Социальность рациональная и «зоологическая»

Зоологическая социальность, или стадность	Рациональная, или гуманная социальность
Инстинкт, позволяющий еще мало разумным людям то, без чего им не выжить – существовать совместно. Ощущение себя подчиненной частью общественного целого (социума), именно частью «мы», «своих», «наших». Ощущение себя сильным – этой принадлежностью. Это инстинкт обособляющий: ни одно из тех ограничений (так называемых нравственных), которые социальный инстинкт накладывает на эгоизм индивида по отношению к социуму и (постольку!) к другим его членам, не распространяется за его пределы. Больше того, у «животного человек» – как и у некоторых других животных, например крыс – его социум определенно и явно агрессивен ко всем другим социумам, – «чужим», «не нашим». (Жертвы социального инстинкта человека исчисляются многими миллионами его «особей».)	Предрасположенность, естественно возникающая на определенном уровне развития разума в человеке, как неизбежное сознание объективности существования других людей и необходимости общежития: едва ли не то же, что правосознание. То есть сознание своих и чужих одинаковых от природы прав в их логической согласованности. Любые права в социуме человеку гарантирует организованный социум, государство, и потому даже в лучших древних правовых системах они распространялись лишь на его членов (граждан). Откуда «правомочный» – «гражданин». Однако в этом архаизме повинна зоосоциальность, само же правосознание, как сознание прав естественных – дарованных каждому естеством – государственных границ не ощущает. «Гражданством» как полнотой прав наделяет человека принадлежность к роду человеческому.
Власть, скрепляющая социум (в том числе власть традиции, но это тема особая), – сакральна, свята. Мы ей обязаны тем, что мы есть. Тем самым она мудра и праведна: от «всякая власть от Бога» (плохой власти не бывает, за исключением слабой, то есть не власти) до «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак». Древние это обнаруживали непосредственно: их фараоны были и богами; позже «наш» Бог стал надстраивать и завершать пирамиду власти социума («царь и Бог»). Чудовищные тоталитарные – сверх-социальные – режимы могли и отметать Бога, – но потому, что сами были квази-религиозными. Даже руководство трудовых коллективов не считает себя чуждым воспитательных функций и требует к себе особого рода уважения, подобия религиозной любви.	Социум – это все другие и я, объединенные задачей выжить. Меньше всего социум для меня есть его власть. То есть власть – только механизм, который поставлен нами же нам на службу, и – так как всякий механизм есть источник повышенной опасности – мы его постоянно проверяем на соответствие (компетентность и добрую волю). Посягательства власти на «божественность» – на авторитет сверх делового, на право давать мне мировоззрение, претензии на мои почтение и любовь и т.п. – с точки зрения рациональной социальности отвратительны, смешны и глупы. Социум подобен трудовому коллективу. Разделение функций в коллективе необходимо, но административные функции не выше прочих, и авторитет администратора того же рода, что и репутация любого иного специалиста.
Патриотизм – наш долг перед социумом – есть, ближайшим образом, долг перед нашей властью. Патриотизм есть мир внутри (социума) и война наружу, это комплот против всего человечества. Мы говорим «наша земля», но имеем в виду территорию власти, то есть саму нашу власть. «За Бога, царя и отечество» – это не три субстанции, а одна: отечество – божественность власти. Чужая власть может быть куда человечнее к нам, чем наша собственная; она может оставить нас на нашей земле, а своя власть может ее у нас отобрать – и при этом своя власть по определению патриотична, если только достаточно сильна, чтобы уметь отстоять себя, – а супостаты остаются супостатами. «Родина» – от «род» (именно «отечество»), – социум, кровной частью которого я являюсь.	…Если понимать патриотизм не как стадную агрессивность и не как коллективный эгоизм, а «по человечески» – то это комплекс самых естественных чувств привязанности ко всему, что в твоем окружении того заслуживает, и ответственности за то в нем, что дурно. Вообще говоря, совестливый человек отвечает за весь мир; его «мы» распространяется на все человечество, хотя и начинается там, где он находится. Такой патриотизм не обособляет нас, не наполняет «гордостью», а роднит со всем остальным человечеством; ведь не полюбит дальнего тот, кто и ближнего-то не любит. Разумеется, власть имеет ко всему этому лишь то отношение, что должна быть цивилизованной властью. «Родина» – «где я родился», и с чем, соответственно, так или иначе душевно связан.
