«Мораль всегда
в моих собственных интересах» | «Мораль составляет
мой собственный интерес» |
| То есть мораль тем и объяснена – тем и оправдана для меня – что она в моих же интересах, так сказать, затребована моим же эгоизмом; моя мораль, согласно идее эвдемонизма, ведет меня к моему счастью, «блаженству».
| То есть мораль, как одна из наших важнейших природных предрасположенностей, не должна быть ничем вне себя оправдываема; ведь мы, каждый по отдельности, – смертны, стало быть, родились для других, для всех, «для совести», и в общем чувствуем это. Все, что мне действительно может быть нужно для счастья, не может быть достигаемо ценой морали, потому что счастье – это гармония с собой.
|
Будь иначе, моральность во мне могла бы быть только вынужденной, была бы лишь послушанием какой-то внешней силе. Причем, получается, послушанием глупым, трусливым или животно-инстинктивным, то есть не прекращающимся и тогда, когда я оказываюсь вне зоны действия этой силы... Либо же, чтобы не быть таковой, моя мораль, в поисках собственных мотивов, должна породить Господа – силу, вне зоны действия которой оказаться просто невозможно (силу всевидящую и всемогущую).
В общем, если не к трусости, безмыслию или ко всевидящему Богу (или богам, которых, по Эпикуру, наши дела вообще никак не могут волновать), моральность во мне может апеллировать только к моему же собственному эгоизму, желанию счастья для себя, – больше не к чему.
| Будь иначе, мораль во мне была бы только какой-то вынужденностью (патетически называемой «долгом»), или ее следовало бы выводить из какой-то корысти. Но она – добровольна и бескорыстна. Если мораль – лучшее в нас, то думать о ней иначе – значит оскорблять в нас лучшее…
Если она вынуждена какой-то земной силой, то она – примитивное рабство; если она вынуждена в нас какою-то высшей силой, то она, похоже, – рабство внутреннее, духовное (от страха перед богами, по Эпикуру, следует также освобождаться, как и от любого другого)… Если же она – некая особая форма служения нашей корысти, то она, тем самым, не выше корысти, к тому же ничем не защищена от случая, когда аморальная корысть окажется заманчивее моральной, и будет естественно отброшена за ненадобностью…
В общем, мораль ничем не надо обосновывать – достаточно ее в себе осознать.
|
Я не случайно употребляю «мой, мои» и не «наш, наши» – ибо именно моральность во мне и для меня и требует разъяснения. Ведь то, что без морали (кодекса поведения своих членов) не сможет существовать никакое мы, никакое общество – слишком очевидно; эгоизм коллективный действительно можно было бы назвать, в узком смысле, моралью, – но требования коллективного эгоизма с поползновениями эгоизмов индивидуальных полностью не совпадают, и (что бы ни могли сказать об этом эпикурейцы, утилитаристы или российские революционные демократы XIX века) в каждом проблемном случае индивидуальный эгоизм должен перевесить.
Почему? – Логика тут простая. – Способствовать процветанию моего общества – действительно в моих интересах, но только косвенно или опосредованно, тогда как я могу служить им и прямо и непосредственно (поскольку меня за сие не накажут). Эгоизм готов себя ублажать и прямо, и косвенно, но сначала, конечно, прямо. Расчет его по-своему верен: если от моих акций станет хуже обществу, то, правда, в некоей более или менее отдаленной перспективе может стать хуже и мне; но если от них становится реально хуже мне, какое мне (эгоисту) дело до того, будет ли от них лучше обществу?..
Вывод эгоиста таков: пусть себе существует мораль, но она ничего не должна мне стоить. Блюди мораль, пока это не требует от тебя жертв…
Итак все, что сделает в угоду морали мой эгоизм, это, понятно: 1) при прочих равных предпочтет именно те пути к моей выгоде, которые не будут по видимости противоречить принятым моральным нормам (что в обществе и безопаснее), и 2) в случае, если мне окажется все-таки выгоднее отбросить эти нормы, то совершит это не колеблясь, но по возможности тайком (не вредя самой общественной морали, как среде, в которой мне самому жить выгоднее – «уплатив дань добродетели» лицемерием)…
| Не знаю, как отнеслись бы к следующему определению морали Сократ, Эпикур или Диоген, но: мораль, в подлинном смысле этого слова, это наш общий способ выживать, сохранять род. И этого вполне достаточно, чтобы я (индивид) действовал, в меру сил, соответственно этой задаче, хотя бы иногда и во вред себе. Морален (справедлив) и инстинкт самосохранения, поскольку я тоже – член того рода, о котором призван заботиться; но он ограничен во мне «инстинктом сохранения всех» – собственно моралью.
