На главную страницу  |  Словарь по буквам  |  Избранные эссе из Словаря  |  Эссе по темам  |  Словник от А до Я  |  Приобрести Словарь  |  Гостевая книга Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе Эссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий» Впервые опубликовано в альманахе «Светский союз», М.: РГО, 2005 Религиозность как эгоцентризм (психологические заметки) …Ту ночь Наталья с семьёй провели на даче. Когда утром они вернулись в Москву, то увидели на месте своей многоэтажки груду развалин… С тех пор Наталья поверила в Бога, спасшего её и ее детей. (Из телерепортажа) …Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?! (В. Высоцкий) Господи! укрепи меня! просвети мой ум глупопониманием! Сердце бесчувственно и закоснело созижди во мне! Очи мои порази невидением, уши - неслышанием, уста научи слагати несмысленная! Всевидяще! спаси мя! спаси мя! спаси мя! (М.Е. Салтыков-Щедрин) Обыденные религиозные представления могут быть осмыслены как представления глубоко или наивно эгоцентрические, точнее – солипсистские. Поясню, что я имею здесь в виду под эгоцентризмом или солипсизмом. Ближе всего то, что в философской литературе называют солипсизмом «практическим», а я бы назвал психическим. Такой солипсизм одновременно смутен и радикален. В отличие от него даже система «субъективного идеалиста» Беркли, автора тезиса «esse est percipi» (существовать, для предмета, значит быть воспринимаемым) – кстати, надеявшегося обосновать этой системой религиозную веру – предполагала каким-то образом реальное существование всех душ (только не материи). Но на определённом этапе духовного развития, как кажется, для человека лишь одно его Я – как непосредственное самоощущение – ещё и существует доподлинно. И это отражается в его религиозности. Действительно. Рассудок в обыденной религиозной картине мира значит мало (иначе, исторически, и быть не могло), – эта картина в своих главных чертах рисуется неосознанным психическим в человеке, в терминологии Фрейда подсознательным, – подсознательное же именно эгоцентрично, оно «солипсист». Подсознательное – это и значит «до-объективное», не выходящее из пределов субъективности. Оно, подсознательное, составляет древнейший пласт души, и – примитивно. Осмысляя примитивное вообще, надо помнить, что таковое «просто», но не логически, а вопреки логике, и тем может быть бесконечно сложно. Так и архаичное в душе заявляет о себе странно, поистине чудно; древнейшее в нас есть, может быть, и мощнейшее; возможно, именно с ним напрямую говорит само трансцендентное, если рассудок такового не хочет слышать! – но чем пристальней вглядываться в него, тем явнее выступает его психическая отсталость как крайний, именно солипсистский, и вызывающий мало доверия субъективизм. Который и понятен – ведь субъективное восприятие и реагирование, хоть и чревато для индивида самыми опасными невязками с внешним миром, расходует психической энергии меньше объективного. Так вот, для подсознательного, этого стихийного солипсиста в индивиде, отнюдь не Я индивида является частью универсума, а сам универсум является частью Я. То есть универсум для подсознательного, как и (мне кажется) обыденно-религиозного Я есть в сущности то же, что сновидение, галлюцинация, грёза (собственные продукты подсознательного), – самая фундаментальная из грёз, но в принципе того же рода. Нет вещей самих по себе, нет самостоятельных лиц, а есть мои (эгоцентрика, солипсиста) ощущения, и только с ними я и имею дело. Как бы ни были похожи связи личности со своими ощущениями-восприятиями на её связи с реалиями (если они для неё вообще существуют), разница непременно даст себя знать, – о ней-то, в общем, и пойдет дальше речь. Естественно, что в солипсистском сомнамбулическом универсуме образы и ассоциации понятнее и значимее силлогизмов, и истинами служат мифы и метафоры. Чувствуешь, что указывать верующему на объективную нелепость иных его «богодухновенных» представлений даже неуместно. Эта нелепость и слишком очевидна. Верующий вводит вас в полный особого значения сон, свой мир, и смешно ему тыкать, что так, мол, не бывает – разве во сне дело в том, «как бывает»? Мир-мираж мог быть создан в шесть дней, причем свет раньше солнца и т.