Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе

Подумалось, что...

Александр Круглов (Абелев)

Почему надо отменить смертную казнь
или Судебное убийство как высшая мера неправосудия

Резюме. – По существу, спор за и против смертной казни не есть спор между суровостью или жестокостью одних и милосердием других; спор идет между естественной в каждом из нас жаждой отмщения – и достаточно развитым правосознанием. Дело в том, что правосудие, в идеале, не становится на один уровень с теми, кого наказывает, и никому собственно не мстит. Значит – не унижает, не бьет, никак иначе не мучает и тем более не убивает даже тех, кто всего этого по человеческим меркам заслуживал бы. Не берущее на себя божественных миссий воздаяния и воспитания, но лишь оберегающее свободу каждого, совместимую со свободой каждого другого (т.е. закон), оно лишь сдерживает свободу тех, кто этой свободой злоупотребляет, и ничего более. Вопрос о целесообразности смертной казни в плане борьбы с преступностью тоже ничего не определяет, ибо наиболее «целесообразными» были бы наиболее дикие и вовсе неправовые меры. То есть единственное поистине правосудное наказание – это именно и только лишение свободы, максимально очищенное от какого бы то ни было морального или физического мучительства, на соразмерный преступлению срок или в особых случаях навсегда (пожизненно). – Разумеется, поскольку высшей ценностью является жизнь, таким особым случаем может считаться только умышленное и без смягчающих обстоятельств убийство. – Все это согласуется и с практической, и с гуманистической, и с христианской точками зрения.

С 1996 года в России действует мораторий на исполнение смертных приговоров, а с 2009 года – запрещено и выносить такие приговоры. Но из законодательства эта мера еще не исключена, в принципе дело не решено, и дискуссия продолжается.

Сразу оговорюсь, что возможность казнить смертью за какие-нибудь иные преступления, кроме убийства, даже обсуждать излишне. Жизнь есть заведомо высшая ценность – выше любых экономических, в т.ч. «особо крупных», и даже государственных интересов – а те, для кого это иначе, все равно нас не поймут.

Итак. Почему смертная казнь, как мера судебного наказания даже за умышленное, жестокое и не имеющее никаких смягчающих обстоятельств убийство, в цивилизованном государстве недопустима?

Иначе, почему нельзя – «высшую ценность» – за «высшую ценность»?..

(На этот вопрос можно ответить и на понятийном уровне, и к этому я еще вернусь, но здесь лучше начать с уровня, так сказать, обыденного.)

Дело, конечно, не в том, что преступников, именно убийц – «жалко». Ведь пострадавших от них – тоже жалко, и куда более жалко; им мы помочь, правда, уже ничем не сможем, но зато сможем воздать виновному адекватным злом, а заодно преподадим будущим кандидатам в убийцы урок устрашения. И потом, какой-нибудь Чикатило заработал, конечно, столько же смертей, сколько их причинил, а получит только одну, к тому же не столь ужасную. Так почему надо его «жалеть»?..

Нет, дело в общем не в жалости, дело – в другом. Спор не между жестокостью защитников смертной казни и милосердием ее противников, спор – между естественной жаждой мести и правосознанием.

Далее я изложу простые и на мой взгляд совершенно неоспоримые положения, почему казнь в принципе недопустима.

1. По человечески понять сторонников «высшей меры» очень даже можно,
но в правовом государстве отношения между человеком и человеком
не такие же, как между законом и человеком

О необходимости запрета «высшей меры» в смысле убийства по суду можно (и нужно) говорить отнюдь не потому, что преступника надо «пожалеть» – и тем будто бы признать, что он заслуживает лучшей участи, чем его жертва! По человечески-то, за «око» или «зуб», если нападение было не спровоцировано, справедливо было бы отнимать и по два (вторые – в качестве компенсации за обиду), и тем более за всякую отнятую невинную жизнь (а тем более отнятую с особой жестокостью или тем более за несколько жизней) – конечно же – справедливо отнять жизнь злодея (это уже сказано). Так оно «по-человечески». Но дело все в том, что в цивилизованном правовом государстве отношения между человеком и человеком носят принципиально иной характер, чем между законом и человеком. Человек прощает – это дело его великодушия, человек мстит – и иной раз это его святое право; но закон и не прощает и не мстит. Человек реагирует по живому (и какого-нибудь серийного убийцу «придушил бы своими руками»), закон – формально. Это относится к сущности права, ибо только формализм закона и означает наличие свободы в обществе – в правовом обществе. И вот, если вникнуть в основания и следствия этого правового формализма, без которого мы в обществе не можем сохранять личность и достоинство, получается, что убивать цивилизованный закон не может. Чему и посвящен этот текст. Здесь я хочу только подчеркнуть, что выступать против смертной казни – отнюдь не значит «быть добреньким» и призывать щадить извергов и чудовищ в ущерб всем нам, нормальным людям.

