Грех и вина

Рейтинг@Mail.ru

Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе

Эссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий»

На главную страницу  |  Словарь по буквам  |  Избранные эссе из Словаря  |  Эссе по темам  |  
Словник от А до Я  |  Приобрести Словарь  |  Гостевая книга

Грех и вина

 

Грех,
религиозная категория
Вина,
нравственная категория
Именно, грех – это непослушание Богу. И даже шире: это все в нас, неугодное Богу.
То есть, это не само по себе причинение кому-то каких-то страданий (не то, что всякий воспринял бы как нежелательное для себя), а – все недозволенное, как оно определено Богом, и только потому, что оно им определено как недозволенное. Ведь, если бы мы признавали какой угодно другой критерий должного и недолжного, кроме непостижимой высшей воли, то ставили бы себя на место Бога, или подчиняли бы его какой-то высшей моральной инстанции, чем он сам… Потому-то, скажем, недозволенным (влекущим божий гнев и наказание) может быть, как мы знаем например из Библии, даже положение, в котором человек оказался не своей волей (не виноват).
Вина – это причиненное зло. Несколько иное значение – авторство зла.
Это зло, причиненное кем-то кому-то: не просто любое свершившееся зло (ущерб, страдания), а – имеющее персональное авторство и под ним – умысел. Быть «виновным» – быть причиной, причем причиной сознательной.
…Так, все мы уже рождены, согласно библейской доктрине, в «первородном грехе», наследуя грех Адама; можем наследовать грехи родителей («до десятого колена…»); неугодны, видимо, и фактом рождения «не в том» народе… Греху, чтобы быть грехом, не обязательно не только содержать в себе какое-то зло – не обязательно даже авторство. Необязательна вина!
Больше того. Надо учесть, что само существование в нас свободной воли и соответственно вин и заслуг в наших делах, с позиций религиозного менталитета, сомнительно, и многими религиями прямо и категорически отрицается: ибо во всем – воля всемогущего. Мы слишком ничтожны для того, чтобы быть в чем-то виноватыми – однако от божьего гнева и наказания за все неугодное в нас это нас не избавляет, напротив! Можно сказать, грех, причем иногда подлежащий самой суровой каре, «огню вечному» – не так уж нуждается не только в прямой вине, но даже в самом понятии вины.
Нет вины без причиненного зла, и нет вины без авторства.
С точки зрения морального здравого смысла то и другое настолько очевидно, что не должно никак и доказываться. Это – аксиомы. Даже для верующего, если только он нравственен (человечен). Действительно: Бог, как существо высшее и воплотившее добро, ничего не может от нас желать, кроме добра же; следовательно, мы ничем и не можем ему послужить, кроме избегания зла и совершения посильного добра себе подобным.
Возможность вины без реального зла – это ведь, попросту говоря, возможность обвинить ни за что; сама идея такой возможности представляет собою начало и предел деспотизма, – значит, зло. Но не станем же мы приписывать Богу злые намерения! Как не поверим в возможность «выслужиться» перед Богом без совершения реального добра, как будто перед карьерным начальником, для которого личная преданность подчиненных ему самому важнее их преданности делу.
И если мы говорим, что вина – авторство зла, значит, верим в свою свободную волю (творить зло или добро). Сознаем свою собственную ответственность.
Невозможно быть без вины (без воли) виноватым. Нельзя наследовать грехи (вины) отцов, нельзя быть неугодным Богу (грешным, виновным) фактом рождения, например «не в том» народе. Если Бог ставит кого-то в такое положение, то виноват он – и оправдать такого бога, как сказал Стендаль, может лишь то, что его не существует…
Понятие греха, таким образом, лишь отчасти и внешне совпадает с понятием вины, а по внутренней сути – остается за пределами нравственного сознания.