п. – но у грёз ведь свои законы, тут «художественная правда» значит всё, а фактическая или логическая просто ни при чем. Так, верно, оно и в искусстве: у вавилонских каменных львов по пять лап, и потому они будто бы идут; суриковский Меньшиков не мог бы разогнуться в своей лачуге, и потому ощущаешь, что ему во всех смыслах тесно. Назовем это мистикой (что вообще всякая мистика вырастает из солипсизма, этого вбирания мира в Я, утверждать не берусь) и согласимся, что эмпирике и рассудку тут делать нечего. Особенно важно следующее. Многое в моём (эгоцентрика) универсуме оказывается мне самому непостижимо и неподвластно, именно так, как и во всяком сновидении. Случаются и сны- кошмары, живо рисующие мне не что-нибудь, а мою собственную погибель! И всё же, коль скоро и неподвластные мне, высшие силы суть лишь образы моего сна, то и они вращаются вокруг меня как центра – и должны иметься способы как-то с ними справляться, настраивать их в свою пользу. Эти способы составляют культ: духо-, идоло- или богопочитание. Есть что-то и надо мною! Но – надо мною. За видимым теоцентризмом культа просвечивает всё тот же эгоцентризм: каким бы великим я ни полагал божество, я не сомневаюсь в своём праве и самой возможности занять его моими заботами. Итак, «подсознательное» (или досознательное) происхождение религиозности и определяет (по меньшей мере, составляет аспект) религиозного отношения человека к миру. Отношения эгоцентрического, внелогического и убежденного в возможности влиять на мир иначе, как приложением рук. (*) Остановлюсь на некоторых, из важнейших и непременных, теистических представлениях. Идея трансцендентного (чуда) Сознание есть сознание объективности, то есть независимого бытия мира вне моего Я и моих «нужно – не нужно», «нравится – не нравится». Это сознание мира как управляемого собственными, так называемыми естественными причинами. Ясно, что религиозная картина мира, как солипсистски эгоцентрическая или субъективистская, как отражение мира в подсознательном, должна либо вовсе или почти вовсе не иметь идеи объективности (как оно у дикаря) – либо, если чувство объективного уже сколько-нибудь окрепло в нас, постулировать существование трансцендентного. То есть чего-то находящегося за пределами естественного объективного, однако видимым для нас образом действующего и обязательно имеющего над объективностью чудесную власть. Вообще говоря, можно представить себе трансцендентное так, что оно, будучи по определению вне пределов естественного, никак себя отдельно от него, в мире естественного-то, не проявляет, хотя, может быть, само естественное составляет лишь его видимый нам аспект. Глупо было бы с этой точки зрения ждать, что сверхъестественное станет вмешиваться в естественное, себе же наперекор… Это тоже можно было бы назвать своего рода религиозностью – но здесь речь о религиозности традиционной, теистической, обыденной. Для последней же такая позиция есть только закамуфлированный атеизм и ничего больше. Религии, как сновидения, нет без веры в чудо: в возможность вмешательства сверхъестественного в естественное, преодоления, перешагивания самой объективности. Идея божества, или сакрального Итак, универсумом религиозной души правит не сама эта душа, им правит трансцендентное. Пусть универсум помещается в собственной душе эгоцентрика, но «горький» опыт убеждает каждого, и эгоцентрика тоже, в его неподвластности воле, как неподвластны воле и сны, привидения, миражи… Отчёт в этой неподвластности мира в конце концов разрушает субъективизм, выводит Я из его солипсизма к идее причинности, объективности, «самоходности» мира. Но в «первом человеке», непосредственно, она рождает совсем иную идею – идею божества: непостижимой (трансцендентной, сверхъестественной) живой силы, силы высшей, орудующей в сём мире и заставляющей с собой считаться даже его вместилище, самого эгоцентрика. Непостижимое подчиняющее – это сакральное. Сакральных сил, видимо, в мире действует много, но каждая из них имеет непосредственное отношение ко мне, заключившему в себе этот мир… Идея единого Бога Основание всех божественных (сакральных) сил – единый всевластный Бог. Эта идея возникает не сразу, но необходимо, ибо а) человеку