Совесть и стыд

Высказываемые здесь наблюдения в основном противоположны тому, что писал о стыде и совести В. Соловьев; ради краткости и простоты я не указываю тут своих с ним точек соприкосновений и пересечений, о чем и предупреждаю читателя. Итак –

Стыд	Совесть
В первом приближении, это страх уронить, умалить себя.	В первом приближении, это страх причинить зло, – зло другому.
…Но что такое этот страх себя «уронить»? Это страх за свое место среди других, за свое относительное, но святое для тебя социальное достоинство; им наделяет тебя общество и блюсти его в чужих глазах – твой моральный долг. Если ты ставишь себя выше, чем ставят тебя все другие, то лучше скрывай это, чтобы не стать смешным; но еще хуже – если не собственная персона, а собственный суд для тебя выше общего суда: это – само бесстыдство! – Стыд – страх перед божеством (идолом) общего мнения, страх оказаться не в ладу с миром, причем приговор тебе выносит – имеет право выносить – только сам этот мир.	…Но, последовательно исключая из этого страха зла другому – страх мести (с его стороны или со стороны блюдущего порядок общества), мы убеждаемся, что совесть – страх особый: страх оказаться не в ладу с самим собой, совершить в отношении другого то, с чем не сможешь смириться сам. Это страх за душу, за абсолют своего личного достоинства; ведь такое достоинство включает в себя мораль, требует, чтобы твои дела удовлетворяли твоему собственному суду об истинно должном, о добре. Причем мнения других и даже общее мнение имеют для совести лишь совещательные голоса, приговор себе выносишь ты один.
Чувство стыда, таким образом – это тягостное ощущение своей, так сказать, неправильности, несоответствия приличной положению Норме. Покуда для человека добро не значит ничего иного, как послушание нормам (устоям, традициям) – стыд есть и его совесть.	Угрызения совести – чувство своей вины, вины перед самим Добром. – С тех пор как человек научился различать добро (в идеале, чувствовать сострадание и судить о справедливости) независимо от наличных норм, автономию от стыда обретает и его совесть.
Можно сказать еще, что стыд – до зарождения в нем совести или независимо от нее – это страх предосудительно выглядеть, страх общего (в особом случае, кого-то и одного, кого сам ценишь) презрения. Это – суд чужими глазами; страх о форме, о внешнем.	Можно сказать еще: совесть – это страх быть достойным осуждения, хотя бы этот страх (бывает и так) был всеми вокруг и презираем, расценивался как слабость или трусость. Это – суд в своих глазах; страх (забота) о подлинном, внутреннем.
…То есть не страх вообще наказания, сколько самого обнаружения перед другими недостойного в тебе, – наказания презрением. И здесь важно заметить: презрением наказывается никогда не само по себе зло, реальный вред кому-то, а – обнаруженная перед другими недостаточность, слабость. Социальное достоинство мерится по силовой шкале; причем, раз подлинная моральная сторона значения не имеет – что презирают, то и презираемо… Страх себя уронить – страх выдать или запасть в эту слабость, «жалкость».	…То есть отнюдь не страх наказания и не стыд, боязнь выдать недостойное в себе перед другими, но только страх самого зла в себе. Зло же не заключается ни в какой твоей личной недостаточности или слабости, даже, может, и «стыдной», «жалкой». Зло – категория широкая, но если искать подлинного и бесспорного зла в собственных делах – не ошибешься, если начнешь со зла (реального вреда) кому-то другому. Подлинное ведь запрашивает о реальном. Потому и совесть – с этого я начал – страх зла другому.
Да, – стыдливости зло не так уж и противопоказано. Стыд может и воспрещать человеку то, чего совесть прямо требует… Зла, самого по себе, не стыдно – оно может вызывать и священный трепет, – стыдно зла пойманного за руку, наказанного, – оказавшегося, значит, слабым…	Да, – совестливости не так уж редко выпадает доля терпеть общее презрение. Совесть может стыдного и прямо требовать… Позора, самого по себе, не совестно – Христос тоже был опозорен, – а если уличено и опозорено действительно не добро, а зло, то зло это уже несет наказание, что совесть лишь облегчает.
