Условная этика,
или ориентация на (этическое) правило |
Безусловная этика,
или ориентация на (этический) смысл |
| Об одной для всех,
объективной моральной цели наших стремлений
говорить не приходится, ибо безусловно всеобщ лишь
эгоизм… И каждый бы взял себе все, чего только
может пожелать человек, однако реальность такова,
что не считаться друг с другом опасно, а считаться –
выгодно; нужна кооперация, сотрудничество, – то есть
– общество и какие-то компромиссы с ним; нужны
определенные рамки и для конкурентной борьбы за те
блага, которых на всех не хватит, хотя бы для того,
чтобы можно было спокойно располагать тем, что уже
приобрел; в общем, чтобы выживать, нам эгоистам
поневоле надо уметь договариваться, уславливаться.
| Моральная цель или «плод
добрый» – это польза для Жизни, Жизни вообще
(ближайшим образом – это интересы других,
представленные в моих собственных). Что до
эгоистической установки – то она учитывает лишь
малую часть этого общего целого, и, хуже того, готова
добиваться своего за счет этого целого. Она «пилит
сук, на котором сидит» – и по существу нереализуема.
Она исходит из эгоцентрической иллюзии, и
платится за эту ошибку, ибо реальность заключается в
том, что я в мире не один. Я могу быть за счет другого
сыт и одет, но не счастлив… Сочувствие всякой
жизни – первая и важнейшая моральная способность –
это чувство в самом прямом смысле объективное.
|
Если бы условная мораль
пожелала полностью вытеснить собой безусловную,
то она бы могла сформулировать себя, например, так.
–
Мораль, любой ее кодекс – это правила или
«условия игры», по которым живет общество,
существующие уже на том необходимом и
достаточном основании, что без них общество, а с ним
и мы сами, не могли бы существовать. Правила
оправданы одним тем, что должны быть правила. И
это значит, что наше подчинение им обязательно не
только тогда, когда нам это невыгодно, но даже в том
случае, когда нашему личному разумению они
представляются не самыми лучшими для всех или
прямо дурными; в этом-то подчинении и состоит
моральность, порядочность, сам нравственный
долг…
В общем, всякое моральное положение (правило) –
пункт некоей негласной общей договоренности, в
точном смысле слова условность. Безусловна лишь
необходимость в этих условностях.
В конце этих заметок я приведу, со своей точки
зрения, самый сильный аргумент в пользу этого типа
нравственности. А до того займусь ее дальнейшим
осмыслением и феноменологией.
| Вряд ли безусловная мораль
поставит себе когда-нибудь задачу полностью
устранить условную: ей ли не знать, что прямой путь к
моральной цели не всегда различим, и в таких случаях
надо держаться за правило. А для кого-то еще – и с
этим тоже надо считаться – не существует и самой
моральной цели.
Понятно, что в потемках ведут себя иначе, чем при
свете; когда пытаешься выбраться из темного леса,
сориентироваться на любую звездочку на небе и идти
по крайней мере всегда прямо – хотя и не
гарантирующее спасения, но наиболее здравое
решение. Духовных потемок это касается в полной
мере. Покуда цель не ясна или человек до нее не дорос
– в общем, по слабости человеческой – требуются
моральные правила-ориентиры. Но, уж конечно, в
виду самой цели, как при вставшем солнце, самые
верные ориентиры не только излишни – они скорее
мешают!
Итак, подлинная мораль – не то, что условно-
принято, а то, что безусловно хорошо и разумно; а
долг в том, чтобы это разумное искать. Своя
необходимость есть и в условностях, но безусловно
только само добро, в виду которого всякая условность
должна быть отброшена.
|
Чтобы не возвращаться к этому: в
малых сообществах складывается обычно своя «малая
этика» – этикет, – условность правил этой
малой этики очевидна каждому. Они и по замыслу
своему представляют собой «знаки различия» –
условные знаки принадлежности к данному,
обособившемуся внутри социального целого,
сообществу. Если быть точным и иметь в виду этикет
светский, некоторое отношение к «большой» этике
имеют и многие правила этикета (именно правила
вежливости): они подчеркнуто не касаются ничего
более важного, чем удобство общения – например, как
не быть другим физически неприятным, не создавать
неловкостей и не задевать чужое самолюбие попусту.
