На главную страницу  |  Словарь по буквам  |  Избранные эссе из Словаря  |  Эссе по темам  |
  Словник от А до Я  |  Приобрести Словарь  |  Гостевая книга

 

Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе Эти заметки дополняют книгу «Словарь» (хотя не входят в его печатную версию)   "Summum jus, summa injuria" или Несправедливость законности 1. Формальное против реального Почему и каким образом «буква» справедливости, закон, убивает ее «дух»? Чем и почему опасно само стремление – такое, казалось бы, естественное и честное – быть точным и последовательным («буквальным») в исполнении требований справедливости? Почему моральная дотошность иногда так разительно расходится в своих результатах с тем, что называется «добрый плод», что должно быть «ex aequo et bono» (по справедливости и добру)? Как может получиться убийственное «summum jus – summa injuria» (верх правильности – верх несправедливости)?.. «Буква» требований справедливости – это их формализация. То есть приведение этих требований к предельно четким (исключающим разночтения) формулировкам («формулам»), или «законам». Но что такое вообще «формула»? – Это установленное точное соотношение неких а, b, с... , т.н. «переменных», то есть «с любым значением», «все равно каких». Эти «все равно каких» – слова тут ключевые. Например, односложная формула «не укради» (не присваивай чужого без ведома и согласия владельца) предполагает «все равно кто, все равно у кого, все равно сколько, все равно почему и ради чего». Без этого «все равно» ее бы и не было. Но разве все это – все реальное – по совести, хоть когда-нибудь бывает совершенно неважно? если не для закона, то для участников события?.. Не бывает ли, что в пользу сего неважного и «камни возопиют»?.. Собственно, уже здесь явен смысл "summum jus, summa injuria". Чем точнее исполняется некое общее (формализованное) правило, тем полнее игнорируется уникальность конкретных ситуаций, которую по совести только и надо было бы учитывать. Ибо по-божески и по-человечески общее правило должно пользоваться лишь преимуществом или презумпцией правоты (то есть любые сомнения касательно того, как поступить во всяком данном случае, должны толковаться в его пользу), но могут случаться и такие моральные обстоятельства, которые и по чувству и по рассуждению перевесят и победят это правило – если только иметь в виду добрый плод суда справедливости, "summum bonum": Но как вообще можно взвешивать правила и обстоятельства (сказуемое и подлежащее, функции и аргументы)? – Забегая вперед, напомню одну очевидность. Любой наш поступок (в отличие от действия в математике) влечет за собой какие-то не имевшиеся в виду следствия, которые правило и предписывает игнорировать; однако по мере того, насколько эти следствия можно предвидеть, они также становятся поступками, то есть регулируются своими правилами и предполагают свою собственную ответственность; и тут взвешивать становится можно и нужно. И еще небольшое пояснение к приведенным двум картинкам – чисто техническое. Ясно, речь идет вообще о преступлении. Всякое таковое описывается пятью «переменными» (с неформализуемым содержанием) a, b, c, d, e – и однозначным предписанием, как поступать (или не поступать) в данном типовом случае. Здесь a – обвиняемый, b – потерпевший, с – нанесенный ущерб, d – обстоятельства преступления, е – его мотивы. То, что при этом правосудие должно в лучшем случае в какой-то определенной мере учесть, а значит, в бесконечно большей мере проигнорировать - это (а) свойства личности обвиняемого (добрый, злой, сильный, слабый, богатый, бедный и т.д.), (b) те же свойства личности потерпевшего, (с) фактические последствия преступления (реальный вред, вред демонстрируемого преступлением примера, или незначительный в любом отношении вред, или же, может быть, даже польза), (d) смысл обстоятельств, в которых преступление произошло (провоцирующие, «крайние», нейтральные), и (е) моральная оправданность или неоправданность его мотива. Преступление же выбрано для примера потому, что в других традиционных юридических темах (именно тяжбах) – таких как споры наследников, или вообще разделы имущества, или определение того, в каких случаях биологические отцы обязаны, а в каких не обязаны платить алименты и т.д. – конкретное содержание «переменных» смешно даже и рассматривать. Наследует зарегистрированная супруга, а не брат, будь любой из них хоть ангел, хоть черт; настоящий отец – тот, кто «совместно проживал» 12 месяцев и «вел совместное хозяйство» (т.е. если сам не ходил в магазины, то и не отец), и т.д. и т.