А отношения закона и человека не те же, что человека и человека, хотя бы потому, что будь они подобными, то закон, с его силой и непреклонностью, помноженными в этом случае на человеческий субъективизм, выступал бы по отношению к подзаконному человеку как абсолютный тиран – как хозяин по отношению к рабу или какой-нибудь царь Иван Васильевич по отношению к холопу. Именно такими законы и в частности судебные наказания и бывают в эпоху первоначального становления права: хозяин или царь расправляются с подвластными им неугодными, как пожелают, мстят ослушникам в меру собственной лютости, а издаваемые ими законы – это лишь указания подручным, как действовать в тех случаях, до которых у самого хозяина-царя руки не дойдут. (И лишь в результате долгой эволюции законы становятся обязательными и для самой власти – теряя вместе с тем характер произвола, субъективности.)

Таким образом, лишь систематическая элиминация всякого субъективизма из закона – в том числе и всякого такого понятного «придушил бы…» – и делает его собственно законом, «правом», – то есть законом, возможным в правовом государстве. «Человеческое» возмущение злом здесь определяет далеко не все. Поэтому и можно и нужно обсуждать здесь заявленный в заголовке вопрос.

Да, не отрекаюсь – я за гуманность, за милосердие, и убежден, что гуманными следует быть ко всем, в т.ч. и к серийным убийцам (гуманность вообще не избирательна); но это последнее, повторю, не значит потрафлять насильникам, а значит только – не переступать меру законного и по отношению к ним, пусть наихудшим из злодеев. А о том, что убивающий закон по существу противоестествен (отвратителен) и противоправен (противоречит духу права), то есть – не должен существовать, пойдет речь сразу после этих замечаний.

Но и здесь уже можно заметить следующее. Человек, совершивший убийство, в исключительных случаях может быть оправдан даже по суду. Возможно, он защищал свою или чужую жизнь и не имел другой возможности это сделать; возможно, он находился в состоянии морально-естественного в его ситуации аффекта, повергшего его в невменяемость, и проч., и проч. Закон же, который убивает бесстрастно и во всех оговариваемых им случаях, по крайней мере ни аффектом, ни какой-либо исключительной ситуацией оправдан быть, понятно, не может.

2. Убивание, и тем более хладнокровное,
противоестественно и неизбывно отвратительно

Это положение – психологическое, для многих может и не очень ощутимое и даже, может быть, не обязательное к учету. Вот оно. – Несмотря на сказанное в первых строках этих заметок, в известном отношении жалко и Чикатило. Нет, информация, что государство отправило его на тот свет, меня лично ни сна, ни аппетита не лишила. Но и смаковать этот акт возмездия тоже неохота. Во всяком случае – без гадкого чувства и с легким сердцем, так чтобы потом пойти чай пить, на казнь не пошлешь и серийного убийцу, не говоря уж о том, что – сам в него не выстрелишь и даже инъекцию ему не вколешь. Почему же? А потому, что казнить приходится уже не то чудовище, которому было отнюдь не жалко своих жертв, и которое своей жестокостью упивалось. Спасая в рукопашной от него жертву, конечно, и ударишь, и ножом пырнешь, и выстрелишь – и то потом, как известно из рассказов о войне, впервые совершившего убийство человека рвет. Но мы-то здесь говорим не о борьбе с убивающим, когда спасаешь от него жертву непосредственно, а об отсроченном, то есть уже хладнокровном, взвешенном, продуманном судебном убийстве. Тут посылают на казнь уже давно лишенного возможности причинять зло, жалкое, перепуганное, затравленное существо, которое точно так же трясется за свою шкуру, как боимся за свою жизнь мы все, и делает наверное те же жесты испуга и отчаяния – и видишь в нем, непосредственно-то, только это. О заслуженности наказания приходится уже с некоторым усилием вспоминать. А от картинки воображения, как это может происходить в реальности – всячески отвлекаться. И кто-то, конечно, должен совершить это – то есть убить – за нас, вместо нас. Удостовериться, что та или иная казнь по всем расчетам справедлива, мы можем легко, а заставить себя это почувствовать – до конца – так, чтобы самому и «привести в исполнение» – нет. Что-то как будто остается за пределами «арифметической» справедливости.

Да, остается. И даже то, что остается – вполне рационально, и легко формулируется, и вполне непосредственно ощутимо. Итак –

3. Цивилизованное государство и штатная должность «палач»

– или хоть и не должность, а соответствующие «трудовые договора», с обтекаемыми формулировками, – конечно, неважно. –

Каким бы справедливым ни представлялось нам то дело, которое делает «заплечных дел мастер», мы не можем относиться к его профессии (или работе «по совместительству») и тем более к нему самому без гадливой оторопи. Почему бы это? Если то, чем он занимается, действительно хорошо, то его следует уважать – всякий полезный труд почетен. А если все-таки нам это не под силу, значит чем-то его дело нехорошо. И государство, «официально» стоящее на страже добра, никого не имеет право подвигать на нехорошее дело.