Итак, «страх предосудительно выглядеть», причем «предосудительно» в этой формуле – то, что вызывает неуважение (презрение) твоего социума. Но социум и интересуется лишь твоей социальной стороной, и ему принципиально важно лишь «выглядеть» – то, чем тебе удается казаться. Высший судья в вопросе стыда – другие, перед кем стыдно, – и только в том, что доступно их взгляду. «Не пойманное – не воровство», а может и удаль. То есть стыдно, как говорят в народе, «от людей», «стыдно, когда видно»; стыдно чужих глаз, «das man». Твоего же подлинного я, скрытого от взоров, стыд в принципе не судит, души в принципе не затрагивает. С душой тут обстоит точно так же, как с телом, с физиологией: ясно, что под одеждой все голые, и что естественные отправления происходят; многое нужно и хорошо в темноте и в уединении, а стыдно оно только на свету и при всех.	Итак, «страх быть достойным осуждения»; проблема совести не казаться, а быть. Это значит, что высшая судебная инстанция в вопросах добра и зла в моих делах – моя же совесть, – сам индивид. Отмечу: моральный кодекс, по которому совесть судит, может сохранять в данном индивиде и отсталые, даже пошлые черты – смотря по его духовному уровню. Но вот в поступках «судья» желает видеть все, начиная с замыслов, и – неподкупен. Внутренний взор рассеивает кажущееся, проникая все глубже и глубже в душу, в интимное. Если кто-то чужой вторгся в это интимное, даже «опозорил» – неприятно, но не более того, – куда хуже самому обнаружить в этой «святая святых» порок. Видит совесть, как ночной зверь, лучше всего «в темноте», и голос ее слышнее – в уединении. Что может удовлетворить суд всех, может отвергнуть одна твоя совесть – «совесть одиночество».
Потому, между прочим: неважно, что и когда ты на самом деле чувствуешь, хотя бы и унижение; не подать виду, выдержать «фасон» – это достойно и даже гордо. Так что сама гордость может граничить с бесстыдством…	Сделать добро осуждаемое и презираемое, ценой того, что сам будешь выглядеть смешно или жалко – вот подвиг совести и достоинства. Высшее достоинство может напоминать падение; «последние» становятся «первыми»…
«Бесстыжие глаза»: смотреть прямо в глаза – значит не бояться встретиться с глазами, смотрящими прямо на тебя, – демонстрация либо полного отсутствия задних мыслей, либо полного бесстыдства. Здесь интересно, что страх «чужих глаз» означает стыд даже на физиологическом, рефлекторном уровне. Взгляды физически обжигают, вызывая реакцию капилляров, – со стыда «горят». (Но почему – «стыд», то есть «студ» – холод? Это, видимо, как «жар», «озноб» – тут тоже «жарко» не отличается от «холодно».)	Хотя угрызения совести так же лишают уверенности, как и стыд, но выражения типа «бессовестные глаза» не существует. Бессовестного дела можно еще и стыдиться, и прятать глаза – уже от стыда. Но все же для совести ты «сам свой высший суд», в чужих глазах оправдаться бывает и проще. Физиологической реакции совести посторонним наблюдать трудно, но она есть: от внезапного прозрения совести холодеют, бледнеют, как от страха. Это и правда страх – души, вдруг ощутившей себя в западне.
Позором себя «покрывают» (снаружи, вроде как краской). И не обязательно только себя: изваляют человека в пуху и перьях – вот и позор ему. Кстати, заботиться о том, чтобы каждый знал стыд – дело общее, и твое тоже.	Совесть «грызет» изнутри, «угрызения» – это неуемное самообвинение. И какою мерою мы мерим всем другим, такою, как минимум, совесть мерит нам, это – пытка, которую мы сами себе избираем; судить – совестно.