Однако и этические требования в этикете не имеют
преимуществ перед уже совершенно условными
формами обхождения или одежды, главным в тех и
других остается регламент. – Так вот, хотя этика и
этикет и находятся в близком родстве, речь дальше
пойдет об этике, а не об этикете. В отличие от этикета,
формирующего обособленную группу, этика
регламентирует поведение человека в самой широкой
людской общности, к которой он только чувствует
себя причастным (исторически – в своем народе).
Всякое движение к более широкой этике (от
этикета к этике или от этнической этики к
глобальной), если только это не навязывание другим
своей собственной, поневоле покушается на
условность и на маркируемое этой условностью
«наше», а это уже преступление. Сама этика должна
отступить там, где чего-то требует этикет! Так же и
для патриотической этики «общечеловеческое» – это
только предательство.
| Условная этика, с точки зрения
«плода доброго» – всего лишь «большой этикет»,
набор тех же более или менее нелепых условностей,
но общих, в отличие от этикета, не группке
«избранных», а всему носителю данной условной
нравственности – народу; если нелепости
(условности) этикетов заметны каждому и даже
утрируются, то, чтобы оценить нелепость всякой
данной условной этики, нравов, нужно быть
или иностранцем (так), или хоть в какой-то мере
дорасти до безусловной. Общей у условной этики с
этикетом является и та черта, что ей маркируется
принадлежность индивида к его социальному целому
(архаичная условная этика – то же, что патриотизм,
она лишь ограничивает личные эгоизмы в пользу
эгоизма коллективного, но не отвергает его вообще, и
за пределы «наших» не распространяется). Тогда как
безусловная этика, понятно, всечеловечна и
экстерриториальна.
Впрочем, никакая этика (и даже никакой этикет) не
могут быть стопроцентно условными. Некоторое, хоть
может и до крайности извращенное или отдаленное
отношение к безусловной ценности Жизни должна
иметь каждая этическая условность – иначе она
похоронит себя вместе с тем социумом, который ее
примет (примеров убивающих общество традиций
этнография помнит немало). Что там: даже
существование самих групповых условностей
предполагает в людях минимум общечеловеческой
этики: элементарной честности как возможности
уславливаться. (К цели выживания честность имеет
отношение прямое: без кооперации, то есть договоров,
выживать невозможно.)
В общем, достоинство условностей измеряется все-
таки их отношением к безусловному. Оттого всякий
этикет и даже сам долг должны быть забыты тут же,
как войдут в противоречие с добром.
|
Итак, продолжая прерванную
тему. – Ясно, что уславливаться можно долго и по
разному, но в конце концов на чем-то нужно
поставить точку, и больше уж не судить и не рядить: с
этого момента долг (послушание правилу) в условной
морали необходимо ставится выше разума,
приобретает черты иррациональности (и гордится
ими…). Сам вопрос о конкретном смысле моральных
правил уже несколько аморален, ибо содержит
опасность потрясения «краеугольных камней».
Запретен и вопрос, кто, собственно, с кем и когда
конкретно уславливался, или, может быть (или точно)
этот моральный «общественный договор» сложился
сам собою, путем «естественного отбора», из
случайностей и прецедентов. Тем более что с
нами, с каждым по отдельности, общество и не
может уславливаться. Каждый явившийся на свет
входит в уже сложившееся общество, в «монастырь с
его уставом», без которого сам не может обойтись,
соответственно и принимает его наличные условия.
Принимает его мораль.
| Если договор заключен, то
честность требует его соблюдать, но ведь дело
честности как аспекта безусловной этики состоит и в
том, чтобы не вступать в дурные договора!
Условность не может повязать безусловное иначе как
с его санкции, и «от сих до сих». Соответственно и
долг никогда не может стать выше разума и не может
в нем быть ничего иррационального, скорее, наш
главный долг в любой ситуации – «судить и рядить»,
сомневаться и искать. Как только мы забываем о
смысле своих моральных правил, мы западаем в
недобросовестность.
В «чужой монастырь со своим уставом» лезть не
надо, но в том и дело, что человечество – ничей
«монастырь», и в первую очередь мы принадлежим
человечеству, а не обществу.