вообще свойственно подозревать общее в многообразии, б) высшее тяготеет к абсолюту, который – в единственном числе и в) власти свойственно стремиться к единовластию… Бог – сама власть, и всё в моём универсуме в его ведении и в его руках. И так Бог оказывается выше меня в универсуме, центром которого являюсь я. Я – центр, а Бог, коль я над ним не властен, прямо надо мною; он выше меня и одновременно во мне, и сам я, хоть перед ним и ничто («я червь»), а заключаю в себе Бога («я Бог»)… Он господь, а всё-таки во мне, рабе его. Он непостижим, но это не мешает ему быть мне доступным. Он «видит меня тем оком, каким я его вижу». Он и судит меня, и милует и казнит, а существует всё-таки для меня; другие люди и подавно, они суть лишь образы моего внутреннего мира, на примере которых Бог чему-то меня учит… И я могу к нему обращаться во всякое время и во всяком месте, отнюдь не опасаясь ему надоесть и не ожидая очереди в его многих делах, – поистине реальны в мире только я и мой Бог. Сколько таких, как я, у Бога? Что он может сделать персонально для меня, не отменив что-то сделанное для бесчисленных других, не перекраивая тем самым мир?.. – Опасения напрасны: я в своём универсуме один, один и у Бога, и сделать для меня он в силах всё – что только пожелает. Единственное самоценное в моём универсуме – конечно, я; всё прочее имеет ценность лишь относительную – относительно меня. Но неподвластное мне в моём универсуме, господь, от которого я притом всецело завишу – это – сверх-ценность, это – святое. Ему, как самому себе, я преданный и благоговейный раб. Идея Бога-личности Очень понятно, что Бог должен непременно иметь черты живого существа, черты личности: то есть действовать в сём мире по непостижимому личному произволу. Вне идеи возможности произвола над миром, вне идеи своей чудесности, Бог, начало и двигатель мира, превратился бы в «законы природы», в причинность – но причинность в сознании солипсиста должна быть, как уже говорилось, преодолима, как она преодолима во сне. Чудесность божества предполагает в нем личность. Кроме того, сознание на уровне солипсистского абстракций ещё не понимает, оно, чтобы иметь возможность орудовать с ними, должно их «оживить»; в теизме ещё сохраняется первобытный анимизм. Во многом теистический Бог напоминает живую модель абсолютной истины. («Истина одна» – «Бог есть господь»; «существуют истины достоверные» – «с Богом не поспоришь»; «игнорировать правду значит действовать себе во вред» – «надо верить» и «Бог накажет»…) Грезящей душе внятен только Бог-личность, по её собственному образу и подобию – только такой Бог сможет стать моим личным. Идея богослужения и молитвы Чему же и служить эгоцентрику, как не Богу – тому во мне, что надо мной властно? Нет лучшего и умнейшего способа послужить себе самому. Кстати, всякая власть надо мной в этом моём мире тоже, конечно, от Бога (иначе откуда?); а служить тем, кто в этом мире власти надо мной не имеет, для меня только глупо или унизительно. Служить Богу – отнюдь не людям (миражи того не стоят); но можно служить и людям – ради Бога, если он того желает. Дикарь отправлял культы своих божеств, ещё хитря, пытаясь от них что-то утаить, обманывая и задабривая их материальными жертвами – несчастными тельцами и агнцами. Со временем жертвы требуются уже душевные, с любовью, ибо сущий в нас Бог видит в нас всё. Приходится предъявлять требование богоугодности к самой своей душе. Это уже почти что совесть… Что такое молитва? – Напряжение желания, которым в мире, как и в сновидении, можно – иногда удаётся – поменять всё в угодную мне сторону. («Спаси и помилуй ты меня, мать пресвятая богородица; а живу я в крайней избе на селе». – Даль, Пословицы русского народа.) Непреложной объективности в религиозной картине мира нет, а без неё мир и есть – сновидение верующего. Сумей я сосредоточиться, сумей правильно и достаточно страстно пожелать – и Бог меня услышит: Бог в мире, но мир – во мне. «Плоский рассудок» всё вопрошает, как тут быть со справедливостью – неужели всевидящий Бог скорее поможет вымаливающему милости, чем тому, кто её заслуживает и ничего не просит?.. В общем, даже и солипсисту трудно не прийти к мысли, что Бог дает не по справедливости, а