Александр Круглов. Афоризмы, мысли, эссе
ФОРМУЛЫ
Одним из нас чужая слабость кажется чем-то, что наделяет особыми правами, другим – чем-то, что отнимает даже обычные права.
Несчастье делает человека как бы некредитоспособным, благодеяния же обычно суть не что иное, как
долгосрочные займы.
Вот рациональная попытка объяснить этот инстинктивный страх перед несчастными – но нет, одной
корыстью здесь ничего не объяснишь.
«Порядочные люди уважают нас за наши достоинства, толпа – за благосклонность судьбы» (Ларошфуко).
«Друзья познаются в беде»: друзья те, в ком даже неудачливость твоя не вызовет презрения.
Почему бы это бедность могла быть пороком?
Сейчас еще люди ценят себя не за то, что в них хорошо, а за то, что им хорошо.
Несчастье непрестижно.
В жалости не было бы ничего унизительного, если бы ничего унижающего не видели люди в несчастье.
Путаница раздражает, и несчастных хотят видеть и несчастными, и заслуживающими свое несчастье.
Счастливым помогает представление, что несчастья вообще не для них.
«Каждый человек чувствует себя привилегированным» (Гете). Можно добавить: а глупый, к тому же, находит это естественным.
Часть благополучных людей нагружает себя метафизической виной перед неблагополучными, другая нагружает этой виной самих неблагополучных.
Люди мало умеют сочувствовать другим в том, что с ними лично никогда не могло бы случиться, как и в том, что им самим грозит непосредственно.
Не стоит ждать от другого сочувствия в тех утратах, которые он не счел бы утратами для себя.
Есть ситуации, в которых не ожесточиться – значит научиться сочувствовать другим в тех несчастьях, самая возможность которых для тебя составила бы счастье.
Заставляя проживать чужие беды, жизнь демонстрирует нам несовершенство нашего участия.
Когда умирает близкий человек, во всех делах твоих будто становится меньше смысла.
Нарочито «unhappy ends»: люди будто любят пощипать в себе те струны, которые у них мало развиты.
(Странности Шекспира – кажущиеся гениальностью, не укладывающейся в наши простые умы – боюсь, лишь особенности варварского вкуса. Согласен в этом с Толстым.)
От посторонних можно иногда желать помощи, от своих – даже и сочувствия.
Известная парадоксальная реакция – когда мелкие беды волнуют больше настоящих – «в норме» наблюдаются у людей по отношению к бедам их близких.
Одни предпочитают сочувствовать, но не помогать, другие – помогать, но не сочувствовать.
Бывает, из сострадания нужно перешагнуть сострадание – как врачу. – Вещь опасная: что может
подвижник, может и равнодушный.
К тому же, подозрительно любое добро, ради которого приходится забывать о сострадании.
Доброта – та самая жалостливость, но пользующаяся умом.
Должен быть добр защитник, и вдвойне – обвинитель.
Органическая доброта не обходит ближних.
Добро из живого чувства и добро из чувства долга так и различаются: как живое и неживое.
Не спорю – первому присущи все недостатки живого, как второму – все достоинства механического.
Неправда, добротой не загордишься…
Главное, чего каждый ждет от ближнего – это чтобы он стал удобен.
В удобствах нуждается даже сострадание.
Удобный, в конце концов, оказывается предпочтительней хорошего…
Можно великодушно принимать и зависимость – как, скажем, того требует закон благодарности.
Благодарность – это великодушие принимающего.
Доброе дело – дар, а не заем: не в силах подарить, оставь для себя.
Очень верно замечено, что существует эгоистическое раскаяние. Сожалеть приходится и о хороших поступках. И все же, мне кажется, не раскается таким образом тот, кто убежден, что содеянное им добро и по намерению и по результату действительно было добром.
Если из твоего добра вышло зло, не раскаивайся «в своей доброте»!
«Ни одно доброе дело, – говорят, – не остается безнаказанным». Неблагодарность есть нечто большее, чем отсутствие благодарности: это и вправду – род мстительности.
Если твоя любезность вменится в дальнейшем тебе в обязанность, это еще не худший вариант.
Какая там благодарность – лишь бы от неблагодарности уберечься!
Неблагодарность – неприятная сторона факта, что любовь не покупается.
Презрение – это безразличие вместо ненависти.
Изо всех недобрых чувств едва ли не самое недоброе – презрение.
Презирать – вредно.
Умный человек может о своем превосходстве в чем-то знать, но непосредственно ощущает его только дурак.
Презрение в привычке у тех, кто не знает о том в каждом человеке, что выше всех его достоинств и масштабнее недостатков.
Превосходства относительны, достоинство абсолютно.
Порядочный человек не затопчет чужого достоинства, даже давно потерянного.
Жалость свойственна и злым, но от нее разит пренебрежением.
Неспособный презирать – уже не циник.
Шутки бывают циничными, и все же настоящий цинизм проявляется плоско, без остроумия.
Цинизм сомневающийся, как и сомневающаяся вера, бывает фанатичным.
Существуют цинизм-опустошенность, цинизм-корысть и еще тот цинизм, за который принимают умудрение.
Опустошенности противостоят, по нисходящей: привязанности, интересы, вера. Первого уже достаточно.
Если пустякам придавать значение, серьезному не останется места.
Если святыни возводить на дерьме, благородство станет цинизмом.
Киников люди осмыслили, как циников...
Столько вещей построено на недомыслии, что додумывающийся до оснований становится разрушителем.
Желающий все до конца понять только морочит неразмышляющих.
Желающий настоящего добра оскорбляет нравственность.
Все действительное объяснимо и для кого-то даже разумно.
Сократа погубила не тупость толпы, – учит мудрец, – а «субстанциальный дух народа, отстаивающего свою нравственность». Неважно, полагаю, как это называть...
Человек труден или легок для других, если труден или легок для себя.
Тут надо оговориться, что человек, требовательный к себе, для себя может быть и не труден: напротив –
он знает, чего хочет.
«Опыт показывает, что попустительство и снисходительность к себе и беспощадность к другим – две
стороны одного и того же греха» (Лабрюйер).
Потому и принято особо подчеркивать, что, если такой-то был требовательным к другим, то так же и к
себе, – здесь всего чаще зависимость обратная.
Кто знает, что ему нужно, тот знает, что ему делать, и не теребит никого понапрасну. Но очень требовательно к другим бывает гвоздящее и не находящее выхода беспокойство.