Конечно, у сложившихся «уставов» всегда есть
какие-то основания. Кроме того, существуют
условности совершенно моральные – из тех как раз,
что имеют меньше всего касательства к морали; их-то
и следует соблюдать (правостороннее движение не
моральнее левостороннего, и наоборот, поэтому
абсолютно верно то, которое принято). Но отдавая
дань условностям, мы не должны жертвовать им
настоящей моралью – «плодом добрым».
|
Так точно, как условие, человек
получает и религию общества, в котором
родился. («Условная определенность взглядов и
убеждений» – определил религиозность Чехов.)
Говорят же, что «человек должен во что-то верить»;
в этическом плане это значит, по-видимому,
следующее: что-то внешнее нам, чего мы не находим
в своем уме (так называемое трансцендентное), но
твердое и непререкаемое должно укрепить нас в
наших условностях, ибо без них мы не можем
обходиться.
Условности в разных обществах разные, но
непреложные. И потому, скажем, если я – русский, то
тем самым и православный (откуда и должен вытекать
образ моей моральности); тут я уже от рождения
разделяю некое частное и групповое представление о
всевышнем… Условность этой веры себя фактически
не скрывает. Условен в религии даже предполагаемый
моральный абсолют (Бог).
Вот, видимо, в чем и значение тех непременных в
каждой народной религии игровых полутеатральных
действ, нередко нелепых и смешных, как будто
сомнамбулических, с забытым или нарочито смутным
смыслом, – действ, называемых ритуалами и
обрядами. Здесь религия не просто обнаруживает, а
настаивает на своей «абсолютной условности» и учит
ей, заставляет в ней упражняться. Видимо, она то
самое и внушает, что именно условность – а не смысл
– святыня. Ведь именно мораль как условность она
скрепляет своим святым авторитетом; религиозная
мораль – это продолжение обряда, а обряд – это
богослужение. Этическое поведение становится
своего рода священнодействием, когда не спрашивают
– почему и зачем.
| Если религия должна говорить
нам о чем-то предельно важном для нас, то именно
поэтому ничто и никто не может заставить нас
принять это безусловное на веру. То есть, если
человек, как говорят, и «должен во что-то верить», то
он не может принять свою веру из чьих-то рук
готовой, как будто единственно с тем, чтобы иметь
право не тревожиться…
Так или иначе, к безусловной морали религия
имеет лишь косвенное отношение. Скорее, своей
моральностью мы утверждаем Бога в нас (если
нуждаемся в нем), чем Бог утверждает в нас мораль.
Вообще, безусловное есть дело разума
(доказательств), а не веры; пусть пока еще разум мало
что может сказать определенного о мироустройстве –
но уж то, что он может сказать, одно на всех!
Истинные, удостоверенные разумом и непреложные
ценности, таким образом – не христианские и не
мусульманские, не православные и не католические, а
общечеловеческие.
Странно было бы, если бы Человек Разумный,
выживая и добиваясь благополучия за счет
осмысленных целенаправленных действий, лишь в
области морали вынужден был впадать в какой-то
полуинстинктивный мистический сомнамбулизм – как
если бы вести себя с учетом равноправного
существования ближнего он мог только
бессознательно, по глупости, не дающей ему
разглядеть собственной корысти, и в силу
вколоченного ему традицией автоматизма… Нет,
подлинно этическое поведение – в разумном существе
сознательно и добивается все большей
сознательности. Почему оно в нем, зачем оно ему? –
вопрос, говоря определенно, идиотский; этическое –
это то в нас, что полезно в первую очередь не нам, а
нужно нам оно затем, что достойный этого звания
человек сознает – он в мире не один.
|
Условности, о которых все бы
точно знали, что они условны, формальны, не смогли
бы справиться со своей этической миссией ни раньше,
ни в наше полупросвещенное время. И потому они
вынуждены, так или иначе, фетишизироваться,
сакрализоваться, или по меньшей мере имеют такую
тенденцию; по-своему религиозна (сакральна) всякая
принятость, всякая условность.
«Суббота», конечно, для человека», но человеку,
опять же в его собственных интересах, знать это не
положено…
| Все, что мы знаем безусловно,
доподлинно, бывает и великолепно и грандиозно
(вспомним хотя бы современную науку), но уже не
религиозно. Не религиозна и подлинная мораль – даже
в религиозном человеке: Бог уже не предписывает ему
правил, необходимости в которых он сам как будто не
видит, и не приставлен к нему надзирателем за их
исполнением. Мораль становится личным делом, в
котором все человеку должно быть понятно.