благодатью. Но само это положение мне (солипсисту) кажется всё-таки справедливым, раз сравнивать себя мне не с кем, и есть способы снискать благодать… Без того сверх-наивного чувствования, что хорошо есть то, что хорошо мне, идеи благодати всё-таки не переварить. Идея обряда Сравнение ритуальных, обрядовых действий с действиями сомнамбулическими напрашивается – и, точно, здесь есть нечто большее, чем внешнее сходство. Ни в том, ни в другом случае не существует ни «почему», ни «зачем», но только – «так надо». Правильность поведения, разлученная с его объективным смыслом, естественно выражается в упорном воспроизводстве одних и тех же акций, и само это безмыслие, умение не задаваться вопросами, подчинение-ничему, тут священно. Таков обряд, где всё не для чего-нибудь, а от века; таково и его мирское продолжение – обычай, «так надо», необсуждаемый нравственный долг. Со стороны глядя, можно задаться вопросом: а в чём смысл самой этой священной борьбы со смыслом? – Без смысла ничего не бывает, и в данном случае он в том, видимо, что осмысленное объективное реагирование на мир трудно, а механическое бездумное, к тому же испытанное веками, подобно животному инстинктивному, уже как-то выручает. Разбуди лунатика на крыше, и он упадёт; убеди верующего, что Бог не приставлен его муштровать, и он придёт в ужас: «всё позволено?»… Смысл священной бессмыслицы также и в том, что объективный подход к миру непременно поставит меня перед сознанием его автономии и самоценности – и это разрушит мой удобный и уютный для меня солипсизм. Идея «истинной веры» То, что можно пребывать в «истинной вере» уже едва от рождения, в результате некоторых сакрально-сомнамбулических процедур (обрезания, крещения) – конечно, дикость во всех смыслах слова, в том числе и в смысле «примитивный солипсизм». Со стороны социума, это посвящение меня в «свои» – в те, кто перед «чужими» свят (прав без всякой правоты), и с кем, таким образом, «истинный Бог». Чужие могут иметь сколько угодно достоинств, и всё же (вот пример солипсизма коллективного) – как-то само собою ясно, что Бог с нами: ведь мы – это мы… Запад, скажем, «загнивает», как учили славянофилы, а уж всю Россию «от края и до края отец небесный исходил, благословляя»; пусть у них прогресс, зато мы – светоч миру. И т.д., и т.п. Для меня же (эгоцентрика) персонально невероятное везенье родиться точно в ту эпоху и точно в том месте, которые почтил своим присутствием «истинный Бог», загадки тоже не представляет. Где ему ещё и присутствовать, как не в средоточии универсума – там, где я? Я – «в Боге», потому что Бог во мне… Понятно и то, что даже моё незнание его конкретного учения (например того, чем же отличается родное православие от чужого католичества, или наоборот) нисколько моего Бога от меня не отдаляет. Ведь мы с ним «свои», и моя «простота» – «святая». …Но до чего же злобная, однако, эта наивная вера наших предков! Не надо далеко ходить, за какими-нибудь ваххабитами. Почитайте хоть «Страшный суд Божий. Видение Григория, ученика святого и богоносного отца нашего Василия Нового Цареградского» (издано по благословению Патриарха и безо всяких исторических разъяснений в 2001 году тиражом в 10 000 экземпляров) – да хоть и в Апокалипсис загляните – ведь это, на трезвую голову, бред какого-то неумного Чикатило. (А не бред – то явная уголовщина.) Нынешний интеллигентный верующий, конечно же, не желает вам, если вы еврей или свободомыслящий, ни огня вечного, ни палиц, жезлов и мечей «святых ангелов», ему неприятно было бы представлять ваши истошные вопли и стоны и тщетные воззвания к «человеколюбивому Христу» и т.п. Да ведь он, ваш добрый приятель и друг, почему-то и не боится за вас. Просто – верить (как бы верить) во всё это, во что может всерьёз поверить лишь чудовище, идиот с задатками садиста, входит для него в религиозный ритуал. Исполнить последний можно в сомнамбулическом персональном мире, который, в нормальном случае, в мире реальном ничего не определяет. ...