Да – цивилизованное, уважающее человека государство не может иметь сам институт палачей. То есть не может, не должно вводить «нормальную» штатную должность и платить зарплату и премиальные за то, чего нормальный человек сделать не в силах без ужаса, отвращения и травмы для собственной психики; не может государство культивировать людей, с которыми рядом находиться страшно и противно; не может делать ни из одного своего гражданина чудовище, морального урода, хотя бы тот сам и был вполне готов на это.

По-моему, это очень понятно. Объяснять этот пункт дальше – вроде как аксиому доказывать: сама по себе она понятнее своих доказательств. Ну, например: а родятся у палача дети – и как они будут себя чувствовать? Что будут в школе говорить своим приятелям? У такого-то папа – доктор, у такого-то – строитель. А вот у этих детишек отец – работает там, знаете, где... где вот это делают!.. И внуки их, и правнуки это будут помнить и тащить с собою из рода в род…

В отдельных случаях государство приплачивает за работу, способную нанести вред физическому здоровью. А если работа наносит вред моральному здоровью – надо приплачивать или вычитать?.. А могло ли бы государство, например, скупать у граждан ноги и руки, для каких-нибудь медицинских целей? А – совесть, сострадательность, чувство святости жизни – ампутировать позволительно?..

Необходимая обществу работа может быть сколь угодно отвратительной, и тем не менее заслуживать уважения (даже, может быть, тем бóльшего, чем она ужаснее). Но ведь именно необходимости-то в деле палача и нет, – все проблемы, связанные для общества с существованием в нем патологических злодеев, полностью устраняет поимка и надежная изоляция этих злодеев. Палач – это уже наша чистая жажда мести, удовлетворяемая существом, которому такая работа, видимо, нравится. И мы еще настолько дики, что не стыдимся держать на службе убийц, делающих свое дело с удовольствием и безо всякой опасности для себя, для расправы с убийцами менее благоразумными...

Итак, цивилизованное, существующее для своих граждан государство не имеет права этих своих граждан морально калечить.

Кстати: всяких преступников, подобных Чикатило, можно было бы выдавать родственникам их жертв, и расправа не заставляла бы себя ждать. Но ведь почему-то это не делается? – а потому и не делается, что нельзя делать несчастных родственников жертв еще и убивателями. Не растерзать убийцу они бы не смогли, но вынуждать их к этому было бы негуманно. И хорошо, что почти всякое государство это уже понимает. Самосуд запрещен, и правильно – надо только осознать, что профессиональных убивателей, палачей, оно, государство, тоже плодить не должно.

4. Принципиальная возможность судебных ошибок:
«все поправимо, кроме смерти»

Все знают, что судебные ошибки существуют и не могут не существовать: «человеку свойственно ошибаться». Всем известно, что с поимкой очередного маньяка практически всегда обнаруживается, что часть его жертв была «повешена» на кого-то другого (то есть приписана кому-то другому, кто и понес не свою ответственность)… Пусть тот, другой, тоже был не сахар (остается надеяться, что уж вовсе невинного агнца компетентные органы сами не захотели бы подставить) – ну а вдруг на высшую-то меру все равно не потянул бы?.. Недавно в США отпустили кого-то, кто отсидел из своего пожизненного срока сорок, кажется, лет… Любое наказание невиновного трудно компенсировать, в случае, если эта невиновность выяснится, – но уж смертную казнь – невозможно будет компенсировать никак. И значит мы не можем смиряться с ее существованием хотя бы в виду собственного спокойного сна.

В одном советском фильме далеко уже не сталинских времен следователь (его играл Евгений Леонов) упорно ищет доказательств того, что его подследственный не виноват, тогда как все имевшиеся доказательства как раз свидетельствовали о вине. Ищет просто потому, что – чувствует: невиновен. И вот, все коллеги нашего следователя в один голос говорят: что ты делаешь! доказательств у тебя уже столько, что любому суду хватит! тебе скоро на пенсию, а ты рискуешь остаться при нераскрытом убийстве (т.е. за отсутствием премиальных за удачное дело в последний год работы, пенсия могла быть начислена на трешку-пятерку меньше). Иными словами, нашего следователя в его профессиональном кругу «не понимали». Мы же, простые смертные (хм), можем понять из этого, что вопрос, виноват ты или не виноват на самом деле, для судопроизводства менее существен, чем вопрос о формально достаточной или недостаточной доказательной базе обвинения. Да иначе и быть наверное не может: читать в душах – дело слишком тонкое для того, чтобы могло быть истребовано должностными инструкциями. Пожалуй, этого нельзя требовать и от себя самого. Если уж ты согласился стать частью судебной машины, то именно так и должен воспринимать свою роль, не беря на себя слишком многого. Это и значит: возможность ошибок предполагается, правосудие предполагается абсолютно правым лишь условно.