Я говорю о чем-то вполне очевидном. Все главное, что мы делаем в жизни – рожаем детей, трудимся, приспосабливая среду к себе, копим и передаем в поколениях опыт, творим и т.д. – и исполнение чего составляет природно-естественный смысл всей нашей активности – это и есть забота обо всем нашем роде, в прямом смысле слова моральная забота. Мораль и смысл жизни (смысл всякой индивидуальной жизни) – одно. И какое может быть блаженство в жизни вопреки ее смыслу?..
(Если мы не вполне сознаем эту очевидность, то, во-первых, потому, что природа естественно вложила «мораль» во всякое живое существо, в том числе и в существа очень мало разумные и неразумные вовсе, в качестве инстинкта, и потому мораль даже и не слишком нуждается в том, чтобы быть до конца нами сознаваемой. А во-вторых, потому, что потребность самосохранения природа сделала в нас непосредственно ощутимее моральной потребности – и в этом есть, конечно, своя понятная целесообразность: ведь моя жизнь – это уже реальная ценность, а во всем предположительно добром, что я могу сделать во имя социума, я могу ошибаться и сам, и вместе с этим социумом, да и исход моих дел не гарантирован).
Итак, мораль, как забота о целом человеческого рода, заложена в меня самой природой индивидуально-смертного, но продолжающего свой род и (как бы) бессмертного на уровне рода существа; и она требует от меня трудов и самоограничений в пользу этого бессмертного. Она – не средство к моему благополучию, а сама – моя цель, самая общая, и значит такая, ценой которой немыслимо добиваться никакой иной цели. Нет других путей к счастью, кроме моральных, одобряемых моей совестью, и уклоняясь от них, я лгу, в первую очередь, не кому-то, а себе самому.
|
Конечно же, эвдемонизм предъявляет особые требования к самому нашему эгоизму. Ибо обычный эгоизм, каким мы его знаем, не только составляет антитезу морали, но и к счастью-то, за которое бьется без правил, фактически не ведет… «Один дождь над праведными и неправедными» – что удивительно и примечательно, ведь неправедные только и делают, что заботятся о себе… Эгоизм эвдемониста – философский, или, как его назовут через тысячелетия после первых эвдемонистов (из коих самый значительный, наверное, Эпикур) – «разумный».
Очевидно, лишь тот эгоизм разумен, который действительно ведет к счастью. Он-то, видимо, и будет моральным. И действительно, достаточно эгоизму стать поосмотрительней и поблагоразумней, осознать пользу самоограничения и умеренности, научиться кооперации (взаимовыгодному сотрудничеству) и так заступить на более надежную стезю к счастью, – как он обретает свойство считаться с интересами других, становится весьма похожим на мораль… И все же все сказанное о несовпадении индивидуального и коллективного эгоизмов, прямой и косвенной корысти остается в силе и тут: бывают ситуации, когда личного благополучия можно добиться за счет общества, а не вместе с ним, – и этот кратчайший путь, конечно же, первым найдет тот же «разум» (смышленость). Если мораль оправдывается эгоизмом, то, когда эгоизму окажется выгоднее обойтись без морали, он без нее, благоразумно, и обойдется… Принцип «будь морален, потому что это окупится» декларативен, зато близкий к нему принцип «будь морален, покуда это окупается» (близкий, поскольку вообще во главу угла ставится окупаемость морального поступка) – жизнен и практичен, и вполне заслуживает именования «эгоизм разумный». Но только, все-таки, это не мораль.
| Конечно же, эгоизм – самая серьезная проблема для морали. Ибо свои боли чувствуешь (по крайней мере, большинство из нас чувствует) острее, чем чужие, искушение корыстью велико, а божьей справедливости на земле, воздававшей бы нам за жертвы этой корыстью, не видно – «один дождь над праведными и неправедными»… Но факт тот, что эгоизм как единственный принцип нашего поведения – ошибочен, не отвечает нашей собственной природе, и ни к какому счастью, в конце концов, нас не ведет и даже скорее от него уводит: гармония с собою ценою совести – явный нонсенс.
Очевидно притом, и я уже это говорил, что и эгоизм, понимаемый как забота о себе, до определенной и понятной степени справедлив и морален – ведь и каждый из нас составляет часть того рода, ради которого мы живем и действуем (оставляем потомство, работаем, творим); если индивиды – для целого, то для кого тогда целое, как не для индивидов же? – хоть, правда, не всегда конкретно для нас самих… – Так как в заботе о себе своя законная часть справедливости и моральности содержится, больше того, это и есть наша непосредственная, ближайшая обязанность, – то эгоизм «разумный» – то есть способный на предвидение, здоровую умеренность, на кооперацию и компромиссы и т.д. – должен уже быть весьма и весьма похожим на настоящую мораль. И все же самый справедливый «разумный» эгоизм – лишь часть пути к моральной цели, но еще не вся цель. Сам эгоизм до некоторой степени оправдан моралью, но эту степень должна определить моральность в нас, – совесть.