Если себя не понимаешь – куда там понять других.
Открытость предполагает простоту, – одной искренности мало.
Мне часто кажется, что, если сравнить душу человека с домом, то у очень открытых людей всегда открыта только прихожая, а комнаты забаррикадированы так, что и самим владельцам недоступны – так и живут в прихожей у всех на виду. А замкнутые, если уж открывают, то проводят прямо в комнаты.
Зрячий, в компании слепых, нескромен.
Никто не чувствует себя комфортно, когда в него проникают глубже, чем он сам в себя привык проникать.
Невзрослый человек ждет от мира безвозмездного родительского тепла, и лишь в этом, пока что, его доброе отношение к миру.
Расставаясь с детским эгоцентризмом, мы еще так наивны, что полагаем, будто расстаемся с лучшим в нас.
Разочаровываются люди и потому, что другие эгоистичны, но еще больше потому, что эгоистичны сами.
Если верить в людей – значит верить, что все лучшее они должны принести тебе, то разувериться в них – значит решиться самому, по мере сил, стараться вырывать его у других.
Жизнь скорее пугает, чем разочаровывает.
На самый пессимистический, безрелигиозный взгляд, жизнь – трагедия: неизбывная подверженность всего самого дорогого в ней и ее самой бессмыслице уничтожения. Трагедия, но уж никак не «пустая и глупая шутка».
Если ты сам не подл, не ничтожен, не корыстен – какие у тебя основания разочаровываться в человеке?
Разочаровавшийся – это разочаровавшийся в себе.
(В этой книге, может быть, едва ли не на каждой странице уместна цитата – «вера в себя объемлет все
добродетели»...)
Ждут разочарования, как позволения стать хуже.
Нам бы хотелось, чтобы недостижимого не существовало: чтобы все способное существовать могло быть
достигнуто, а что достигнуто быть не может – не имело бы права на существование.
Нам бы хотелось, чтобы ситуации, в которых мы сдаемся, были абсолютно безвыходными.
Нам бы хотелось быть благородными: пусть все доброе, чем мы не обладаем, будет лицемерием...
Общепринятость называют реальностью, чтобы отказать в реальности достоинствам нерядовым.
Люди, как будто, больше боятся быть лучше, чем хуже общепринятого.
Хорошие свойства, в среднем, вызывают не меньше протеста, чем дурные.
Если верить негодяям, они лишь «принимают мир таким, как он есть».
Два характерных типа плохого человека: разочаровавшийся и заметивший человеческую глупость.
Слишком поверили, видимо, в половинную истину, что «человек – животное общественное», чтобы позволить себе разумную человечную индивидуальность.
Доброе дело, из которого ничего не вышло, – может быть, делалось равнодушно?
Не поможет, при всех усилиях, тот, кому не хочется помочь.*
Доброе намерение злого человека не отличишь от злого намерения.
Злые люди, как правило, искренне считают себя очень добрыми – каждый нечаянный случай собственной доброты, пусть даже не пошедший дальше первого душевного импульса, так их, наверное, потрясает, что никогда не забывается.
Злой дурак умеет прикрыть свои выходки, когда это нужно, глупостью.
На этом основании подозревали даже, что дураков вовсе не существует.
«Дурак»: я не позволил бы себе этого слова, если бы это было только чьим-то несчастьем, а не, в каком- то смысле, выбранной позицией.
Дурак – категория на восемьдесят процентов моральная.
Глупость – порок: то она проявляется как халатность, то как упрямство, то как жестокость, и все это замешано на эгоизме.
Умные защищены умом, глупые – глупостью.
Глупость дарована только человеку, – животным только непонимание.
Мудрость неумных, которой они справедливо гордятся, состоит в том, чтобы никогда не рассуждать.
Всего глупее глупый тогда, когда хочет казаться умным.
Аргументы глупых – лучшее опровержение.
Не умеющий ничего любить – глуп высокомерно.
Оценить и постичь – понятия близкие: пока ты не очаровался мыслью другого хоть в какой-то мере, ты ее не понял.
Дурак, освоивший хитрость никогда ничего не говорить от себя, в дальнейшем считает глупостью все, что хотя бы пахнет искренностью.
За глупостью – отсутствие подлинного интереса, или подлинного чувства, или наличие несознаваемого
недостойного мотива...
Вырастая из собственных глупостей, со стыдом убеждаешься в этой же истине.
Во все времена, кажется, маска незаинтересованности (скуки, пресыщенности, иронии) казалась великосветским дуракам самой что ни на есть comme il faut. Тогда как неспособность видеть достойное внимания – сама глупость.
Псевдо-глупости – мысли в неадекватной форме.
Умных людей тоже дурачат и еще чаще, чем глупых, правда в половине случаев с их ведома. (Об этом пишет и Розанов.)
Дурачить – дело несложное, для этого достаточно желания и нечистоплотности.
Подлец считает обманутого им дураком, потому, что не тот предполагал в нем подлеца.
Кто уверен в своем уме, будет сотни раз одурачен и не почувствует себя дураком.
Есть ограниченность, способная воспринимать исключительно писанные законы, и другая – исключительно неписанные.
Как странно видеть это несогласие двух сестер – глупости, руководствующейся формальностями, и глупости, руководствующейся стереотипами.
Зауряден - кто учится жизни, не оценивая ее и не пытаясь понять.
Глупость могла бы так определить абстрактное: все то, что не имеет значения или не существует вовсе, поскольку находится вне моего кругозора.
Аморальность пересекается с глупостью еще и в определении абстрактного. Интересы человечества, или ближнего, или даже собственного завтрашнего дня для них «абстрактны», так как им не по силам их учитывать.
Одной из непременных черт преступного характера всегда называлась неспособность предвидеть последствия, даже для себя: глупость и зло – одного корня, в убожестве воображения.
«Сегодняшняя реальность», «завтрашняя абстракция»...
Если мир погибнет – от экологической или военной катастрофы – можно сказать, что его погубит именно глупость.
Глупость презирает абстракции, но именно абстракции, разве что примитивные, ею правят, ибо реальность все равно остается выше ее понимания.
Идеи бывают куда приземленной реальности.
Как сказал в одном хорошем фильме Айболит Бармалею, «ты вечно попадаешь под свое собственное дурное влияние»...
Сила, подчинение: господствующая в примитивном сознании идея.
