Фантазия и воображение в искусстве

Окончательное закрепление своей области значений за каждым из этих синонимов еще, кажется, не произошло, и я определю их здесь только условно:

• фантазия – это мысленное конструирование чего-то в реальности не существующего или даже невозможного;

• воображение – реконструкция того, чего мы не видим или чего в реальности вовсе не существует, но что при определенных (хотя бы вымышленных) обстоятельствах возможно или что должно быть.

Так, например, Гоголь говорил о недостатке у него воображения; в нашем словоупотреблении – у него не хватало фантазии (зато воображение, которое многие прямо приравнивают художественному таланту, было гениальным).

На что именно опирается искусство – на фантазию или на воображение (как они здесь определены)? По моему разумению, легковесное (и в том числе ныне преобладающее) искусство – на фантазию, глубокое – на воображение.

Дальше я проведу параллельное описание фантазии и воображения применительно к искусству.

Фантазия: конструирование невозможного	Воображение: реконструкция возможного или необходимого
Образы фантазии, как и воображения, складываются только из наличного (реального) материала: ничто, как известно, не возникает из ничего. Сочиняет ли писатель любовную историю наших современников землян или хоть образ марсианина, речь идет только о более или менее занимательной компоновке деталей, знакомых каждому по реальности. Несуществующее приходится строить из существующего, незнаемое – из знакомого, удивительное – из привычного.	Воображение работает на наличном материале. Именно стремлением понять мир, существующее, открыть невидимые истоки и связи видимого – и движимо умное воображение. Воображение – на то, чтобы заглянуть глубже поверхностного и дальше сиюминутного, оно – не затем, чтобы сочинять какую-то красивую или занимательную неправду, а затем, чтобы воссоздавать по явленным взору фрагментам бытия их неявленное, тайное целое, и так постигать гармонию в вещах (их истину), или прозревать их идеал.
…Ничто не возникает из ничего, что значит, в реальном мире все взаимосвязано. Каждый новый опыт о мире потому и может быть воспринят сознанием, что как-то увязывается с уже имеющимся опытом, как бы мало этого последнего ни было. А потому, для «фантазера», в реальности a priori не может быть ничего по настоящему удивительного! Все в ней оказывается похожим на что-то другое, все имеет свои аналогии, все можно с чем-то сравнить и сопоставить, так что по той ничтожно малой части мира, которая доступна сознанию на данный момент, всегда есть возможность как-то судить и обо всем еще недоступном: если ты видел в жизни только траву, тебе до некоторой степени знакомы и деревья, видел ящерицу – «понимаешь» и динозавра, разобравшись с устройством передних конечностей – можешь вообразить крылья, и т.д. – И только фантазия, как кажется, способна вырвать дух из замкнутого круга реального и привычного. – Не в этом ли – призвание художника?	Ничто не возникает из ничего, и, следовательно, ничто не существует вполне изолированно, но – все во всем, и всякая частность по- своему отражает мировое целое. Вот эту-то связь всего со всем и со всеобщим, называемую иначе космосом или гармонией, художник и призван ощутить и раскрыть. Миропорядок (космос) во всем – один; но для ученого-естественника это законы природы, для философа – логика, а для художника он, как уже сказано, есть гармония – некоторое всеобщее сродство. Мир проникнут аналогиями. Отсюда, вот что такое метафора – сей главный метод искусства: это постижение исследуемого явления не через розыск порождающих его причин, а по аналогии (вызываемой ассоциациями), и в конце концов, можно представить, через отсылку к «божественному» архетипу всего существующего. Потому в произведении подлинного искусства (истинного воображения) – как в капле воды отражается мир (и это – первый признак высокого искусства); каждое таковое – «энциклопедия» знакомой нам жизни, любая художественная частность – конец нити, уходящей в клубок универсума. И это, кстати – свойство всего живого, всего реального.