Фетишизировать моральное правило – значит уже
закрыть себе путь к его смыслу.
«Не человек для правил, а правила – для человека»,
то есть смысл правила важнее его самого.
|
Мораль как условность – это
релятивизм. Что до ее попыток придать себе
абсолютный статус, то они входят в самое сущность
всякой условности; условность – это и есть
относительное, принятое за абсолютное. Сие
невозможно без «скачка веры», и понятно, что
иррационализм с релятивизмом находятся в паре.
Очевидно, что религиозная этика – как и всякая
авторитарная – именно условная, в глубоком смысле
релятивная, а отнюдь не безусловная этика. Ведь если
добро и зло различает для нас только Бог и
естественного умопостигаемого критерия для их
различия не существует, то этим признается, что Бог
мог бы различить их и иначе… Пусть
моральное правило является в ней высшей заповедью
и делом абсолютного и высшего, а не человеческого,
произвола, это не снимает, а именно абсолютизирует
условность – ибо отрицает внутренний объективный
смысл этического поступка. И должно отрицать: будь
этот смысл объективен, естествен, он был бы нам и
доступен, и мы обрели бы право судить – самого
господа!
| Считайте, как будет угодно,
безусловную мораль абсолютной или релятивной: в
виду своего безусловного смысла, преследуемой им
моральной цели, каждое правило правильно лишь
относительно. И ни в чем относительное не следует
принимать за абсолютное. При этом, как бы мало
абсолютного и достоверного ни было в нашем
распоряжении, полагаться мы можем только на него,
что значит – только на разум; этика рациональна.
Практически все моральные правила,
выработанные историческим опытом человечества,
будь то поговорки или религиозные заповеди – по
меньшей мере хороши. Боюсь, что если каждый начнет определять,
что именно в морали чисто условно или устарело, то
мы и не придем к согласию… В любом случае, что
можно возразить против
заповедей «не убей», «не укради»? Плохо в них только
то, что они – заповеди. Ибо иногда собственный
смысл даже этих элементарных требований требует
«не нарушить, но исполнить» (нарушить, чтобы
исполнить)! Подчеркну: смысл требует не меньшего, а большего.
Этика умопостижима и потому безусловна, она не
зависит даже от вышней воли. Добро и зло уже не
полагаются божьим произволом, напротив, с позиций
добра и зла этика давно уже судит самого Бога, ищет
ему оправдания (теодицеи)…
|
…Конечно, есть в условной
морали и противоположная традиция – нерелигиозная.
В не столь еще далекие прежние времена очень
важной и вдохновляющей задачей представлялось
утвердить понимание общественных (иерархических,
властных) отношений как простого «общественного
договора» в противовес их пониманию как
божественных установлений. Ведь договор, по смыслу
своему, должен быть удобен для всех
договаривающихся сторон, то есть должен быть
справедливым, устраивать как власть имущих, так и
подначальных, тогда как высшая (божеская) власть,
казалось, только освящала притеснение одних людей
другими (как будто специально для этого и была
выдумана притеснителями)…
| Десакрализация, ясное
осознание условности некоторых основ человеческого
общежития, традиционно считающихся
божественного происхождения – я имею в виду
отношения власти и подчинения, социальной
иерархии – великое достижение безусловной этики.
Власть, согласно этому воззрению – только одна из
множества нужных функций, которые несут люди в
обществе, и функционера, если он не справляется со
своими обязанностями, всегда можно сменить.
Очевидно, впрочем, что и божественный произвол
санкционировал в начале истории именно то, что
нуждалось в такой санкции – социальную иерархию.
Ибо равноправный «общественный договор» с
властью дикарю был бы и непонятен, и не нужен: сила
в те времена была убедительней справедливости и
сплачивала общество эффективнее.
|
| Но даже десакрализуя, в
известной степени, земную власть, и различая этим
праведников как верных рабов божьих от
«праведников» как рабов сильных мира сего, – мы
отнюдь не лишаем сакрально-условного характера все
прочие моральные правила, и также гоним отсюда
всякое «самоволие» и «лукавое мудрствование».
Этика есть послушание, и если не признание разума
высшего, то по крайней мере отказ от своего
(предположительно, всегда корыстного…).
