* * *
Речь биологического существа человек (а других говорящих существ мы и не знаем) – это инструмент передачи мысли (информации) от одного к другому; передача мысли требует ее предварительной кодировки – состоящей из условных, то есть условленных меж людьми, обозначений знакомых или предполагающихся знакомыми всем явлений (слов). – Этим-то инструментом общения, словами и цепочками из них, мы пользуемся и в одиночестве, помогая себе переходить от мысли к мысли, надстраивать одну над другой, и даря свои выводы не тому или другому человеку, а себе самому, как Человеку Вообще. – Мышление, можно сказать – это высший вид общения. Это диалог человека со своей сущностью. Это проявление, в диалоге с ним, собственного непроявленного.
Между прочим, с жанра диалога, разговора, началась (в Греции) европейская философия; тогда, действительно, мышление было «высшим видом общения» непосредственно.
Слова – это обозначения. А обозначить, вообще говоря, можно что угодно как угодно. Что же такое, в таком случае, значит наше вечное стремление выяснять смысл слов? Просто – каждый раз – желание узнать, что ими обозначают другие (когда мы сами этого почему-то не знаем)? – Нет, конечно. На самом деле это значит – вдруг ощутить, что привычно обозначаемое каким-то словом (что называется «понятное») вдруг ускользает от однозначности, которая ведь только и делает обозначение полноценным обозначением, понятное – понятным. В погоне же за однозначностью обозначения обозначаемое начинает двоиться, троиться… тогда мы обозначаем все стороны раздвоенного целого, и так начинается диалог, – собственно мышление. Точнее, мышление философское. А имеет оно своей конечной целью – ввести обозначения непротиворечивые и исчерпывающие, оптимальные. Выполнима сия задача или нет, но проект таких «обозначений» и составляет наше понимание мира. Нашу метафизику.
(Мои две, три колонки – это просто диалог в не-беллетризованной форме, позволяющей излагать мысли, позиции обеих сторон, прямо и свободно.)
Интересно: в любом толковом словаре определение более или менее общих понятий представляет собою, как правило, откровенное перечисление их синонимов, каждый из которых, естественно, совпадает с определяемым словом лишь отчасти – так что о специфическом значении определяемого понятия остается все же только догадываться; а догадываются о нем, видимо, из того контекста, в котором встретилось слово, за которым лезут в этот словарь. Возможные контексты, кстати, тут же в словарях и приводятся (в качестве примеров употребления определяемых слов), что было бы не обязательно, если бы определения действительно были определениями. –
Я же пишу свой самодельный словарь, всегда и искренне пытаясь действительно определить определяемое. Удивительно, но именно это стремление полностью исключает «научную» форму, вливая в мой труд почти беллетристический или в лучшем случае психологический субъективизм. Формализованное кое-как, но все-таки формализованное, приходится «расформализовывать», а это работа скорее художника, чем ученого. (На звание ученого-филолога я впрочем и не посягаю, – звание писателя и эссеиста меня вполне устраивает.) Определяемое начинает двоиться, троиться, причем остаются лишь общие точки, относительно которых разные значения определяемого принимают прямо-таки противоположные значения, – и я это стараюсь выявить, а не затушевать. Ведь поступить иначе – значило бы только отступиться от настоящего понимания. Плата за уход от приблизительности – неоднозначность, парадоксализм, диалогизм…
* * *
Свидетели обвинения не умирают.
Наши заслуги перед умершими – кажется, хоронятся вместе с ними, а вины перед ними – продолжают жить…
Умершие уже не доставляют нам радостей, но доставляют боль. Причем боль доставляют и бывшие боли, и бывшие радости…
«Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Хорошо, но для этого надо стать эгоцентриком. А именно от эгоцентризма и надо отучаться всю жизнь, в благодарность близким за то, что они есть…
«То, что они дали мне хорошего, я принимаю и оставляю за собой, а то, что в конце концов они умерли – это их дело; правда, больше ничего хорошего они мне уже не смогут дать, но буду благодарен и за то, что дали…»
(Или так. – Все мы смертны – значит, не в этом дело. Прекрасного в людях это не умаляет.)
Невозможно получить от кого-то радость, не получив еще больше боли.
Жизнь кончается, с этим надо мириться. Но ведь еще и – плохо кончается…
«Все хорошо, что хорошо кончается». Но «все» – кончается, кажется, плохо… И что же, надо понимать – все плохо?
* * *
Принцип находится в какой-то опасной близости с позой, то есть принципиальность – с позерством.
Оно и понятно. Мораль как принципиальность, в отличие от морали как душевной отзывчивости, есть дело не личное, а публичное; значит, не искренность, а – роль.
Принципиальность отправляется, как правосудие, как процедура или ритуал; это наша роль в них. Совесть и жалость переживаются.
Настоящая совесть – не перед принципом, а перед другими людьми.
Все не могут стать добрыми. Что было бы, конечно, несравненно лучше, чем если бы все стали принципиальными.
Все не станут и принципиальными, но к этому хоть можно стремиться, тут, по крайней мере, можно объяснить даже недоброму, что от него требуется: «всегда поступай так-то и так-то, хоть трава не расти». А объяснить недоброму доброту невозможно, она действует по ситуации.
К доброте требуется еще и ум. А принцип достаточно только запомнить, причем ум здесь скорее противопоказан. Это не значит, что следование принципу всегда приведет к добру, отнюдь нет! Но принципиально-то последствия, хоть добрые, хоть злые, и не должны волновать принципиальных: «делай, что должно, и будь что будет». «Плод добрый» – это уже задача доброты, не принципа.