Что делать в стыдной ситуации? – Не подавать виду! Ведь все дело не в существе, а именно в виде (само существо для стыда – в виде). Если ты раскаялся и «сгорел со стыда» – значит, погорел. А если – как с гуся вода, то общее мнение, завороженное, отступает: силен, стало быть! Этому – позволено! …А можно и попросту сбежать. Туда, где тебя не знают.	Как избавиться от угрызений совести? – Лишь одно есть верное средство: исправить причиненное другому зло (но не зло одному «искупить» добром другому или, еще нелепее, «епитимьей» – злом себе). Раскаиваться – значит страстно желать исправить. Но, увы, всего чаще именно это и невозможно. …Бежать от совести можно (бег от себя называется суетой), да вот – некуда.
Если не можешь стыд презирать, то уж никак не заговоришь его, – как и боль. Стыд не прощает (разве что заставив смириться с презрением), и к боли нельзя до конца привыкнуть. Но когда боль проходит, о ней и вспомнить трудно, и от стыда можно спрятаться – пусть не забыть, но больше не думать. Самое болезненное сочетание – стыд и страдание (тут уж довольного вида не сделаешь). Например, публичное битье.	Две страсти в нас, будь они сильнее или слабее, но – как бы сказать – не знают умиротворения: это чувство своей вины и сочувствие чужому страданию. Совесть не прощает, жалость не обретает катарсиса. В самом деле, как добьешься от себя согласия на свой порок и чужую боль? Потому, самое болезненное сочетание – совесть и жалость; совесть, осложненная жалостью и непоправимостью…
Воспоминания о прошлом стыде – перед умершим – остаются, конечно, неприятными, но все же такой стыд – прошлый, его уж нет.	Всегда чувствуешь себя виноватым перед умершим, – тут не исправишь ничего, малейшая вина умножается на бесконечность…
«Мертвые сраму не имут» – как ушедшие от нас. Хотя, думаю, изначально тут имелись в виду лишь те понятные обстоятельства, что связаны с погребальными приготовлениями. (На мой взгляд – к слову – людные похоронные церемонии суть пережиток, и именно позорят умершего, оскорбляют его память…)	«Об умерших либо хорошо, либо ничего». Ведь тут уже не выслушаешь «другую сторону», всякая критика «за спиной» похожа на клевету. Но есть и еще одно. Вечное проклятье – дело все- таки исключительное, вообще же жизнь и смерть равномасштабны совести, умершему отпускает даже совесть.
Стыдно быть не обидчиком, а обижаемым, не напасть, а быть побитым. Правда, напасть и получить сдачи вдвойне стыдно: слабак, да еще и своего места не знаешь.	Совестно, конечно, быть обидчиком, а не обижаемым; совестно нападение, но не поражение. А если уж напал, успокоить совесть только поражение и может.
Стыд – чувствование социальное. Это ответственность за себя перед миром. Что и значит (как ни парадоксально) – что стыд эгоистичен. Ему ведь важно, как мир обернется к тебе, и жертвами, которые он заставляет приносить миру и его суду, рассчитывает снискать его милости.	Совесть – чувствование индивидуальное. Это ответственность за мир перед собой. Что и значит (парадоксально и притом очевидно) – что совесть альтруистична. Совесть не жаждет снискать тебе ничьей благодарности, не жаждет ничего выгадать и не окупается, а – стоит, требует от тебя жертв.
Стыд, как сказано, касается того, что – по форме, условно. По сути, этика стыда – то, что называется этикетом, принятое в данном кругу есть хорошее для этого круга; стыд сугубо «релятивен». Безобразие в приличной форме есть приличие; принятыми средствами можно добиваться любой, какой пожелаешь, цели; намерений стыд не судит. Стыд – это послушание и служение заповедям и нормам как сакральной условности, стоящей между Я и его делами.	Совесть, как сказано, интересуется тем, что поистине, безусловно. Этикет для нее – или загадка, курьез, или глупая пародия на этику. Приличная форма при безобразной сути – лишь отягчающее обстоятельство, а доброй сути и не нужна; легитимные средства не оправдывают злую цель; «первый кнут» следует намерениям. Совесть – отсутствие посредников в виде всего формального и условного между моими делами и судящим их Я (и потому, в высшем смысле, совесть «релятивна»).