Деньги – идея, дух материального, примитивнейшая из владеющих человеком абстракций.
Любая отвлеченность, усвоенная примитивным сознанием, становится идолом: деньги, например.
Отношение к деньгам, как к власти, вполне культовое – это почитание.
И примитивизм и здравость суждений имеют отношение к простоте, только примитив слеп, а здравый
смысл – зряч: первый толкует упрощенно, не замечая сложного, второй все старается видеть и толковать
просто, не привнося сложного.
(Существует еще примитив, как философия – я говорил об этом в другом месте.)
По-русски «общепринятый смысл» – «sensus communis» – звучит куда лучше: здравый смысл. Возможно, что здравость и общепринятость естественно сливались в варварском сознании, но, какова бы ни была тогдашняя подоплека, ныне этот термин должен дать уму огромные преимущества.
Наш дух прогрессирует к простому здравому смыслу, а здравый смысл учится понимать всю сложность реального.
Здравый смысл – это чувство реальности. Потому-то пошлость, всегда претендующая на исключительное знание реальности, всегда претендует и на здравый смысл.
Здравый смысл есть смысл общезначимый, апелляция к достоверному; как бы ни была сложна и удивительна наука, она – торжество здравого смысла. Но обывателю общезначимость дана лишь в своем жалком и лживом подобии, – в общепринятости.
Не нужно, чтобы абстракции имели для нас силу и значение реальностей, – нужно другое: чтобы реальности становились для нас фактами духа.
Тем больше наши познания питают наш дух, чем свободнее мы мыслим абстрактно, чем глубже хотим проникнуть в конкретное явлений и чем безразличнее к их материальному.
Абстрактное – скорлупа, форма духовного.
Божественные универсалии предшествуют вещам, человеческие им последуют.
Истина конкретна, а не предметна.
«Суха теория» – всегда казалось мне пошлостью. «Сухая» теория лжет, неложная – не «суха»...
Глубина и истинность любой теории в том, как известно, чтобы она умела из самой себя очертить свои
границы.
Либо теория искажает истину, либо оставляет место для истины более объемлющей.
Обаяние тайн так велико, что многим достаточно быть с ними рядом, и не хочется внутрь.
Кто близок и не увлечен – не увлечен по-настоящему.
Игрок, кто постигает таинства, а не тайны.
Таинства – человеческие подделки тайн.
Суть проблемы – ее разрешение. Что многим представляется слишком скучным...
Кому вопросы интересней ответов, тому истина не нужна.
Кто может жевать и не глотать, тот не голоден.
Вопросы – для ответов, движение – для цели, и неискренен, кто явно или подспудно исповедует обратное, – но еще меньше искренности в тех, кто объявит, что там-то или там-то вся истина уже дана.
Искренняя любовь к делу – бескорыстная и не платоническая.
Латынь, должно быть, отпугивала от науки робких профанов, но плодила самоуверенных. Только и видишь, как посвященность в латынь путают с посвященностью в науку!
На крик «прочь, профаны!» сбегаются профаны.
Если о высоких материях человек говорит только высокопарно – эти материи ему еще чужды.
Если высокомерно – он от них за тысячи верст.
Чтобы не потерять мыслей ценных, нужно не бояться мыслей наивных, банальных, смешных.
Настоящее чувство не знает, как выглядит, и настоящая мысль тоже, – это дело последующего искусства.
Истинно значителен человек тогда, когда делает, говорит и думает значимое без сознания значимости собственной.
Особенно мелочен тот, кто мелочен, так сказать, с достоинством.
Но именно этого рода мелочность производит впечатление значительности.
Когда «орлу» случается опуститься до уровня кур, он и принимает их облик; «куры» же несут свое унижение величественно.
Не верю: в чем великий человек «мерзок» и «мал», в том, конечно, мал и мерзок точно так же, как и все остальные. Другое дело, что то, что для такого человека – падение, пол, для тех остальных составляет их потолок.
Для подлинного достоинства никакое низкое положение не составляет падения: больше того, «кто не падал – тот не поднимался».
Больше всего роняют свое достоинство мелочным попечением о нем.
Известная вещь: чем ничтожнее человек в крупном, тем энергичнее заявляет он о себе в мелочах.
Подвиг упрямства – идти на то, чтобы быть смешным. Но и правоты также.
Быть серьезным – значит придавать значение тому, что имеет значение, и не придавать значения тому, что его не имеет.
Свидетельство самой глубокой серьезности – чувство неважного.
Юмор – «сверх-сознание»: почти божество.
Моральный педантизм – уже ханжество.
(Ханжество: буква в ущерб духу.)
Кто-то даже серьезнейшие дела творит с юмором, кто-то и развлекается без юмора.
Играть в бирюльки можно только серьезно.
Дети вкладывают серьезность в игру, взрослые играют с серьезным.
Делают жизнь не всерьез, но складывается она только всерьез.
В своих шутках одни бывают значительно глупее, другие – значительно умнее самих себя; в шутках над собой бывают еще и выше себя.
«В каждой шутке, – говорят ныне, – есть доля шутки».
Остроумное, как слишком серьезное для того, чтобы высказываться всерьез.
Юмор – это способность отстраненного взгляда, высвобождающая ассоциации. (Читайте Фрейда...)
Юмор – третье измерение. Интеллект без юмора – плоский интеллект, как плоская шутка.
Юмор – выход из безвыходных ситуаций.
Ничего нет отвратительней юмора для тех, кто лишен этого чувства.
Юмор людей без юмора - это шалости, клоунада: абсурд, не высвобождающий какие-то значимые ассоциации, а производимый ради него самого. Это и розыгрыши: поставить в абсурдную ситуацию другого. Шутка - маленькая обида, на которую почему-то не положено обижаться. Легкая травма нервов, не ранящая, а только щекочущая: вызызывающая смех.
Когда хорошо, смеяться естественно, когда плохо – бывает и необходимо.
Серьезное можно противопоставить глупому или мелкому, но не смешному.
Не мелок, кто умеет радоваться мелочам.
Мелким людям их услуги кажутся их унижением.
Больше всего, и по-настоящему, возвеличивает снисходительность.
Спрос же на снисходительность необъятен – едва ли не каждый встречный предлагает вам без особого
труда проявить величие.
Понимают этикет, как свод правил самовозвышения и самопринижения, возвышения и принижения другого.
