Стадность и сакральное

Всякая иррациональная социальность претендует быть сакральной, священной, она видит себя самою духовностью – но трезвый взгляд не может не различать за всякой такой социальностью примитивно-зоологических черт, «стадности».

«Стадность»: социальность инстинктивная, зоологическая	«Духовность»: социальность иррациональная, сакральная
Стадное и власть. – Будь то рыбы, птицы, четвероногие или двуногие – нет стаи или стада без вожака, – лидера, вождя. Стадо («зоологический социум») образуется и держится властью, это его душа. Каждое общественное существо (стадное животное) имеет иерархический инстинкт – уважения к силе как таковой, – дающий одним право подчинять, называемое властью, а другим, несмотря на их численно-силовое превосходство, оставляющий обязанность подчиняться. Толпа, примитивнейшая из иерархий и наиболее сходная с зоологической, имеет одного вожака и однородную массу ведомых. Нормальные человеческие иерархии много сложнее. Впрочем, тут им далеко до иерархий насекомых, где «социальные ступени» различаются даже биологически (идеал, которого человек так наивно достигает особыми униформами, нарядами, для каждой функции…).	Сакральное и власть. – Сакральное (примитивное святое, или святое дикаря) есть, конечно, еще не разум и не добро, а непостижимые уму силы, которые первый человек ощущал повсюду. Вместо естественных причинных отношений он усматривал отношения живой невидимой власти, власти духов, которую, когда эта власть касалась его лично, мог лишь задабривать, умилостивлять жертвами и послушанием (питать культ). Это первобытное восприятие силы и власти как сакрального в общем сохраняется и сегодня, в нынешнем святом. «Всякая власть от Бога», говорит большинству верующих религиозное чувство, «царь и Бог» составляют устойчивое словосочетание, вера есть синоним послушания, покорности. О «религиозном истоке власти» (а может, властном истоке религии?) говорит Бердяев; религию силы, «Machtswille», вовсе без веры в Бога создал Ницше…
Уважение к силе, соответственно презрение к слабости и несчастливости. Толпа, наблюдающая за дракой, болеет за побеждающего, а чье-то бессилие вызывает у нее смех или даже рефлекс «заклевывания», выплеск иррациональной коллективной агрессии против него.	Сакральное – сила, не разделившаяся еще на добрую и злую, благую (собственно святую) и сатанинскую. Соответственно и права для него была сила, виновата – слабость и несчастливость. Так именно и судили первобытные боги: для выяснения правоты назначались драки (судебные поединки), ордалии…
Стадность покоряет индивида не аргументами, конечно же, а силой (точнее, гипнозом силы). Ведь и то, в чем стадо должно его убедить – это не в правоте какой-то теории, а в реальности своей власти, то есть в своей жизнеспособности, возможности покровительствовать послушным. Война выявляет победителя, а с тем – и его правоту… На «зоологическом» уровне сознания это вполне понятно.	Сакральное есть сила и убеждает силой. Лишь «плоскому рассудку» кажется абсурдным и омерзительным лицемерием известная религиозная практика – с оружием в руках, а то и пытками и казнями «обращать в веру» (да еще, скажем, в христианскую). Под угрозой расправы можно говорить, чего не думаешь, но не думать то, что от тебя требуют… Однако чувству сакрального, примитивной религиозности, это чудо открыто непосредственно.
Понятно, инстинкт «общественного животного» человек требует того, чтобы «социообразующие» права власти были выведены из-под критического рассмотрения. Иерархизм внеразумен. Общая умственная неразвитость – наилучшая почва для стадных властно-послушных (авторитарных) отношений; когда «разводится слишком много умных», это воспринимается массой как угроза нравственности (коллективному бытию)… Но достаточно ощутить внеразумное сверхразумным – и вместо глупого получим святое. Власть, поистине – это и есть бог стадного человека. Таким путем зоологически-социальное чувство восходит к чувству сакрального, – уже не чисто материального, а «духовного».	Понятно, что для существа общественного непременной функцией сакральной власти над ним явится функция административная, «социообразующая». Так и было испокон веков: когда принадлежность к своему роду составляло все право первобытного индивида на жизнь (для другого рода, как и для хищных зверей, он был лишь объект охоты), сакральные духи являлись предками-покровителями рода. Сакральное социально и поныне. Персональную веру религией не называют; религия сверхразумна, а значит, сверхличностна, коллективна; она дается социуму, а индивиду – лишь через его посредство. В общем, сакральное естественнее всего находит себя в социальной стороне нашего естества. И свою «духовность» индивид обретает лишь в подчиненности социуму.