Так же как грех, пожалуй, определяется, с религиозной точки зрения (или точнее внутри религиозного менталитета) и само зло: зло в наших делах есть не то, чего, согласно «золотому правилу», никто не пожелал бы себе самому (причиненный ущерб, страдания), а то, что в них неугодно Богу. И не потому, что какие-то причиняемые одними людьми другим страдания могут быть нечаянными, или заслуженными, или неизбежными. А потому и только потому, что оно (определяемое как зло) ему неугодно. Как и добро – это то, что Богу угодно (но не наоборот). Добро/зло в наших делах – это наши, божьих тварей, послушание/ослушание (вольное или невольное). Послушание долгу или ослушание долга – божьей заповеди.
По-видимому, и к нашему общему счастью, причинения незаслуженных страданий другим людям как правило оказывается Богу неугодно, определяется как недолжное, как зло и грех. Но, все-таки, нельзя причинять страданий скорее только единоверцам, так что зло опять же – только в покушении на божьи прерогативы, в данном случае на божьих рабов, а не в самом покушении на человека. Для Бога не существует самих по себе добра и зла; если бы, как уже говорилось, таковые для него существовали, то он, как и мы, вынужден был бы с чем-то вне себя считаться и стал бы с нами вровень; однако он – верховная власть, и считаться ни с кем и ни с чем не должен; сами добро и зло – суть то, что определит по своей воле Бог.
Богу угодны (или когда-то были угодны), например, жертвоприношения, – заведомо не служащие ничьей пользе убийства животных (а еще раньше – и людей). То есть никакая чья-то польза сама по себе не составляет еще добра, как не составляет зла сама по себе жестокость… Ладно, допустим, что для плотоядного существа человек животные остаются за пределами этических отношений, – но ведь и нынешние людские жертвы, приносимые религиозным убеждениям в религиозных войнах – это те же человеческие жертвоприношения; так что, когда речь идет о божественном, не имеют значения даже и людские страдания… – Если это последнее и покажется натяжкой, одно ясно: грех в наших делах образует не факт причиненного кому-то страдания, как и заслугу – не реальный «добрый плод» (как тому учил Христос – sic!), а то и другое – только заповедная воля Бога.
Что же есть зло?
Для всякого не вовсе бездушного человека это именно очевидно: таковому не нужно объяснений, он просто чувствует, что называется этим словом. Каждый знает, что есть зло для него самого, и этого в принципе достаточно для того, чтобы знать, в чем будет состоять зло другим, зло вообще. Разумеется, зло в наших делах – это нанесение обид, или причинение страданий (людям, да и вообще живым существам). В случае, если речь идет именно о людях (хотя даже и здесь – не всегда только о них), особо следует учитывать возможность не только физических, но и душевных страданий. Само же страдание (если требуется такая схоластика) – есть ущерб жизни, ее существованию, благополучию и росту. Соответственно худшее и абсолютное зло – это лишение жизни, убийство.
Понятно, что без страданий в земном бытии жизнь вообще не обходится, и, сплошь и рядом, меньшими страданиями приходится избавлять себя и других от больших страданий (меньшим злом – спасаться и спасать от зла большего); врач должен причинять боль, горькой бывает необходимая правда, невозможно, увы, и избежать убийства животных ввиду большей важности жизни человеческой (большей воплощенности жизни в человеческом существе), и т.д. Это достаточно очевидно и не перечеркивает, а по сути только подчеркивает общий принцип: зло – это причинение страданий, увеличение горя в мире, а в самом общем виде оно – это противодействие Жизни.
Понятие долга («во всех случаях поступай так-то»), сего наследника божьей заповеди, оказывается для сострадательного человека, по сути, излишним и даже ложным. Ведь дело не в приблизительных формальных правилах добра (каковые только и могут быть относительно годными на все случаи жизни), а в самом добре – если умеешь его чувствовать. А пути к нему невозможно указать а приори – вытесать на скрижалях каменных. Добро – не сакральный закон, а очевидная задача с неочевидными решениями.