Интеллигентность путают с ее противоположностью – барством.
Скромность – это понимание собственного достоинства, как ценности безотносительной, не дающей
основания для превосходства так же, как и для приниженности.
Иначе, скромность – это достоинство.
Разная скромность у тех, кто особенно скромен с выше-, и тех, кто особенно скромен с нижестоящими.
«Скромность паче гордости».
И должна быть – «паче».
Расхожая скромность есть некое чувство своего места: то приниженность, то спесь.
Тем, у кого достоинство подменяется соответствующей их положению спесью, спесью в других кажется именно достоинство.
Уважительность одних, как и их скромность – это признание всех прав за каждым; других – признание за кем-то больше прав, чем за собой.
«Мы не так добивались бы всеобщего уважения, когда бы твердо знали, что достойны его» (Вовенарг).
Самовлюбленный трактует скромность как требование вежливости, – умение не быть неприятным или смешным.
Внешняя значительность редко следует за внутренней – то есть, представления о том, какой должна быть внешность значительного человека, в большинстве случаев ложны.
«Мы никогда не будем придавать себе слишком важного вида, если сможем быть уверены, что мы на самом деле то самое, что о себе думаем» (Шефтсбери).
Черты лица отражают ум столько же, сколько физическую силу или рост: слегка отражают.
Первое впечатление от лица улавливает только отклонение от стандарта.
Если бы научиться подходить к каждому лицу с его меркой, возможно, оно что-нибудь и говорило бы
нам.
Ум на лице – не в чертах, а в мимике, отражающей наличие внутренней жизни.
Результативней была бы не физио-, а «мимиогномика».
Выражение глупости – какое-то удивление без заинтересованности.
Между прочим: «когда все удивительно и ничто не вызывает удивления: это и есть детство», – Ривароль.
Маска жестокости – любопытство или насмешка.
Выражение доброты: внимание или боль.
В подражание «Дзуйхицу»:
Что вызывает неловкость, до тошноты?
Ситуация, подобная описанной в одной французской песенке: молодой человек, на скамейке, так робко
обращается к незнакомой сидящей рядом девушке и делает такое долгое вступление, что та уж ждет
объяснения в любви – и вот он решается и сообщает, что та села на его шляпу.
Что вызывает сожаление?
Достойный человек, из-за неумения никого презирать «мечущий бисер».
Что возмутительно?
«Над правотой глумящаяся ложь».
Что мерзко?
Самодовольное выражение лица – человека, только что совершившего подлость и ощутившего себя по
этой причине мудрецом. Выражение лиц в толпе, творящей или наблюдающей какую-нибудь жестокость.
Что вызывает восхищение?
Добро, совершаемое человеком в виду у толпы, когда у нее оно вызывает только презрение, – и т.д.
Внешность – это, может быть, «подсознание подсознания».
Всегда красивой кажется внешность, представляющая собой исправленный вариант твоей собственной.
По Винкельману, портрет должен быть идеалом индивидуума. – Лучшая лесть!
Если настоящая красота проверяется возрастом, тогда то, что обычно считается красотой – не настоящая красота.
Страстное желание быть кумиром лишает возможности быть хотя бы приятным.
У многих, и у женщин в том числе, потребность говорить неприятное превышает даже потребность нравиться.
Люди как будто не боятся быть и отталкивающими, если это дает им ощущение собственного веса.
Иной раз достаточно простого такта, чтобы показаться чуть ли не святым – но тут-то, наоборот, большинство проявляется наихудшим образом. (Кое-кто, правда, из ложного страха присвоить себе лавры святого.)
Почти непременная мзда тем, кто должен оказывать ближнему помощь – его унижение.
Самая неблагодарная миссия – миссия всякого рода «открывателей глаз».
Человека скорее сломаешь или задавишь, чем переделаешь.
Воспитание, отнимающее достоинство – абсурд.
Впрочем, как есть две морали – одна держится на страхе, другая эмпатии – так есть и две
соответствующие системы воспитания.
Надо полагать, воспитание личности состоит исключительно в том, чтобы не губить ее, – не воспитывать личность.
Чтобы не проморгать личность, которую педагогика учит не душить, надо, понятно, уметь видеть ее проявления – а, вообще говоря, больше всего проявляется личность человека в поступках, противоречащих его собственным интересам. То есть именно тех, от которых так естественно предостерегать и отвращать.
Свобода – право на свои ошибки, личность – право на свои глупости.
Пол-человека – от родителей, другая половина от Бога.
(К вопросу – «откуда что берется?»...)
Глупый человек, родив, наверное ощущает, что тайна жизни развенчана.
«Нет пророка...» – что там, – «нет личности в своем отечестве».
Больше всего помогают в развитии единичные книжки, прочитанные вовремя, и масса книг, прочитанных слишком рано.
О человеке глубоком узнаешь, как правило, что в детстве у него было время для уединения.
Любовь ребенка к матери – глубина его лучших чувств на всю жизнь.
Психология ребенка, наполовину – это психология ситуации: ситуации зависимости.
Даже то, что позволительно, надо иметь право делать без позволения.
«Область достоинства неподотчетна» (Г. Абелев).
Как бы усердно ни заботиться о том, что нужно зависимым от нас – обычно нужней всего им самим определять, что им нужно.
Самая лучшая жизнь – ноша, которая тянет, если она не кажется нам вполне своей.
Мы считаем обычно, что достаточно хорошо поступаем по отношению к другому, если учитываем его потребности и не учитываем пожеланий.
Тот, кто имеет над другим власть и считается со своей прихотью столько же, сколько с его нуждой – распоряжается ею еще не слишком плохо.
Врачующим было бы много легче, если бы страждущие не беспокоились о себе...
Справедливо или нет – требовать от тех, кто от нас зависит, подчинения тем справедливейшим требованиям, которым большинство, однако, не подчиняется?
Если бы только нас слушались, насколько б мы делали других лучше себя!
Редко кто, выступая в роли наставника, не боится давать другому видеть все то, что видит сам.
Доброта и поныне признается надежней, если в ней будет хоть капелька глупости.
Особое очарование имеют те достоинства, о которых их обладатель не подозревает: может быть, потому, что тогда он не подозревает и о причитающейся ему признательности.
Культ простодушия не может стоять ни на чем ином, как на представлении, что ум естественней всего употреблять во зло.