Ответственность есть ответственность за последствия. Принципиальность сводит ответственность к послушанию принципу несмотря на последствия.
Принципиальность есть управа на самое совесть.
Принципиальность есть безответственность глубочайшая – такая, которая находит себе принципиальное оправдание.
«Нет праведника, нет ни одного»! – А если бы и нашелся, он с трепетом сложил бы с себя это звание.
Послушание общим принципам позволяет людям сосуществовать не лучшим образом, а хоть кое-как. Но большего от них вряд ли можно потребовать: ведь это значило бы требовать от всех и всегда «ведать, что творят», то есть – ума и доброй воли; а это значит требовать «того, не знаю чего».
…Христос, именно, пытался внушить нечто большее, чем «закон» – ждал «плода доброго» – и какое же озлобление он вызвал: распяли и его, и – по сути – его учение…
* * *
Свою цену имеет «сейчас», свою – «потом».
Беспечность недооценивает второе, устремленность – первое.
Всякое «сейчас» – средство к «потом». И здесь тоже видно, как «цель не оправдывает средств»: «сейчас» имеет свою цену и само по себе, и мстит за небрежение собой так же, как мстит забываемое «потом».
(«Цель не оправдывает средств»: ничто бывает только средством. А если мы и пытаемся так его использовать, оно за себя отомстит…)
Все наши дела идут к цели, то есть к смыслу, а жизнь – к концу, то есть как будто к обессмысливанию всего.
Смыслы в жизни бывают только частные, от сих до сих. А в общем – если, конечно, не существует чьего-то непостижимого плана на наше существование – бессмыслица.
Чем меньше у нас остается будущего, тем меньше радует и настоящее…
Чем меньше в жизни остается такого, что доставляет радость – убеждает в своей ценности само собою – тем больше приходится ее ценить, и тем труднее этому выучиться…
По мере того, как будущего у нас остается все меньше, настоящее становится все дороже. То есть за все меньшее и худшее мы готовы платить все больше и больше…
Все хорошее мы упорно воспринимаем как залог чего-то еще лучшего. И потому все хорошее разочаровывает.
Конечно, жизнь, мы, если не дураки, обмениваем на мудрость. Но ведь в конце концов приходится отдавать и ее…
* * *
Высказал – и как будто легче стало. Вот для этого мы и думаем, формулируем свои печали.
Те животные, которые от боли не кричат, наверное, и дай им словесность, потребности в литературе не имели бы.
«Жизнь коротка, искусство вечно».
Искусство – это кусочек жизни, которому подарили бессмертие.
Правда, это похоже на гербарий; вот этому листку мы подарили вечность, но для этого высушив…
«Радость свою мы хотим продлить, печаль – увековечить» (это из моих «Формул»).
Надо думать, вечно жариться на каких-нибудь адских сковородках было бы все-таки хуже, чем не испытывать ничего. Искусство – это те печали, которые, обретя вечность, составляют радость.
Память: мы сможем жить для кого-то, когда уже не сможем жить для себя.
* * *
Хорошие шансы на признание у всякой тонкой философии, сколь бы замысловата она ни была, если она стоит на службе каких-то грубых страстей или примитивных инстинктов.
Философия – это скорее искусство, чем наука, и все же, посягая как минимум на внутреннюю логическую обоснованность, она и оцениваться должна по критерию «представляется верным – представляется неверным», а не «нравится – не нравится». Однако именно последняя пара и определяет общее признание.
…Какая же тайная страсть удовлетворяется постмодернистской философией? – о, это феномен особый. Тайную пружину этой философии составляет страсть не столько даже примитивная и не столько грубая, сколько – мелкая. С развитием института культуры возникла эта мелкая страстишка в среде людей, не призванных к культурному делу, но подвизающихся в нем в силу его престижности: страстишка быть философом по всем внешним признакам, не будучи им по существу. То есть складывать необщеупотребительные слова в темные для непосвященных речи, ничего по сути и не пытаясь понять, и даже уверившись в положении, достойном клинического идиота, что объективной истины как таковой и не существует…
Маркс так прямо и считал, что всякая философия только и может и должна, что обслуживать материальные интересы; но это должны были быть, правда, исключительно классовые интересы. – Философия этой философии (так сказать) – видимо, такая: истина сама по себе нашему разуму недоступна, а всякая работа разума есть только аргументация в пользу каких-то потребностей, интересов; роль же объективности в этой аргументации исполняет то, что годится не всякий личный, а только общий, социальный интерес (это свойство всеобщности), причем интерес того класса, которому суждено победить (это свойство непреложности).
Он, стало быть, не заметил, что если объективной истины, вообще не зависящей от материальных интересов, для человека не существует – то годится, в качестве мотива философствования, любая страсть и страстишка, начиная в первую очередь от личного материального интереса, своекорыстия, и кончая всем чем попало – вплоть до постмодернистского снобизма, «пижонства»…
* * *
Если ты сволочь, то всякий пострадавший от тебя сам и виноват. А если – нормальный человек и кто-то от тебя пострадает, виноват будешь ты. – Наверное, так оно потому, что в последнем случае происходит что-то близкое к предательству.
* * *
…Объяснять приходится тем, кто не хочет слушать. И потому, чем подробнее объясняешь, тем становишься для них непонятней.
Полемика – это когда каждая сторона пытается объяснить свои взгляды другой, не желающей их понимать.