Подумалось, что…
Рейтинг@Mail.ru

Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе

Подумалось, что...

Одно дело – излагать свои мысли ясно, несколько иное – делать их «понятными для дураков», и уж совсем другое – сочинять что-то, рассчитанное на дурака, то есть дурацкое.

«Излагать свои мысли ясно» – в первую очередь значит: продвигаясь к выводам, излагать их последовательно, не пропуская важных звеньев доказательства и не зацикливаясь на второстепенном.
Это искусство особое. Ибо пути, которыми мы приходим к своим выводам, прямыми не бывают: и то, зачем нам так нужна была искомая истина, и то, какие собственные предрассудки нам пришлось ради нее преодолеть – бывает нам слишком важно для того, чтобы умолчать о том перед слушателем. Но, насколько нам самим бывают важны эти перипетии поиска, настолько они могут оказаться излишними для других – имеющих и собственные заинтересованности и собственные предрассудки. Им, вероятнее всего, будут важнее пути логики, в которых от каждого А к каждому В и от В к С будут вести только прямые – кратчайшие расстояния.
…Но и сказанное не вполне справедливо. «Вероятнее», но не обязательно. Ведь если мы разделяем те самые предрассудки и заинтересованности, что и у людей, которым мы растолковываем свою мысль – то, как раз, бываем понятны им особенно. Это называется, например, так: «принадлежать своему времени». Кто в наибольшей степени ему «принадлежит», бывает «понятен душе» человека своего времени; он понятен эмоционально, а не чисто логически – а это дорогого стоит… Пусть часто оказывается, что по прошествии данного времени самый любимый властитель умов, выразитель дум, становится как раз особенно непонятным, и даже не просто темным (путаным, сбивчивым и т.д.) – а странным, даже нелепым, – но ведь это уже потом…

Искусство быть понятным состоит в умении быть логичным и притом не забывать демонстрировать слушателю, чем именно ваши выводы и опровержения могут быть интересны ему самому.

«Кто ясно мыслит, тот ясно излагает».
Что значит «ясно мыслить»? Мыслить и значит – выбираться из темноты. Мысль проясняет темное, с него и должна начать; она не может быть с самого начала «ясной»! Тем паче, что самыми темными оказываются как правило представления привычные, так что именно стремящаяся к свету мысль, для немыслящих-то, все и затемняет.
(Чтобы выйти к простому представлению о Земле-шаре, необходимо продемонстрировать, что простейшее представление о верхе и низе есть на самом деле предельно темное. Ясно мыслящий, для обывателя, наводит только тень на плетень.)
Может быть, приведенный афоризм значит: «Кто хорошо понимает то, что говорит, излагает всегда ясно»? Но и с этим тоже трудно согласиться. Если понятное изложение безусловно свидетельствует и понимании излагающим предмета, то, напротив, даже полнейшее понимание предмета еще не гарантирует понятного изложения. Искусство быть последовательным (синоним: ясным) требует постоянного самоотчета в том, что на данном этапе объяснения уже ясно и что еще не ясно; когда вам «все ясно», целое уже не разворачивается в эту цепочку, ее приходится особо реконструировать. – Затем, важно, фигурально выражаясь, чтобы говорящий и слушающий изъяснялись на одном языке: чтобы их волновало одно и то же. У оригинальных умов, понятно, с этим бывают особые сложности, которые разбирать здесь не место.
Единственное толкование, с которым можно согласиться: «кто мыслит по-настоящему, искренне, тот именно и стремится к ясности – не к чему иному. А об этом вернее всего можно судить по манере его изложения».

Выражение «Сделать изложение понятным "для дураков"» – если толковать его в лучшем смысле – может значить либо: предельно «разжевать» изложение, не опуская никаких звеньев в доказательствах, – либо же оно имеет в виду все-таки не дураков, а только непосвященных, – непосвященных в ход тех исследований, выводы коих намереваются изложить. Если желать, чтобы излагаемое дошло до непосвященного в дело слушателя вовсе без потерь, это требование предполагает необходимость «дообразовать» его до нужного уровня.
Такая задача далеко не всегда разрешима, и потому она сводится к чаще всего к расшифровке специальных терминов (кстати, если без таковых вообще можно обойтись, то и лучше обойтись), а главное и худшее – к опущению доказательств. Тот, к кому обращается такая речь, сможет лишь принять ваши выводы к сведению – то есть принять к сведению, что вы пришли к таким-то выводам. Не получив возможности ни подтверждать, ни опровергать сказанное, он слишком мало выиграет от такого знания.