…Стыд, как все социальное, условен: так степень раздетости, пристойная на пляже, оскорбляет нравственность в десяти метрах от него, и т.д. Потому и коллизий для стыда нет: всегда безусловно право то правило, которое оказывается, так сказать, под рукой. – Даже если кто-то должен терпеть стыд без собственного проступка, ну и что? Такая судьба…	…Совесть занимает безусловное. Так, боль, причиненная другому, измеряется для нее не относительным достоинством последнего, а самой этой болью… Но потому же совесть вечно в коллизии: выбор в пользу одного, даже неизбежный и справедливый, не освобождает от угрызений в отношении другого, и т.д., – заповеди обнаруживают условность…
Стыд не предъявляет требований к субъективности – и к объективности точно также. То есть стыд не требует от человека внутренней честности, этой «субъективной объективности». Неважно, чего ты на самом деле хотел, неважно и то, стало ли от твоего поступка кому-то хуже или лучше. Важно не что, а как, важна – форма.	Совесть судит душу, самое твою субъективность, добивается от нее внутренней честности, и потому не дает упрятаться от правды – от объективности. Ничего не важно, кроме того, делал ли ты кому-то хуже или лучше. Ты творил зло, но это был твой «долг»? – Не годится, – нет у совести долга, кроме долга добра. «Хотел как лучше»? – А точно ли так?..
Стыд, выходит, – «буква» (общепринятости, или социального закона). Формальное требование по-своему абсолютно: требует того, чего требует, не больше и не меньше. Положенное отдай, и чист. Стыд нормативен; нормы авторитарны.	Совесть – «дух» (добра). Неформальное требование по-своему абсолютно: требует всего, что только можешь сделать, за каждым шагом ждет нового шага; с совестью по закону не расквитаешься. Совесть – автономна и ситуативна.
Со стыдом бесполезно препираться. Его не переубедишь (потому уже, что переубедить – значит указать, что суть не в том, в чем кажется, – тогда как только «кажется» и имеет значение). И потом, зло архаичному человеку, хотя бы, понятно – это вышедшая за границы дозволенного алчность (эгоизм); но добро-то для стыда есть послушание, а что такое быть правильней правильного? Какая-то жалкая претензия, смешная (стыдная) глупость…	Говорить с совестью можно и нужно, совесть и есть – со- ведение, рефлексия. – Но вот что важно понимать (и чего я уже касался). Совесть знает не всю полную моральную правду, а лишь то, что ты сам, по правде, думаешь; совесть – еще не закон, а честный судья, – закон же и может и должен совершенствоваться. Не надо пытаться подкупать судью, себя не обманешь. Но думать, что по правде добро и зло – тот же долг совести.
Жалости стыд не знает. «Жалкий» – синоним «презренный». Жалостью «унижают» – унижают того, кого жалеют, это закономерная дань за подаяние; а если жалеют искренне – то унижают и себя самих. Ведь сострадание ставит с жалким на одну доску… Не знает стыд, конечно, и справедливости. Если можно стыдиться, скажем, незнатного происхождения (в чем нет личной вины), а знатным гордиться (без личной заслуги) – то какая уж тут справедливость!	Нет сомнения, что подлинный кодекс совести, к которому она должна прийти когда-нибудь в каждом – человечность: сострадательность, как душа человечности, и справедливость, как ее логика. – Ибо добро – это то, что способствует жизни, зло – что ей мешает. Жалость же – это инстинкт ценности жизни, непосредственное чувство добра и зла. Поскольку же добро приходится взвешивать (чтобы пользой одному не вредить другому), его необходимый спутник – справедливость.