Раз так, невозможно и формально отделить случаи, когда преступник изобличен «наверняка», от тех, когда он изобличен с какой-то долей вероятности (и тогда смертную казнь не применять). Ибо формализм суда неизбежно таков, что всякий осужденный преступник должен считаться изобличенным наверняка, а иначе он должен быть сразу же отпущен на свободу – любое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Так что обычное предложение казнить только тех, кто «наверняка», никак не проходит.

Следствие лишь собирает улики, доказательства вины, но само не выносит приговор; суд лишь выносит приговор сообразно уголовному кодексу, если признает эти доказательства достаточными, но сам не собирает доказательств и законов не пишет; судебный исполнитель (палач) тем более отправляет свое «правосудие» не сам по себе, а лишь осуществляет решение суда. Автора судебного убийства, таким образом, не бывает и в том случае, если что-то по каким-то вполне объективным причинам недоучло или перегнуло следствие, в чем-то естественно заблуждался суд, и казнимый все-таки не виноват! Вот именно поэтому (в числе прочего) следует отказаться от самой возможности судебного убийства.

Сознавая это, необходимо формально отменять смертную казнь как таковую, для всех случаев.

5. Казнить или не казнить – это и не вопрос социальной целесообразности этой меры. Правосудие не запугивает

Допустим ли аргумент, что, хотя ошибки и возможны, но они достаточно редки, а вот воздействовать на сознание потенциальных убийц (скажем определеннее: устрашать их) обществу необходимо? Можно ли оправдать существование смертной казни его общей целесообразностью – в плане снижения числа «особо тяжких» (если бы это снижение и имело место)?

Конечно нет. Ибо всякий должен нести ответственность только за то, что он лично совершил, и в заранее определенной мере. Хотя и поныне сторона обвинения, сколько я знаю, не забывает указывать на социальную опасность данного преступления в данное время, с тем чтобы запросить для подсудимого бóльшее наказание и произвести бóльшее впечатление на ему подобных, ясно, что это – опасный архаизм; развитое правосознание, напротив, требует от правосудия, чтобы оно как можно дальше держалось от ситуативного реагирования и не имело бы в виду ничего, кроме собственного деяния преступника и его отношения к существующему закону. Превращать наказываемого в предмет для устрашения других – значит ставить правосудие в зависимость от конъюнктуры, что противоречит духу права; это и значит заниматься уже не собственным деянием преступника, а превращать его судьбу в средство для каких-то иных целей. Что, как давно доказано и очень понятно – аморально.

Кстати, если бы цель устрашения было бы морально допустимо преследовать сознательно, то государство бы и не отменяло публичных и особо жестоких казней. Таковые эту задачу решают как нельзя более эффективно. Однако всякое сколько-нибудь цивилизованное государство их все-таки отменяет. Как же, в таком случае, можно квалифицировать продолжение практики казней в закрытых от глаз публики застенках? – Только как некоторое трусливое лицемерие. По сути ничего не меняется.

Сторонники отмены смертной казни говорят, что, по статистике, существование смертной казни не уменьшает числа тяжких преступлений – то есть эта мера неэффективна даже и в качестве меры устрашения, следовательно, нерациональна, нецелесообразна и не должна применяться. – Разумеется, и этот аргумент важен и должен быть учтен. И все же это не тот аргумент, который мы считаем решающим и достойным. Если бы смысл судебного наказания вообще состоял в устрашении тех из нас, кто еще ничего не преступил, тогда адекватнее всего было бы, как только что сказано, вернуться к практике публичных казней с пытками. Притом, необязательно было бы слишком уж утруждать «компетентные органы» и отягощать казну сбором стопроцентных доказательств вины казнимых, ибо задача устрашения от такой великолепной небрежности решалась бы только эффективнее! Вообще ввиду этой цели, очевидно, лучше казнить всякого подозреваемого и за не доказанную вину, чем оставить хоть одно преступление без видимой всем расправы. Общество должно видеть воочию, что преступления неуклонно наказуемы – это куда важнее, чем судьба того или этого отдельного бедолаги! А если следовать такой логике и далее, то в каких-то случаях может оказаться (и оказывалось) еще надежнее – казнить заложников, превентивно, заведомо безо всякой их персональной вины... и оставлять их как можно долее висеть на фонарях... Однако, и не заходя так далеко, можно констатировать очевидное: запугивание, устрашение – это вообще не тот язык, на котором правовое государство может говорить со своими гражданами. Этим языком говорят тираны и захватчики. Правовое государство, в ответ на неправовые деяния, лишь поражает виновного в правах – лишь ограничивает его свободу.

