* * *
Ничего не терпи до тех пор, пока все вокруг решат, что тебе это нравится.
* * *
Неприятная правда, которую говорить было необязательно, называется гадостью.
* * *
Мелкие гадости по-своему гаже крупных: крупные делаются хотя бы из корысти, мелкие – из чистой любви к искусству.
* * *
Подозрительность верит в зло, еще никак не доказанное, – тут она удивительно доверчива.
«Отелло не ревнив – он доверчив».
Это – озорная задиристая фраза очень ревнивого человека (каковым и был, на беду, Пушкин). Ею сказано: «Отелло неправ лишь в том, что поверил навету, но уж убить (захотеть убить) за измену – это только естественно!»
На самом деле, конечно, Отелло есть именно воплощение ревности, как порока.
Во-первых, очевидно, что только злостный ревнивец ощущает адекватным наказанием за любовную измену – лишение жизни.
А во вторых, до какой же степени Отелло именно не «доверчив», а преступно ревнив, если не доверяет именно любимому человеку, а не наветчику! и не доверяет любимому настолько, что без сомнения казнит его!
Ревнивец не любит, а именно ревнует – это его форма любви. Если Отелло убивает Дездемону, то уж, ясно, что Дездемону он не любит – ему важнее его право собственности на нее, чем она сама. Он мстит за оскорбленное право собственности. Любви, прозревающей в другом святое – то есть такое, что не может быть собственностью – для него не существует в принципе.
Невозможно удовлетворить ни жадного, ни деспотичного, ни ревнивого.
То есть, как нельзя жадному дать столько денег, чтобы ему больше уже не захотелось, так нельзя и послушаться деспотичного настолько, чтобы не остаться в чем-то должным или виноватым, или быть верным ревнивому настолько, чтобы тот не нашел в партнере какой-то оскорбляющей его свободы.
Порок требует пищи, насытить его раз навсегда невозможно. Так, ревность к особям своего пола – это только начало; не будет этого повода – появится ревность хотя бы (как поется в одной стародавней песне) – «к книгам, заседаньям и стихам» и т.д.
Деспотизм, в пределе, хочет убить. Ревность, в общем, тоже самое. Путем полного поглощения.
Повторю свою мысль, ранее уже где-то высказанную. –
Ревность – отнюдь не какое-то обостренное чувство святости любовного союза, не «ревностное отношение к любви», как полагается думать ей в оправдание, – а лишь воспаленный, на половой почве, деспотизм. Сколько прославленных ревнивцев (хоть бы Пушкин) – изменяли сами безо всякого зазрения! Уверен, что так оно и должно быть.
Самый пошлый тип ревнивца: такой явно или подспудно верит, судя по себе, в то, что каждый безусловно готов к измене, и остановить его можно только неусыпной слежкой и насилием.
Подозрительный, скорее всего, нечестен. Ревнивый, скорее всего, склонен к изменам.
* * *
Часто повторяемое утверждение, что вечным в искусстве становится только то, что умело быть современным (классикой становится то, что отвечало интересам своего времени и т.д., в разных формулировках) – будучи очищенным от романтизма – боюсь, значит всего лишь следующее: если что-то в искусстве не стало модным хоть в каких-то кругах в свое время, то для будущих времен оно попросту останется неизвестным; если о чем-то не заговорят сегодня, завтра никто не потрудится это вспомнить; будущему времени все равно придется выбирать из того, что стало заметным сейчас, будь оно и хуже того, что заметным не стало.
…Интересная штука, в этом плане, Интернет. Кажется, он способен изменить эту пагубную ситуацию в корне (если не для всех, то для некоторых видов искусства, главным образом для литературы и художественной графики). Ведь файлы действительно «не горят» (во всяком случае их несгораемость проще обеспечить)! И то, что не вписывается в моду своего времени, уже не спрятано вовсе от читателя и зрителя, и не изойдет, после смерти авторов, по выброшенным столам и пыльным чердакам, но действительно сможет сохраниться до лучших времен.
С Интернетом меняется характер известности и признанности (автора). Раньше ты становился известен (читаем, смотрим и т.д.), если был, вместе с тем, признан (авторитетен). Одного без другого не существовало. Теперь ты можешь быть в какой-то мере известен и при этом никем будто бы и не признан. То есть теперь для того, чтобы кто-то тебя ценил, тебе не обязательно обеспечивать на себя моду.
Это значит, кроме всего прочего, что Интернет дает возможность добраться до отдельного читателя независимо от того, завоевал ли ты публику или нет.
И это, поистине – совершенно беспрецедентная ситуация, и великое дело.
Искусство, в последние полтора столетия, окончательно превращается в самодовлеющий пиар; все его произведения во всех жанрах – это только «перформенсы» (по-русски – публичные выходки). Не существует уже, для культурной публики, искусства писать, рисовать, лепить и т.д., то есть искусства в собственном смысле слова, а есть – все равно лепят ли, рисуют или пишут – одно лишь сомнительное искусство обращать на себя внимание… Подлинное же искусство можно лишь укрыть да сохранить – до лучших времен. И вот Бог послал компьютер и Интернет (сколь бы много плохого ни было с ними связано…).
