Этика и эгоцентризм

Эссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий»

Впервые опубликовано в журнале «Здравый смысл» №3 (28) лето 2003, с. 41–44

Этика и эгоцентризм

(этика человечности как преодоление эгоцентризма)

Начну с вывода. Едва ли не любая известная философская этика с позиций «простой» человечности может быть осмыслена как этика человека архаичного, первобытного, – как этика стихийного солипсиста (несколько менее точно, хотя привычней для уха – эгоцентрика). Ибо сам основной вопрос этики – что мне до другого человека и его благополучия? – мог возникнуть только внутри солипсистской установки. Ныне он кажется нелепым даже на бытовом уровне, однако продолжает существовать в качестве ученого философского. «Простая» человечность, преодолевая первобытный солипсизм, снимает и этот вопрос.

Но – подробнее. Для полного эгоцентрика (солипсиста), в силу его неведомо как сохранившейся наивности (дикости), единственное и очевидное реальное, абсолютное-самоценное в универсуме – это он сам. Все прочее самостоятельного значения для него не имеет и оценивается лишь в категориях «мне нужно», «не нужно» или «все равно». Эта классификация всего сущего допускает у него лишь одно существенное исключение, к которому вынуждает его только жестокий опыт. А именно, самостоятельное значение и ценность для солипсиста может приобрести, кроме его Я, всякая сила внутри его персонального универсума, которую он не сумеет подчинить или игнорировать и которая таким образом поставит в зависимость его самого. Основа ценностей этого рода, или верховная сила, для «классического» дикаря сакральна, это – его святыня, божество. Но и в своем святом дикарь остается эгоцентриком: он – тот, кем божество только и занимается и ради кого оно разыгрывает то радостный, то страшный спектакль универсума, и его, это божество, во всякий час можно молить о благодати… В универсуме-мираже верующего эгоцентрика, как и в обычном сне, даже сне кошмарном, кое-что удается поменять одним усилием желания.

Очень явен эгоцентризм архаичной религиозности и ее этики: тут каждый надеется, что всесильный Бог окажется справедлив и милосерд к нему, как очевидно не был ни милосерд, ни справедлив уже ко многим другим, – но ни для Я солипсиста, ни соответственно для его персонального божества другие сами по себе будто не существуют, их роль – разве что пример («вот что тебе грозит!», «вот чего ты избежал!»). Легко заподозрить солипсизм и за разного рода эвдемоническими теориями.

На мой же взгляд (повторяя сказанное в начале), сам солипсизм и рождает основную этическую проблему –

чего ради мне считаться с другими, покуда они не смогут постоять за себя сами?

И все решения этой проблемы – соответственно, солипсистские, эгоцентрические. То есть ответ должен непременно содержать условие: только не ради них самих. А человечность есть преодоление эгоцентризма во всех его формах, а с тем и снятие самой этой этической проблемы, осмысление ее как недоразумения.

Итак.

Ясно, что дикарь (солипсист, эгоцентрик) будет учитывать интересы других лишь в трех случаях:

когда он к тому вынужден;
когда это ему выгодно;

когда те ему чем-то нравятся.

Но ведь и все этические системы вписываются в эти же три типа –

«этика вынужденности» – а) религиозная этика как служение Богу, «Божий страх», плюс производные от религиозной этики б) коллективистская этика-идеология, подчиняющая индивида сакральному социальному целому, и в) этика подчинения сакральным правилам, собственно этика долга;
«этика эгоизма» – более или менее рафинированного, «разумного» или, точнее сказать, благоразумного – как утилитаризм, прагматизм, гедонизм, эвдемонизм;

«этика любви» – например христианская (не по исторической практике, а по Христу).

В последующем беглом наброске я попытаюсь охарактеризовать эти типы – и то, что противопоставляет им «простая» человечность. Та духовная взрослость, которая «просто» переросла пределы самого солипсизма и сознала самоценность каждой личности, своей и чужой, ее право на эмпатию и все из этого вытекающее.

Прошу не расценить мой тон по отношению к этической классике как развязный, он – «домашний», как бы с читателем с глазу на глаз.