Ищут советов, когда решения надо принимать самим и на свою ответственность. И если ищут поддержки, обращаются за советом.
Просят совета, чтобы разделить ответственность, которая все равно не разделится...
Надо уметь на риск решаться, но нельзя рискованное советовать.
Похвалы склоняют «почить на лаврах», порицания же только задевают самолюбие... В других случаях похвалы стимулируют, порицания открывают глаза.
Приятней хорошее сделать лучшим, чем негодное – сносным.
Нравится – значит что-то поняли.
Кто делает дело так, как сам хочет – делает лучше, когда его хвалят.
Кто делает так, как полагается – когда ругают.
Похвала – хорошее лекарство, но такое, к которому наступает быстрое привыкание.
Опасно уступать, даже на время, в том, чем не сможешь поступиться вообще.
Опасно и следовать этому правилу – чтобы не стать сволочью...
В твоих целях всегда для других – какой-то искус.
Порицания тех, от кого ждешь порицаний – только прибавляют решимости.
Неожиданные нападки поддают злости, но отнимают силы.
Уверенность в успехе прямо пропорциональна решимости.
Трудней всего сохранять уверенность в необычном.
Фундамент замыслов – энергия. («В здоровом теле – здоровый дух».)
(«В здоровом теле – здоровый дух»: собственный смысл этого высказывания, видимо – здоровый дух в гармонии с телом, а не против него, «умерщвлять плоть» – идея патологическая…)
Больше всего располагают к другому такие же, как у себя, слабости.
Впрочем, презирающие другого за свойственные самому слабости – есть и такие – достойны презрения.
Возмущают в других те слабости, которые в себе с трудом поборол.
Свои слабости всегда почти кажутся уступками человечности.
С другой стороны – и это куда хуже – саму человечность принято именовать слабостью.
Если слабость происходит от нехватки чего-то в душе, то сила, иногда, и от полного отсутствия.
Кажутся сильными, кому легче ломать других, чем себя.
Слабыми управляют прихоти, как сильными – страсти.
Сила одних – в умении отстоять свою свободу, других – взять на себя кабалу. Так же и слабость – то в потребности подчинения, то в страхе за свою свободу.
Характерные моральные «сбросы»: когда требование совести абсолютно и однозначно – тогда определенный тип слабых людей охватывает паническое желание сохранить свободу и не послушаться его.
Кому не знаком – эгоизм слабости.
Сначала договоримся, что считать силой – способность ли раздобывать лучшие куски себе, или способность делиться ими с ближними...
Если «сильный» – тот, кто лучше приспособлен, то «слабый» – тот, в таком случае, в ком достаточно сил противостоять.
В человеческой (а не природной) среде умение приспособиться аналогично тому процессу в образовании
видов, когда из высших видов вновь образуются низшие, теряя лучшие достигнутые эволюцией
приобретения.
И – эта гордость паразита своей эволюцией-деградацией...
И силен и слаб каждый по-своему.
Силы даны нам, как правило, для компенсации каких-то слабостей, так что почти от них родятся. «Сила в немощи совершается...»
Слабость, не чувствующая охоты к подчинению – своего рода сила.
В безвольных людях всегда остается нечто куда упорнее воли.
Есть слабые люди, которых можно заставить по-вашему поступать, но не думать; и есть – думать, но не поступать.
Три вида самостоятельности, не предполагающие одна другую: в суждениях, в поведении, в рефлексах. Можно вкладывать в другого свои воззрения, а самому перенимать его дикцию и жестикуляцию; можно делать всю жизнь лишь то, что тебе свойственно, всю жизнь считая себя неправым; можно считать свое мнение единственно верным, и никогда не позволять себе самостоятельного поступка.
Есть люди, которых нельзя ни убедить, ни уговорить, но можно без всякой власти принудить.
Если «сто друзей» – «сто рублей», то почему не долга?
От бесхарактерных требуют, чтобы они преодолевали бесхарактерность и совершали те или иные решительные действия, чему они иногда и подчиняются в силу бесхарактерности.
Сила характера – это способность не изменять себе.
Сила воли – способность себя перебарывать.
Человек с характером может быть уступчивым до бесхарактерности.
Уступчивый человек – человек по меньшей мере волевой, – лучше прочих умеющий жить так, как ему не хотелось бы.
Бич уступчивого – способность понимания.
Недостаток хищности путают с недостатком воли.
Уступчивый по слабости своих уступок не прощает – все они вырваны у него силой.
Уступчивый по слабости уступает только силе.
Ты всегда недостаточно хорош для одних, если с другими недостаточно плох.
Человек бесхарактерный никогда не в долгу перед миром, но всегда – перед кем-то.
Бесхарактерный не чаще становится жертвой, чем орудием зла.
«От слабого человека требуется вдвое добродетели» (К. Батюшков).
Не нужно думать, что не умеет стоять за себя лишь тот, кому не за что в себе постоять.
Что для одних все их желания – вправе, как для других все будто не вправе, вовсе не зависит от силы или разумности желаний.
Желание не может быть нелогичным – но может быть, тем не менее, несправедливым.
Что-то можно и понять и все-таки осудить.
Для дикаря законных притязаний ровно столько, сколько он сможет осуществить силой или глоткой.
Если хотите составить себе примерное представление о нынешнем развитии гуманизма – обратите внимание на то, сколько человек среди наблюдающих за какой-нибудь потасовкой сочувствует сильнейшему, и сколько – слабейшему.
Если кто-то за кем-то гонится, ваша первая реакция – помещать убегающему или догоняющему? Хотя бы догоняла и милиция?
Одних возмущает, выводит из равновесия, делает больными невозможность осуществления своего права; на других то же действие оказывает невозможность осуществления своих претензий.
«Брать свое, чье бы оно ни было...»
Действительно, кто никогда не упускает своего, в конце концов берет чужое.
В человеческих отношениях вообще нет места чьей-то абсолютной правоте; не все даже справедливые
притязания могут быть удовлетворены, и это бывает справедливо.
Неспособность поступиться правотой – даже симптом какой-то психической патологии.
... С другой стороны, только кажется, что можно быть никому и ничем не обязанным; если не ты, то кто- то за тебя всегда платит твои долги.
Внимание к ближнему: потрясает этот постоянный и повсеместный разрыв между спросом и предложением.
Ответственность ложится на тех, в итоге, кто способен ощущать ответственность.