Воистину, "лучше не иметь никакого мнения о Боге, чем иметь такое, которое его недостойно" (Фр. Бэкон)... Фрэнсис Бэкон. Линогравюра Л. Левченко Идея творения Универсум – моё (эгоцентрика) видение, которое не только мне непосредственно не подвластно (подвластно лишь посредством воли Бога, на которую я могу влиять), – но и неизвестно как во мне возникшее; во всяком случае я не помню, чтобы его творил. Оно родилось с мною, значит оно, как и я, имеет начало; я его не делал, значит оно творение того непостижимого, кто во мне и сильнее меня – моего Бога. Но не отрицает ли творение, как оно описано в предании, саму основу моего солипсизма? Действительно: в те дни, когда библейский Бог творил мир, меня не было. Логически следовало бы из этого вывести, что мир существует от меня независимо, и я лишь часть мира, а не наоборот. Но то – логически, а логика роли в религиозной душе не играет; кстати сам способ, каким по преданию Бог мир творил, всякую логику опрокидывает, и одно это дает мне право не беспокоиться. Кроме того, прошлое и вообще в обыденном сознании не слишком реально – что было, того нет (потому- то, видимо, и история ничему людей не учит). Так что, пускай себе мир существовал до меня – сам этот факт, наравне со всеми другими, существует лишь во мне… Идея бессмертия «Я мыслю (я-то себя ощущаю), следовательно существую» (вспоминая Декарта); сомнительно существование всего прочего, но не моё собственное. Не может же сомнительное пережить безусловное! Или, другими словами. Я в центре универсума и заключаю в себе его. Потому, если может быть и логично представить себе прекращение существования чего угодно в этом универсуме, но только не прекращение моего собственного существования. Ведь я – единственное незаменимое в универсуме, со мной исчезнет и он сам; остальное (и остальные) – лишь частности в нем! Пусть чужая смерть бывает мне и весьма печальна (я называю это «утратой», то есть потерей некоторой дорогой для меня, но всё же заменимой собственности), то моя – это даже нелепость! Если я попадаю в ситуацию, которая слишком напомнит мне те, в которых другие погибают – значит, должно прийти спасение, и оно придёт от моего Бога. Я должен, по существу, быть вечен, не может же что-то в моём мире меня пережить, – а Бог всесилен и его задача мне это гарантировать. Возможно, на каких-то условиях… Идея рая и ада …И Бог меня спасёт, но уже не для этого тленного мира, а для мира иного и лучшего, для трансцендентного, в котором он полный хозяин, – «на небесах»: для рая. Ныне Бог у меня, и это допускает ещё известные трудности; а тогда я буду у Бога. Что значит: в той части моего внутреннего мира, где мечте, чудесным образом, уже не противостоят никакие неодолимости. Объективно блаженство для избранных представить нельзя. Что это будет за счастье, если я буду лишен многих тех, которых я – хоть и эгоцентрик – люблю? А если, скажем, то рай мусульманский, то как моя радость от обладания семьюдесятью девственницами сможет сочетаться с радостью самих этих девственниц, и где их столько взять, и т.д.? Но опять-таки логике и рассудку здесь не место; разбираясь со всем этим всерьёз, глупеешь… Все эти смешные вопросы не к сомнамбулу, не к верующему эгоцентрику. Объективность тут ни при чем. Рай – это и есть окончательное избавление от объективного; это универсум, в котором уже не будет ничего докучливого неподвластного; это сон в значении мечта… Ну, а объективное, как всё составляющее зло мира, управляемого как Богом, так и сатаной – окончательно отойдёт к сатане, составит ад. Религиозная идея разума Нетрудно видеть, что объективность в нас, или разум, есть первый и естественный враг солипсистского религиозного универсума. Отчего всё зло в мире? Оттого, что стали «умные слишком». Разум, в общем, и есть «сатана», «змей-искуситель»; он, с его плодами от древа познания, извергает меня, «первого человека», из рая, туда, где неизбывны смерть, муки и труды; ближе к аду объективности… Религиозная истина Религиозные истины, эти образы-метафоры, говорят не о том, что есть в объективном мире, и даже не о том, что в нем желательно видеть – а ориентируют меня в моём субъективном мире, учат тому, что я перед своими святынями думать обязан. Абсурдное с точки зрения разума обязательство думать то- то и то-то – сформулированное на псевдологическом языке в догмате – и есть сущность веры. «Верую, ибо абсурдно» – отступаю в свой солипсистский мир, ибо в объективном мире