1. Этика вынужденности, или долга

(в солипсистской установке)

(с позиций человечности)

Вынужденность и долг – синонимы.
Синонимы вообще не конгруэнтны. В отличие от физической вынужденности, долг имеет дело с нашими душами, то есть со свободой – его можно выполнить, а можно нет. И потому следование долгу содержит в себе некую заслугу (перед той инстанцией, которая его для нас определяет). В этом смысле долг одновременно и вынужден, и доброволен. А с этим может быть, по своему для разных вариантов этики вынужденности – и радостен, и возвышен и т.п. Одних он наполняет сознанием своей угодности Богу, других – гордостью за собственную стойкость в испытаниях, третьим дает благоговейное чувство перед тем таинственным и непостижимым, что заставляет ему подчиняться. У одних эта моральная заслуга ждет себе еще и материальной награды, хотя бы и в мире ином (но тогда уж сторицей), другим наградой служит само сознание своей заслуги…
Но я забежал несколько вперед.
Исконно и по существу, этика долга есть этика религиозная. Божество – это нечто непостижимое в моем персональном универсуме, над чем я совершенно не властен и что, стало быть, властно надо мною, чему я должен повиноваться, что определяет мой долг перед ним – так называемые «добро» и «зло». В собственном универсуме я оказываюсь не в центре, но зато центр – прямо надо мною… Чем дальше вглубь истории (или чем ниже по шкале становления разума), тем больше здесь долг перед божеством напоминает простую вынужденность: тем четче проглядываются мотивы кары за ослушание и вознаграждения за послушание, ада и рая. «Не убий», «не укради» – такова его воля. Дикарь повиновался своей сакральной силе заискивая и хитря – как раб перед господином; затем, с развитием сознания, что божество обмануть невозможно, «раб божий» учится повиноваться и служить сему высшему началу всей душой – благоговейно. Так или иначе, эта мораль – служение не людям (это бы сделало верующего рабом людей, что унизительно), а только «своему» Богу. Послушание – суть религиозной этики.
Для уяснения дальнейшего важно заметить следующее. Солипсизм в архаичной душе отчасти компенсируется, отчасти дополняется стадностью, социализированностью: ощущением себя частью своего социума, племени, частью «мы». Некоторый алогизм сочетания этих установок объясняется их биологическими, а не разумными корнями. Да и алогизм здесь больше кажущийся; действительно: «мы» дикаря всегда право и достойно всего лучшего в мире, тогда как в отношении «них» можно все, от чего только эти наши естественные враги не смогут защититься, и «я» среди «нас»; «свои» тем самым хорошие, «чужие» тем самым плохие – это ли не солипсизм?
Так вот: божества дикаря даются ему через его род, племя, его «мы». Бог и по сей день – «с нами». Отсюда – вариант религиозной этики последних столетий: сакрализация самого коллективного целого (народа, государства, передового общества), уже не нуждающегося в трансцендентном Боге. Мораль (долг) определяется духом целого, это его идеология. Характерно, однако, что коллективизм этого рода до конца порвать с религиозностью не может, он порождает из себя вождизм, – «дух» общности воплощается в богочеловеке.
Далее. Свои требования божественно вынуждающее нечто (Бог или коллектив через свою власть) формулирует для нас в заповедях, которые должны стать для нас столь же сакральными, как и оно само. Так рождается понятие долга как безличного непререкаемого морального закона, который свят; священной, но – именно – вынужденности.
Сознать долг для солипсиста – это понять, что он от него требует, но не почему. Ведь «почему» в морали означает признание бытия, самоценности других существ, – задача не для солипсиста. Сами по себе они ничего не значат, а значит – долг. Но это самое «что, а не почему да зачем» и есть выражение сакральности долга. Долг не обсуждают, а выполняют. Долг не в добре, а добро – в долге, как некогда оно было в личном послушании личному божеству.
Постепенно удаляясь от идеи непосредственной вынужденности Богом, мораль долга становится все более автономной. (Кодекс правил дан каждому, и вооружившись им можно противостоять даже и авторитетам.) Но и пришедший к идее автономии долга человек, согласно Канту, ведет себя так, «как если бы Бог существовал» (принуждение существовало).

