Шоры – это своего рода синоним «точки зрения»: точка зрения, с которой чего-то не видно…

Если быть точным, точка зрения вполне превращается в шоры тогда, когда срастается с нами – когда становится нашим убеждением.

Шоры – это наши убеждения, к которым мы не в силах – или считаем себя не вправе – отнестись критически, – и которые, тем самым, делают нас неспособными многое принимать в расчет.

Наши взгляды, они же – наши шоры.

Всякая точка зрения дает возможность что-то увидеть ценой невозможности видеть все.
А можно сказать и так: всякая точка зрения дарит возможность что-то увидеть и чего-то не видеть. И далеко не всегда можно сказать, ради какой из двух этих возможностей человек принял свою точку зрения…

…Многого в жизни мы предпочли бы не замечать, и избираемые нами точки зрения дают нам такую способность.

Все видеть – слишком трудно и страшно; и наши убеждения призваны подарить нам спасительные шоры.

Понять в мире мы можем слишком мало, а пугает нас слишком многое, так что главное в наших взглядах, пожалуй, всегда именно шоры…

*  *  *

Исходно, и по самому духу этого понятия, элита – это родовая аристократия: слой (круг) общества, в котором люди обладают особой честью (достоинством, правами и почетными обязанностями) от рождения, а не как наградой за труд или таланты. Отсюда – склонность всякой элиты становиться наследственной (по-человечески понятная в самой элите, но молчаливо признаваемая и за ее пределами), и склонность к обращению понятий: «элитарно», например в искусстве или стиле жизни, не то, что хорошо, а хорошо и достойно подражания то, что элитарно…

*  *  *

Каждый преследует, основное время суток, собственные цели и действует в своих интересах, но не каждый, однако, эгоист; в понимании природы эгоизма ключевые слова – «за счет» (других) или «не за счет», «справедливо» или «несправедливо».

Всякие нормальные отношения, то есть явные или неявные союзы, любые доброжелательные контакты с ближними, не говоря уж о союзах дружеских или семейных, составляют, в нормальном случае, собственную ценность и собственный интерес для тех, кто в эти союзы входит: все, что делается ради подобного союза, главным образом постоянный учет интересов партнера, не ощущается как жертва этому партнеру, да и не является таковой. Ибо иначе никакой союз и не склеится, а без этого в мире не проживешь.
Эгоист же – это человек, по существу не способный входить в союзы так, чтобы интересы союза становились частью его личных интересов. Поскольку он вынужден их учитывать, постольку и воспринимает это как свою жертву другой стороне союза. И, если может избежать таких жертв без последствий для себя, то естественно ими и пренебрегает.

Эгоизм как внутренняя индивидуальная установка – на социальном уровне даже как будто узаконен (хотя и приветствуется патриотизм – эгоизм коллективный). Здесь каждому предоставлена свобода быть для себя, но в собственных же интересах каждый является партнером по общественному договору, “contrat social” – строго формальным требованиям которого обязуется отдавать дань, в обмен на что и пользоваться его покровительством. Настоящие травмы эгоизм наносит близким и неформальным отношениям, той совместности, которая строится лишь по желанию и которую, в норме, не учитывают только, а культивируют. Эгоист и здесь только «жертвует», досадует на свои жертвы и где может от них уклоняется.

Очень потенцирует эгоизм и сама потенцируется эгоизмом – глупость.
А крайняя глупость – это эгоцентризм, моральный солипсизм. То есть психологический примитив, не способный ощутить другие Я как самоценные и самостоятельно существующие, но только как безразличные, докучные или приятные ощущения, видения, называемые, в отличие от сновидений, явью.

Эгоизм явнее всего в личных отношениях, кульминация этих отношений – любовь. И именно в любви эгоизм проявляется всего чудовищней. Любовь эгоиста превращает любимого в предмет, который – если тот каким-то образом «отбивается от рук» – естественно и убить… (В дикой среде, поэтому, по увеличению властных притязаний и соответствующей жестокости и судят о наличии любви: «не бьет – значит не любит»…)

Всякий личный союз стоит на доверии, а обман доверия – по определению – предательство. Эгоизм, соответственно, есть другое именование подлости или бессовестности. Однако таких обвинений нельзя предъявлять всякому эгоисту а приори, – поскольку всякому, вступившему в контакт с эгоистом, это становится ясно, и момент обмана доверия из поступков эгоиста выветривается. Так что всякий бессовестный человек, конечно, эгоист, но не всякий эгоист – вполне бессовестный.