Соответственно, нет зла в наших делах, кроме греха (вне греха). А что не грех, то не зло – хотя бы мы, скажем, и очень не желали ли бы самолично подвергнуться тому «не грешному», что причиняем другим.
…Подчеркну снова, что это понимание греха, то есть само понятие греха, находится в очевидном противоречии с «золотым правилом» и вообще с учением Христа. Для которого, например, «не то грех, что в уста, а то, что из уст» (то есть не нарушение божественных ритуалов, например поста, а говоримые слова, которыми мы можем чинить реальный вред и т.д.); для Христа зло и «настоящий» грех – как раз причиняемые кем-то кому-то страдания. Тем не менее, это антихристианское понимание неотъемлемо от сущности самой религии, какой мы ее имеем (какой мы ее находим, например, в нашей церкви и в сознании благочестивого обывателя) .
Надо заметить, однако, что и при том, что не всякая жестокость по отношению к ближнему вменяется нам в грех, все мы все равно остаемся грешными перед Богом – ибо нельзя признать себя правым перед такой абсолютной инстанцией. Мы – не святые.
Итак, если человек никому не причинил зла, обвинять себя ему не в чем.
Однако, очень важно заметить – важно понимать и чувствовать – что действительно не причинить никому зла, остаться без всякой вины в этом мире человеку невозможно. Мы не можем, не в силах не ошибаться, а ошибки в морали – это ведь и суть чужие страдания, причиненное зло; мы не можем сделать во всех случаях того добра, которое могли бы сделать в каждом отдельном случае; все мы виновны, так сказать, в «неоказании помощи» – ибо помочь всем невозможно без того, чтобы не принести себя в жертву… Мы, что говорится, – не святые, «праведника» нет… И совесть требует это признать. – Тем более, однако, нам не следует признавать за собою «грехи», вины, которых в осязаемой действительности за нами нет. Это было бы тоже – похоже на лицемерие; каждому сверхдостаточно и тех настоящих вин, которые он за собой знает.
Любой грех – грех «метафизический», даже когда имеется в виду какое-то реальное земное зло, – ибо не оно имеет значение, а лишь его «трансцендентное» отражение, несанкционированность деяния Богом. Если определено свыше, что нечто – грех, мы не вправе спрашивать себя: «а что, собственно, тут плохого?». А «метафизичность» греха, возможность оказаться виноватым без вины, делает потенциально грешными всех. Хотя бы наша ничтожность перед Богом – вот уже и наша «грешность» перед ним.
Кстати: почему вообще стоит говорить отдельно о грехе (предосудительном), если можно прямо призвать к добру (добродетели)? Во-первых, в духе всякой религии внушать человеку сознание его греховности; так, видимо, он будет более склонен к послушанию (важнейшее для религии моральное свойство). Во-вторых, если чужое страдание или радость сами по себе для этой морали ничего не значат, то и невозможно указать положительную цель морали, то, что есть добро кроме послушания. А в-третьих – и это уже вполне рационально – потому, что, коль скоро мораль должна свестись к незыблемым и годным на все случаи жизни правилам, «заповедям» (а именно такой может быть мораль, адресованная дикарю), но при этом мораль все-таки должна нести свою рациональную функцию сохранения возможности общежития, то естественно среди этих правил должны остаться лишь отрицательные: легче найти то, чего в большинстве случаев «нельзя», чем то, что во всех случаях «надо». А положительными останутся, в основном, лишь не существенные для поддержания человеческого общежития ритуальные требования.