Нити близости могут превращаться в нити марионеток, которыми правит тот, кто меньше озабочен или смелее рискует их целостью.
Решительность предоставляет другим беспокоиться о последствиях.
Недостаток привязчивости имеет обычно фасад независимости, self-respect, некоего рода собственного достоинства.
Привязчивость делает умнее, придавая восприимчивости и гибкости – не говоря уже о расположении понимать.
Самоуверенность стерильна.
Как независимость в суждениях может происходить от невосприимчивости, этого неумения видеть и слышать людей, – так независимость в поступках происходит от неумения их любить.
Менее привязчивый, как менее честный, свободнее.
С древности человек замечает, что независимость зиждется более всего на умении сказать «нет». Понятно: не тому, кто просит, а тому, кто предлагает. Чтобы вместе с дарами, в виде долга благодарности, не принимать чуждых ценностей.
Подчеркнутая независимость – бастион, за которым не обязательно что-нибудь есть.
Слишком оберегающий свою независимость не может совершенно обойтись без жестокости.
Независимость, для которой всякое прикасание – покушение, уж выродилась в мелочность.
Делать добро.
И в это занятие столько вкладывают агрессивности, что, покажется, высшее проявление
доброжелательства к окружающим – не иметь до них дела.
Делать добро, отстаивать принципы, бороться за идею – все вещи разные.
В защиту самой суровой независимости надо сказать, что неохота вмешиваться в чужие дела и отсутствие интереса к ним – уже некоторое достоинство.
Такие бывают натуры, что даже тех, без кого не могут, будто бы только терпят.
Разная независимость – от тех, кто любит, и тех, кто может презирать.
Твердость с другом похожа на шантаж.
Быть любимым: одни в этом положении подчиняют, другие сами попадают в подчинение.
Корни наших антипатий ближе к нашей собственной изнанке, хотя и симпатии бывают достаточно
разоблачающи.
Скажи мне, кто твой враг, и вдруг пойму, кто ты.
Часто ошибаешься в своих симпатиях из-за того, что всякое противоборство привычно воспринимается как противоборство зла и добра, – но зло, конечно, может грызться и со злом. А слабейшая сторона всегда вспомнит о справедливости...
Симпатия к слабости может свидетельствовать о самом лучшем в человеке, а может лишь выдавать, как трудна ему его сила.
Невнимательный – по меньшей мере непроницателен.
Нет внимания, когда нет интереса, а интерес – уже половина ума.
Людям невнимательным бывают свойственны вспышки подозрительности: видимо, на почве дефицита информации.
Любопытство и невнимательность – сама глупость.
Ненаблюдательность бывает похожа на глупость, и все же самая большая глупость бывает не лишена наблюдательности (что заметила еще Агата Кристи), – обращенность вовне взамен отсутствия внутренней жизни.
Спаси Бог от наблюдательного дурака.
Знакомясь с замечаниями других о тебе, особенно ясно ощущаешь свойство посторонних глаз видеть лишь то, что уже привыкли или почему-то хотят видеть.
Люди так невнимательны друг к другу, будто друг другу вовсе не интересны.
Чужое внимание – в большинстве случаев, скорее внимание к мишени, в которую пытаются влепить какие-то представления, чем к объекту, о котором пытаются какие-то представления вывести.
Женское «шестое чувство» – от наблюдательности к тому, кто ей нужен. – Тайна всякой интуиции...
В осмыслении людей на девять десятых пользуются логикой кренов, векторов, системой представлений о том, за каким А следует какое В: то есть, это осмысление на девять десятых косно.
О человеке хотят не правды, которая всегда трудна и едва уловима, а определенности.
Бывает, что в человеке совмещаются свойства самые неподходящие – если судить по тем их сочетаниям, которые видишь в себе.
Бывает, что в другом человеке не узнаешь своих же собственных свойств. Или же свойства, идентичные по описаниям, не узнаешь в проявлениях.
Человек доброжелательный, но не любопытный, усматривает в других одни свои подобия.
Можно уметь понимать людей, но не уметь их видеть и слышать.
Внимательный прямо-таки обязан быть и доброжелательным.
Хорошее отношение к людям – в индивидуальном отношении: в готовности всегда и к каждому подходить персонально.
Иногда относишься к человеку много лучше, чем позволяешь ему об этом знать.
Для многих вполне приемлемых людей у нас всегда в запасе дурное настроение.
У наших близких, в наше отсутствие, больше с нами согласия.
За глаза говорят и то, чего в глаза даже не думают.
Но бывает и так, что за глаза оказывают другому больше уважения, чем в глаза, и полное уважение –
наедине с собой.
Клевета – вроде минного поля.
Есть неприятели, с которыми, расставаясь, помирился бы, и приятели, с которыми бы расплевался.
Возможность отстранения обостряет в одних случаях критицизм, в других – понимание.
Что спускается, не забывается.
Смолчать – отметить двойной обидой.
Ах, чтоб...
Иногда для чувства отмщенности достаточно помысла.
Раздражение на другого преследует свою жертву, как самонаводящаяся торпеда. Раздражение на себя взрывается на жертвах случайных.
Нервозность и нервозность всегда попадают в резонанс.
Никогда не знаешь, кто больше виноват в конфликте – кто задел или кто отреагировал.
В конфликте ни одна сторона не выглядит красиво, в особенности та, у которой меньше хладнокровия. Судить же о правоте люди склонны именно «эстетически»...
Сердишься, значит не прав – суд толпы.
Естественно сердиться на несправедливость, и естественно хранить хладнокровие в заведомо неправом
деле.
Правила благородного поведения: не следует замечать бестактностей; мстить за неумышленные обиды; отражая оскорбления, наносить оскорбления.
Кто сносит от другого настоящую несправедливость, не сносит от него мелочей.
Вместо одной, но неудовлетворимой претензии человек выдвигает обычно тысячу вздорных.
Чаще пытаются от других чего-то добиться, чем сами о том подозревают.
Жалуются чаще тем, кто мог бы помочь, или тем, кого считают виноватыми.
Изощренное наказание – жертвой.
Деспоту не нужно, чтобы виноватые перед ним исправляли свои вины, – его сладострастие в том, чтобы они эти вины чувствовали.
Верный способ погубить сочувствие – начать с обвинений.
Совесть сильнее сострадания: ту чужую беду, в которой виноват, постараешься в упор не увидеть…
Что бы мы сказали о совершившем зло, но не раскаявшемся, а только пожалевшем пострадавшего?