Религиозное умонастроение видит в разуме змея-
искусителя и укрывается от него в «святой простоте»
или в «броне праведности» (враги условной морали
присвоили, со времен Христа, последнему варианту
кличку «фарисейство»). Светское отгораживается от
разъедающей мораль рассудочности своим вариантом
праведности или фарисейства – формализмом.
| Безусловно, сакрализация
власти как таковой, с ее принципом «всякая власть от
Бога» – аморальна, ибо ставит силу выше правды.
Праведник слушается правды, а не тирана. Но затем
остается десакрализовать самое «правду» – то есть
спрашивать уже не о «праведности» (правильности,
правиле) морального поступка, а о его «плоде
добром».
«Змей-искуситель», точнее усыпитель (совести),
губящий безусловную мораль – это, наверное,
умственная и душевная леность (невосприимчивость).
Легче запомнить формулу, чем ее вывести; легче
вооружиться принципами, которые и будут все решать
за тебя, чем каждый раз заново все решать самому.
Жить с открытыми глазами слишком больно, а
принимать в чем-то живое участие слишком
ответственно, и нет лучшего средства защитить
совесть от ран, чем «броня праведности» на ней –
фарисейство или формализм.
|
Герой условной этики –
«праведник».
Фарисей – это, видимо, тот, кто сделал
праведность своим единственным призванием. Такому
уже незачем быть полезным людям, ибо сам он ничего
от них не хочет, и он угождает только Богу.
Фарисейство – стремление быть богоугодным,
гордо безразличное к земной жизни; путь к чему –
беззаветное жертвенное послушание.
…Даже с точки зрения самой условной морали, в
фарисействе есть некоторая глупая ошибка: ведь эта
мораль – правила игры, по которым люди, с божьего
благословения, преследуют свои эгоистические (а
какие же еще?) цели, – но не сама же цель!
| У безусловной морали к
фарисейству другие счеты, не те, что у условной. Не
глупость и не просто никчемный избыток рвения
видел в нем Христос, а лицемерие, и остро его
ненавидел (Фрейд бы допустил и бессознательное,
неосознанное лицемерие). Ведь Бог, надо полагать, ни
в чем не нуждается и вряд ли столь мелок, что станет
себя ублажать нашим рабским угодничеством; нет
моральных отношений, кроме отношений между
людьми – значит нет и другого добра, кроме пользы
людям. Потому «всякое дерево, не приносящее плода
доброго, срубают и бросают в огонь»; фарисейство –
самодовлеющая праведность – вот такое «дерево»,
«бесплодная смоковница».
Герой безусловной этики – «добрый человек».
|
| Коль скоро правило не должно
допускать пересудов о своем смысле, то его следует
исполнять буквально (формально точно). Здесь, надо
признать, открывается известная лазейка для
недобросовестности, ибо понятие «формально»
психологически близко к «чтобы нельзя было
придраться». Но и самое честное совершенствование в
моральности – это изощрение в буквальном, то есть
опять же в форме. Итак, формализм может быть
циничным, а может быть, напротив –
самоотверженным и бескомпромиссным (недруги
скажут «фанатичным»).
| О формализме. – Если сам факт
наличия правил важнее того, в чем они состоят, то их
и следует исполнять лишь формально, то есть так,
чтобы буква была важнее духа. Здесь, конечно же,
открывается широкая брешь для цинизма и
лицемерия: обратить букву против духа и себе на
пользу – дело нехитрое. Но и рьяное
совершенствование в праведничестве – лишь
изощрение в формализме, бывающее страшнее
простой недобросовестности: фанатичный формализм
не уступит человечности уже ни в чем, против него
бессильны и жалость, и родственные чувства, и даже
собственная корысть…
В общем, формализм в любом его виде –
«естественный враг» безусловной морали.
|
| Разновидность
последовательного (фанатичного) формализма – веры
в правила – казуистика: героическая попытка заранее
отыскать правило для каждого случая жизни.
| Безусловная мораль – особая,
беспрерывная «казуистика», уже не пытающаяся
предпосылать свои готовые решения всем живым
ситуациям, а находящая доброе решение «по месту», в
них самих. Сие невозможно по правилам, но только –
по смыслу.