Существует понятие «метафизической» вины. Я считаю, что «метафизическая вина», как вина в том, в чем лично не виноват (например, по Ясперсу, вина всех немцев за гитлеризм), сродни понятию греха, и в общем возможность таковой отрицаю. Не стоит вменять себе метафизических вин, ибо вполне достаточно у каждого вин своих собственных и реальных… – Но безусловно существует, с моей точки зрения, такое явление, как «неюридическая вина». То есть такая, какую нам формально никто не может вменить, но можно вменить по совести. Уже потому, что совесть в принципе неформальна – она судит по существу. «Не пойман – не вор» для нее не существует; если вор – значит, вор. Не существует для нее «что не запрещено, то разрешено»: для нее существует лишь то, что положительно надо было сделать, а ты – не сделал. Совесть именно положительна, а не отрицательна; невозможно составить какой-то ее кодекс и тем более невозможно исчерпать ее требований какими-то запретительными предписаниями типа «не убий», «не укради»…
Так, главные «не»: грех – воровать, убивать, домогаться жены ближнего (не убей, не укради, не возжелай…); грех также «варить козленка в молоке матери его» и пр. Так оно потому, что так судил Бог, и ни по чему иному. Достаточно ознакомиться с этими заповедями, чтобы уже не задумываться о том, какое реальное зло могут причинять перечисленные деяния в реальных ситуациях. Больше того: скорее, задумываться об этом – уже начало греха (так называемого греха разума). Ведь очень может статься, что иная реальная ситуация, рассмотренная с позиций реального доброго или злого плода, оправдает и покушение на чужое имущество, и на семейную неприкосновенность, и даже – убийство (если, скажем, только выстрел может остановить убийцу-маньяка). О несчастном козленке вообще трудно что-то сказать*… Разум, таким образом, есть уже покушение на абсолютную божью волю. Разумеется, покушение на чужое имущество, на целость семьи и тем паче на чью-то жизнь – это причинение реальных страданий и тем самым уже зло и вина. Как разумеется и то, однако, что в иных случаях отказ от таких покушений (даже на убийство) будет означать чьи-то еще большие страдания, и тогда злом и виною станет именно такой отказ. Важно не то, чего вообще нельзя делать, а то, что бывает сделать нужно в данном случае; но этого наперед не скажешь. – Нет абсолютных норм, которые определяли бы для нас, в чем будет состоять добро или зло всякие здесь и сейчас, а есть абсолютные добро и зло, которым по существу не нужны никакие нормы, ибо они сами непосредственным образом и определяют, что будет верным или неверным сделать каждые здесь и сейчас. Если вы верите в Бога, то голос разума – если вы его расслышите верно – это и будет абсолютная божья воля. (Но, значит, ваш Бог – уже не тот, в которого можно только верить; именно не «религиозный».)
Надо заметить, что всякое разумное поведение уже не есть послушание – даже если и вполне совпадает с требованиями той высшей силы, которая определяет добро и зло. Разум – самостоятельно познающий добро и зло – вытесняет Бога, и потому он – «змей искуситель», дьявол! «Грех разума» – это само наличие разума… «Змей-искуситель» – не разум, а, напротив, умственная лень, глупость; чтобы видеть добро и зло, нужно – понимать ситуации, нужно – уметь понимать. «Дурак не может быть добрым» (хотя и может быть «нравственным», тут некая «простота» даже считается хорошим качеством, – и тем более он может быть «богопослушным»).
Итак, грех – это (в числе прочего) типовое нарушение какого-то данного Богом правила. Потому, кстати, и синоним греха как неправедного деяния – «типовой порок». Можно даже составить список самых худших, «смертных» типовых пороков – грехов. Ни добро, ни зло, таким образом, не заключаются в каких-то правилах, алгоритмах нравственного поведения, годных для всех ситуаций; невозможно указать, какой именно поступок во всех случаях составит заслугу, а какой – вину. «Скрижали каменные» – великое, хоть может исторически и оправданное и для своего времени необходимое, но – заблуждение. И заслуга, и вина – уникальны.
…Характерно, что в каноническом перечислении семи таких смертных грехов (пороков) – зло самое главное (точнее явная наклонность ко злу), именно жестокость – даже не упоминается!