Разум составляет и силу человека, но… Но инстинкту разум опасен; ведь эта способность объективного реагирования на меняющиеся ситуации и развилась в биологических существах взамен автоматического инстинктивного реагирования на ситуации типовые. Одним своим наличием рассудок разъедает инстинкты, и в человеке мы можем наблюдать, как инстинкты приходят в упадок, и как они – в частности, инстинкт социальный (стадный) – сопротивляются, как они ненавидят и презирают рассудок. Тут есть и своя правда. Сам по себе стадный человек, вне власти стада – лишь одно «дай», чистая корысть; соответственно и смышленость в стадном человеке, как возможность эмансипации индивида от этой власти, опасна для социального целого.	Разум в человеке, как будто – «искра божия»; если человек, в отличие от животных, и приближен к Богу (в авраамических религиях) – то, надо думать, потому, что (будучи наделен способностью речи) кардинально разумнее их. В этом его единственное принципиальное отличие от животных (ибо «общественность» его, очевидно, таким отличием не является). Но… Но именно разум, с точки зрения указанных, главных на планете религий – грех, причем грех «первородный», основа всех прочих грехов! Именно разуму, «плоскому рассудку», противостоят социальные святыни. Мысль, сама по себе, есть для них кощунство, ибо она не знает подчинения, не имеет табуированного и неприкасаемого. Раз так, заключает верующий – что она может противопоставить социальной святыне, если не персональную корысть? Разум – эгоизм, нигилизм, бездуховность…
Конформизм: равнение на «как все». «Белые вороны» заклевываются серыми не потому, что чем-то их хуже, – всякие отличия отторгаются стадностью как таковые. «Чудаки» (непохожие) удостаиваются презрения, «отщепенцы» (несогласные) – ненависти. Очевидно, что «поступать разумно» и «поступать как все» – это принципы разные. Конформизм есть косность, инстинктивное отторжение любого разумного проекта в пользу налично существующего. Это инстинкт охранительный – консервативный. Конформизм – добровольное подчинение себя целому, готовность вписаться в тип – это стадная нравственность.	Традиционализм: равнение на «как всегда». Перемены отторгаются как таковые. Сакральное ведь должно быть несотворенным, значит – извечным. Оно приходит к нам из глубины времен, от бесконечного ряда предков в готовом виде и в неизмененном же виде должно перейти к потомкам. Хорошо для сакрального, если его первые основания забыты, как если бы их и не было; сам язык, на котором сакральное изъясняется (например, церковнославянский), может устареть до почти полной неузнаваемости – и это лишь укрепляет статус сакрального, как сверхрассудочного «духовного». Очевидно, что «разумно» и «как всегда» – принципы разные. Традиционализм есть консерватизм, охрана неприкасаемых святынь от любых посягательств, в том числе и коварнейших – со стороны разума. Ведь эти святыни суть устои общества. Традиционализм – подчиненность обычаям, освященным временем – это сакральная нравственность.
Мода – сравнительно новый стадный феномен (в древности, еще обозримой, ее как будто не существовало: в «Характерах» Феофраста о модниках ничего не сообщается, а уж какой выразительный тип!), и являет собой превращение все того же конформизма. Это соревнование в одинаковости, или, как я уже говорил где-то, периодическая переэкзаменовка индивидов на стадность. Каждый тщится стать как все, но притом еще хочет и гордиться этим своим умением, значит, должен кого-то обогнать или хоть не отстать. Для того и существуют эти регулярные смены форм конформизма (стилей), чтобы выявились успевающие и отстающие… (Идеал моды возвещает реклама: «100% стиль!». Всем-то обывателю надлежит пожертвовать стадности, на личный вкус не должно остаться и процента.)	Традиционализм – конформизм сакральный, и, как таковой, блюдущий свою неизменность, отторгающий не только разумность, но и моду. Традиция – часть извечного миропорядка, с гибелью которой должно, по идее, обрушиться и само мироздание. Однако родство традиции и моды (если кто в нем сомневается) продемонстрировала, наивно-цинично, сама наша социальная жизнь. – Теоретически, если традиция умерла, ее уже не оживить, потому что с ней естественно умирает и вера в ее онтологические истоки; это ведь не разум, выводы которого можно бесконечное число раз возобновлять в неизменности; от традиции достаточно чуть отстраниться, и из безусловности она превращается в более или менее нелепую условность, игру… И вот, коммунисты убили религиозную традицию – но свершилось чудо ее воскресения из мертвых. И сделала это, если судить по типичному неофиту, простая пошлая мода…
Раньше все было лучше: так чувствует стадный человек, обыватель, даже тогда, когда время к нему вполне благосклонно, он богат и горд собою. За этим чувством – более или менее смутное сознание факта, что соревнование разумного и инстинктивного в существе разумном не может не кончиться, пусть в очень далекой перспективе, победой разума. Ведь достижения последнего необратимы, тогда как безмыслие в силах лишь тормозить мысль, но не отменить ее. (Истина, как та паста в тюбике, которую можно бы не выдавливать, но, выдавив, нельзя загнать обратно.)	Конечно же, раньше все было лучше, – там, в сокрытой от глаз глубине времен, корни сакрального и его царство, царство настоящей «духовности». Там религиозное чувство помещает и гипотетический предел человеческого блаженства, – божий рай. Это было для человека состояние полной невинности, то есть неведения и отсутствия своей воли перед создателем; вся власть была у сакрального. Затем был совершен «грех разума», основа всех вообще грехов, – человек «познал добро и зло»: начал судить о них самостоятельно и «стал, как боги», урвал толику их всемогущества. А с тем и заступил на стезю, в конце которой – месть сакрального за себя, страшный суд, конец света.