|
Говоря о формализме и
казуистике, нельзя не упомянуть их поистине
великого достижения – «научного казуистического
формализма» законности, права. – Обескураживающая
и иногда нестерпимая моральная условность
судопроизводства, слепота Фемиды – не недостаток
правовых систем, который можно было бы исправить,
а сама их сущность и даже предмет их гордости. Ибо
лишь последовательный формализм, как считается
(по-видимому это так и есть), способен уберечь
угодивших в юридическую трясину от худшего зла –
от произвола судящих. От этого произвола, в
некоторых судебных системах, годным средством
считался и простой прецедент (хотя бы и дикий и
ужасный): по крайней мере каждый мог быть уверен,
что судья поступит с ним не так, как ему захочется, а
так, как с кем-то уже поступали. В более разумной
правовой системе место прецедента занимает
закон…
Хорошо все это или плохо, но ведь именно от
произвола индивидов должны уберечь общество и
правила самой морали! (Произвол – и это аксиома
условной морали – добрым не бывает.) Так что право,
если попытаться определить его – это по существу та
же мораль, но только в той ее части, которую можно
ясно и однозначно изложить (формализовать),
в основном, соответственно, сведенное к сумме некоторых
запретов (которые определить легче), и
которую формулирует по своему усмотрению и
берется гарантировать государственная (полицейская)
власть.
| Есть сфера, где формализм и
мертвенная казуистика – не то чтобы радуют, но
неизбежны и даже необходимы. Это та область, где,
как сказал философ, человек предстает «во всей своей
подлости» (недобросовестности) – именно,
юриспруденция. Признать естественным, что каждый
(истец, ответчик, да и судящий) видит справедливость
по-своему – значит признать недобросовестность
законом человеческой природы. А раз так, в деле
судопроизводства полагаться на живые и зрячие разум
и человечность не приходится: здесь ставка делается
на слепое формальное. Право должно победить
недобросовестность на его поле. Что не может быть
формализовано, того и не существует. Живое может
быть формализовано лишь приблизительно, причем
приблизительное может оказаться по смыслу
обратным точному – что ж, так тому и быть. Пусть это
формальное не гарантирует суд от ошибок, пусть
будет ужасающе косно, но по крайней мере исключит
произвол, а это в царстве недобросовестности самое
страшное…
Закон неизбежно приблизителен,
соответственно, лучший закон требует только минимума
(в основном, только что-то, явно дурное, запрещает), и его
совершенствование, продвижение к живой жизни, его
детализация, остающаяся на каждом своем шагу
формальной – это именно путь казуистики.
Как мирится с этой сферой безусловная мораль? А
так, что им нечего делить. Пусть в общественной
сфере правит хотя бы законность – все лучше, чем
беззаконие. Что касается добра – то это не
общественное, это всегда мое дело.
|
Между прочим, «формалисткой»
должна быть и всякая порядочность; мораль - это и есть
некоторый заведенный порядок, общий (неизменный) для
всех лиц и ситуаций. «Формалистка» и
принципиальность – установка на то, что никакие
обстоятельства не смеют влиять на наши моральные
принципы. (Действительно – не могут же принципы
выбираться, как перчатки, по погоде?.. А значит
должны быть априорны, а значит еще –
формализованы, даны в четких формулах.) Коль скоро
принципы должны быть предпосылаемы ситуациям, а
не отвечать на них – то какая-то избирательная
благородная слепоглухота, какое-то великолепное
умение игнорировать сложность реальной жизни,
другими словами – какая-то абсолютизированная
условность нашей морали тут необходима.
(Образ Дон Кихота – это о том, как непоколебимые
принципиальность и долг – не это ли зовут еще и
благородством? – заводят человека в вымышленный,
именно – условный мир…)
| Мораль – дело личное. В
общие принципы она не укладывается, и
формализовать ничего невозможно: лепта бывает
больше состояния, соломинка в моем глазу равняется
бревну, мытарь правее праведника, соблазняющий
глаз надо вырвать и блудницу не трогать, разбойник
оказывается в раю и т.д. и т.п. (все Евангелие
построено на парадоксах этого рода). В общем,
характернейшее в морали «плода доброго» – это что
она не может быть сведена к принципам. Если
помогать ближнему так, чтобы помочь, добиваясь
«плода доброго» (а не так, например, как Дон Кихот
«помог» мальчику), то надо снисходить и до реалий и
обстоятельств, надо поступаться и принципами… но
не так, как меняют перчатки, а так, как можно
«поменять» исхлестанную кожу: эта мораль ведь
не «послабление», а скорее абсолютизация, с ней нельзя
«рассчитаться», она требует, как уже говорилось, не
меньшего, а большего, может быть, всего…
(«Вы слышали, что сказано?» - и цитируется выполнимое
предписание; «а Я говорю вам…» - и дается невыполнимое…)
– А вот и еще
парадокс: такими мы должны быть и быть не можем,
а образец этой морали
кончил на кресте.