догмату делать нечего, вера в нём не может быть сильнее фактов. Религиозная истина таким образом чудесна – она снимает реальность. «Чудо – это невозможное событие, которое должно было произойти» (В. Кротов). Так всё-таки оно действительно произошло или только должно было произойти? – В религиозном универсуме это неразличимо, как неразличимы субъективность и объективность. Неодолимость иных реальностей (явлений моего мира) самих по себе меня не слишком обескураживает – если бы всё было по-моему, то в чем бы состояла воля Бога? Но подлинный сатана – это разум, нашептывающий мне о неодолимости объективных истин вообще. Религиозное сознание, понятно, оказывается опасно близким к тому, чтобы допустить известные манипуляции в ничтожном объективном, «дольнем» мире ради утверждения истин мира подлинного, «горнего». Древний человек вырубал или «истукивал» идола своими руками, и это был его бог, – образ и факт ещё не различались, границы воображаемого и реального в солипсистском мире проницаемы; нынешние рукотворные образа требуют лишь малости священнодействия, чтобы стать нерукотворными, святыми. Много ли надо, чтобы эти образа, скажем, в нужное время заплакали мирром?.. Как и в политике, с которой религия легко объединяется как раз на этой почве, тут неправда – не пошлый обман, а созидание и упрочение нужных (или предполагающихся нужными) человеку внутренних реалий, «ценностей». Идея предназначения Я – центр мира и, значит, его смысл. Когда эгоцентрик перестает почему-либо верить в свое бессмертие, то перестает и чувствовать смысл своей жизни. Не в том же он, в самом деле, чтобы помочь жить тем, кто останется после – какое мне до них дело! и что они вообще такое, как не мои же миражи! – Но Бог мне обещает бессмертие и так восстанавливает смысл. Кроме того, я всегда со своим Богом и значит со смыслом – делаю не что-нибудь, а ему угодное или неугодное. Если мне хорошо, это Бог меня поощряет, если плохо – он меня наказывает. Бог создал мой мир, в центре которого я, и уж ясно, что моя роль в нем важна самому Богу. Странно лишь, что я не всегда могу разгадать эту роль, но в мире-грёзе вообще много странного – если не всё вообще странно. …Но вредно эгоцентрику думать: ведь это значит отдавать себе отчёт в объективностях, взвешивать, сравнивать и находить всему место в общей картине бытия, что неминуемо сдвигает самого меня (эгоцентрика) с оси мира – и я перестаю быть средоточием смысла. Так, когда солнце и сферы обращались вокруг земли, моего дома, в этот смысл, в моё божественное предназначение, верилось легче. Но вмешалась астрономия, будто бы безо всяких нечестивых намерений (ползком, как тот библейский змей) и подточила сам мой блаженный солипсизм… Идея справедливости существующего Бог всегда со мною, и всё существующее, таким образом, должно быть справедливо, сей есть лучший из миров. «Теодицеи» – уже богохульство: оправдывать Бога! Что Бог делает, то и хорошо (а не так, что от Бога можно ждать только хорошего: разве он кому-нибудь чем-нибудь обязан? не Бога судят, а он судит). …Конечно, не будь той искажающей перспективы, которая уменьшает боль сочувствия чужим бедам по мере их удалённости от нас, мы не прожили бы на земле и мига, просто сгорели бы. Если желание, вопреки всему ежесекундно происходящему ужасному на земле, продолжать жить самому, сохранять относительный покой и даже рожать детей, вообще справедливо – то справедлив и этот «перспективизм», родной брат солипсизму. Однако во всём, что хоть как-то обнаружит свою зависимость лично от нас (увы, иногда и самопроизвольно), нормальное воображение сразу должно восстановить объективную картину. У «солипсиста» же будто нет этого воображения. Участь узников гетто для него – страничка в учебнике, жертвы землетрясения – картинка на экране; одно «давно и неправда», другое «далеко и неправда» (неправда в смысле нереально). Вот ведь как: именно слабость воображения, а не его сила, и превращает настоящий мир в только кажущийся… Итак, бесчисленные несчастья, уже постигшие и постигающие бесчисленных других – не мои (эгоцентрика) несчастья, и в несправедливости мира они никак меня не убедят, потому что другие существуют для меня в другой, низшей «онтологической категории». Кто-то