Собственно, толпа (стадо) осуждает не непонятное – ведь ей непонятно все, да она и не пытается ничего понять, – а непривычное, непохожее на свое, чужое. Так стадо бережет свою цельность, свое единство. Брезгливое или насмешливое презрение к чужому, если то явно не представляет опасности, подозрительность и ненависть к чужому, когда оно по видимости не беззащитно – непременная составляющая стадного чувства.	Чувство сакрального – это ощущение присутствия непонятных (то есть, для дикаря, невидимых) сил, сопровождаемое сознанием зависимости от них и страхом. По отношению к тем сакральным силам, которые человеку удалось задобрить и склонить, на условиях своего полного послушания, на свою сторону – это страх благоговейный, «божий»; а все прочие сакральные силы – «нечистые». Дьявол – это все непонятное пугающее чужое.
Чувство «наших» и «чужих». Без чувства принадлежности к «своим» не было бы, понятно, и самой стадности. Но есть виды, образующие стада, принимающие в себя чужих заблудших индивидов и относящиеся к иным стадам безразлично, и есть – где всякий чужой будет растерзан, как только будет обнаружен, и где всякое иное стадо – тем самым враждебное. В общем, где право на место под солнцем имеют только «наши». В человеческом стадном существе, увы, это чувство явно второго рода, агрессивное. Отношения социумов между собой – исконно – война; худший грех по отношению к индивиду своего социума, убийство, есть, для первого человека, только доблесть по отношению к индивиду другого социума. Успехи здравого смысла несколько затушевали это исконное положение вещей, мир (перемирие) становится сравнительно устойчив, поскольку и выгоднее войны, – но стоит войне разразиться, как оно выступает во всей своей животной наготе.	Патриотизм, важнейшая составляющая «духовности», – сакрализованное чувство «наших» и «чужих». Напор человеческой разумности, здравого смысла, делает религии интернациональными, вынуждает их признавать, что Бог-абсолют один на всех. Но непременная регрессивная, собственно религиозная тенденция – «национализация», «патриотизация» религии; Бог, этот потомок духов предков, все-таки должен быть «с нами». Если не прямо с «избранным народом», то с теми, кто его чтит правильно и так удостаивается его покровительства. Сколько бы ни преуспели другие в трудах и даже добродетели, они лишены чего-то невидимого, но самого главного: нет в них именно «духа», они не святы, как мы. Чувство нашей принадлежности к «истинному» сакральному по-своему, для себя, убивает чужаков, как бы не признает их вполне живыми или как бы соглашается на их смерть: пусть видимым образом они столь похожи на нас, но трансцендентному Богу они ничто, и для вечной жизни они спасены не будут…
Стадо (нецивилизованный социум) бессовестно и бесстыдно – как в отношении других социумов, так и в отношении составляющих его индивидов. То, что расценивается как низость или злодейство в отношениях индивидов друг другу, на уровне социальном – только законная «политика». Стадное чувство основывает мораль на власти и подчинении, и саму власть моралью, следовательно, не обязывает.	Сакральное – по ту сторону добра и зла (исконно – еще до появления этих категорий). Оно – в лице языческих богов это до смешного наглядно – не знает ни совести, ни стыда. Но важно, что даже и святое – благое сакральное, сам Бог – отнюдь не действует по тем же моральным заповедям, которые предписывает людям. Действительно: что в делах земного человека называлось бы мстительностью, жестокостью, вопиющей несправедливостью – в его Боге – высшее правосудие…
Вариант стадности – стадность «элитарная», или снобизм. Без чувства противостояния, отгороженности, избранности – стада не получается; на этой базе возникают кланы. Характерно, что, если это клан интеллектуалов, свободы мыслить в нем еще меньше, чем в широкой массе: для последней идеи вообще значат мало, для первой же набор определенных идей – догм – это визитная карточка, пропуск, – самое дорогое, за что будут держаться до полной потери даже элементарной логики.	Вариант причастности индивидов сакральному, или религиозности – сектантство. Сакральное благосклонно к избранным, без чувства избранничества религиозности не получается. И вот, для кого-то принадлежность к узкому кругу посвященных и составляет самое их религиозность. Разумеется, раскольничество отнюдь не то же, что свободомыслие; ересь куда более фанатична, чем всякое титульное вероисповедание (обычно довольствующееся простой лояльностью, закрывающее глаза даже на полную индифферентность…).
Невозможно, чтобы вне- разумный дух социальности не сакрализовался, не родил бы своей религии. Человеку нужна картина мира; а чтобы верить ей не ища аргументов, он должен получить ее готовой – у своего социума. Власть примитивного социума (стада) распространяется и на мировоззрение. Власть в этой своей функции называется идеологией, а самая первая на земле идеология – религия.	Вера (в какой-то вариант высшего существа, или Бога) за пределами социальности – это и не религия в собственном смысле слова, это – метафизика, философская система, чье-то личное мировоззрение. Нельзя «доказать» картину мира. Если эта картина мира приходит с традицией и разделять ее считается делом святого нравственного долга, то есть делом социально-сакральным, это – религия.

Сайт управляется системой uCoz