…Но делать это фантазия может, повторю, лишь весьма несовершенным образом. А именно: когда фантазия силится породить нечто «принципиально» удивительное, ей приходится достигать этого за счет неосуществимой в реальности компоновки деталей обыденного, за счет какой-то – не только фактической, но и логической неправды. (Т.е. несуразицы. – Нос, грубо говоря, не может быть на боку – что ему там делать? – Но изобразить его можно и там, и изображение привлечет внимание…) «Чистая фантазия» – это та, всего лишь, которая комбинирует фрагменты живого и создает из них химеры, не связывая себя логически возможным.	Истинное воображение не придумывает каких-то невозможностей (несуразиц), а, как природа, раскрывает и развивает те возможности, которые содержатся в реальном, обнаруживает потенциальное. Химер оно, как и природа, не создает – оно создает органичное и жизнеспособное. (Художник может, впрочем, специально придумать немыслимую ситуацию – например, как у Кафки, такую, в которой человек превращается в жука; невозможность сего очевидна, но очевидно и то, что не в ней дело; здесь эта ситуация – лишь мысленный эксперимент, позволяющий проще и очевиднее раскрыть некоторые психические и нравственные реальности, очень знакомые нам по жизни…)
Фантазировать и понимать - пути расходящиеся.	Сообразить - значит уметь вообразить; вообразить и понять, в пределе, одно и то же.
Логика – естественный враг эстетического. Потому что то, от чего последнее стремится уйти – это сама истина, объективность; объективность – скучна (вот ей окончательный эстетический приговор). Не скучна – фантазия… И даже мир условностей, как ни парадоксально это покажется, обладает какой-то своей эстетической ценностью (вспомним категорию стиля), ибо порывает с миром объективностей, «низких истин», создает мир искусственный, нереальный. В этом мире нелепое может стать красивым, пустое – мудрым, относительное – абсолютным, и т.д. Потому и субъективность – иначе ее еще можно назвать оригинальностью – великое достоинство.	Эстетическое – не логическое. Логическое открывает частные истины, которые в силу искусственной изолированности их «дано» и «требуется доказать» можно сформулировать однозначно; эстетическое же восходит к самым общим истинам и соответственно таким, что их формализовать невозможно (то есть нельзя донести до каждого зрителя в неизменности). Художник отнюдь не субъективен – в реальном мире (а не мире условностей и выдумок, чьих-то фантазий) для него не может быть скучного. Он жаждет истины, он предельно искренен (в буквальном смысле оригинален), а раз искренен, честен, то и объективен, – но его задача – не доказать частное, а представить целое и помочь ощутить его своему зрителю.
…Да, повторю, стиль – это чуть ли не само искусство. Стиль – это, так сказать, «виртуальная» гармония, уход искусства от реальности в какую-то его собственную сферу. Общий стиль, правда, находится в некотором противоречии с требованием оригинальности. Зато уж манера – стиль индивидуальный – это оригинальность и есть, – разве не так?	…Да, стиль – это некоторое омертвение искусства, манера – слабость художника. Единство творениям художника должна придавать его верность чувству (чувству истины), но живое чувство слишком трудно уложить в заданные формы. Тот зритель, кто разглядел стиль или манеру – практически «раскусил» художника, отрицает в нем творца, как бы подобрал ключик к тому, что на самом деле должно оставаться оригинальным – живым.
Какою же ценностью могут обладать образы фантазии? А вот какой. (Возможно, я высказываюсь несколько недоброжелательно, но в принципе, думаю, верно.) Во-первых, образы «чистой» фантазии, хоть и угнетают нашу потребность в логической когерентности, но тем самым и освобождают нас от необходимости вдумываться и вчувствоваться, и вместе с этим для определенной стороны нашего естества (а значит и для определенной группы людей) обретают особую привлекательность. Любая фантазия этого рода – и не только приятная, но и самая отталкивающая (как у сюрреалистов) – дарит какую- то психическую легкость, освобождает дух от гнета объективности, а ум – от необходимости что-либо понимать. Радостная фантазия радует, смешная веселит, а страшная или отвратительная – для людей с достаточно низкой чувствительностью – только занимают, развлекают.	Зачем человеку воображение, и в частности – воображение художественное? И что это такое? Говоря предельно общо, воображение – то же самое, что сознание: это способность живого существа проживать жизненные ситуации не непосредственно в объективном мире, а сначала и параллельно в мире внутреннем; роль этой способности очевидна – так наше психическое существо сберегает наше физическое от лишних болезненных столкновений с наличной реальностью, помогает осваивать мир, выносить уроки не только на синяках и шишках. В этом плане, всякое воображение, еще не формализовавшее свои выводы в логических формулах, – «художественное». А в собственном смысле слова, художественное воображение – это такое, которое способно породить так называемый художественный образ. То есть образ-архетип, метафорическую модель, по которой нам будут становиться интуитивно понятными те или иные жизненные явления.