из них родился, чтобы сразу умереть, кто-то оказался, без всякой вины, в газовой камере. Все эти факты могут, конечно, мне очень не нравиться, действовать на нервы и внушать некую смутную тревогу за правду мира, но всё же они не в силах помешать мне «верить в справедливость» – то есть в то, что божий мир окажется справедливым лично ко мне. Ведь несознаваемое во мне вообще не знает фактичности. «Каждый чувствует себя привилегированным», как говорил Гёте. Так что, раз я верю в Бога в мире, «вера моя спасет меня», со мной всё должно оказаться, в конце концов, хорошо; в этом случае, ясно, мир будет справедливым в главном, а это от него только и требуется. Что до неприятностей, которые меня всё-таки постигают, то тут важно лишь помнить, что они входят в замысел божий относительно меня, – не напрасны и, видимо, будут мне чем-то вознаграждены. Потерял близкого? – это меня Бог испытывает, не буду падать духом. Что Бог ни делает, всё к лучшему (вспомнилось: так некто однажды попытался утешить супругу в гибели их общего ребенка – правда, за сим она его покинула). Мир грезится мне – а мои грёзы, всё равно сладкие или горькие, заманчивые или пугающие, в любом случае существуют для меня. Как тут не верить, что в конце концов я это обнаружу – с картины мира сотрутся наконец «случайные черты» – и справедливость, таким образом, предстанет во всем великолепии?.. Религиозная идея добра Добро – это угодное моему Богу. Другим людям я (верующий эгоцентрик) служить не стану, разве что им удастся обратить меня в рабство; не имея же надо мной власти, они не вполне и существуют для меня, и быть смыслом моей нравственности никак, конечно, не могут. Я – раб Богу, в этом моя добродетель и честь. Он только и может дать мне заповеди – как вести себя по отношению к другим, – и святой страх божий только и заставит меня их слушаться. Зачем, спросят, ему утруждать себя твоей нравственностью? – Он вообще занят мной, а впрочем, не знаю, да и знать не смею. – Что ему до других, раз ты у него один? – Пока ещё, увы, я слишком от них завишу. – Почему заповеди такие, а не иные? – Не моего ума дело, но в его воле было бы дать и иные. Действительно: «не убий», но если того потребует Бог – как он потребовал когда-то от праведника принести в жертву сына – то и «убий», ради Бога. Добро – это воля божья, а мораль – это моё ему полное послушание. «И Бог, видящий тайное, воздаст (мне) явно.» Идеи поста и аскезы В атеистические времена своего детства автор думал, что смысл поста – воздержание от неизбывного на земле зла плотоядства, убийства; не понимал только, почему постящимся рыбу есть всё- таки можно, а такого невинного масла – нельзя. И для него было открытием, что этот смысл – жертвоприношение: не съел – всё равно что отдал на заклание… Насколько в религиозной идее добра-богоугодности мало значат другие души и их благополучие сами по себе – видно из идеи аскезы. Заслуга перед Богом определяется тут не тем, что я дал другому (другого в сущности нет и тогда, когда я занят по видимости им), а тем, что я отнял, ради Бога, у себя (ведь я перед Богом один реален и значим). Любопытно, что Христос аскетизму нигде не учил. Он учил нестяжательству и щедрости, но это совсем другое: умение отдавать своё другим; аскет же своё уничтожит, только никому ничего не даст. Призывал он и больше радоваться; говорил, что доброе дерево узнается по плодам (реальному добру, пользе другим). Однако религиозный дух невозмутимо поправил тут самого сына божьего. Добродетель – только жертва; жертва Богу. Раз мой Бог не во всём мне потакает, он видимо, ревнует меня к радостям мира, и я должен себя в своём мире потеснить ради него. И я – то отдаю ему (зазря убиваю) несчастных «упитанных тельцов», а то, в порыве богоугодности «разбивая себе лоб», умерщвляю уже собственную плоть… Идея религиозного утешения Меньше всего я хотел бы лишить кого-то утешения. Ну да кто вообще придает вес словам… …Наверное, большое потрясение, например у переживших катастрофы, может стать причиной особого помешательства – религиозного. Всякое помешательство начинается с аутизма и похоже на оккупацию сознания подсознательным, погружение больного в сон наяву, в котором мир и все его действующие