(Ну, а уж если кто-то никак не может отвлечься от этого, столь понятного, языка запугивания, то ведь несложно представить – пожизненное лишение свободы так ли уж лучше смерти?.. Но это не наша забота, этого здесь лучше и не обсуждать.)

Итак, в общем виде: вопрос о целесообразности или нецелесообразности смертной казни в деле борьбы с преступностью никак не должен препятствовать ее полной отмене, ибо наиболее «целесообразными» были бы наиболее дикие и вовсе неправовые меры. Но ведь мы идем к правовому обществу.

6. Правовое государство не устрашает, не воспитывает, не мстит –
оно лишь ограничивает свободу тех, кто ей злоупотребляет

Это – главное. Одного следующего пункта было бы вполне достаточно. –

Цивилизованное государство есть общество свободных людей – то есть такое, в котором каждый гражданин пользуется всей свободой, совместимой со свободой всякого другого гражданина. Это – одновременно и принцип гуманизма, и принцип науки правосудия, права. И только этот принцип – пользуйся всей свободой, совместимой со свободой всякого другого – цивилизованное государство и берет под свою защиту, оставляя все прочее на совести самих своих граждан (это называется, между прочим, «свободой совести»). И только свободы, в случае злоупотребления гражданином своей свободой, оно его и лишает. Не мучая его физически и не унижая. Только свободы!

Еще об этом. Государство не вмешивается в дела граждан так, как личность в касающиеся ее дела другой личности. Это, как говорилось вначале, разные типы отношений. Так, если вас лично кто-то обидел, вы можете в ответ его и ударить, и в каких-то особых случаях эта «воспитательная мера» или «мера наказания», точнее – ваша месть за обиду, ваша расправа, может быть признана всеми оправданной. А вот если вы запрете его в наказание на какое-то время в комнате и не будете выпускать оттуда, – вас скорее всего не поймут. – Другое дело государство. Правосудие никому не «мстит», его «наказание», по существу – не «расправа», не какое-то ответное воспитательное мучительство провинившегося. (Наши мучительные условия заключения, кстати, никого и не воспитывают – большинство из впервые туда попавших возвращаются туда снова.) То есть, точнее, судебные наказания, по мере духовного совершенствования граждан и государства, все более уходят от характера мести или расправы. За злоупотребление свободой подлинное правосудие лишает виновного только свободы (на срок, пропорциональный этому злоупотреблению); на предельное злоупотребление свободой, именно убийство, оно может реагировать лишением виновного свободы совсем (пожизненно). И – все.

Следующая аналогия может показаться, ввиду серьезности нашей темы, легкомысленной, но – все же. – Если футболист в процессе игры толкнет или даже ударит соперника, судья не воздаст ему адекватным злом – не толкнет и не даст затрещину, – а удалит его на положенное число минут с поля. Ибо его дело реагировать не на обиду, которую тот нанес пострадавшему игроку, а только на нарушение правил игры – и он, соответственно, только отстраняет нарушителя от игры.

Я-то считаю, что эта «футбольная аналогия» – даже и не аналогия, а точное отображение идеала правосудия. Существуют правила общежития, по которым мы добиваемся в обществе каждый своих целей, так же, как существуют правила всякой игры; ни судьи, ни арбитры не лезут в наши души, но лишь следят за соблюдением всеми сторонами этих правил; нарушитель правил отстраняется от игры – или изолируется от общества – или, что то же, лишается свободы. Но ни игрока, «подковавшего» соперника, не «подковывают», ни бандита, избившего мирного гражданина, в наказание не избивают и т.д. Никакой мести, только – формальный расчет правила с нарушителем правил. Правосудие не мстит, а реагирует на нарушение закона. Наказание не мучение, а лишение свободы. (Последнее может показаться непонятным ввиду всем известных жутких условий существования в «местах лишения свободы», – но ведь так не должно быть.)

Почему же, в таком случае, в случае футбола всем очевидно, что «футбольное правосудие» должно касаться лишь отношений игроков и правил игры, а в случае правосудия вообще люди так ошибаются, что позволяют своим «официальным органам» прямо «переходить на личности» и даже не бить преступившего закон, а – убивать его? – Я думаю, здесь дело в традиционной сакрализации власти и государства. Вождю дикаря позволено то, чего не позволено самому дикарю – именно как его божеству. Власть-божество заведует и совестью, и самою человеческой жизнью. – Однако по мере изживания дикаря и развития разумной личности в нас, наши власть и государство теряют сакральный характер; теперь уже государство – простой рациональный продукт "contrat social", «общественного договора». То есть теперь оно лишь сообщество людей, объединившихся в своих собственных интересах, а власть в нем – это наемные работники, «администрация». Судебная же власть даже и не государь, не администрация, – она только надзирает за соблюдением всеми гражданами государства условий этого договора, законов. В таком умонастроении, понятно, ни глава государства, ни какие-либо его институты, ни – по духу – сами законы государства (которые пишут все-таки люди), уже не представляются нам вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью. Его суд – хоть и безмерно сложнее и ответственнее, но по сути совершенно тот же, что и суд футбольного арбитра.