Таким образом, принцип «будь морален, потому что это окупится» – ложен или лучше сказать «попадает пальцем в небо» (верен принцип – «будь морален, потому что это твое же собственное истинное предназначение»). Не мораль должна окупиться для нашего эгоизма, а эгоизм должен воспитаться до того, чтобы «окупиться» для нашей морали.
|
Если, за всем этим, продолжать настаивать на эвдемонизме и верить, что угодить эгоизму, достичь личного счастья вне морали невозможно, – то из описанного затруднения эвдемонисту-эпикурейцу можно выйти, кажется, лишь двумя способами.
Первый способ – прямо отвергнуть общее и естественное представление о самой морали, как о чем-то, что заставляет нас чем-то личным жертвовать, и попросту отождествить «хорошее» (правильное, как бы моральное) и «приятное мне», признать лишь одну настоящую цель жизни – благополучие, причем, закономерно, в самой его примитивной форме – физическое удовольствие. (Ибо формы не примитивные снова так или иначе реанимируют представления, которым придется чем-то жертвовать, но от этого-то и требуется уйти…) Это – гедонизм. Нет в жизни ничего достоверно хорошего, кроме того, что приносит непосредственное наслаждение, здесь и сейчас, и это понимает каждый, кто не дает себя обманывать миражам и туманным перспективам – кто не дурак.
| Достичь личного счастья ценой морали невозможно; при желании, можно назвать сознание этого и «эвдемонизмом». Но так оно как раз потому (здесь уже вопреки эвдемонистической идее), что счастье и эгоистические интересы перекрываются лишь отчасти.
Так точно, отчасти, счастье перекрывается и с гедонизмом. Своя правда есть и в нем – свою определенную цену имеют и непосредственные наслаждения (приятное говорит само за себя); зло наслаждений лишь потенциальное и состоит в том, что, ничем не сдерживаемые, поставленные как самоцель, они сулят одно только пресыщение (синоним опустошения), а то и нечистую совесть. Но уж, во всяком случае, мораль существует в нас отнюдь не для того, чтобы лишать нас радостей жизни (как думают аскеты), а скорее для того, чтобы увеличивать в мире их сумму…
Удовольствие – это «польза сейчас», польза – это «возможность удовольствия потом». Гедонизм, умнея, научается себя сдерживать ради собственного будущего, а там и ради чистой совести – без которой никакая радость не в радость.
|
| Второй же, и главный исход эпикурейства – на другом полюсе от гедонизма. – Моральный человек может терпеть всяческие лишения; с другой стороны, цепляться за наслаждения (решение гедониста) – нелепо и опасно. Значит, остается изменить представления о том, в чем состоит само искомое блаженство! Оно не может быть в угождении страстям. Если мораль должна вести к нему, то все мыслимое благополучие, единственная подлинная ценность, к которой надо стремиться (чтобы не сказать счастье) – это сама наша моральность. Во всяком случае, даже если нельзя назвать счастьем жизнь без всякой радости, на которую нас может обречь наша совесть, – то, если ты морален, для тебя уже не существует несчастий, и важнее этой свободы от обстоятельств ничего в жизни нет. Достойно и невозмутимо ты можешь и расстаться с самою жизнью – как сам Эпикур или Сенека… – Так эпикурейство закономерно переходит в стоицизм. Стоик, знающий, в отличие от обывателя, истинную (ничтожную) цену страстям и благополучию, и приравнявший эгоизм к самоотречению – мудрец.
| Большая правда, разумеется, есть и в другом полюсе эвдемонизма – стоицизме.
Мудрец – это «гедонист-стоик», или эвдемонист, «расширенный» до гедониста и стоика одновременно. В его душе – вся полная шкала ценностей; общее и главное не отменяет частного, а частности не затмевают общего. Для него существуют ценности (то есть вещи бесценные), которые могут потребовать от него добровольного (sic!) самоотречения, но знает он цену и удовольствиям. То и другое – необходимые, хоть и выстроенные иерархически, элементы того, что нужно ему самому – что составит его счастье.
Счастье же – не постоянная радость (для Эпикура, которого можно было бы назвать оптимистом, как потом для записного пессимиста Шопенгауэра – оно есть скорее отсутствие страданий), а удовлетворенность, «автаркия». Последнее, кажется, тоже не до конца в нашей власти. Но все возможное счастье в каждой ситуации – верность себе (верность тому, что считаешь верным); счастье мудреца – это (невозможная без гармонии с собственной совестью) гармония с самим собой. |