Долг – это тот естественный минимум нашего участия, на который каждый из соприкасающихся с нами может рассчитывать безусловно; это то, что «само собой разумеется», что «всего лишь долг», который «отдают», как занятую десятку – и в чем нет никакой заслуги. А именно: уважать то, что принадлежит другому – его честь, свободу, чувства и имущество; соблюдать правила всякой игры, в которую вступаешь добровольно; выручать в крайностях, которые счел бы крайностями для себя.
Вообще же, какую бы цель мы ни преследовали по собственной свободной воле – хоть пользу, хоть удовольствие – нам непременно придется делать ради нее больше или меньше такого, что само по себе никакой радости нам не доставило бы («не потопаешь, не полопаешь», «любишь кататься – люби и саночки возить» и т.п.). И цель моральная – то есть благополучие других людей, которое, в меру простой арифметической справедливости или больше, есть одна из собственных целей человечного человека – уж конечно, тут не исключение. Можно назвать это свободно- вынужденное неприятное в любом деле – труд, а в частном деле морали – долг. Долг в этом смысле есть просто труд, на который вынуждает нас наша собственная моральная потребность. Но сводить весь моральный спектр наших желаний к самой вынужденности, осмыслить весь моральный труд исключительно как безрадостный или послушно-благоговейный рабский, да еще полагать в этом пафос морали – это уж пахнет дикарством, первобытным солипсизмом. Ибо если другие для меня так же реальны и самоценны, как и я сам, забота о них не может быть только тяглом, нехотя отдаваемым долгом, но и радостью.
Далее. Теистическая религиозность вне солипсизма, кажется, немыслима. Это (любопытным образом) подмечено еще в Талмуде. Цитирую (из вторых рук): «Рабби Элеазар… спросил у Бога, доколе ему придется страдать в этом мире от бедности? "Мой сын Элеазар, – ответил Бог, – разве ты хотел бы, чтобы я весь мир пересоздал заново для того, чтобы твое рождение могло совпасть с часом достатка?"…». Действительно, мольбы к личному Богу предполагают возможность пересоздать мир ради данного момента, возможность, каковая может существовать лишь в душе солипсиста. (Либо сам Бог в этой притче был уже не теист, а деист…) А чего стоит обычный (и уже упомянутый мной) мотив обращения людей в веру – чудесное избавление от какой-нибудь напасти, от которой личный Бог почему-то уже не избавил миллионы других людей? Для солипсиста реален лишь он сам, и потому, когда пофартит ему лично, он находит мир вполне справедливым и даже чудесным, прозревает Бога в нем; не то для человека хоть минимально трезвого.… Итак, долг как персональное послушание Богу для переросшей солипсизм человечности уже не годится – человечному приходится определять свой долг самому, своим умом. А раз так, то, кстати, не поможет ему и мнение сакрального «мы».
Однако еще нелепее, с точки зрения простой человечности, идея сакральности моральных требований, уже отделенных от того, кто мог бы требовать (от личного Бога или социума). И эта нелепость даже тем очевиднее, чем идея сакрального долга, святого морального закона, развитее (я имею в виду этику Канта). Если ты раб Всевидящего, Судящего и Карающего, твое поведение по крайней мере понятно. Но если ты раб правил, в творца которых не веришь, этого уже понять нельзя – если не предположить за правилами все-таки тех живых и самоценных людей, для которых они и существуют; но тогда исчезает сакральность правил как таковых, исчезает дух угрюмого и величественного морального послушания, выпирает нелепость противопоставления «долга и склонности», поползновений на сакральность буквы вне духа. «Охотно служу я друзьям, но, к сожалению, я делаю это по склонности. И часто поэтому меня грызет мысль, что я не добродетелен. Нет иного выхода: ты должен постараться их презирать и после с отвращением делать то, что повелевает тебе долг» (знаменитая цитата из Шиллера)… Если действительно, как правильно учил Кант, другой человек для нас – цель, а не средство, – то как может быть свят сам долг, моральный закон? – нет, свят человек, а долг лишь средство. «Не человек для субботы, а суббота для человека». Свято не «что» долга, как оно по Канту (отрицавшему, скажем, ложь во спасение), свято – его «почему».
Человечность, конечно же, автономна – как автономен в каждом разум, «своя голова».

2. Этика разумного эгоизма

(в солипсистской установке)

(с позиций человечности)

