; но не то – справедливость.
Справедливость принципиальна, а принципов не
априорных не существует; ее дело – судить, то есть
лишь подводить частные случаи под общие
принципы. Так как в душу другого не влезешь, а
что до отношений социальных – то и не надо лезть,
– то долг справедливости отрешиться вовсе от
«сердца» и видеть в людях не симпатичных или
несимпатичных, добрых и злых, а – партнеров. И
лучшие правила – те, что строго формализованы и
в силу этого дают решения однозначные, так, что
каждый всегда может знать, на что может
рассчитывать… Поэтому справедливое (правовое) общество, позволяя гражданам быть независимыми (свободными) и видя в том фундаментальную ценность общежития, ставит закон выше власти. |
Есть вариант предельной на
земле божеской справедливости – не скажу
христианский, но тот, который предлагал Христос
(вариант, конечно, утопический). Это – отказаться
от порицания, осуждения, суда. «Судьи кто?»:
«Кто из вас без греха?». Вправе ли кто, по совести,
судить о том, чего не знает? В чужую душу
человеку не влезть, это может лишь Бог, а ты,
человек – «не суди». Справедливости важны намерения. Вполне знает их один Бог, а человеку, выходит, остается либо отказаться от суда, либо допускать в чужом поведении лишь лучшие намерения, то есть – прощать и прощать, «не до семи, а до семижды семи раз»… |
Предел
«юридической» справедливости – действительно,
несколько устрашающий – когда человек, как
живое лицо, уже вовсе устранен из морального
суда (как со стороны судящей, так и судимой), и
действуют лишь чистые и ясные правила. Так,
чтобы на вопрос «а судьи кто?» можно было
определенно ответить: судья – общий для всех
закон. (А лицо, председательствующее в суде –
лишь его приводной механизм.) Справедливость разбирает лишь поступки. В намерения она входит лишь формально (ей важны факт вменяемости либо невменяемости судимого и, в лучшем случае, умышленности либо неумышленности его действий). Начни она копать глубже, и от правового порядка ничего не останется. |
Справедливость – страстна, и сама есть сильнейшая человеческая страсть. Справедливость – сострадание к обделенному и отсюда ненависть ко всякому насилию, даже и к равнодушию, без союза с которым насилие никогда не обходится. «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть.» Для справедливости нет «не своего дела». Ее возмущают и нравственные принципы, если эти принципы причиняют кому-то субъективно незаслуженные страдания; ей противен сутяга, преследующий тех виноватых, на кого уже махнуло рукой официальное правосудие; если голодный человек украдет и насытится, для нее это по-человечески оправдано, то есть божески справедливо; формализм праведности ей кажется возмутительным лицемерием (вспомним ту брань, которой разражался Христос при виде фарисея)… | Если человек вовсе лишен способности сочувствия, этой моральной зрячести, то ему не различить и справедливости – даже «юридической». Это так, но это не главное. Справедливость может быть своего рода страстью (вспомним патологию этой страсти – сутяжничество), но это страсть, так сказать, бесстрастная. Ей больно не за пострадавшего человека, а за нарушенный принцип. Страдания-то человеку может причинить и природа и случай, но чувства справедливости это не задевает, – справедливость интересует лишь происходящее в партнерстве. Нарушение договоренности, правил партнерства – вот то, с чем она не может мириться. Это очень важно: голодный, стянувший булку с прилавка, может и заслуживает некоего снисхождения на суде, но все-таки, по справедливости, вор; правила не должны нарушаться и в пользу слабых, даже ради самого сострадания… |
Что хорошо, что добро,
то и справедливо. Хуже нет преступления с точки зрения живого сердца, как, воспользовавшись своим законным правом, творить жестокости; злодей откровенный, совершающий преступление и подвергающий себя риску быть наказанным – как бы вызвавший общество на бой – ей-богу, куда симпатичней! (Второе лучше первого, насколько драчун лучше палача.) И есть что-то отталкивающее, для божеской справедливости, в процедуре суда, от которого не отговоришься и незнанием его законов, и где внутренняя душевная сущность поступка не рассматривается или рассматривается как нечто второстепенное, а вся суть процедуры – исключение произвола судящего, значит, и возможности его быть человечнее судебного механизма, сочувственно разглядывать лица, быть живым… |
Справедливо
все, на что имеешь право. Ведь мое право – это то, что может быть и весьма огорчительно для других, но что, по установленным правилам, могли бы в иной ситуации совершить и они, и огорчаться приходилось бы мне. Никто ни от кого не смеет требовать добра – уже потому, что представления о добре у всех до некоторой степени разные. То есть справедливо, чтобы полнота добра каждого признавалась его личным делом, делом его свободной совести, а вменялось в обязанности – лишь специально оговоренное минимальное добро, в основном кое-какие очевидные запреты. Такие, чтобы незнание их не было бы моральным оправданием преступившего. Формальный суд, великолепно слепой, не взирающий на лица, а значит исключающий произвол (власть одних над другими) – высшее достижение этой справедливости. |
См. также:
Что такое справедливость?
"Summum jus, summa injuria"