Стыд судит формально, значит a priori. Едва задумав дело, сопряженное со стыдом (неловкостью, унижением), человек ясно отдает себе в этом отчет, и – взвесив стыд и выгоды – либо решается («стыд не дым…») либо отступает. Правда, если человек решится-таки на стыдное дело, его собственная реакция может и отличаться от той, какой он от себя ожидал: в большинстве случаев она оказывается не столь болезненной. Почему так получается? – Все-таки, когда переступается стыд, то это нечто живое (хоть, может, и дурное) переступает через нечто формальное, и потому естественно обнаруживает, что барьеры эти во многом были призрачные, вроде расставленных по огороду пугал; кто смел, тот и съел.	Совесть, увы, не столько направляет, сколько судит – post factum. Обычно придаешь своим проступкам меньше значения, чем потом обнаруживает в них совесть. Ведь видишь в первую очередь все то, что хочется и что легко видеть – формальные обстоятельства, увольняющие от ответственности. Совесть же, у которой в запасе вечность, восстанавливает полную живую картину, формальное предстает призрачным, и явным становится все, что ты мог бы сделать и не сделал… Но более интересный случай – когда совесть находит ошибку после какого-нибудь вполне осознанного акта: обнаруживает в тебе не ту мораль, которой в этом акте следовал. Так восстает в нас попранная нами, ради идеи, человечность. Но, кажется, иногда и архаика тоже…
…Впрочем, есть случай, когда стыд настигает, подобно совести, и после проступка – как похмелье. Так бывает, когда что-то – публичность, или, наоборот, особая конфиденциальность – спровоцирует на излишние манифестации собственной личности, – кокетство или откровенничанье. Видимо, личность всегда в дефиците на внимание, и это внимание может действовать на нее, как хмель.	Существуют случаи и очевидные – явные преступления – когда не нужно ждать суда совести, чтобы узнать, каким будет ее приговор. Но удивительно, что и в таких случаях находятся преступники, простаки, не верившие, видимо, в бытие совести и которых ее суд настигает для них самих совершенно неожиданно. Так что и в этих случаях совесть бывает post factum.
В стыдную ситуацию, как упоминалось, можно попасть и нечаянно, без собственной вины, – это одно из следствий формализма стыда. Бывает стыдно и за другого – в той мере, в какой имеешь к нему отношение. Но вот «метафизического» стыда не бывает: если презирать вас некому, значит, и стыда нет.	Угрызений совести без собственной вины не бывает. Если вина на другом, за него может быть стыдно, но не совестно; это - личное. Правда, вина дело неформальное; бывает и метафизическая ("метаюридическая") вина, чувство некоторой непрямой ответственности за тех, кому приходится хуже, чем тебе.
Стыд за проступок начинается тогда лишь, когда проступок обнаружен (или, в лучшем случае, когда представляешь, как он обнаруживается). Этим он полярно отличается от совести – тайного стыд не судит. Но, – интересно, – страх перед возможностью обнаружения проступка, страх грозящего стыда – очень напоминает совесть. Стыд – оправдывается, если не в силах скрыть. Совести он боится.	Совесть грызет, когда о проступке знаешь ты один. Страх (обнаружения), похоже, помогает чьей- то совести проснуться. Но все-таки этот страх скорее заглушает совесть, а когда совесть перевешивает страх, то и хочет обнаружения, жаждет – сознаться, покаяться… Так, Раскольникова тянет выйти на площадь, закричать – я убил; совести претит оправдываться; общий суд, стыд, спасает от собственного, и желанен…
Стыд в родстве с честью. Ибо честь – это долг перед твоей относительной ценностью в социуме. Ты не смеешь позволить себе «упасть» в его глазах, и должен сделать все, чтобы этого не произошло, даже если это потребует совершить грех против совести (например, дуэль).	Совесть в родстве с достоинством. Ибо достоинство – это долг перед абсолютной самоценностью личности (всякой и твоей тоже). Ничто не уронит тебя в собственных глазах, даже полное падение в чужих, если ты не изменишь тому, что считаешь добром лично, – не изменишь себе, то есть – совести.