п. ... Разумеется, всякое не совсем первобытное правосудие вынуждено, под давлением здравого смысла, каким-то образом реалии учитывать. И это не только (говоря о преступлениях) признание «смягчающих/отягчающих обстоятельств», позволяющее суду варьировать наказание в отмеренных законом пределах. Возникают все более детальные, тонкие законы или уточнения законов. Но проблема этим, конечно, не снимается, а в чем-то даже усугубляется. Это как разбить слишком крупный камень на несколько более мелких – опять же камней. В результате размножения формальных указаний опасность коллизий и неопределенностей (смысловых накладок и разрывов между указаниями), соответственно и возможности для крючкотворства (недобросовестного и притом верного толкования законов) должны только нарастать. Тут и хлеб для удивительного сословия адвокатов, видимо имеющих некую мистическую власть над самой справедливостью, ибо, как известно, «хороший» адвокат есть тот, кто способен повернуть правосудие в нужную клиенту сторону. Вообще, невесть откуда возникает необходимость в «состязательности» сторон обвинения и защиты, то есть во взаимном перетягивании ими дышла закона на себя. Который, казалось бы, потому и закон, что может описывать реальность лишь единственно возможным способом... Никуда не девается и неадекватность формализма как такового. Например, отрадно, что «хищения» все-таки поделены на «особо крупные» и обыкновенные, так что за кражу рубля не накажут примерно так же, как за кражу миллиона, – но тем самым устанавливается еще один пункт концентрации нелепостей (кроме формального «кража – не кража») – несправедливо разные по суровости приговоры ждут тех, кто украл миллион или 999 999 рублей. Все подобные аномалии обозначены в другом примечательном латинском афоризме – аналогичном "summum jus summa injuria" – «чем больше законов, тем меньше справедливости» (тем больше свершается несправедливостей)... На этом можно было бы остановиться. Но я собираюсь пойти дальше и хоть в общих чертах показать, как реалии, которые закон пытается проигнорировать, заявляют о себе и путают карты самому формализму, на его же территории. Об этом в рубриках 2 и 3.   * * * А пока еще несколько общих замечаний. Уникальные реалии текучи и несопоставимы, зато сопоставимы – могут быть подставлены в общие формулы закона – внешние формы, в которые их можно вливать. О самих законах можно сказать, что они так же естественно стремятся к тому, чтобы свестись к поверхности событий, устанавливать человеческой активности лишь минимальные внешние рамки: поскольку попытки предписывать те или иные действия должны уводить в бесконечность, справедливость предпочитает лишь только указывать им границы. Это значит запрещать. Общепризнано, что лучшие законы не положительны, а отрицательны: предписание вовсе исключает свободу выбора, запрет лишь очерчивает ее область. «Внутри границы все можно (все равно), за нее ни ногой». Само слово «закон» – это и есть граница (формы задаются границами, как сосуды стенками): «кон» – рубеж, «за коном» – «пере-ступление рубежа», преступление. (Если не украл, то все равно, как приобрел, и сколько этого приобретенного, и что осталось другим и т.д., а вот если украл – перешел черту и взял без спросу – ты преступник.) «Закон постигает одни преступления, оставляя слабости и пороки на совесть каждого» (Пушкин). Законы, общие для всех («все равно каких») «правила игры» в социуме, должны быть (1) однозначны и (2) априорны – что собственно и значит формальны. Есть в этом и нечто вдохновляющее. Однозначность формулировок правил игры должна гарантировать справедливость от всякой субъективности, уловок недобросовестности, попыток ее лукавых перетолкований каждым в свою пользу. Априорность призвана исключить возможность того, чтобы «сильные мира» меняли правила игры (в свою пользу) уже в процессе «игры». То и другое вместе значат исключение произвола – то есть насилия. Которое и есть попрание справедливости. – Очевидно, что «буквализм», формализм, имеет свое великое значение. Право, бог современной цивилизации, это не что иное, как последовательная формализация представлений о справедливости. И формализация эта отнюдь не чуждается пафоса. «Закон» полагается произносить с тем же выражением, что и «святое». Однако как раз пафос-то ее и сомнителен: добрая воля находит неформальные пути, формализация же востребована лишь в силу суровой и приземленной необходимости, как некое «наименьшее зло». Формализация плохо, без формализации еще хуже... да здравствует формализация! Необходимость этого зла диктуется возможной недобросовестностью участников процесса установления справедливости – условных и официальных истцов, ответчиков, судейских, – которую надо учитывать в ее мыслимом максимуме... Не отрицая, а лишь полагая ей крайние границы («что не запрещено, то разрешено»), она эту недобросовестность прямо узаконивает. Да – подчеркну – вместе с тем, что называется социальной свободой личности. (Какой специфический, однако, этот идеал, свобода, с единственным лозунгом: «пустите! отстаньте! не ваше дело! не трогайте меня!..») Но так или иначе, едва ли не именно фактическая подлость, способная укрываться за формальным «имею право!», придает «правосознанию» львиную долю пафосности и задора. Оттого и не слишком удивительно, что «буква» справедливости может быть не просто путами для ее «духа», но и прямым его противником. Формальное значит мертвое, оно значит и мертвящее (убивающее). Может быть, это то главное, чему учит Евангелие. Всякая точно установленная, несдвигаемая формальная граница между любыми «плохо» и «хорошо», «нельзя» и «можно», «нет» и «да» неизбежно становится зоной наибольшего риска для самих правды и добра. Ибо «неопределенный закон – не закон вовсе», но в приложении ко всему, что касается живой жизни, сама определенность по определению бьет мимо. Парадоксально и закономерно «наука справедливости», юстиция, выглядит на практике как какая-то демонстративная косность – и плодит законные несправедливости. Злонамеренность же использует узаконенный абсурд формализма в «законное» зло. Самóй юстиции это хорошо известно еще со времен своего зарождения, коль говорилось еще тогда – потрясающее – "summum jus, summa injuria".