Фантазии могут, впрочем, символизировать некоторые вполне понятные «земные» идеи, служить аллегориями. Здесь они радуют зрителя тем, видимо, что ему удается эти идеи разгадать (аллегории ведь разгадываются, как шарады). Но и здесь непосредственной реализуемости образа фантазии никто не ждет. Например, нужен символ некоего небесного существа, но близкой человеку природы; пусть это будет прекрасный человек с крыльями на спине – надобности образовывать крылья из передних конечностей, из которых по биологическим законам они только и могут образоваться, разумеется, никакой нет.	Подлинное художественное воображение недолюбливает в искусстве аллегории. Воображение – на то, чтобы исследовать, чтобы проникать в тайную суть вещей и делать свои открытия максимально прозрачными для восприятия, тогда как создатели аллегорий, напротив, уже как будто все для себя открыли и только зашифровывают свои идеи для зрителя в полупонятных образах. Метод исследовательского эстетического воображения – не аллегория, а, как уже говорилось, – метафора. Метафорами оно пользуется (начиная с элементарных – сравнений), к метафоре – метафорической модели, объемлющему художественному образу – оно и идет, как к своему результату.
Фантазия же в особенности претендует на лавры «оригинальности»: создать невиданное проще всего, если ты не связан никакой правдой. – Проницательные критики этой оригинальности всегда замечают то, чего и не может не быть – всегда видят в ней обломки заимствованностей, соединенных в невозможных сочетаниях. Но уж тут обыватель всегда на стороне фантазирующего – такая оригинальность ему только и заметна, и доступна. Оригинальность органичную он попросту не увидит или встретит с презрением; так и не поняв и не оценив вечного, он прилепит к нему кличку «банального» или «устаревшего». Зато он заметит и порадуется, если художник изобразит ему, как «на осине растут апельсины».	Истина на всех одна, тогда как ложь бесконечно многообразна; но оригинальность – истина, а не ложь, не субъективность, а как раз внутренняя честность. Оригинальность нельзя придумать, нафантазировать. Оригинальность – это не быть необычным, а быть настоящим. Апельсины, растущие на осине – не оригинально; оригинально – когда ветки осины растут только так, как и могут расти ее ветки, – органично. (Любопытно, что, в противоположность сказанному, необычность и оригинальность стали в обыденном языке синонимами. Видимо, оставаться собою в обществе, быть настоящим – слишком трудно, это позволяют себе лишь «оригиналы». – Так же слишком трудно оставаться самим собой и в искусстве, смотреть на мир не через призмы принятых представлений. Но в этом и миссия художника.)
Обыватель не чувствителен к чистой игре фантазии, – скажет художник рассматриваемого рода, – ему подавай полезное, или – как разновидность полезного – по крайней мере понятное, поучительное, какие-то «истины»…	Обыватель – тот, кому нет дела до истины, – скажет художник. – Ему ничего не хочется понимать, и с тех пор, как он кончил школу и взрослые (за исключением милиции) ничего больше от него не требуют, он ищет только пользы или удовольствия. Вещи должны быть удобными, а искусство должно либо его развлекать, либо (это уже достижение последнего столетия) – глумиться над самой потребностью в истине, над самой возможностью осмысления чего-либо.
«Художественная правда» – не является категорией этого (ориентированного на фантазию) искусства; оно этой правды попросту не понимает и путает ее с натурализмом, пропагандой, тенденциозностью, «социалистическим реализмом» и вообще со всем, что ему в искусстве не нравится; а не нравится ему, по сути – смысл, всякое человеческое содержание. Неспроста оно хватается теперь за лозунг «дегуманизации искусства»; оно признает лишь пустой вымысел, впечатляющую бессмыслицу. Этот- то вымысел оно и называет «художественным образом».	«Художественная правда» – конечно, не отдельные факты и даже не точность фактов, а смысл фактов, открывшийся воображению. (Вспомним снова Кафку. Вот, может быть, самый очевидный пример того, как фактически невозможное служит способом показать трагически реальное; впрочем и всякий сюжет – только «эксперимент». Ничего не стоит и точность в передаче увиденного, если это не точность в передаче ощущения, если она не избирательная, делающая изображаемое внутренне понятным.) «Непридуманное» – одна из самых дорогих похвал художественному труду. «Художественная правда» – его высшее достижение и высшая оценка.

На первую страницу

Сайт управляется системой uCoz