История искусства – это история того, что и когда в искусстве занимало публику, история художественных мод; но и что, в самом деле, может быть доступно историку, кроме этого? Не эта ли сфера и доставляет факты, которые удобнее всего находить, запоминать и пересказывать?.. Но Интернет дает шанс сохраниться искусству самому по себе.
Раньше непризнанный художник мог выразить лишь надежду: мое время придет (мода на меня придет)! Теперь он может надеяться даже и на то, что вырастет в конце концов его зритель, независящий ни от какого времени (от мод).
* * *
Горькое и тяжелое, в этом мире, составляет нечто обычное, а невыносимое и больше того: непреложный закон. И сознание этого – единственное утешение…
Если бы было предоставлено выбирать, никто в эту жизнь, на существующих условиях, прийти не решился бы. Но тех, кто уже в ней не своей волей оказался, жизнь, больше или меньше мучая, цепко держит в ловушке инстинкта самосохранения… а затем сама же коварно и жестоко покидает.
Инстинкт самосохранения жизни заставляет нас хотеть жить. А смысл это делать, волей-неволей, мы должны придумать сами.
* * *
Свои лечебные свойства имеет сочувствие, и свои – равнодушие.
* * *
Пессимизм – это отчаявшиеся ум и доброта.
Оптимизм происходит от равнодушия и недостатка воображения.
* * *
Надежда и вера вещи разные. На лучшее мы надеемся, а верится нам в худшее.
* * *
«Отчаянный» – значит «готовый действовать безо всякой надежды (чаяния) на успех дела». Тогда как в нормальном, не «отчаянном» случае к действию побуждает именно надежда.
Отчаяние – уныние, и, между прочим, отчаянные действия (совершаемые без надежды на удачу) – могут быть не только героическими, но и также совершенно унылыми.
Мы живем отчаянно. Кто уныло, кто героически, кто истерично, но во всех случаях – отчаянно.
* * *
Философствование: так мы будто пытаемся заговорить смерть.
Философствование для жизни играет ту же роль, что психотерапия при лечении неизлечимой соматической болезни. И необходимо, и не помогает.
* * *
Всякий ответ на вопрос о смысле жизни должен быть скроен, по моему ощущению, по типу: «дело не в нас, а в… (тут сам ответ)». Он, перво-наперво, предлагает отвлечься от своего эгоизма. Далеко не каждого это может удовлетворить.
«В чем смысл жизни?» – И интонация вопроса сменяется, с возрастом, с взволнованной – через испуганную – на недоуменную.
* * *
Без какой-то картины мира мы обходиться не можем, но только такой, в которой мы всегда оказывались бы в центре и правы.
Можно представить, что не Луна движется вокруг Земли, а наоборот, – ибо Земля описывает относительно Луны тот же эллипс. Но слишком уж замысловатые траектории, относительно Луны-то, должны наворачивать в этом случае Солнце и прочие небесные тела… ну и пусть, если такая «Луна» – это я!.. Даже интереснее…
* * *
Пишут потому, что «не могут не писать», – графоманы. Писать надо, если не можешь не сказать.
* * *
«Люди сметки и люди хватки победили людей ума…», – и не суди, ум, теперь победителей, и не маши после драки кулаками…
После драки – и правды больше не скажи?..
…Сначала справедливость бывает бита, а затем, если не хочет стать окончательно жалкой и смешной, должна еще и помалкивать. А еще лучше – расписаться в том, что сама была виновата и получила поделом.
* * *
Почему правду нельзя убить? А – уничтожить архивы, например?.. Конечно, шило в мешке не утаишь и какие-то улики по себе она всегда оставляет. Но тут на помощь неправде приходят всеобщая беспамятность и равнодушие.
Ложь побеждает, а правда только не умирает.
…Когда уже можно сказать правду, всем это становится неинтересно.
* * *
Искусство и мораль. –
Искусство не подчинено прописной морали и тем оскорбляет обывателя и фарисея, но не подчинено именно так же, как не был ей подчинен Христос: тот, для кого дух морали выше ее прописей, «буквы». Подлинное искусство, как Христос, пришло «не нарушить, а исполнить» .
(Но, конечно, если только «нарушить» – подобно нынешним «перформенсам» – то это не искусство, а хулиганство.)
Проституция – это плохо, но Сонечка Мармеладова – святая. Вот чему призвано научить искусство. Во всем ему нужно «дойти до самой сути» – в данном случае раскрыть добро. Но обыватель и фарисей, конечно, так и понимают, что искусство учит: если Сонечка Мармеладова оправдана – как отпущена без наказания евангельская блудница – то этим оправдывается проституция!
Обыватель по-идиотски осмысляет свободу искусства, и нынешнее псевдоискусство (то, что сделало себя неотличимым от публичных хулиганских выходок) вполне с ним заодно.
* * *
Обыватель по характеру своих убеждений близок к фарисею. Для того и другого форма заменяет дух. Различия же, во-первых, в том, что кодекс морали обывателя – общепринятое в его среде, кодекс фарисея – какие-то (исходно – религиозные) прописи; во-вторых, обыватель, в отличие от фарисея, не особенно напрягает себя никакими убеждениями.
Обыватель в своей морали – стихийный и нерадивый фарисей. Фарисей – упертый догматичный обыватель.