Вот список из семи «смертных» грехов: гордыня (высокомерие), зависть, чревоугодие, блуд, гнев (злоба), алчность, уныние (праздность). – Конечно, это все вещи неприятные. Но даже и злоба – хоть и отвратительна – все-таки еще не совсем то, что жестокость. А в унынии, или праздности (видимо, имеется в виду скучливое неумение себя занять) – вообще не видится особого греха… т.е. конечно особой вины.
…Но можно сказать: то, что способствует Жизни вообще – добро; то, что ей мешает – зло. Жизнь и смерть – вот абсолюты добра и зла. – Пожалуй, разумнее было бы говорить не хорошем и плохом на все случаи жизни жизни, а о благоприятных и неблагоприятных моральных качествах (которые во всех случаях жизни будут склонять человека к хорошим или плохим, то есть злым или добрым решениям). Сострадательность – вот первое и важнейшее из этих качеств, такое, без которых ни одно из них, например честность или справедливость, не сможет проявиться в полной и точной мере. А жестокость – способность упоения злом, удовольствие от причинения страданий – вот качество худшее.
…Все выглядит так, для человека «со стороны», будто «грех» – это зло, от которого хотят отвратить людей совершенно бездушных, таких, которых чужое страдание само по себе никак задеть не может и потому никак не сможет остановить, если станет на пути каких-то их корыстных задач. И вот, таким людям (злым дуракам) говорят: на страдания тех, кто не в силах от вас защититься, вам конечно плевать, но «есть божий суд», Бог сильнее вас, и вот – он накажет!
Более того: этот тип нравственности ничего по существу и не имеет против жестокости самой по себе. Не случайно предписываемые священными книгами наказания за преступления бывали более жестокими, чем сами преступления (например, побивание камнями за измену, или «ворожеи не оставляй в живых» и т.д. Она, эта нравственность, лишь предписывает равно жестокости и доброте некие правила, по которым они могут проявляться, но не отвращает от жестокости; даже, без преувеличения можно сказать, своя жестокость –есть пафос этой нравственности!
Таким (злым дуракам) бесполезно указывать на их вины – чтобы мучаться сознанием вины, нужно иметь, кроме сострадательности, еще и минимум сознания (ума). Религия обращается не только к бездушным, но и безумным. Поэтому речь о вине вообще не идет – ведь можно, как уже говорилось, оказаться грешным и без вины. Важен, и наказуем, только грех.
Мораль – не свод предписаний для гипотетического злого дурака, которому мы считаем долгом подчиниться и сами («Поступай согласно той максиме, относительно которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» – Кант), а бесконечная и никогда вполне не определенная дорога к лучшему. Эту дорогу освещает лишь «золотое правило»: поступай с другим так, как хочешь, чтобы и с тобой поступали – будь ты на его месте. Представить же себя на месте другого – включая его ситуацию и в том числе даже характер – бесконечная мыслительная и душевная работа.
Разумеется, первое, что исключит золотое правило – это жестокость (готовность причинить страдание). Жестокость может быть мерой или справедливой реакцией против жестокости – увы, да, – но и в этих случаях она никак не может превосходить ту жестокость, которую сдерживает или наказывает. («Не противься злу насилием» – по сути, может иметь в виду только это, – не противься меньшему злу большим, например, каким-то причиняемым человеком неудобствам – прямой жестокостью над ним.)
Злой дурак – проблема отдельная; допустим, что таковой неисправим и его можно держать в рамках чего-то похожего на мораль только запугиванием – религиозным или полицейским. Но та мораль, которой должны руководствоваться мы сами, не может ограничиваться тем, чего можно потребовать от злого дурака. Тем более мы не должны под него мимикрировать, подчиняясь формальным велениям долга даже тогда, когда из этого выходит реальный вред или нелепость. Нам – неважно, что считается дурным во всех случаях (что есть «грех»); нам важно сознавать, что составит реальное добро здесь и сейчас, и уклонение от чего составит реальную вину.