«Сделать (изложение) понятным для дураков»: может быть, говорить то, что нравится дуракам?.. Это ли достойная задача?..

*   *   *

Чаще всего верный ответ обнаруживает и то, что вопрос был поставлен неверно, и, таким образом, никогда спрашивающего вполне не удовлетворяет.

*   *   *

Разложить, скажем так, по двум полочкам то, что логичнее разложить по трем или более – значит не упростить дело, а запутать.

Неверное упрощение есть самое безнадежное заморачивание.

Примитивное паче сложного.

*   *   *

Истина, добро и красота достигаются трудно, и тем охотнее человек бежит от них в стадность: всякая коллективная установка мнит себя и над честностью, и над совестью, и над вкусом. Партийность гонит истину и добро, мода и стиль глумятся над красотой.

Гордость снобизма: сноб поднялся не просто над непосвященными, он – выше самих «истины, добра и красоты»!
Нет путей, каким жалкий соискатель мог бы стать равным снобу, кроме только выбора его кружка.

Апелляция к истине, добру или красоте самим по себе (а не моде в том, другом или третьем) – не comme il faut. Она сразу выдает того, кто не будет принадлежать ни к какому кругу и кому, соответственно, надо заблаговременно указать на дверь.

В союзе с правдой или здравым смыслом каждый равен богу… Но не снобу, потому что последний и над ними поставил стиль, или манерки своего кружка – «знаки отличия».

Со стадностью можно бороться лишь в одиночку. В абсолютном меньшинстве. – Иначе говоря, единственное, как можно бороться со стадностью – это не быть стадным.

*   *   *

Если многое очевидно дрянное, выплывающее под видом искусства, пользуется славой прекрасного – мы вправе предполагать, что многое истинно прекрасное остается совершенно непризнанным и неизвестным.

*   *   *

Эпоха салонного дебильства
1. «Постмодернизм» – или проще «сверхмодность», или суперснобизм. Тайные мечтания светских дебилов этим течением уловлены совершенно точно: надо наконец прямо отвергнуть самое идею смысла и объективной истины, и тогда свершится то, что уравняет дебила с нормальным культурным человеком и даже поставит его выше – культура превратится в пижонский треп, а достоинства созидателей культуры будут раздаваться светскими же дебилами, в соответствии с их симпатиями и ценностями. Философия, например, в короткий срок породит невиданную кучу терминов, каждый из которых будет выражать лишь тайную озлобленность людей, лишенных всякого интереса к истине (а только к снобистскому самоутверждению), против этой самой истины, как и их комплекс неполноценности перед теми, для кого она почему-то важна и свята. «Объективная истина – отважились они наконец заявить свое эпохальное открытие, – это идея духовных деспотов»: те, кто ею якобы дорожит, просто хотят навязывать всем одно какое-то мнение, мучить и унижать!.. Тираны, лицемеры, тоталитаристы!.. «Тираном», таким образом, оказывается всякая училка, указывающая хоть на 2х2=4! – покуда такого разоблачения не было сделано, всякий неспособный усвоить урок вынужден был делать обидные заключения лишь о собственных умственных возможностях… Овладение же терминами, выражающими принципиальную веру в пустоту – для чего будут издаваться пухлые словари – и будет означать философа. Что раньше называлось – точнее, что по существу есть – псевдоученая говорильня, занятие карьерных дураков – то и возведено в единственное назначение философии. О, великая победа светского хлыща!..
2. Искусство стало пиаром для пиара. Эта ситуация – воплощенная мечта, золотой сон салонного дебила. Все, что вообще тянет последнего к миру искусства – вся эта светская и рыночная суета – осталось и даже преумножилось: вернисажи, презентации, галереи, журнальная критика, ученые толки искусствоведов, сверкающие фолианты, различные несогласные кружки, кучки званых и множества недопущенных, «закрытые показы», богемные «кухни», заманчивое скабрезное закулисье, разбухающие тут и там сакральные имена, награды, частные коллекции, громкие грабежи, престижные аукционы, умопомрачительная лотерея цен и т.д. и т.д., – все есть! – и нет только самого искусства (оно наконец сгинуло, я сказал бы, в черной квадратной дыре). Профессиональное мастерство, значимые для души образы и живые чувства, в особенности же «чувства добрые» – вот что стало ненужно и даже смешно. Единственное изо всего эстетического арсенала, что еще требуется – это стиль, без коего ведь не различишь своих и чужих, почитаемое и презираемое; без нюха на стиль нет светского хлыща. Но и стиль здесь – не больше, чем принятая тут или там манера поведения участвующих в процессе псевдохудожников и псевдозрителей. Одним словом, из искусства устранено наконец само искусство, необходимость ощущать которое одна только и составляла для салонного дебила, среди этой захватывающей социальной жизни, неодолимую и унизительную проблему.