Прости – и раскается.
Если вина признана, прощают вину, если нет – человека.
Найденные за тебя оправдания вернее твоих собственных, придуманные или обнаруженные причины ценить тебя действенней действительных или умело подаваемых. Во всем человеку важно свое творчество.
Есть недостатки-слабости и недостатки-злостности.
Приходилось наблюдать, как презирают в других первые и отступают, а то и преклоняются, перед
вторыми...
«Милый грех».
Милое – это весьма простительное дурное.
Предпочитают десять раз простить, чем один раз понять.
Больше всего говорится жестокого, как будто, из-за избытка любопытства и недостатка воображения, которое легко могло бы его удовлетворить.
Любопытство без капли участия – оскорбительно.
Однако потребность в участии так бывает велика, что за него принимают даже чистейшее любопытство.
Любопытство к тебе отталкивает, интерес располагает.
«У кого что болит», о том только и слышит.
Каждый говорит ближнему как раз о том, что у того болит.
Страх обидеть либо вдвойне трогателен, либо вдвойне обиден.
Не обязательно до всего докапываться, – многие болезни лечатся лучше всего неприкосновением.
Чтобы не отдаляться, иди навстречу.
Кто-то перед тобой в долгу? Или ты в долгу? А может, вы просто отдавали свои долги не тем, чем их брали?
«Мы сами хотим быть авторами своих добрых дел» (Ж. Жубер), а прямая просьба лишает авторства…
Нужнее всего, как правило, та помощь, о которой не можешь просить.
Просьба: либо доверие, либо унижение.
Во многих из нас спрятан умный, добрый и расположенный к людям судья, к которому, правда, не пробьешься на прием…
«Если бы люди могли понять друг друга…»
Была бы охота!
Выдержки требуют и ум, и такт, и больше всего доброта.
Мы все так умеем измельчить свое хорошее, что уж никто не разглядит в нем перлы.
Все лучшие свойства вернее и легче всего компрометирует слабодушие.
В присутствии тех, кого не стыдишься, теряешь во всех достоинствах.
Великодушие на три четверти состоит из терпения.
Терпение и притворство – есть сходство, но родства нет.
Притом, что можно быть терпеливым до притворства…
Особенно часто подозревают в притворстве – терпение доброты.
Вежливость – это гигиена человеческих отношений.
Кажется, единственное, что поддается воспитанию – это вежливость, – но этого уже достаточно.
Если мораль может быть привита извне, то вежливость – вся эта мораль: поведение, не задевающее
ничьего достоинства и причиняющее ближнему возможно меньше неудобств.
Можно сказать, вежливость – школа этики.
Та микро-ложь, которой требует благовоспитанность, только помогает быть правдивым.
Чтобы «не потерять друга из-за плохо усвоенного бифштекса» (А. Моруа).
Иногда отказ от лжи – малодушие, иногда – ханжество.
В терапии отношений ложь, как яд в медицине, одно из первых средств. Как и в медицине, разумеется, яд остается ядом.
Честность есть нежелание манипулировать ложью и даже правдой в несправедливо-эгоистических целях. Вообще – манипулировать.
Почему-то лучшие наши черты принято считать фасадом, а худшие – тем главным, что за ним кроется.
Окружающие весьма проницательны на то, что сам скрываешь от себя.
Бывает, что другим яснее всего оказывается то в тебе, что тебе самому наименее ясно, – они судят
проще.
Меньше всего понимаешь то в другом человеке, в чем он никогда не предположил бы загадки: то элементарное, в чем он на тебя не похож.
Как часто в чужой душе мерещится какая-то тайна – оттого лишь, что она так же сложна, как твоя собственная.
В суждениях о человеческих свойствах относительное поневоле приходится принимать за абсолютное. По этой причине даже вернейшие заключения о них не годятся к применению ни в одном живом случае...
Сравнительно то, что в отношении к чему-то кажется большим или меньшим; относительно – что может превращаться в свою противоположность. Большинство свойств человеческого характера, например, именно относительны.
Относительное – сравнительное, измеряемое сравнительным.
В наше время достоинствами признаются еще такие, что продолжениями их являются недостатки…
И некоторые героические роли выпадают дурным, некоторые позорные – неплохим по природе людям.
Нам никогда не стать ангелами хотя бы уже потому, что хорошее и дурное питает в нас часто общий источник. Но людьми все-таки можно стать.
Не так легко осознать, что именно составляет твою силу, – а руководство для этого следующее: эта сила всегда не в том, в чем у других, и всегда на границе с тайной или явной слабостью.
Глубже всего постигаешь те истины, которые труднее всего даются.
Как примитивен, должно быть, человек, по-настоящему semper idem.
Сложный характер не переводится из масштаба в масштаб – в крупном он отнюдь не тот же, что в малом. (Исключение составляют вопросы совести.)
После того, что важно человеку и что неважно, больше всего характеризует его то, как проявляется он в первом и как во втором.
Люди часто выдают, что главные их цели не так им и важны, и если сражаются за них, то лишь потому, что не имеют ничего более ценного, – больше из упрямства, чем из потребности.
Даровитость, кроме всего прочего, есть некая напряженность души, определяемая разностью потенциалов ее в любимом деле и не любимом, – в том, чего хочешь, и том, что только должен.
Широта души – не ее багаж, а ее неодноплановость, неодинаковость в неодинаковом.
Люди отличаются друг от друга, как отличаются родственные языки – все почти то же и все почти неузнаваемо.
Разница в типах поведения определяется будто бы какой-то мелочью в душе, причем сходные типы бывают присущи и душам менее сходным. – Разные характеры, говорят, бывают у двойняшек. Похоже проявляются люди, не берущие друг друга на дух.
Природой задуман единый человек, и, видимо, различия между нашими Я настолько ничтожны, что их оказалось возможным предоставить случайной подборке генов.
Кого-то «раскусить» – значит нащупать, какое именно пятно на его ангельской сути – совершенно случайное! – никогда и никому «не отмыть добела».
Комплексы – это омертвевшие зоны в свободной воле, места, где разумная произвольная реакция сменяется неразумной, непроизвольной и потому просчитываемой, типовой.
Знать человека, говорят, это знать его слабости.
Знать человека и его понимать – в нашем языке означает нечто прямо противоположное.