Что же может удержать человека от греха, если не само его естество и не разум? – Только – вера. Вера в Бога карающего: Божий страх.
Кстати, возможность оказаться неугодным Богу без всякой своей вины, как авторства поступка, быть наказанным ни за что, пожалуй, божьему страху-то только способствует. Будь иначе, мы бы возгордились, захотели бы в отношениях с Богом справедливости… Но кто мы такие, чтобы судиться с Богом?.. Наш святой долг – его бояться.
Если какой-то свой интерес, страх, лень или что-то тому подобное и заглушат в ответственную минуту голос сострадания и справедливости, то разум, постоянный наш соглядатай, которому ведомо в нас все – иначе, «сопутствующее ведение», со-весть, совесть – раньше или позже скажет свое слово. Если какие-то страсти и обстоятельства мешают нам свою вину чувствовать, то совесть о ней – знает. У нее время не ограничено. Так что в конце концов проснутся и справедливость, и сострадание, и с ними – уже не только сознание, а чувство вины, незаживающая моральная рана. И это – тот суд, которого действительно стоит опасаться в каждую данную минуту.
Есть свои неоценимые удобства в понятии греха, в его отличии от понятия вины. Именно – если можно быть без вины грешным, то можно оказаться и с виною – оправданным! Младенца, еще неугодного Богу, можно сделать ему угодным, совершив над ним обряд крещения. Это ли не чудо! А есть чудо еще большее: всякий совершенный грех можно искупить, не исправляя! То есть зло, причиненное человеку, вполне может быть «замолено», заглажено какими-нибудь постом и смирением, ибо имеет значение не сама вина перед человеком (человек вообще имеет мало значения), а и в ней – только вина – то есть грех – перед Богом!
Хотя, как уже поминалось, для религии – «никто не без греха», «нет праведника, нет ни одного», это тоже – скорее основание для отпущения грехов, при условии каких-то богоугодных процедур, чем основание для необходимости их исправления.
…Ибо искупить вину, не исправив ее – то есть не возместив причиненного зла именно тому, кому его причинил – невозможно. Что значит – в большинстве случаев нам приходится терзаться своими винами пожизненно… Нет хуже душевного мучения, как то, когда сострадание помножено на сознание собственной вины и неисправимости содеянного. Весь мир, возможно, может нам какие-то вины отпустить – «понять и простить». Мы и сами обычно хорошо понимаем, «как это случилось», и в этом смысле оправдываем себя лучше кого бы то ни было. Нас может оправдать также чужой суд или очистить судебное наказание («на свободу – с чистой совестью»). И вообще невозможно прожить без ошибок (а ошибки это ведь в основном и суть преступления)… Но совесть, без срока давности, не признавая смягчающих обстоятельств и попирая юридическое правило не карать за одно и то же более одного раза, все-таки не смолкает.
…Вообще говоря, ничто не мешает представить нам грех как причиненное кому-то реальное зло, которое только и может быть неугодным Богу. То есть представить, что грехом перед Богом может быть именно и только вина. Это будет уже не традиционная религия богопослушания, но – что нам за дело до этого? К тому же такое понимание будет больше похоже на то, чему учил Христос («отшелушенный» от того, что мы видим в качестве «христианства»). – Тогда даже и возмещение и полное исправление зла еще не избавит согрешившего от его греха; с грехом счеты могут быть еще не покончены. И это, пожалуй, совпадает с тем, как «работает» совесть: зло может быть и исправлено, но совесть вину тем самым еще не отпускает, ибо не прощает и самого имевшегося намерения зла; искупить – значит не только исправить, но и исправиться. – Ну что ж, если бы верующим считался лишь тот, кто носит такого Бога в душе – что можно было бы иметь против?
Совесть и тому нас учит, что (об этом выше уже говорилось) невозможно в этом мире остаться ни в чем не виноватым. («Кто Богу не грешен, царю не виноват?» – Я бы переиначил эту поговорку: «Кто Богу не грешен, совести не виноват?») И это тоже нас не оставляет…