Почему нам так смешно, когда Ноздрев говорит Чичикову: «Был бы я твой начальник, то повесил бы тебя на первом же суку»? Не только потому, что при этом он уверяет Чичикова в любви, но и потому, что уже с давних пор невозможно представить себе начальника (руководителя трудового коллектива), располагавшего бы столь кошмарными полномочиями. Давно уже не может самолично распорядиться ничьей жизнью даже самодержец, руководитель государства – но лишь по действующему в его государстве закону и суду. Естественное завершение этого процесса – что невозможно будет представить себе подобные меры и прописанными в законе, и оглашаемыми судом.

Российский Конституционный суд в своем запрете выносить смертные приговоры, пока действует мораторий на смертную казнь, указывает: отказ государств от смертной казни есть «международно-правовая тенденция» и «необратимый процесс». Именно так: это общая тенденция, выражающая не что иное, как единственно возможное направление прогресса правосознания.

Действительно. Всем нам – даже тем, кто за смертную казнь – уже давно очевидно или почти очевидно, что кнуты, палки, отрубание рук и все прочее в этом роде (включая стерилизацию педофилов) в нормальном обществе нетерпимы. И что с преступником, официальным лицам, следует говорить на «вы». Что нельзя унижать его личного достоинства. И надо кормить его нормально, и давать двигаться, и проветривать камеры – не губить здоровья. И книги давать читать, и газеты, и телевизор давать смотреть. И переписываться с родными. И т.д., и т.д. А почему? – Вот именно потому, что совершенные государство и правосудие в эпоху разума, собственно, не мстят, а только лишь отбирают свободу, которую призваны гарантировать законопослушным гражданам и которой преступник не сумел адекватно воспользоваться. Остальное – не их (государства и правосудия) дело.

«Чего нет на бумаге, – есть такое римское юридическое изречение, – того нет вообще». То есть суд принимает во внимание только то, что запротоколировано или (что то же) что может быть доказано. И правильно делает, поскольку всевидящ и читает в душах один только Бог, а суд, если бы покусился на это, превратился бы в сплошной тиранический произвол. Но и автору этого изречения, можно не сомневаться, было совершенно ясно, что в мире существует гораздо больше такого, может быть и куда более важного, что не запротоколировано и не может быть доказано! Это значит, что «правота правосудия» принципиально условна и, соответственно, должна ограничиваться условным (рассчитываться формально за формально доказуемое, видеть в преступлении только злоупотребление свободой и реагировать только лишением свободы). Но, – прошу извинения у читателя, – пуля в затылок – это уже не формально, это безусловно и даже абсолютно, это – жестокость реальная, которую если не повсеместная судебная практика, то дух права – который когда-то восторжествует везде – категорически исключает.

Могут сказать, конечно, что и лишение свободы – и это уже чуть выше упомянуто – само по себе есть мучение (даже и при нормальных условиях содержания заключенных). С этим надо согласиться. Ну что ж – пусть это послужит некоторой компенсацией для тех, кто не мыслит судебное наказание иначе как месть («возмездие»), ответное реальное мучительство. А с нашей точки зрения можно сказать лишь – ничего идеального в этом мире не бывает, так что наша задача лишь в том, чтобы избавить судебное наказание от привходящего элемента мучительства по мере возможности.

Итак, настоящее судебное наказание – не «суровая кара» и даже не «справедливое возмездие», как это с пафосом произносят, а – строго формальный расчет. Никакого специального мучительства, тем паче никакого душегубства. Злоупотребил свободой – лишайся свободы. Насколько злоупотребил, настолько и лишайся. И только.

Завершая мысль настоящей рубрики, замечу, что юриспруденция выработала этот свой, единственно оправданный, вид наказания (лишение свободы), скорее эмпирически, чем отправляясь от собственной логики; тесные казематы с зарешеченными окошками под потолком и мокрицами по стенам, «темницы сырые» исходно стояли, в общем, в том же жестоком ряду расправ, что и «бичи» и «топоры». Чтобы помучить, надо было надежно лишить свободы как возможности сбежать – запрятать в тюрьму, острог, яму, да еще может быть заковать в кандалы. Но вот потом и одна лишь тюрьма, без особых «заплечных дел» и даже без мокриц стала удовлетворять нашу потребность в воздающей справедливости. Грубо говоря, нам все больше и больше претит «пачкаться» – делать, пусть и не совсем своими руками, то самое, что делают негодяи, которым мы хотим преподать урок... В общем, человечество идет к очищению своего правосудия от палачества (и тем самым к самоочищению) скорее интуитивно, чем сознательно, и процесс этот еще далеко не завершен. Потому и так трудно донести эту очевидную, в общем-то, мысль.