…На стороне сильного. Всякую неудачливость зоосоциальность презирает и боится ее, как заразы. А неудачника, ослабевшего, старается «заклевать» (термин, понятный наблюдавшим за жизнью стайных птиц). Несчастный виноват («несчастный» – ругательство). Так социум уничтожает в себе свои больные члены. Впрочем, это касается социальности дикой, девственной, уж чисто инстинктивной. Ныне таковая проявляется лишь в рефлексах (насмешках над проигрывающими, симпатиях к выигрывающим) и только изредка, в провоцирующих обстоятельствах, в действиях (бессмысленно-жестоких коллективных расправах над попавшими в беду беззащитными одиночками). Социальность же в цивилизованном варианте коллективизма – когда установлено, что ни один «свой» не может быть извергнут, что все в связке – это и взаимовыручка. Но и тут в «каждом» выручают исключительно «всех». Чтобы у коллектива были, так сказать, должные «показатели», в нем уже не заклевывают (раз это воспрещается), а «подтягивают» отстающих. Но вот если «отстающий» просто не хочет идти туда, куда идут все, тогда…	…Помнит о слабом, ослабевшем. Идея страховки – столь же «родная» для рациональной социальности, как и идея права. Ведь здравый смысл не может никого винить в том, в чем нет вины – в несчастной случайности – значит, помощь только справедлива. (Что такое «неудачник»? Не похоже ли, что это – человек, который по своим способностям и предпринятым трудам заслуживает большего, чем то, что получил; что справедливости в отношении него воспрепятствовал случай? А раз так, то, может быть, это слово доброе? Мы бы хотели, произнося его, чтобы справедливость восторжествовала, и уж никак не осудить?.. – Для гуманного человека так оно и было бы, если бы слово не было рождено зоологической, ненавидящей слабость, социальностью.) И эта страховка слабого – не взаимовыручка (как в коллективизме), это просто – выручка. Цель благополучия социального целого, например государства, гуманитарной помощью не преследуется, всякая такая помощь с экономической точки зрения – чистый расход. Правда, только с экономической или животной, зоосоциальной. С рациональной – вопреки принятому мнению – иначе. Ведь жить в мире, не знающем жалости, для человека человечного невозможно…
Нравственность – не доброта (то есть столько же доброта, сколько и жестокость), – это именно традиция (передаваемое не сознанием, а навыком), и чему следуют все (социум), а потому и я. Но одной силы привычки и знакомых ориентиров мало, нужно еще принуждение власти; власть отвечает за нравственность и составляет ее душу. Авторитарная нравственность – та же зоосоциальность.	Социальность сверх пределов правосознания – то есть сверх формального – это человечность, гуманность. Собственно, это уже именно не «социальность», ибо сострадать и думать (думать, как помочь другому в его беде) – это способности исключительно индивидуальные. Тому не нужны традиции, коллективные ориентиры, не нужны «нравственные устои» – у кого есть ум и доброта.
Когда социальный организм слабеет, выступают во всей своей неприглядности частные эгоизмы. Тогда власть, это воплощение силы и здоровья социума, перестают уважать (бояться), так что даже самые жестокие демонстрации ее возможностей никого не убеждают, а только злят; мораль, как добровольно-принудительная подчиненность принципам социума вопреки личной корысти, развеивается, и в каждом просыпается мародер, стремящийся обогнать других мародеров в урывании чего-то от гибнущего общего пирога. Это – то, что называется «общество прогнило».	Когда разум демонстрирует человеку равноправность его и чужих Я, социальные скрепы становятся излишними и даже мешающими. Эпохи общего энтузиазма, когда коллективная социальность на подъеме, не слишком благоприятны для расцвета личности, царство которой «не от мира сего», которой нечего для себя ждать от власти, кроме того только, чтобы она не вмешивалась и не навязывала ей своих «идеалов». Ее нравственность (точнее, человечность) – не ради социального целого, а ради всякого индивидуального другого (человека). Если социальное целое и «прогнило», для личности ничего не меняется.
Отклоняет нестандартное как таковое, агрессивно к нему. Само зло зоосоциальность назвала «преступлением» – выходом за черту принятого, стандартного. Нестандартность, от которой уж вовсе не видно никакого зла другим – включая необычную доброту – карается, как минимум, презрением. Сами вкусы стандартизируются (традиции, моды).	Не нападает, но обороняется – то есть воюет лишь с тем, что (кто) нападает. Нестандартное в людях для этого типа социальности – скорее святое, заповедное: личное дело, сокровенное чужой души, в которое не лезут и взглядом, не то что «в сапогах» (с поучениями). Социум – на защите личности. «О вкусах не спорят» – личное дело никогда не в общей компетенции.
…Это идейность.	…Это терпимость.
Мое святое, моя «духовность» – это то во мне, что больше, выше меня: это мое социальное. А не будь во мне социальности, что бы могло заставить меня блюсти справедливость? Я у себя один… Что до моего личного, то оно – синоним корыстного или интимного в смысле стыдное.	Мое святое, моя «духовность» – мое сокровенное, вне- социальное, интимное. И обратно, предельно личное – например, любовь – это святое и «духовное». Интимно сознание ценностей – самоценного для меня, ничего не обещающего моей корысти; так я блюду чужую жизнь и справедливость – как мое личное дело, мой личный интерес. «Личное» и «корыстное» – случайные синонимы.
Всякий инстинкт рационален в неразумном существе и иррационален в разумном. Зоосоциальность иррациональна в прямом смысле слова – доводы разума, ни за, ни против, для нее не имеют силы, им она противопоставляет свое необсуждаемое- высшее, свои «святыни». И обратно, всякое иррациональное устроение общества будет зоологически- социальным, стадным – ведь объединяющее всех в социум божество является в виде веры, а вменять веру во всеобщую обязанность можно лишь существам неразумным – стадным. Теократия – вполне точный синоним тоталитаризма.	Конечно, разум может и ошибаться. Зато инстинкт не может исправлять своих ошибок. Что такое рациональное устройство общества? – Это правовое его устройство. То есть такое, которое сумеет в своих законах логически согласовать равные от природы (так называемые естественные) права каждого индивида, сведя, таким образом, регламентацию к рациональному минимуму. Между прочим, назвать «рациональным» устройством социалистическое можно лишь по смешному недомыслию. Регламентация как принцип (например, насильственное выравнивание состояний) рациональна для механизмов, но не для людей.
«Общественное выше личного»: власть, олицетворяющая это общественное и его интересы, вправе распоряжаться всяким личным.	Общечеловеческое, сознаваемое в себе каждой развитой личностью, составляет ее собственный высший интерес.
Религия – дело общественное (то самое, которое «выше личного»); это дело социума, где Бог – трансцендентная верхушка его власти и которому я (как православный, иудей и т.д.) сам, душою и телом, принадлежу.	Религия – дело частное, личное, до социального принципиально не касающееся. «Царство божье внутри нас», Бог, моя вера или неверие – дело прямо интимное. В душу – не лезут, тем паче в ней не может быть начальников.

Сайт управляется системой uCoz