Солипсизм – ведь это наивность. И жизнь, сия «горькая реальность», доставляет солипсисту только разочарования: люди-образы его личного универсума должны бы, по идее, беззаветно служить ему, как мать служила ему грудному, но и самые лучшие из людей, как оказывается, имеют вовсе не нужные ему собственные интересы… Эта их автономия его естественно огорчает и злит. Он открывает для себя главную житейскую истину: все, на самом деле, заботятся отнюдь не о нем, а о себе, все – плохие! А раз так, он должен брать свое сам, причем ему, как единственному самоценному Я в универсуме, по праву принадлежит все.
Эта позиция солипсизма, означающая тотальную войну с миром, называется эгоизмом.
«Если Бога нет, – открывает солипсист свою "страшную" правду, – то все (дурное) позволено!» То есть: если сакральной моральной вынужденности не существует, в душе его останется один лишь беспредельный эгоизм. Как говорил один персонаж у цитируемого здесь Достоевского – «свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». И этот эгоизм – единственный умопостижимый солипсисту принцип человеческого поведения, как только он стал смышленее и разучился верить; эгоизм для солипсиста чуть не синоним логики и рациональности.
Но, с другой стороны, слишком очевидно и то, что без этики никакому человеческому обществу выжить невозможно, как невозможно и человеку прожить в одиночку. Нельзя без этики. Да и врожденные склонности, как бы логичен ни казался эгоизм, почему-то отнюдь не всегда и не во всем эгоистичны.
И тут-то солипсисту является мысль обосновать этику – самим эгоизмом. Мол, «нужна самому», только это не сразу видно. Недостаточно разумный эгоист хватает свое слишком уж непосредственно и на этом горит, а эгоист подлинно разумный, благоразумный то есть, умеет себя сдерживать, себе же на пользу!
Практически вся этика, расставшаяся с сакральностью, но не вышедшая из пеленок солипсистской установки, относится к этому роду. Должна быть от этики какая-то личная выгода. Если выгода этики материальная, это утилитаризм; если выгода – душевный комфорт, – эвдемонизм. И между ними – весь спектр «разумного эгоизма».
Слабая сторона «разумного эгоизма» в том, что, хотя общая выгода от этики очевидна, а общая означает и твою лично, но все же в каждом конкретном случае, «вот сейчас», если не увидят и не дадут по рукам, можно урвать себе больше и без этики. Зачем идти к своему счастью дальним путем, если представится возможность «срезать угол»?..
…Маленькое добавление. Мысль знаменитого и столь важного для мира Пагуошского манифеста, сочиненного Расселом и подписанного также Эйнштейном, Максом Борном, Жолио-Кюри и другими великими умами, в следующем (ни больше ни меньше). Воевать в наше время нельзя, но не потому, что убийство недопустимо (об этом как-то подчеркнуто умалчивается), а потому, что в современной войне неизбежно применение ядерного оружия, и это повлечет за собой гибель всего человечества и в том числе самих тех, кто его применит. «Пусть все население Лондона, Нью-Йорка и Москвы погибнет (!), в течение нескольких последующих столетий мир мог бы оправиться от удара. Но ныне нам известно… что ядерные бомбы постепенно распространяют свое разрушительное действие на гораздо более обширные, чем предполагается, площади.» «Люди едва представляют себе, что опасность грозит им самим, их детям и внукам, но не только некоему смутному образу человечества вообще. Им трудно заставить себя осмыслить, что возможность мучительного конца нависла лично над ними и теми, кого они любят». (1) – Вот, наверное, ярчайший документ этики солипсизма, ее утрированное, карикатурно- жуткое изображение. Ученые знали, к кому обращались: к людской массе на нынешнем этапе ее духовного развития. Что там – крыловская свинья, подрывающая у дуба корни! Человеку и массовое поражение (других людей) нипочем, была бы только ему от этого польза – да вот только, додумались к счастью «разумные эгоисты», пользы от этого не будет…

Представим себе человека, который, встав перед необходимостью кому-то помочь, спросит: «а зачем мне это нужно?». Традиционная сакральная этика возразит этому эгоисту: «умный слишком! Это твой долг!», но давно уже такой человек покажется большинству скорее идиотом. И в этом – историческое достижение человечности. Что можно было бы ему ответить, кроме: «а это нужно не тебе»?..
Однако сей вопрос («зачем это мне»), ушедший из быта нормально развитых, духовно взрослых людей, продолжает – может быть, именно по причине своей уже непостижимой наивности – волновать умы в качестве глубокомысленного философского… Нам предлагают его вместе с подспудной солипсистской установкой, в которой он лишь и может зародиться, и мы его послушно принимаем, вместе с нею. Но внутри солипсистского универсума этот вопрос неразрешим. И теоретическая миссия человечности тут – указать, что солипсизм – лишь в прямом и крайнем смысле аутизм, что его универсум-галлюцинация – бред. Что эгоцентризм иррационален, как иррациональна глупость. Что, сознав объективную реальность других живых существ, нам никуда не деться от сознания их самоценности – и значит, «поступай с другими так…». Что такое решение совершенно рационально, но рациональность не есть синоним корысти, как думает дикарь. И даже Бог тут совершенно не при чем; пусть бы сам Бог нам «все позволил» (как позволяет убийства и грабежи во время войн «за веру») – многого по отношению к другим не позволим себе, а ко многому и принудим себя, мы сами.
Итак, если с позиций простой человечности взглянуть на философские ухищрения солипсизма, которому во что бы то ни стало надо свести всякий альтруизм, чтобы он стал ему понятен, если не к вынужденности, то к эгоизму – эти ухищрения предстанут нелепыми, а результаты их натянутыми. Обычное добро ближнему все равно не вмещается в искомое добро-себе-на-пользу, в самый благоразумный и дальновидный эгоизм, – и разница между ними может быть восполнена для солипсиста лишь его, добра, сакральностью. А человечности нет нужды искать за добром своей пользы, как нет нужды и в идее сакральной принудительности добра: задача общего и чужого блага, поскольку оно по справедливости зависит от нас, для нее естественна.
И все же надо отметить и следующее. Конечно же, по-житейски в эвдемонизме много правды. Ведь импульсы человечности – собственные для человека, его природные, их он обнаруживает в самом себе. Корысть не исчерпывает душевных потребностей, и на пути корысти нет счастья. В этом смысле все, что человечный делает для других, он делает для себя – не из страха и не за благодарность. Душевный комфорт обеспечивается вернее, если думаешь не о нем; человечность – эвдемонистична. Но суть в том, что она об этом не думает.
Есть заряд человечности и в утилитаризме. Добро – это польза? Да! То в моих делах, от чего кому-то лучше, а не то, что «долг» или «святыня». Нет добра в том, от чего никому нет радости. Эта очевидная идея, между прочим, всякой сакральной этике прямо ненавистна. И даже эгоизм, поскольку действительно разумен, и вправду – почти человечен.
…Добавлю следующее. Человеческая личность далеко обогнала, в моральном отношении, человеческую коллективность (остающуюся почти все той же первобытной стадностью). Разрыв был от начала времен: когда-то сам Бог заповедал неразумному еще индивиду – «не убий», «не укради», но социуму он никогда ничего подобного не говорил, война – святое (даже для «оцеживающего комара» индуса). Ныне нормальная личность не убивает и не крадет уже без божьего страха, но массы и ныне там, при своем сакральном коллективном эгоизме, безудержном в отношении чужих, но призванном сдерживать эгоизм индивидуальный. Миссия человечности – преодолеть и этот коллективный эгоизм, именующий себя «патриотизмом», «духовностью», «нравственностью» – как она преодолевает эгоизм личный. В наше технически вооруженное время эта задача – задача выживания человечества.