* Какой особой психической способности формализм требует от человека? – Если трепетное уважение к истине и доброта, то есть реальная или «божеская» справедливость состоит в том, чтобы видеть и учитывать в конкретных жизненных ситуациях, в которых отыскивается уникальное доброе решение, все, что человек только в силах разглядеть и учесть – то справедливость формализованная, напротив, ищет решения типового и есть скорее искусство что-то в них игнорировать. А именно то, что было бы слишком трудно предвидеть и о чем нельзя договориться заранее; то есть практически все. В писаном праве с этим совсем просто – «чего нет на бумаге, того нет нигде» или «слово к делу не пришьешь» (в договорных отношениях игнорируется все, чего не догадались запротоколировать). Но и в неписаном праве справедливости суть та же самая: едва одна сторона спора призовет другую «войти в положение», рассмотреть какие-то ее особые обстоятельства, как та ощущает: «э, нет, в такую игру я не вступил бы, справедливость для всех одинакова, ничего не знаю!» Вот это «ничего не знаю», или «мало ли что», и есть повязка Фемиды. Без желания и умения игнорировать реалии, в которых правила должны применяться или к которым может привести их точное исполнение, без специфического слепого равнодушия любые правила неминуемо перестанут быть правилами. Все, что им нужно от реальности – это возможность квалифицировать ситуацию как относящуюся к тому определенному типу, в котором распознаются соответствующие a, b и с, чтобы вступить в силу, и принципиально не более того. Итак однозначность и априорность, чутье на которые и составляет это столь несправедливое «чувство справедливости», вообще суть не что иное, как способ игнорировать реалии. И вот что здесь главное – оно уже прозвучало: следует игнорировать и такие реалии, как фактические последствия формально справедливых поступков («делай, что должно, и пусть будет, что будет», «да осуществится справедливость и сгинет мир» – "fiat justitia et pereat mundus") – то есть за бортом оказывается сама идея «доброго плода»! А значит, законными средствами допустимо добиваться и несомненно «злого плода»... Так и в обиходе, «сделать что-либо формально» значит «не заботясь о результате, только чтоб не могли сказать, что не делалось ничего». Не плода доброго ради. Но обиход, сравнительно с юстицией, эту беду скорее смягчает. Ведь все-таки зло он упорно называет злом, каким бы путем оно ни достигалось, хотя бы и законным. А формализм расценивает как дурную черту характера. Дух зряч, а его же буква преднамеренно слепа – игнорирует «лишние» очевидности, хотя и способные изменить дело с точностью до наоборот. А с этим и несправедлива и принципиально допускает зло. Вот так, в общем виде, всякая законность, вообще всякая принципиальность (несгибаемость в правильных установках, вещь, исключительно близкая к формализму) объективно – а то и с тайным умыслом какого-нибудь своего рьяного проводника – воюет против добра. Буква справедливости, юстиция, как это очень точно представлено в ее знаменитом символе, носит повязку на глазах. (Впрочем, на самом деле Фемида не совсем слепая, а скорее слабовидящая – различает только общие очертания предметов, контуры и массивы.) Притом она держит в руках весы и меч. Оружие в деснице у неразличающей реальных лиц и их жизненных ситуаций Фемиды, которым она видимо должна надвое рассекать отмеренные на весах «да» и «нет», не может быть не опасно. Ведь интерпретировать эту искусственную выборочную слепоту Фемиды как только то, что, скажем, в споре между вельможей и простолюдином она не станет «взирать на лица» (проигнорирует их социальный статус как не относящееся к делу обстоятельство) и не решит спор всегда в пользу вельможи – значило бы свести всю бесконечность возможных ситуаций к одному-единственному частному случаю; в большинстве же случаев, настоящей-то справедливости именно и следовало бы «взирать». Например, если украл бедный, то это не столь большое преступление, как если украл богатый. Символ справедливости, ослепленная Фемида с бесполезным для нее измерительным прибором, но с мечом – одновременно и великолепный символ специфической несправедливости формализма. Фото с сайта litcey.ru/pravo ...Нет, разумеется, любой юрист призывает правосудие всматриваться в конкретные ситуации – и даже, как А.Ф. Кони, не забывать о справедливости (!). Как бы могло быть иначе, ведь и юрист «тоже человек». Но факт тот, что сам по себе формализм не способен положить себе меру. Между юридической и божеской (человеческой) справедливостью остается смысловой провал, перескочить который «по правилам» невозможно. Обо всем этом можно и нужно думать много, но здесь я хочу представить только самые наглядные аспекты вопроса. О том, что реальное и формальное не дружат изначально, уже сказано. Но и внутри самой формальной сферы закономерно являются алогизмы – которые тоже, конечно, выражаются в их несовместимости с реальностью. Об этом далее. 