«Я вижу всех людей насквозь, даже тех, кого очень люблю» (из Шварца), – такое пока под силу только
феям.
(К разнице между понимать и видеть насквозь.)
Характер не переспоришь ни в другом, ни в себе. Гераклит: «характер человека – его демон».
Нас занимает всегда, собственно, не другое мнение, а другой человек (впрочем едва ли это можно вполне
разделить).
Да еще выясняем себя, отталкиваясь от другого.
Философская мода – отрицание извечной человеческой сущности.
…Им кажется, что, если есть у человека подлинная его природа, сущность, то, стало быть, нет свободы.
Однако свобода и есть – согласие с сущностью.
Если бы не знал, сколько тонких умов придерживаются того мнения, что «неизменная человеческая природа – идея XVIII века, ныне устаревшая», и пр. – не сомневаясь объяснил бы его несусветной глупостью.
«Познай себя – и познаешь мир»: возможность понимания базируется на общности человеческой сущности.
Что же и называть подлинностью, как не соответствие выбираемого поведения – невыбираемому духу?
Если бы лучше понимать то, о чем толкует другой, меньше было бы разногласий; если бы лучше понимать себя, их не осталось бы почти вовсе.
Мы воспринимаем, судим, приходим к пониманию другого человека всегда в этической системе
координат – плюс и минус, поощрение или порицание.
И на этом пути обычно «плюс» означает зеленый свет, «минус» – красный.
Непонимание – то же, что неприятие.
Диогену найти человека мешал фонарь.
Осуждение – барьер. Когда полюбишь, тогда только сделаешь прорыв к чужой душе.
Плохой человек – тот, кого уж нет сил оправдывать.
Дорога к пониманию та же, что дорога к близости.
Потребность в Боге, на какую-то долю, есть еще жажда понимания.
Вряд ли кому не приходилось вдруг испытать чувства заброшенности в самой нормальной, счастливой даже жизни. Но виноват в этом каждый сам.
Заброшенность. Спасает здесь – не общество, не соборность и даже, на мой взгляд, не Бог, а понимание.
Одиночество преодолевается не единением, а пониманием.
Не – другие, а – друг.
Кто это не чувствовал себя одиноким в толпе?
Все дело за разумом и за преодолением эгоизма. Что за страсти рассказывают о «кошмаре одиночества» человека, порвавшего с рутиной, живущего своим умом? На что ему ум, как не на то, чтобы понимать другого, раскрывать ему себя?
Хроническое непонимание душит и мысль, и чувство.
Понимание – путь, которым все лучшее в душе сообщается с миром.
Движение двустороннее. Кому не посчастливилось его встретить, да проложит этот путь сам.
Кому ни протянешь руку – будь уверен, протянешь ее утопающему.
Общение: так даешь себе больше бытия, запечатлевая себя в другом, и другого в себе.
Больше всех требует понимания тот, кто не дает себе труда самому в себе разобраться.
Особого понимания жаждет эгоист: в его лексиконе это слово означает признание за ним каких-то особых прав.
У людей, никогда не делящихся своим умом, философия будто перестоявшая – с уксусным привкусом.
Мысли, как урожай – снимать надо вовремя.
Человек далеко не всегда лжет в том, что прячет.
Каждый из нас разрешает себе быть сложным, как Богу. Но только себе одному.
Все неуловимо в человеке – когда и постигнешь что-то, оно исчезает и является в новом облике.
Гигантское преимущество – не бояться в себе разочаровывать.
На хорошее – провоцируйте.
Неверности в отношениях завязываются, как мешок над головой: лишь тем, кто внутри, развязать его не кажется легким делом.
«Лицом к лицу – лица не увидать»: образ отношений фиксирует каждого в определенном и, может быть, во многом случайном образе.
В тесном общении – чего в другом не поймешь, так зачеркнешь...
Мы все питаем несправедливую надежду не найти в другом себялюбия.
Насколько меньше было бы одиноких, если бы каждый не желал для себя человека достойнее и добрее себя.
Первое, чем обычно делятся, сближаясь с другими – это своими заботами; первое, что открывают – свои недостатки.
Перед своими боишься обнаружить злое в себе, перед посторонними – стыдное.
Чтобы знать человека: по щепотке соли с каждым из тысячи не наберешь тот пуд...
Общительность, конечно, не то, что дар общения.
Наши различия не мешали бы никому находить общий язык, если бы не будили первобытной склонности осуждать непонятное.
Приятен в общении человек, не замечающий наших мелких несходств.
Но, тот, кто замечает их доброжелательно – неотразим.
Любят по-настоящему, когда любят непохожее.
В мелочах шифруется тайное (что доказал давно Фрейд).
Да, каждую мелочь нашего поведения можно разгадать и в крупном плане – но нет ничего утомительнее,
чем неудающиеся мелочные толкования.
Судить о другом по мелочам могут лишь умнейшие люди, но те не рискуют этого делать.
Чтобы быть сносным, нужно уметь быть в чем-то и грубоватым.
Родство душ, конечно, не одинаковость, а взаимодополняемость.
Умей дорожить тем, чем те дорожат, кем ты дорожишь.
Мы рады приобщать тех, кто нам нравится, к тому, что нам нравится: вернейший путь к слиянию душ! Однако и здесь – больше хотим приобщать, чем приобщаться...
Считать, что все должны быть одинаковы – не считать ли себя эталоном?
Сыщется ли человек, который, признав другого в корне отличным от себя, при этом не осудит, или не испытает чувства превосходства, или хотя бы не примет решения быть с ним поосторожней?
Во что труднее всего поверить? В другие ценности; в не такого, как ты, человека...
Странности – это обычнейшие свойства, заблудившиеся в проявлении.
Порой удивляешься, сколько здравого в каком-нибудь признанном чудаке.
А половина чудаков – потому и чудаки, что более здравы, чем это принято.
К своим странностям относятся настолько же бережно, насколько нетерпимо – к чужим.
Зная, что другой человек такой же, как ты, по тому самому разрешать ему быть не таким.
Взгляды, мнения – собственность. Вкусы, привычки – собственность.
Давайте уважать их хотя бы в этом качестве.
Наши воззрения, для своего нормального развития, нуждаются в согласных и несогласных с ними. И характеры тоже.
«Я – как все, значит, я существую».
«Я – не такой, значит, я существую».
Одни ищут сходства, другие его боятся, но все жаждут сродства.