7. «Высшая мера» как высшая мера физического наказания

К чести нашего общества, кнуты и плети и все в этом роде уже никому не кажутся желательными и естественными, даже тем, кто за сохранение (у нас – возвращение) смертной казни. Хотя логики в этом как будто не видно. Указом Екатерины в России преступников, хоть и били, но не убивали – в этом логики было больше.

Так или иначе, но физические наказания в цивилизованном (минимально очеловеченном) обществе немыслимы.

Так оно даже в том случае, когда физическое наказание представляется как будто наиболее естественным, в сравнении с тюрьмой. Когда Толстой выступал за отмену розог в отношении крестьян, он столкнулся с сопротивлением… самих крестьян. Ну, напьется какой-нибудь несознательный малый во время страды, надебоширит, а его – на срок; результат будет тот, что хлеб будет не собран и пострадает ни в чем не повинная семья. То есть розги как будто адекватнее. И все-таки физическое наказание невозможно не отменить! Правосудие не становится на одну доску с преступниками, оно – не насильник, и никого не мучает, не бьет!

И что же?

Понятно, что смертная казнь – это высшая степень прежде всего физического наказания! Если нельзя преступнику наносить травмы (а можно только лишать свободы), каким же образом оказывается допустимым наносить ему травмы, «несовместимые с жизнью»?.. Нельзя бить, а пробивать его куском железа, чтобы он умер – можно?.. Драться зазорно, а убивать – достойно?.. Мучительство наше нравственное чувство смущает, а душегубство – нет?.. Применение смертной казни – полный алогизм, полное неправосудие.

8. Немного схоластики: почему нельзя отбирать «высшую ценность» жизни
у тех, кто отбирает эту же ценность у других?

«Ценность» есть нечто принципиально отличное от «цены», «имеющего цену», «ценного». Хотя обыденный язык систематически путает эти понятия, называя, скажем, бесценное (абсолютную ценность) «дорогим», нормально развитое нравственное чувство их безусловно различает. Ценность – не наша, не его и не моя, она – всех и ничья, сама по себе, нечто самоценное для каждого. Она – то, что никому вполне не принадлежит, и потому не может, не должно быть никем ни у кого отчуждаемо.

Проще выразить это отличие, в первом приближении, на религиозном языке: ценность – это то, что называется на этом языке святое. Святое не бывает бóльшим или мéньшим, оно не обменивается на «эквивалентное» и не может быть ничьей собственностью, так чтобы кто-либо был вправе ею распоряжаться (ибо – Божье).

Поэтому и жизнь нельзя требовать за жизнь.

Повторю, жизнь – высшая (абсолютная) ценность или святое. Как таковая, она не принадлежит и нам самим, не принадлежит она и преступнику; из того, что убийца совершил свое абсолютное преступление, святотатство, не следует, что можно совершить такое же святотатство по отношению к нему самому (то есть только в связи с ним самим; ибо тут мы покушаемся на самого подателя жизни)*. Не позволительно это и государству: с точки зрения нерелигиозной – потому, что государство это не машина, а мы с вами, живые люди, разделяющие общие ценности; тем паче это непозволительно с религиозной точки зрения (я впрочем имею в виду лишь некую «идеальную» религию) – потому, что государство тоже еще не Бог. Смертная казнь остается убийством (уничтожением святыни) и по отношению к убийце.

В завершение этой темы. – Ведь и личное достоинство – святыня. Потому (снова повторюсь) даже к Чикатило или Пичужкину и следователи, и судьи и прокуроры, и даже наверное исполнитель – обращаются на «Вы», не обзывают, не плюют им в лицо и т.д. Как ни странно, но, получается, что осознание этой, довольно абстрактной, святыни личного достоинства пришло к большинству из нас раньше, чем осознание такой ощутимой святыни личной жизни. Притом, что, можно думать, само личное достоинство скорее заимствует свою святость – от святыни жизни, чем является ею как таковое.

9. О «высшей мере» с точки зрения «теории невменяемости»

Я здесь никак не упомянул одну великую традиционную тему – как вообще можно кого-то казнить, если само наличие свободной воли в человеке, а следовательно авторство его поступков и его вина в них сомнительны? Религиозные люди предполагают существование всемогущего и всевидящего Бога, знающего наши дела наперед (и видимо даже предопределяющего их), атеисты – как верующие в природу и ее непреложные законы – естественно принимают детерминизм, согласно которому каждый делает только то, что только и может делать. Не выглядит ли с этой точки зрения всякий уверенный в своем праве судить – злым идиотом?.. Не что-то ли подобное говорил и Христос?.. – Добрые люди не могут, конечно, игнорировать этих соображений; именно добрым людям, пытающимся понимать ближнего и готовым бесконечно входить в обстоятельства (смягчающие обстоятельства), коих всегда оказывается бесконечность, они и не дают покоя.