2. Абсурдность формализма. "Dura lex" – закон груб Очевидно, юстиция от математики, царицы формального подхода, отличается тем, что ее формулы (вычисления) просты, практически отсутствуют, а вся сложность формализации – это сложность определений (что есть что) и квалификаций (подведения под определения). Определять и квалифицировать приходится то, что в принципе неоднозначно, то есть не поддается точному определению и квалификации. Для того, чтобы правила справедливости можно было формализовать так, чтобы они в своих конкретных применениях не насиловали саму справедливость, всех судящих надо было бы наделить божественным всевидением и всепониманием, а затем научить работать с «функциями», «пределами» и «бесконечно малыми», – это была бы, наверное, уже не «элементарная», а «высшая математика». Пока же юстиции приходится приблизительное выдавать за определенное, ее формализация есть в первую очередь огрубление. "Dura lex, sed lex" – «закон суров, но это закон». Тут «суров» явно следует понимать как «груб»: закон может отвечать реалиям как квадратное круглому. А в русском «суров» слышится еще лишнее тут «жесток». Да, жестокость в законных судебных решениях, даже при мягких законах, очень-таки возможна, но как раз не обязательна – иной раз по формальным основаниям оправдан перед законом бывает и явный негодяй. В самóй определенности закона и состоит его грубость. Особенно это наглядно в случаях, когда закон, вопреки своей приверженности общим формулам, должен в качестве абстрактной «буквы» предъявить какие-то осязаемые цифры, – например, сколько точно человек должен украсть, чтобы «хищение» квалифицировалось как «особо крупное»? Сколько лет должно пройти, чтобы преступление перестало интересовать закон? Каков в текущем квартале «прожиточный минимум», отделяющий, видимо, голодную смерть от благоденствия? Какого календарного возраста надо достичь, чтобы самому за что-то отвечать?.. Возьмем это последнее. – Совершеннолетие – это рубеж в развитии, начиная с которого человек признается способным осознавать смысл своих поступков, а также достигшим физической зрелости, и по всему этому может подлежать требованиям справедливости. Закон полагает точный календарный возраст совершеннолетия, одинаковый для мужчин, женщин, южных народов и северных, психического, интеллектуального и телесного аспектов: это, скажем, 18 лет; получается, что еще накануне дня своего рождения всякий человек по закону имбецил и дистрофик, а уже назавтра полноценная личность. Что ж, закон есть закон, и без него только беззаконие. Dura lex, sed lex. Хотя и понятно, что загонять жизнь в рамки определений все равно что ловить сачком ветер... Если даже согласиться с тем, что все компоненты совершеннолетия реализуются у людей одновременно, и что они вообще всегда у всех реализуются, и что точная дата наступления взрослости у всякого данного человека в принципе может быть названа, – закон и справедливость для разных людей могут совпасть в отметке «18» лишь случайно. То есть возраст фактического совершеннолетия в реальности распределится скорее по гауссовой кривой, где 18 будет в лучшем случае ее верхней точкой, а начало и конец – ну хоть, в первом приближении, от 14 до 22 (а в том, что касается развития чувства ответственности, этот диапазон простирается чуть не от младенчества, как у того «мужичка с ноготок», и до смерти). Однако юстиция, как мы видели, это и есть искусство игнорировать реалии. Ничего не поделаешь – правосудие вынуждено не столько определять (отыскивать в реальности), сколько устанавливать (задавать произвольно) свои законы-разграничения. А в той же мере оно вынуждено и отрешаться от справедливости, которая может быть только реальной. Юстиция, говоря точно, подменяет собой справедливость. Нельзя даже назвать юстицию «параллельной» справедливостью, поскольку они нередко оказываются и взаимно перпендикулярны. Справедливый суд не «выясняет справедливость», как это говорится, а в лучшем случае увязывает и примиряет более или менее очевидную справедливость с требованиями закона. И вот несправедливость полностью формальной справедливости, с ее предзаданным порогом «18», выдает настоящие абсурдистские спектакли. Скажем, некто вступил в интимную связь с физиологически зрелой и вполне смышленой молодой особой, себе на уме, точный возраст которой можно определить только по паспорту. Считать ли его образцовым гражданином или же преступником – может определиться одним календарным днем: случись дело в среду, и он гнусный совратитель, которому место за решеткой, а опоздай он на свидание и перенеси встречу на четверг – он честный человек, которому можно доверить и управление государством, и воспитание детишек... (Кажется, так рисковал сесть веселый итальянский премьер; а некая американская учительница получила 30 лет тюрьмы за «совращение» троих несовершеннолетних лбов.) В общем, чем ближе к узаконенной дате, тем нелепее выглядит сама законность (summum jus, summa injuria).