 

* Что значит «Не вари козленка в молоке матери его»?..

Эта заповедь, «не вари козленка в молоке матери его», кажется дикой (непонятной) не только профану в библеистике. Общепризнано, что это – один из самых загадочных пунктов в Библии. Некоторые специалисты считают его частным применением существовавшего религиозного предписания не смешивать мясной и молочной пищи, другие их мнение отрицают и выдвигают чисто смысловые объяснения (те из таких объяснений, с которыми я знаком, мне не кажутся убедительными). Фрэзер в труде «Фольклор в Ветхом завете» соотносит эту заповедь с обычным предрассудком дикаря – страхом навести порчу на дающее молоко животное. В любом случае, несомненно, что без какого-то основания ничего на свете не возникает. Я хотел бы верить в «смысловую», а не обрядовую версию. Тем более, что одно не полностью исключает другое.

В общем, современному человеку кое-что слышится непосредственно. Действительно: хотя мы по биологической природе и плотоядны, но – коль мы, люди, уже одарены воображением – все равно жалко тех невинных тварей, кого мы убиваем (для нас убивают) себе в пищу, жалко любого козленка, и, конечно, если поддаться этому чувству, особенно неприятно будет представить, что на блюдо из детеныша пошло молоко его собственной матери…

Если это – лишь ритуальное предписание не смешивать мясного с молочным (возникновение самого указанного обряда здесь нас интересует мало), тогда это – грех, деяние, по каким-то непостижимым для смертных причинам неугодное Богу, и притом никакой умопостижимой вины (реального зла кому-то) в ослушании этого правила (если нет вины и зла в самом потреблении живых существ в пищу) искать и не нужно. Однако, раз чисто обрядовая версия не доказана окончательно, почему не поискать собственно морального и понятного смысла этого предписания?

Тут еще нужно вспомнить контексты, в котором оно высказывается. Итак, два раза оно повторяется – оба раза через запятую – после указания приносить определенные жертвы Господу, а не все потреблять самим, и один раз, снова через запятую – после указания (простите) не есть мертвечины (а – снова простите – отдавать ее иноверцам). То есть опять же – не все потреблять, но от чего-то воздерживаться. Требования будто бы ритуальные, но – может быть – не только.

Теперь наконец – предлагаемый моральный смысл предписания. Это: пользуйся тем, в чем есть нужда, но все-таки ничего не потребляй до самого конца; ибо ничто тебе полностью не принадлежит, но есть в мире и нечто самоценное, святое, которое надо уметь чувствовать и уважать. Религиозное сознание таким «святым остатком» ощущает «принадлежащее Богу», то, что предназначается в жертву. Жестокую, но – Богу... Для сознания человеческого, человечного, самоценным и требующим уважения является и все то, что слишком дорого другим земным существам. И это хорошо увязывается с тем, что нам слышится в этой фразе непосредственно, и что уже высказано чуть выше.Так, удовлетворяя голод, ты вправе убить и съесть и зверя, и детеныша этого зверя, это жестокость для плотоядного существа неизбежна, но все же не пользуйся при этом молоком матери его, – той божьей твари, для которой он – предмет любви; ее молоко – предназначалось для жизни ее детеныша, а не твоего куска мяса, любовь – не пожирай; пусть хотя бы ее молоко, как вещественный символ ее любви к чаду, останется неприкасаемым для тебя, святым.

В случае, когда предполагаемая метафора «не вари козленка в молоке матери» идет за требованием жертвовать Господу, смысл ее, вообще более широкий и распространяющийся на человеческие отношения, уточняет смысл религиозной жертвы: не все может быть тобой потребляемо, есть и святое. В случае предписания не есть мертвечины, смысл этот как будто урезан до формального: не все потребляй, даже если оно и годно к употреблению.

Итак. «Ешь, пожалуй, и козленка, но хотя бы не в молоке матери его». Освобождая смысл предписания от метафорической формы: «будь пожалуй и жесток, когда это нужно, но и тут знай меру – не будь коварен, не насилуй и не эксплуатируй при этом ничьей доброты, ничьих естественных чувств; это – святое, это – тебе не принадлежит». «Потребляй, что тебе нужно и что законно, но перед чем-то остановись». «Избегай жестокости моральной». «Свои жестокости твори прямо, не эксплуатируя при том ничьих лучших чувств». «В жестоком не доходи до предела – оставь матери материнское, как Богу – Богово»… Здесь видно, кстати, что высказать обсуждаемую заповедь в общем виде даже труднее, чем в ее собственном, известном нам метафорическом виде. «Не вари козленка в молоке матери его» – понятнее и точнее…