лица превращаются в образы этого сна. Невыносимость сострадания и страх за себя могут опрокинуть человека в этого рода солипсизм, где другие персонажи земной трагедии вообще как бы потеряют свое самостоятельное значение, а Бог посвятит себя лично ему. Тогда, слишком горевать по ком-то – даже и грех (и сознание этого тоже утешительно), ведь это значило бы роптать на Бога… Возможно, случай женщины из эпиграфа, чудом избегшей страшной участи сотен соседей по дому, жертв теракта – именно этот. Несчастные родственники погибших на «Курске» подводников выстроили в своём посёлке церковь. Бог, так и не сжалившийся и не спасший, только укрепил «свои позиции», веру. С одной стороны, это понятно – если утверждается будущая жизнь, то и горечь утрат на этой земле не столь абсолютна. Но как всё-таки оправдать невероятную жестокость всемогущего? Как любить и лелеять в душе образ того, кто воскресит, если пожелает, но сначала так страшно и безвинно казнит?.. Слишком трудно принять канонически религиозное утешение, если не впасть в особый сомнамбулический мир, где всякая реальность, в том числе моральная, вообще потеряет свое значение. И останешься лишь ты и твой непостижимый долг перед властью этого ирреального мира. * * * Так нынешний верующий, ценой определенного насилия над собственной объективностью (то есть над разумом), и воскрешая в себе некие архаичные инстинкты, которые не могли же исчезнуть в нас без следа – погружается в по-своему уютный эгоцентрический мир, где пребывает всегда со своим Богом, и где находит всё нужное для души… Получает власть над неумолимым естественным, находит смысл бытия и одолевает смерть, обретает меру и твердость в добродетели…     Примечание 2009 г. (*) В дополнение к той цитате из телерепортажа, которую я вынес в эпиграф, приведу выдержку из книги гораздо более искушенного мыслителя, чем наивная героиня репортажа Наталья, – из появившейся в 2008 году книги Даниила Гранина «Причуды моей памяти». (Моя статья впервые опубликована в 2005 году в альманахе РГО «Светский союз».) Цитирую Гранина по сайту «Светский гуманист». «Атеистов нет. На самом деле каждый человек, пусть втайне, верит в высшую власть, Провидение, Судьбу, Рок... Приходит момент: война, болезнь, страдания близких, их гибель, трагическое испытание – и он взывает к своему покровителю: "Спаси! Помилуй! Защити!" Его личный, тайный Вседержитель должен выручить. Сколько раз я это видел, слышал за четыре года войны. Сколько раз я, неверующий, становился верующим – перед боем, во время артобстрела, в разведке, когда потерялся, когда ночью запутался, перестал понимать, где наши, где немцы. Когда заболел отец... Да мало ли было... Оставался жив, удавалось выкарабкаться, и что? А ничего, не появлялось веры, нисколько, и не было чувства, что Он помог, нисколько, все приписывал себе или счастливому случаю. Но все же где-то откладывалась благодарность, копилось ощущение чуда не просто жизни, а своей жизни. Не знаю, может быть, нечто происходит и у других, но у меня с годами выросло это ощущение чуда моей жизни, а в самой природе чуда, наверное, и заключена вера. В непостижимость, в тайновидение духа, или иной плоти – во всяком случае, оно появляется. Возраст тут ни при чем. Скорее, это вера в нашу историю.» (С. 321) Все бесчисленные свидетельства такого типа напоминают силлогизм, в котором одна из посылок опушена, ибо, с одной стороны, трудно формулируется, с другой – как бы подразумевается сама собою. Вот этот силлогизм с одной посылкой: «Я не погиб там, где другие погибли; следовательно, Бог-хранитель существует.» – Какая же посылка опущена? Очевидно: «Но ведь я – не то, что другие; я-то и заключаю в себе весь этот мир»... В данном случае, автор прямо говорит о чуде «моей» (его) жизни, которое и убедило его в существовании Бога. Вся остальная жизнь (которой повезло меньше) – это, как он ее называет, «просто» жизнь. Чудо, которое единственно и составляет доказательство бытия Бога - это Я... Назад к месту сноски в тексте   По этой теме Этика Христа как «ситуативная этика» или совесть  |  Разум и вера  |  Бог и человечность (О расхожих теодицеях)  |  К психологии морали. Этика злых и этика добрых и другие.

Сайт управляется системой uCoz