** А формально это может быть представлено так. Возможность несправедливости в этом деле пропорциональна сокращению разницы между календарным возрастом указанной особы и формальным порогом совершеннолетия, – вероятность несправедливого наказания или ненаказания за легкомысленную связь растет к этой отметке, видимо, даже не по прямой, а по гиперболе (y=1/x). Предлагаю следующую картинку. Если между какими-нибудь «нет» и «да» («черным» и «белым») существует пространство ситуативной неоднозначности (а так оно в жизни всегда и бывает), но общее правило проводит между ними однозначную и четкую «справедливую» границу, то вся «серая» область неоднозначности по обе стороны границы превращается в область «законной» несправедливости (где серое в одних случаях назовут черным, а в других белым), нарастающей к этой границе от периферии области, по гиперболе, видимо как до предела. Summum jus, summa injuria. Эта же картинка, но с комментариями:   А вот пример и «денежного» выражения несправедливости (формальной) справедливости. Люди могут получать (формально это значит «заслужить») зарплаты или пенсии ниже прожиточного минимума. В таком случае гуманное государство назначает доплаты. По совести, следовало бы доплачивать как тем, кто имеет доход ниже голодного минимума, так и тем, кто имеет в какой-то мере выше оного – ведь от полной невозможности выжить даже до самого скромного существования имеется некоторая дистанция – но платить по убывающей, от всей суммы до нуля. Однако ввиду ясности принципа, то есть во избежание умственной работы, дело решается просто и определенно – формально. Ниже минимума – есть доплата во всем ее установленном размере, больше – нет ничего. Таким образом, в диапазоне «прожиточный минимум минус-плюс размер доплаты» осуществляется сравнительное материальное поощрение тех, кто заслужил меньше, и «наказание рублем» тех, кто заслужил больше, а summa injuria, апофеоз издевательской бессмыслицы, наблюдается у самой отметки прожиточного минимума. То есть, заслужил на копейку меньше минимума – получай, почему-то, на всю сумму доплаты (без двух копеек) больше того, кто заслужил на копейку больше... (Впрочем, ввиду экономии казны, эта нелепость должна устраниться тем, что малоимущим будут доплачивать лишь до отметки минимума и не свыше. Получайте и считайте, что сыты.) Итак. Буквализм, формализм в справедливости ведет даже не к недостатку справедливости, а к прямой несправедливости. Вплоть до ситуаций, когда неправые поощряются, а правые наказываются. И это не оценочное, а прямо-таки арифметическое суждение. При сближении со всякой однозначно задаваемой границей между «хорошо» и «плохо» (summum jus) несправедливость восходит по гиперболе до предела (summa injuria). 3. Абсурдность формализма. Закон запутывается в коллизиях Сама жизнь постоянно предъявляет нам противоречащие друг другу требования, а справедливость, особенно в облике «законности», привносит в дело еще собственные коллизии. Их причина – ее формализм. Противоречия неизбежны, если делить текучую реальность на «да» и «нет» и пытаться исчерпать априорными правилами все случаи жизни – но законность иначе и не может. Уже понятно, что если разные законы вынуждены делить «серые» (точнее многоцветные), «градиентные» реалии лишь на «черные» и «белые», то неизбежны казусы, когда одни и те же реалии по одному закону предстанут как «черные», и по другому как «белые». Формализм заведет справедливость со справедливостью в конфликт. Образно говоря, не жизнь вытекает из наших правил, а правила плывут по бурной поверхности жизни, как суда и суденышки, то и дело сталкиваются и друг друга топят. Коллизии обладают той спецификой в общем случае несправедливости формализма, что в них можно прямо указать на те правила справедливости, которые перечеркиваются в результате точного соблюдения ее же правил. Бывают коллизии между разными правилами справедливости и внутри одного и того же правила. В первом случае последовательное исполнение какого-либо правила заводит в проблемную ситуацию, «запускающую» встречное противоречащее ему правило. Во втором случае проблемная ситуация разворачивает правило (видимо, слишком приблизительно определенное) против самого себя. В обоих случаях лишь пристальное внимание к этим конкретным ситуациям, составляющим «зону неопределенности» и требующим неформального, на основе житейского здравого смысла, истолкования определений закона, и могло бы снять коллизию, но формальное юридическое сознание и стоит на принципиальном игнорировании всего непредсказуемого конкретного, «житейского». В случаях моральных коллизий между правилами (когда, скажем, нельзя не украсть, чтобы не обречь кого-то ближнего на голодную смерть) – достигая summum jus в одном правиле (не воруете), вы тем самым достигаете summa injuria относительно другого правила (фактически убиваете). Разумеется, и для таких случаев существует обширная зона неоднозначности; она в том, действительно ли следование одному правилу запускает противоположное второе. Так, здесь – точно ли именно воровство будет единственным способом спасти ближнего; точно ли последствия воздержания от воровства будут столь ужасны; точно ли