(Образ Христа – это и о том, как реально добрый, до конца,
человек погибает в мире условностей…)
|
Добродетель – «стойкость в
исполнении долга» (по Канту), и устоять ей надлежит,
если так доведется, и против самой человечности в
нас. – Заслуга перед моралью – подчинение долгу,
хотя бы через «скрежет зубов», через собственные
симпатии и антипатии, через душевную боль, через
снисходительность, может быть, вопреки самому
состраданию… И не прав тот, кто уступает первому
душевному импульсу, «сердцу»; добродетель в том,
что сознать долг, вспомнить правило, и поступить
«разумно» – что в данном контексте значит
правильно. (Любопытно, что здесь праведная
мораль оказывается в союзе с простым обывательским
благоразумием – способностью в любых
обстоятельствах, и особенно при «благородных
порывах», не упускать из виду собственных
интересов; осторожно-корыстное благоразумие, также
как и гордая твердокаменная добродетель, считает
нужным противостоять первому душевному
импульсу, и также почитает себя «умом»,
сдерживающим глупое «сердце».)
В общем, долг должны устоять перед «доброй
склонностью», то есть добротой в нас. Не случайно
моральный подвиг – нередко подвиг кровавый (вроде
подвигов Тараса Бульбы). Чем тяжелее вам ваше
нравственное решение – тем оно морально ценнее.
Одиозная Кантовская идея, что, если вы душевно
сочувствуете тому, кому делаете добро, то ваш
поступок тем самым уже лишен нравственной
ценности – иллюстрирует это умонастроение как
нельзя лучше.
| Моральный поступок – это
попросту добрый поступок, что слышно в самом слове
«добро-детель» (в отличие, скажем, от
«праведности»); нельзя «угодить» морали или
(согласно Христу) Богу, не угодив при этом никакому
живому существу. А последнее практически
невозможно без живого сочувствия, сострадания;
«назидает любовь», а «любви не имея» – все будет
мимо. «Любить», ясно, приходится и «врага» –
продолжать видеть живого человека и в том, кто нам
переходит дорогу, и с кем приходится бороться.
Конечно, о величине нашего сочувствия можно
косвенно судить по величине жертвы, которую мы
способны ему принести; но это отнюдь не значит, что
хорошее в нас только жертва; напротив, ведь тут нашу
материальную ипостась побеждает наша же духовная.
И уступаем мы, в добром поступке, не правилу, а
собственному «лучшему Я». (Наверное, потому и
первый импульс в большинстве из нас оказывается
добрее взвешенного: мы добры, пока собираемся
сделать то, чего так хочется нам самим, и еще не
припомнили подходящего к случаю «нравственного
правила»…) Так (как уже говорилось), в жертву
нашему состраданию могут пойти сами наши
моральные принципы – и это бывает прекрасно: это
прорыв к более высокой морали.
…Да, «плод добрый» – вещь труднодостижимая
(«трудно быть добрым»). Может, и вообще
вполне не достижимая.
Мы никогда точно не знаем,
что выйдет из наших поступков. Потому-то
сочувствие – «обратная связь» с персонажами
моральных драм, в которые мы вовлечены – должно
сопровождать каждый наш шаг.
|
| …И что «цель (хорошая) не
оправдывает средств (дурных)» – значит с этой точки
зрения, видимо, следующее: «сам "плод добрый" не
оправдывает нарушения моральных правил»!
|
«Цель (хорошая) не оправдывает средств (дурных)»:
если вы имеете в виду «плод добрый», то идти к нему,
разбрасывая «плоды злые» – абсурд. Никакой, самой
привлекательной цели нельзя жертвовать собственно
доброй целью, никакая выгода не стоит жестокости, и
т.д.
|
Итак, нравственный долг есть
священное правило (все равно, данное Богом или
возведенное в божество).
Теперь, когда изложение по-видимому вернулось к
своему началу (вообще, надо признать, все оно
вертится вокруг одних и тех же пунктов) – я, как и
собирался, постараюсь сформулировать самый
сильный, с моей точки зрения, аргумент в пользу
«морали долга» (правил, условий).