*   *   *

Спорить с волнами г-ну, конечно, не приходится, – зато оно живей откликается на течения и седлает всегда ту волну, что повыше.

*   *   *

Никто, как известно, не узнает себя в критике – кроме некоторых из тех, к которым эта критика относится меньше всего.
Почему так? – В каждом из нас умещаются начала всех достоинств и всех недостатков, и самомнение склоняет нас видеть в себе скорее достоинства, совестливость – скорее недостатки. Так что всякая критика, высказанная в общем виде, растревожит скорее совестливых, чем бессовестных виноватых.

Все плохое о нас – правда! – хотя, может быть, не со стороны тех, кто обвиняет.

*   *   *

Каждый по-своему прав! А особенно прав тот, кому пора морду бить.

*   *   *

«Взыскательная» публика подспудно и даже явно верит, что ее взгляды, оценки и вкусы должны определяться некими, уполномоченными на то, генералами от литературы и искусства, и, когда сталкивается с чем-то новым, не спрашивает себя: так ли? хорошо ли? нравится ли? – а: точно ли автор генерал? То есть: знаменит ли? или, для мнящих себя элитой: признан ли в том круге, к которому положено принадлежать? Соответственно: «надо» ли его читать (слушать, смотреть)?.. В самом деле: если кто-то берется вам приказывать, вы, прежде чем исполнять, поинтересуетесь – а какие у того погоны? Собственных мнений у этой публики нет – мнения попадают в нее наподобие директив, и потому вопрос о полномочиях отдающих директивы даже, для нее, разумен.

Большинство хочет быть как большинство. Этой цели перманентного самонивелирования служит, для обывателя, искусство – хотя истинная миссия искусства, казалось бы, прямо противоположная… Нынешнему обывателю уже не говорят: «посмотри, почитай, послушай то-то и то-то, это доставит тебе удовольствие», – а: «большинство это уже смотрит, слушает, читает, не зевай и ты»…

Подлинное искусство обращается к индивиду в человеке и растит личность, массовое – к массе и пестует обывателя.

*   *   *

«Чужую беду руками разведу…» – Ну, раз так, в случае своей беды – подумай, что бы ты посоветовал другому, и поступи соответственно.

*   *   *

«Плохой» человек, «хороший» человек? – Это, в значительной мере, вопрос того, с какой стороны вы к человеку подойдете – в каком отношении к нему вас поставила судьба. В отношении к одним он, может быть, добр и даже жертвен, к другим, он же – палач.

Любовь, «хорошее отношение» – это выборочная человечность. К кому-то вполне человечен был и Гитлер. К кому-то оказывается бесчеловечным даже признанный гуманист.

Если вы, на вашу беду, какой-нибудь вальдшнеп или заяц, вас может травить, пристрелить и добивать, под ваш жалобный крик, и причем единственно ради удовольствия это делать, даже тот, кого сочтут живой совестью человечества.

У тех, кем мы питаемся, есть-таки одна привилегия: не беспокоиться за наше здоровье, будущее наших детей и т.п.

Жалость есть любовь абсолютная, безотносительная.

Патриотизм – это выборочная нравственность.

*   *   *

Чего нельзя, того нельзя, даже если очень хочется.
Но – если неблагоразумно, но очень хочется, то – действительно – можно.

*   *   *

За неимением ни решимости, ни права утонуть до времени, каждый из нас цепляется и плывет на своей соломинке.

На следующую страницу
На предыдущую страницу
На главную страницу

Рейтинг@Mail.ru


Сайт управляется системой uCoz