берешь «от многого немножко» или ради спасения ближнего губишь ни в чем не повинного дальнего? При любых сомнениях в «хорошо» и «плохо» выступает приоритет общего правила – от воровства надо воздержаться. Однако, когда к ясности картины уже достаточно близко, несправедливость и моральная фальшь однозначного решения в пользу менее важного, но непосредственно соблюдаемого правила (не укради), хоть и влекущего риск наихудшего преступления (убийствa), оказываются нестерпимыми. Чтобы не совершить реального зла, приходится опираться даже на такие идеально неформализуемые категории, из знаменитой апории о куче и горстке, как «многое и немножко»... Важный момент. Как видно уже из приводимого примера, бывает отнюдь не все равно, в пользу какого именно из конфликтующих правил решит дело формализм. Если бы речь шла всего лишь о каких-нибудь бестолковых, противоречащих друг другу административных распоряжениях (тоже ведь призванных наводить справедливый порядок), частная «справедливость» любого из них строго равнялась бы частной «несправедливости» в отношении другого. Другое дело «не укради / не убей» (и все подобное). Надо понимать, что на самом деле есть только одно моральное требование – «summum bonum», максимум добра, сбережение жизни вообще. Или, по-христиански, любовь. Потому, если держаться формализма, квантующего справедливость на отдельные «законы», то во все ее расчеты следует как минимум добавить еще одно формальное условие, именно то, что в случае коллизии этих законов одни из них должны пользоваться безусловным приоритетом перед другими. И выстроить их иерархию. Сначала – жизнь, потом – конкретные способы ее обеспечения, в частности права личности и ее удобства. Если только «не человек для субботы, а суббота для человека», и если грех «оцеживать комара, а верблюда поглощать», то заповедь «не убей» безусловно приоритетна перед «не укради». А, наоборот, победа последнего над первым будет означать не частичное поражение справедливости, а ее полное поражение. Несправедливость взлетит до summa injuria вообще, по гиперболе, до абсолюта. В предельном выражении, эта коллизия представлена в знаменитом обескураживающем изречении «да свершится справедливость, хотя бы обрушился мир». Формализм игнорирует реалии, и потому приходит к абсурду: всякая частная справедливость, оказывается, способна восторжествовать ценой всеобщей несправедливости, гибели мира! Я думаю, о той же («гиперболической») картине можно говорить и в случаях, когда попираемое менее важным правилом более важное и не столь драматично, как «не убей» или «не обрушь мир»: ведь иерархия правил возрастает именно к этому (утверждению Жизни). Позвольте, хоть это и может показаться занудным, внести в дело с этим последним афоризмом, "fiat justitia et pereat mundus", полную формальную ясность. То, что афоризм касается чего-то актуального, доказывается самим фактом – он прозвучал и отнюдь не забыт. А трактовать его можно, однозначно, только так. – Если вы видите, что в результате какого-либо вашего частного справедливого решения погибнет мир (в другом варианте: обрушатся небеса), то обязаны на это идти. Во имя "summum jus". Поскольку же гибель мира, то есть в т.ч. заведомо непричастных к решаемому вопросу людей, не рассматривается автором как некое только возможное последствие вашего решения, которого никак нельзя предвидеть и в силу этого нести за него ответственность, а представлена именно как случай предсказуемого следствия этого решения, то и речь идет именно об акте несправедливости, причем предельной и всеобщей. (Ну, если только автор афоризма не хочет сказать, что самым справедливым решением судьбы мира будет вынесенный ему смертный приговор.) Вот и является "summa injuria". Идеально справедливое частное решение может потребовать, и в этом случае не должно колебаться, произвести предельную несправедливость вообще. Можно ли сказать, что, раз мир в результате справедливых судебных решений еще не погиб, и даже менее масштабные трагедии возникают далеко не обязательно, то "summum jus" производит "summa injuria" лишь «иногда»? – И можно и нельзя. Если всякая частная справедливость допускает глобальную несправедливость принципиально, то уже в себе ее содержит. А своего максимума эта частная справедливость достигнет как раз тогда, видимо, когда отважится на максимум несправедливости вообще. И последнее по этому пункту. Речь идет о возможности коллизии, в формальной справедливости, между общим и частным. Конечно, эта коллизия – обоюдоострая. Как раз другой ее оборот (не тот, что отражен в "fiat justitia...") провляется наиболее очевидно и чудовищно. Какие реальные преступления были уже совершены и еще могут совершиться ради предполагаемого спасения мира, даже только его осчастливливания, перечислять нет необходимости. Тут приходит на ум, конечно, коммунизм, теоретически составлявший спасение и счастье человечества, но потребовавший ради своего осуществления жертв – фактических; может ли сомнительное подавлять несомненное?.. Но опять же не стоит противопоставлять этой беде формальный принцип («цель не оправдывает средств») – в каждом отдельном случае помогает одно только внимательное рассмотрение самого проекта всеобщего спасения или осчастливливания. Впрочем, несомненных среди таковых и быть-то не может, а следовательно воздерживаться от дурных средств к подобным целям следует несомненно.   * * * Это касалось коллизий между разными правилами. Теперь о тех коллизиях, когда честно исполненное правило входит в полное противоречие с самим собой. Одна из таких коллизий давно привлекла внимание философов – когда честность лжет: «не лги» ведет, в своем ригористском максимуме, к прямому «доноси». (Хрестоматийный пример: по Канту, правду следует выложить и бандиту, который преследует укрывшегося у вас в доме невинного человека, вашего друга, и прямо вас спросит – не знаете ли, мол, где он прячется? Для более поздних времен: эсесовцу надо честно рассказать, если знаешь, кто еврей или кто его прячет на чердаке.) Тут запрет обманывать доверие ведет к самому подлому обману доверия, худшей лжи, какая только бывает – к предательству. Говорить правду означает совершать неправду. (Я бы назвал это «иудиной правдой».) Разумеется, между справедливым «не лги» и преступным «доноси» также имеется широкая зона разных толкований – в данном случае внутри самого определения – которые могли бы решить дело. Неоднозначность ситуации здесь сводится к двузначности: ложь отличается от правды как черное и белое, верность от предательства так же, но правда бывает предательством. Меняет свой знак на противоположный в этом случае само правило. Вот эти переходы от плюса к минусу: 'не лги' – 'говори только правду' – 'говори всю правду' – 'говори всю правду каждому, кто этого от тебя пожелает' (Кант остановился на этом) – 'пойди сам и донеси' (это вариант Иуды). Но в рассмотрение всяческих полутонов и тонкостей определения справедливость принципиально не входит («этак каждый начнет судить и рядить»...). Чтобы не совершить реального зла, тут Фемиде пришлось бы снять с глаз повязку и именно «воззреть на лица» – вникнуть в конкретное содержание «переменных» в формуле «не лги» (именно «кто» и «зачем»): кто персонально от тебя хочет правды, и что он с ней сделает?.. Имеет ли бандит право кому-либо доверять, если сам и рушит всякое право?.. Осуществится ли в результате твоего обращения с «правдой» добро или зло?.. Тогда бы она постаралась хотя бы уточнить формулировку. Однако все такое слишком трудно предписать однозначно и a priori, так, «чтобы дураку было понятно», значит, формальная справедливость сие игнорирует. Вообще именно гипотетический дурак, точнее сказать злой дурак, и составляет тест на правильность формализации; игнорируется именно то, что требует ума и доброты, ибо их не истребуешь от всех и каждого. Вот так мы (с Кантом) и подходим к summum jus, summa injuria. Здесь соблюдение общего императива правдивости дорастает до максимума, одновременно наращивая такую моральную ложь, как использование информации во зло, и в пределе обращается в ложь и зло абсолютные. Формальная честность идет к абсолюту нечестности все по той же гиперболе. Тогда как реальная честность само определение честности изложит иначе – именно, как запрет использовать во зло даже верную информацию, манипулировать ей, обманывать справедливое доверие. Но это, видимо, невозможно формализовать... Правило 'не лги' могло бы стать универсальным законом для универсального сообщества благонамеренных людей (и то с оговорками, например в вопросах медицинской деонтологии), но пока существуют сообщества злонамеренные, фактическая правда может обращаться в моральную ложь.   * * * Замечу еще по поводу коллизий, что тут формализм, будто бы призванный исключать всякую субъективность, открывает дорогу самой полной субъективности. Если оба исхода моральной коллизии морально неправомерны, то – «минус на минус дает плюс» – допустимы оба исхода, только критерии выбора из них окажутся уже вне-моральными. Добрый и честный человек изберет таким критерием общую пользу (минимальный вред, наименьшее зло). Недобрый и нечестный – пользу собственную, а может и еще что-нибудь, не лучшее. В частности у фарисея это будут, в разных пропорциях, корысть, тщеславие, деспотизм и садизм. И именно на рубежах, называемых законами, то есть в момент видимой предельной верности закону, фарисейство достигает своей предельной концентрации.   * * * Я все сказал, но хотел бы еще упомянуть одну глубокую коллизию (внутри правила, как и коллизия «не лги»), которой юридический формализм, сколько я знаю, даже не замечает и в которой оказывается порой чудовищно несправедлив. Вот она: чем справедливее мотив преступления, тем легче предположить умышленность сего преступления и соответственно тем строже надо обвинить преступника... – Действительно. Всякое предумышленное преступление вполне справедливо расценивается в суде как более тяжкое, чем спонтанное. А факт предумышленности преступления как будто бы можно установить по наличию мотива, например корысти, и в особенности какой-то подготовки к нему. В общем виде правило верно. Но возьмем пример человека, которого, скажем, систематически подстерегает и избивает какая-то негодяйская садистская шайка, и он в конце концов вынужденно запасается орудием самозащиты, которое собирается лишь продемонстрировать – и от которого, в результате очередного нападения и отчаянной реакции на него, слишком пострадает кто-то из его преследователей***. Орудие это сыграет на суде против защищавшегося, как доказательство его же преступного намерения!.. Пускай очевидно, что в данном случае камень за его пазухой – образ действий как раз не преступника, а жертвы, и что его появление доказывает лишь факт травли, которая стала непереносимой; что злосчастное «превышение самообороны», с камнем или без, могло совершиться в любом случае непреднамеренно... Но чем очевиднее вина нападавших и чем естественней появление этого камня в руках защищавшегося, тем формально явнее «предумышленность» результата. Что именно было «предумышлено» в данном случае – преступление или защита от преступления – того юридический формализм уже не различает. Он игнорирует, как «частность», даже перемену знака оцениваемого деяния с «–» на «+». Пускай формализм и сам мог бы подразделить намерения на агрессивные и оборонительные и так устранить или хоть смягчить коллизию, но это потребовало бы от законодателей и «правоприменителей» слишком много ума, а ум вменить формально в обязанность невозможно. Остается – чем справедливей мотив, тем только легче его изобличить, а чем легче изобличить, тем вероятней справедливость будет наказана. То самое, что должно бы служить к оправданию, служит как раз обвинению.****     * * * Итак всегда и во всем на условной формальной границе между добром и злом, и чем более четко пытаются ее прочертить, абсурдным образом и притом с математической закономерностью концентрируется свое специфическое зло – тем более выраженное, чем ближе к самой этой границе. Тут, у этой мнимой, но столь значимой черты, разбухает и «паразит справедливости», наивно перерабатывающий добро в зло или прямо возбуждаясь на то зло, которое можно вершить под формальным именем справедливости – паразит, известный под именами законничество или фарисейство.   * Цицерон считает этот феномен следствием некоего злокозненного судейского крючкотворства. Думаю, на самом деле это следствие самой сущности юстиции, ее обязательного формализма. Неправильно даже было бы говорить, что точное соблюдение закона приводит к несправедливости «иногда» – нет, вероятность специфической несправедливости формализма нарастает к «букве закона» неизбежно. Так что, в конкретных решениях, случайным выглядит скорее полное совпадение права и справедливости. ** «Совращенные» учительницей юнцы были ее учениками, и она, конечно, совершила должностное преступление. Но, для сравнения: некий российский учитель «элитной» школы систематически совращал старшеклассниц, и был за то остранен от работы. Вообще ситуация, как я ее здесь описываю, несколько мной утрирована, а в реальности закон вводит кое-какие уточнения. Есть понятие «заведомо (для преступника) совершеннолетний», значит, есть и «незаведомые», и тут предусматриваются некие послабления. Но принцип остается тот же – граней появляется больше, однако они остаются теми же «да» и «нет». – Также и некоторые несовершеннолетние, опять же со строго определенного возраста, ответственность за свои преступления все-таки несут: для них существуют особые колонии. Характерно, что жизнь в этих «детских» колониях еще ужаснее, чем во «взрослых» – но тут уже правосудие великолепно игнорирует и это обстоятельство... Можно понять, что магическая цифра «18» должна сыграть роль предупреждения: когда-то же ответственность за несовершеннолетних и самих несовершеннолетних действительно должна наступать, и вот закон ставит такой маяк. Люди его видят и приводят свое поведение хоть в какое-то соответствие с требованиями морали. Однако «закон как предостережение» противоречит принципу «незнание закона не есть оправдание». *** Одному такому случаю посвящена давняя, годов 1970-х, статья А. Ваксберга в «Литературной газете». **** Это похоже на то, как ныне весь «цивилизованный мир» (запад) убежден в агрессивных замыслах России. Ему никогда не избавиться от своих подозрений, поскольку со стороны России противодействовать этноциду коренных русских на некоторых ее бывших территориях (чего она почти и не делает) – совершенно справедливо. Мотивом преступления служит моральная обязанность... Ну а если потенциальная «агрессия» России в эти полуфашистские территории все-таки свершится, выступит другая коллизия - между правилом и правилом. Первое – требование уважать чужой суверенитет, второе – то положение, кстати и установленное и столь рискованно применяемое тем же западом, что права человека не могут быть суверенным делом того или иного государства. Какое из этих правил изберет в данном случае запад, чтобы судить Россию – видно по крымскому референдуму; нет сомнения, что основание для этого выбора отнюдь не "summum bonum". Александр Круглов (Абелев). Август 2016         Наиболее близко к теме: Право и мораль Что такое справедливость? Что такое фарисейство? Этика нормативная и ситуативная Ситуативная (ситуационная) этика Намерение, цель, средства, плод, последствия «Делай, что должно, и будь что будет» Коллизия Иерархия ценностей Справедливость Божеская и юридическая Заметки о фарисействе Канта и многие другие