Вот этот аргумент.
Даже если согласиться с секулярными
гуманистами и признать, что существуют вполне
постижимые уму безусловные общечеловеческие
ценности – все равно перспективы добра и зла в
каждой конкретной ситуации оказываются на
практике всегда слишком неявными. То есть, пусть
поступки наши имеют в виду лишь безусловно добрые
цели – они совершаются в мире, где от наших
намерений слишком мало что зависит, где чуть ли не
все решают слепые необходимости и случай, и мы
никогда не можем гарантировать того, что реальные
последствия наших поступков будут совпадать с их
целями, а то и не окажутся им прямо
противоположны. («Дорога в ад, – как говорят, –
вымощена благими намерениями»: видимо теми
намерениями, что вступили в конфликт с этическими
правилами.) Вот почему главное в этическом
поведении – сама его «порядочность» (честное
соблюдение известных договорных условий) или
«принципиальность» (твердое следование априорным,
неконъюнктурным правилам); не случайно
«честность» и «принципиальность» мыслятся всегда в
паре (хотя не все принципы могут нравиться всем).
Выйти-то, в конце концов, из каждого поступка может
что угодно, но от человека «порядочного»,
действующего по известному принятому алгоритму,
ты по крайней мере знаешь, чего ждать (звучит
иронически, но – удобство неоценимое…).
Итак, единственно прочное, что есть в морали в
этом мире неопределенности, – это само моральное
правило, за его соблюдение мы только и можем
отвечать, значит, на него и надо опираться… Есть в
этом особый нравственный пафос: чтобы там ни было
– а ты не убивай, не бери чужого, говори всегда
правду… И это расположение духа тоже нашло
отражение в своем правиле: «делай, что должен, и
пусть будет, что будет».
| Трудно нарушить правило, даже
дурное, не совершив дурного – кого-то не обманув, не
«подставив». Даже чистое добро предпочтительно
делать по правилам, иначе, что называется, вас «не
поймут».
Но отвечу на тот аргумент за «правильную
мораль», который мне кажется самым сильным.
Да, плоды наших поступков слишком бывают мало
похожи на их намерения; это – кошмар безусловной
этики, этики «плода доброго». Но ведь и этика правил
отнюдь не решает эту проблему, она просто для нее не
существует. И отнюдь не доказано, что, в смысле
«плода», не думать о нем – лучше, чем думать.
Зато, говорят, правило – хотя бы нечто твердое, на
что может опереться каждый, а это ценно само по
себе, на этом уже можно строить общежитие, тогда
как ориентация на «плод», как выяснилось, дело самое
ненадежное. – В общем виде, на это трудно возразить.
Но только в общем виде – а ведь моральная истина,
точно, конкретна. – Если приглядеться к тому, как
правила реально живут в реальной жизни, то
обнаруживается, что они еще менее состоятельны, чем
утопическое стремление этики «плода доброго»
помочь всему живому. Реальность являет собой столь
же неверную среду для правил, как и для поступков:
смысл поступков она искажает, а самые верные
правила направляет друг против друга или даже
против себя самих. «Не убей»: а убийцу, который идет
убивать? Так кого «не убей» – убийцу или его жертв?
«Не ври»: значит, если потребуют выдать – выдай? А
предательство – разве не ложь? – и т.д. и т.п.
И как же ведет себя, ввиду коллизионности
моральных правил, «правильный» (принципиальный)
человек? Да он попросту произвольно принимает одну
сторону коллизии, обманывая себя, что якобы не
видит другой стороны; а выбор его определяется,
видимо, все той же недобросовестностью… если не
корыстью, то, может быть, нежеланием причинять
себе душевную боль… может быть, позой…
«Честность» и «принципиальность» пишутся
нередко через запятую, видимо эти понятия считаются
близкими. Честному можно верить на слово, а от
принципиального, даже когда нам его принципы не
нравятся, будто бы зато можно знать, чего ожидать. –
Но если бы это было так! На практике можно сказать с
уверенностью только то, что если он уже «встанет в
позу», его не сдвинешь. Но предвидеть, куда именно
его повернет, никак нельзя: это дело его
неосознанного произвола.
В общем, что правильно – неизвестно, что будет –
все равно не угадаешь. Но что-то кажется в данной
ситуации наилучшим, это и надо делать.
|