3. Этика любви

(в солипсистской установке)

(с позиций человечности)

…И, наконец, человеку становится в собственном солипсизме тесно. И он начинает ощущать, что главное в подлинно этическом отношении к ближнему – сам этот ближний; и что даже враг (конкурент или инаковерующий), пожалуй – тоже человек… Что не станешь угодным Богу, пока не помиришься с братом; что жертвы лучше приносить не Богу, а нищему. Что с доброго дерева должны быть хоть какие-то добрые плоды. Что долг, требующий жестокости – «побивания камнями» в худшем случае – уж и не долг, а может и преступление… Но поступаться чем-то в пользу другого исторический солипсист умел лишь тогда, когда его любил. Да и словаря-то, чтобы выражаться точно, у исторического солипсиста еще не было. И вот, возникает парадоксальная этика любви (я имею в виду всем известные максимы Христа). Почему парадоксальная? – Да потому, – и на это критики Христа указывают постоянно, – что любить по обязанности невозможно, а ведь доброе отношение не может же зависеть от симпатий или антипатий. Тем паче, как полюбишь врага?..

Между прочим, для любви «любить ближнего, как самого себя» – еще не предел: любить другого можно и больше себя. Но не всех. Всех нельзя и просто любить, даже умеренно. Человечность же естественно распространяется на всех, потому что в каждом умеет различать то же бесконечное ценное, единственное и неповторимое в универсуме существо, что от рождения видит каждый в самом себе. Соответственно и человечное отношение к другому, «ближнему», принципиально такое же, «как к самому себе»: «поступай с другими так, как хочешь, чтобы и с тобой поступали». И для этого вовсе не обязательно их «любить» (в прямом смысле слова), тем паче не нужно кого-то бояться, хотя бы и Бога, благоговейно. Эти другие, к которым человечность относится по-человечески, могут быть и «враги» – уж ясно, человечность человечна и к тем, кто стоит тебе поперек дороги или чьей веры ты не разделяешь. Человечна она и к негодяям – сколько позволяет человечность к их жертвам (возможно, тут человечности придется проявиться в гуманном отношении к заключенным)...

На этом многовековая одиссея этики в поисках ответа на вопрос дикаря «зачем мне это нужно» (то есть, повторю, «чего ради мне кого-то другого учитывать, если не из вынужденности, расчета или пристрастия»), заканчивается.

(1) Манифест Рассела – Эйнштейна. ЗС зима 2000/2001 №1(18), сс. 3–5. Назад

На первую страницу

Сайт управляется системой uCoz

Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе

Этика и эгоцентризм

(этика человечности как преодоление эгоцентризма)

1. Этика вынужденности, или долга

2. Этика разумного эгоизма

3. Этика любви