(«Как доходят люди до того, что делаются совсем-совсем добрыми, что не обвиняют, не негодуют, а только любят и жалеют – это объяснить сразу довольно трудно. Однако можно почти без ошибки сказать, что достигнуть этого нельзя иначе, как путем постоянной работы мысли. Когда человек много мыслит, когда он рассматривает не только внешние признаки поступков и действий своих ближних, но и ту внутреннюю историю, которая послужила подготовкой для них, то очень трудно бывает оставаться в роли обвинителя, хотя бы внешние признаки известного действия и возбуждали негодование. Коль скоро мысль объясняет и очищает действие от запутывающих его примесей, сердце не может не растворяться и не оправдывать. Преступники исчезают; их место занимают "несчастные", и по поводу этих "несчастных" горит, томится и изнывает добрая человеческая душа...» М.Е. Салтыков-Щедрин, «Добрая душа»)

Однако для целей этих заметок, может быть, и не стоит углубляться в рассмотрение этой темы. Ведь если мы согласились с существованием судопроизводства вообще, значит, тем самым уже признали, хотя бы практически, существование свободы воли и соответственно правомерность наказания преступивших закон. И обсуждаем лишь то, каким это последнее может и каким не может быть.

Одно можно сказать. Если для каких-то людей (именно разделяющих эту «теорию невменяемости») само наказание как таковое представляется только бессмысленной жестокостью, то, очевидно, самое жестокое из наказаний, убийство, должно быть для них наиболее диким и отвратительным.

10. О «высшей мере» с точки зрения христианской:
отмщение вообще не может быть миссией смертных

Я думаю, никто не усомнится в том, что отменить смертную казнь – это будет, по крайней мере, по-христиански. «Не судите, да не судимы будете», «Кто из вас без греха», и т.д., и т.д. – все подобные высказывания свидетельствуют о том, что Христос – сам кончивший жизнь на кресте – не был бы сторонником этой меры. Конечно, грех блудницы ничто перед грехом серийного убийцы-садиста, и все же, уверен, Христос – был бы против. «Мне – отмщение, Аз воздам». То есть: мстить вообще, по Христу, не дело смертных.

Увы, хотя не существует народов в мире без религии, в том числе чуть ли не большинство народов христианских – нет и государств, в которых бы не изощрялись в пытках и казнях. Свою лепту, если не львиную долю, внесли в это дело и сами религии. И христианская, увы, тоже. Магометане, как когда-то иудеи, хитроумно обходили и обходят прямую божью заповедь «не убий»... побиванием камнями, убийством особо жестоким, но при котором никто в отдельности не убивает, а священная инквизиция лишь передавала неисправимых ведьм в руки светских властей, которые и палили костры, – передавала, разумеется глубоко скорбя. – Но я не собираюсь излагать здесь историю человеческого лицемерия. Я опираюсь только на то, что можно уразуметь из собственных слов (главным образом) Христа.

Итак, «Мне – отмщение, Аз воздам» – совершенно согласуется с тем положением, что земное, состоящее из смертных государство не должно, собственно, заниматься никаким отмщением, брать на себя дело возмездия и открывать на земле филиалы ада. Пусть лишь сдерживает свободу тех, кто использует ее во вред другим. Пусть только «лишает свободы», когда это заслужено. «Бичи и топоры» – это уже не дело человеческое, а в руках человека это дело – видимо, сатанинское.

Октябрь 2011

Примечание

* Этим хотят обосновать неправомерность эвтаназии. Жизнь, как святое, не принадлежит и самому больному, так что даже его личная воля ничего не решает, и т.д. Тут я не столь категоричен: можно ли считать жизнью – нечто подобное пытке перед казнью? В тех случаях, когда состояние больного можно оценить лишь таким образом, твердое решение самого больного может быть уважено. – Хотя похожие проблемы встают и тут. Например, один мой знакомый врач, согласившись с возможностью эвтаназии в принципе, потребовал уточнения: кто будет это делать? пусть это будут специальные бригады «эвтанаторов»! – то есть не смог представить себя в роли исполнителя.
Характерно, что «доктор смерть» Джек Кеворкян, апологет эвтаназии, все-таки не был вполне нравственно здоровым человеком. Сам как-никак умер своей смертью, а в доме у него нашлись картины, собственного производства, на тему этой самой эвтаназии: если бы лишение человека жизни было для него лишь тяжелой необходимостью, каковая только и оправдывает это деяние, и не привлекало бы его как-то иначе, картины на эту тему он вряд ли стал бы писать.

На следующую страницу
На предыдущую страницу
На главную страницу
Что такое справедливость?