Что против этого толкования? Очевидно – общий уровень самой наивной первобытной бесчувственности, а также полного приятия коварства, именно эксплуатации лучших чувств в жертве, как метода войны, характерных для столь древней книги, как Библия. Фрэзер, выводя это предписание из обычного у дикарей запрета варить молоко из страха навести порчу на животное, дающее это молоко, пишет: «...предположение прежнего, да и нынешнего, времени о том, что правило это продиктовано какой-то утонченной гуманностью [вот и я присоединяю к этому свой голос! – А.К.], противоречит духу кодекса, содержащего означенный запрет. Законодатель, который, как это видно из остального содержания первоначального декалога, не обращал ни малейшего внимания на чувства людей, едва ли интересовался больше материнскими чувствами козы». Скорее всего, он прав... Однако, за пределами этого варианта декалога, в Ветхом завете проблески человечности наличествуют. И даже некоторого внимания к животным не только как к предмету потребления. Исайе, например, уже мечталось, чтобы мечи перековали на орала, а лев и агнец возлежали вместе… Возможно, и здесь – один из таких чудесных проблесков. И собственно коза и идущий от дикаря страх варить молоко – преобразовались в ту метафору, которая нам здесь видится?..

Так или иначе, предлагаемый смысл мог бы ориентировать наше нравственное сознание в весьма многих ситуациях.

Например, давно уж судебные власти не требуют свидетельских показаний от родственников подозреваемого в каком-либо преступлении: это значило бы надругательство над их естественными родственными чувствами. Ловите, судите, казните, если нужно, но родственники преследуемого освобождаются от обязанности вам в этом помогать; их чувства следует щадить, даже если вы вершите возмездие законное; не творите жестокости моральной, «не варите козленка в молоке матери его».

Пожалуй, и сам преследуемый освобождается от обязанности свидетельствовать против себя, как и казнимый – от обязанности благодарить палача (как оно практикуется в Японии), по той же причине: нехорошо «варить козленка в молоке матери его». Ведь страх за собственное существование хоть и не столь благороден, но столь же естествен, как забота матери о жизни ее чада.

Отправляйте юношей на войну и на смерть (покуда еще человеческая мораль войны не исключает), но матерям не возбраняется плакать по своим детям вопреки самому ярому и общеобязательному патриотизму. Пусть государство «варит козлят» себе на пользу, но все-таки «не в молоке матерей их». (Тут вспоминаются стихи советского периода со строчкой – «на все земле счастливей нет советских матерей», – а счастливы они потому, что должны, в отличие от матерей не социалистического лагеря, радоваться и тогда, когда их дети отдают жизнь за родину.)

Вообще, «варит козлят в молоке матерей» всякий тоталитаризм: он потребляет личность целиком, без остатка.

Проклят терроризм. Террорист, беря заложников, эксплуатирует, «пожирает» нашу сострадательность: не только убивает, но и использует для этого сами наши совесть и жалость; тоже «варит козленка в молоке матери». Ибо именно из-за святого человеческого сочувствия к заложникам, которого не испытывает террорист, а не из-за бессилия, мы и вынуждены уступать его кровожадности.

Вообще, не шантажируй. Шантаж – это и есть эксплуатация естественных чувств в человеке. (Самый худший вариант шантажа – как раз терроризм, взятие заложников, когда эксплуатируются и «пожираются» именно наши лучшие чувства.)

Не предавай, не будь коварен: не возбуждай и не используй чужого доверия (как святого в человеке доброго чувства) себе на пользу и во вред тому, кто тебе доверился… Дерись, убивай, потребляй, но – прямо, но – без предательства, без коварства (как эксплуатации именно лучших чувств в том, чье потребляешь): «не вари козленка в молоке матери его»…

Февраль 2012

Близкие по теме эссе:

Этика нормативная и ситуативная   |   Этика Христа как совесть и «ситуативная этика»   |  
Коллизия   |   Нравственность и человечность   |   Страх Божий и совесть

и другие. А также соответствующие статьи в тексте Словаря

 

Рейтинг@Mail.ru


Сайт управляется системой uCoz