Эгоист, конечно, далеко не обязательно злой человек. Он просто предоставляет вам самим бороться за свои интересы, как сам он борется за свои. Вам казалось, что в союзе с ним вы для него будете исключены из этого соперничества, – что ж, это была ваша ошибка, сами и виноваты…
Нельзя даже, кажется, назвать эгоиста и плохим человеком (хоть нельзя назвать и хорошим). По-настоящему плохой человек должен быть и злым. Достаточно назвать его – эгоистом…

Мы действуем потому, что чего-то сами желаем, – потому, значит, что «эгоисты». Как те, кто может желать только личной корысти, так и те, кто может лично желать добра ближнему. Эгоизм этого последнего рода называется в т.ч. альтруизмом.

Бытовой эгоист – эгоист «разумный». То есть проявляющий свой эгоизм лишь в той мере, чтобы самому от него же не пострадать.

Если эгоизм – общее свойство всего живого, то кто такие собственно эгоисты?
Ответ эгоистов: те, кто этого не скрывает. Или кому не удалось скрыть. Так сказать, люди чересчур искренние.
Правильный ответ: те, кто это свое естественное свойство проявляет так, что оно исключает столь же естественное его проявление в других.

Вот весь тот эгоизм, который я сумел найти в чувстве жалости: ее акты – это кирпичики в построение того заведомо неосуществимого мира, в котором способному к жалости человеку самому хотелось бы жить.

Ждать от другого альтруизма – эгоизм.
Не желай, чтобы ближний поступал с тобой лучше, чем ты с ним поступаешь.

*  *  *

Нынешнее искусство стало искусством пиара. Не искусством «брать глыбу мрамора и отсекать от нее все лишнее», или «находить нужный цвет и класть его в нужное место», или тем паче «глаголом жечь сердца людей» и т.п., отнюдь нет, – но: совершать нарочитые публичные действа (в узком и общем смысле слова «перформенсы») в рассчитанное время.

При хорошем пиаре и черный квадрат - шедевр живописи.

Падение современного искусства – точнее того, что по общему представлению представляет собой его лицо – в том труднообъяснимом с позиций здравого смысла явлении, что собственные реальные достоинства произведения искусства как такового попросту потеряли значение: определяющее значение имеет ныне его социальное бытие, причем и последнее понимается не как его способность реально влиять на умы и сердца (все подобное может презираться даже демонстративно), но лишь как его рейтинг в специфической салонно-рыночной среде так называемых Public Relations, наделяющий его своего рода сакральностью.

«Современное» искусство (в специфическом смысле этого слова) есть нечто совершенно иное, чем «популярное»; после кратких периодов эйфории (любви без взаимности к становящимся тоталитарным режимам) «современное искусство» нашло свою настоящую нишу – его рейтинги образуются не в «массах», как признание арифметического большинства, а в «элитах», – причем относительно последних никогда нельзя точно сказать, кто именно их составляет или хоть по какому принципу они комплектуются. Именно в силу ориентации на неопределенные «элиты», эксплуатируя снобистские комплексы в своих почитателях, культы «элитарных» имен обретают волшебную свободу от необходимости для произведений, подписанных этими именами, вызывать хоть у кого-нибудь конкретного хоть какие-нибудь живые чувства, кроме указанных снобистских, – тем самым становясь делом случая и, главное, мастеров PR. Именно так и сформировался окончательно этот удивительный в своем роде феномен.

Истинное, адекватное отношение к талантливому произведению искусства (а другие искусством и не являются) – как к чему-то, в чем проявилось божество, «гений»: это отношение, в сущности, есть благоговение. То есть любая попытка подойти к нему с рассудочными критериями лишь выдает собственную нечувствительность критика к самому главному в искусстве, заключенной в нем «искре божьей». И вот это-то обстоятельство и является надежнейшей защитой от критики для всего, что окажется по общему признанию на «святом месте», каким бы образом оно там ни оказалось. Да и психология самой славы – культ…

То, на что публика не смеет взглянуть критически, ее «культовое», должно ее улучшать, а не портить и не дезориентировать… Искусство – не объективная наука, оно наполовину живет в наших душах; научная ложь может разве что замедлить развитие науки, но в конце концов сама собой отмирает, тогда как ложное (не по достоинству признанное) искусство остается жить, как его собственная – а с ним и наша с вами – болезнь. Наука, повторю, вся в своих непреложных результатах, любая лысенковщина касается лишь пострадавших от нее да специалистов-историков, искусство же – все целиком в своей истории, причем, увы, главным образом социальной истории, истории публичных пристрастий и мнений, той истории, одним словом, что оставляет свидетельства…

«Черный квадрат на белом фоне». Худ. Малевич. Опасайтесь подделок.

*  *  *

Когда на завидном месте красуется ничтожество, одних это зрелище подавляет, других – вдохновляет.

*  *  *