Честь щепетильна, в вопросах задетой чести не может быть мелочей – как во всем, что принадлежит не одному тебе. Различать стыд побольше и стыд поменьше – уже некоторое бесстыдство. Попробуйте (есть такая поучительная шутка) из фразы «Довольно! Стыдно мне…» выкинуть «!»… Особо нервные опасения за свое самолюбие (основу чести) делает стыдливым невпопад, – что называется застенчивостью.	Чувство достоинства не бывает особо щепетильным и нервным, ибо все внешнее мало способно его задеть и не может умалить, нет достоинства большего и меньшего. Бьют мимо достоинства и удары по самолюбию. Но есть нечто, способное разом послать его в нокаут: это – вдруг охватившее чувство вины, совесть. (Потому, видно, «бытовой деспотизм» так любит винить свои жертвы, – брать власть прямо над душою, над личностью.)
Стыдное и интимное. – В развитой душе архаичное чувство стыдного (а оно именно архаично) перерастает в чувство интимного: того, что следует укрывать от чужих глаз не потому, что оно плохо или осуждаемо, а потому, что оно не касается до других или свято. Отношение к личности, индивидуальности, прогрессирует, – человек возрастает до сознания ее самоценности. И, если стыд еще прячет личность, как некий врожденный недостаток, некую сумму отклонений от стандарта, которой следует стесняться, или велит жить нараспашку, будто призывая мир в свидетели того, что и прятать нечего, все «как у людей» – то чувство интимного, напротив, уже уважает личность и потому ее бережет.	Интимное и совесть. – Чувство интимного, стыдливость, хоть и весьма похоже на стыд, но есть скорее гибрид стыда с совестью. (Интересно: животные стыд имеют, – ведь то, что испытывают собаки, когда сознают, что совершили нечто запрещаемое любимым хозяином, явно есть стыд. Но интимного, точно, еще не ведают.) Так вот, развитая личность чувствует ответственность перед собой не только как перед «собой любимым», естественным предметом своего особого пристрастия, но и как перед объективной ценностью в мире, – она себя уважает; и пренебрегать этой высокой ответственностью – в частности, позорить личное, «метать бисер» – и стыдно и совестно.
Здесь кстати задуматься над тем, какое реальное зло может содержать в себе стыдное, нет ли в стыде чего-то от совести. И такое, конечно, есть. – Так, приличному человеку стыдно иметь особые привилегии; здесь стыдно (за себя перед другими) едва отличимо от совестно (перед собой за других). Стыдно и совестно, с другой стороны, и разрешить кому-то попирать свое право, потому что существует у каждого и долг перед собой. Стыдно и совестно не дать отпора, когда покушаются не просто на самолюбие, но на достоинство…	Здесь кстати вернуться к вопросу о том, всякое ли подлинное зло – зло другому, и занимается ли совесть только этим последним. – Для совести трудно различимо зло себе – уже потому, что такое зло есть одновременно и наказание. И все-таки можно заметить угрызения совести (а не только досады) и в случае зла себе – даже физического, причиненного, скажем, по халатности; как и тогда, когда по некоей небрежности теряешь уважение тех, кого уважаешь; или разрешаешь, из страха или расчета, попирать хотя бы и самолюбие. Здесь совестно едва отличимо от стыдно.
Так что стыд как бы чреват совестью; он ждет лишь того, чтобы личность дозрела, доросла до моральной автономии, взяла бы его внутрь себя, и тогда он – сама совесть. – Потому, человек вполне бессовестный скорее всего и бесстыден, нечувствителен ни к какому наказанию кроме физически ощутимого. «Ни стыда, ни совести» – ведь это комплекс!	…Так что совесть, конечно, сохраняет родовое общее со стыдом, из которого она выросла. Стыд уже знает суд кроме наказания, и в этом – зачаток совести. Со своей стороны, совесть помнит об условности условностей, занимающих стыд, но и их ломать без нужды не станет. Человек действительно бесстыдный скорее всего и бессовестен.
…Но в первобытном человеке стыд, чтобы не сгинуть, должен время от времени подкрепляться наказаниями. Если власть не в силах наказать, то варвару стыдно, скорее, ей подчиняться, – отчасти это касается и власти мнения. В грубой форме эта ситуация формулируется так: «устыдилась свинья, как отведала дубины». А до тех пор думала, видно – «стыд не дым, глаза не выест».	Чем дальше человек уходит от первобытного в себе, тем явнее для него – угрызения совести страшнее возможных кар. Когда человек избегает формального ощутимого возмездия, тогда-то и настигает его неформальная работа совести. За наказанием, на каторге, от совести скорее можно укрыться; потому и «на воре шапка горит», что нечто в душе вора хочет его выдать – «облегчить совесть (душу)».
Можно ли «потерять стыд» (если он действительно был)? Ну, во-первых, меняются кодексы стыдного; потерять стыд вместе со всеми – «не считается». Во-вторых, если стыд (бесстыдство) имеет спрос и оплачивается, то образуется среда, в глазах которой он перестает быть стыдным. Скажем, порнозвезде неловко показаться в немодной одежде, но не без одежды. То же, что с публичными женщинами, происходит с публичными политиками: опозориться с явной выгодой – не стыд, а молодечество. Первый шаг, возможно, труден для всех; это как в тину залезть: представить противно, гадко палец опустить, а как по шейку – оказывается, ничего…	Можно ли «потерять совесть» (если она действительно у человека была)? Видно, дело в случае такой «потери» обстоит так. Страшные рассказы об угрызениях совести пугают и бессовестных тоже, и, пока настоящее зло их ничем не искушает, они могут о своей бессовестности не подозревать, быть в мелочах вполне морально осмотрительными (чтобы не сказать совестливыми). Страшен первый шаг – первое преступление помогает бессовестному обнаружить, что бояться ему было особенно нечего. «От чего здоровая совесть мучится, чахлая умирает» (цитирую сам себя). Маленькую совесть преступление губит.
Бесстыдство – расценивать общее мнение о тебе ниже своих выгод, и готовность им расплачиваться. По- своему «бесстыдна» личность: трудно не презирать общее мнение, если имеешь собственное. Разница в том, что пошлое бесстыдство, как сказано, выгодно, а личностное – накладно.	Бессовестность (преступный тип) – это узость сознания, для которого в мире не находится ничего самоценного, кроме Я (эгоцентризм), а значит, нет и ничего должного, кроме «хочу и могу», и не должного, кроме «не хочу» и «рискую поплатиться». Функцию совести тут исполняет страх, – взвешивание рисков.
Совести у общностей нет, но стыд – дело социальное, – стыд есть. Например, «национальный позор». Правда, присущая всякому социуму бессовестность склоняет народы чаще вспоминать о «национальной гордости»…	«У корпораций нет совести», говорят американцы. Нет совести, а только лишь умеряющий алчность страх, у государств (коллективный эгоизм называется патриотизмом, а опаска – миролюбием). Совесть – дело личное.
Все требования стыда – внешняя благопристойность, и потому стыд формалист. Но потому же есть один аспект, в котором это бывает не совсем верно. Это аспект эстетический. Ибо искусство благопристойности может бесконечно усложняться и выходить за рамки того, что можно уложить в запоминающиеся и четкие, формализуемые правила. Это особенно явно в сверхсоциализированных восточных обществах, в «культуре стыда». Здесь стыд, эта душевная подчиненность социуму, будто перестает быть формальным, тщится завладеть внутренним существом человека – и, как может показаться на «западный» взгляд, подменить самое совесть!	Как ни странно, но и в требованиях к себе самому человек способен цепляться за форму, – мучить себя, изводить мелочными придирками, тайно или явно гордясь своими усилиями и притом уклоняясь от существенного, главного; и в эти сети пытаются поймать – самое совесть! Вот – фарисейство. Конечно, фарисейство есть отмирание совести, а не совесть. Живая совесть в том, чтобы сбрасывать всякую становящуюся удобной и оправдывающую форму, всякую защитную кору, как только она нарастает; она по ту сторону принципиальности и казуистики. Формализовать совесть невозможно, не убивая ее этим, не превращая ее – в лицемерие.
Стыд не отличает эстетических и этических требований, то и другое тонет для него в понятии «правильное»; «предосудительно» есть то же, что «некрасиво». Скажем, нечестность так же «некрасива», как немодная или потрепанная одежда. Можно сказать, что «культура стыда» – это «эстетизм», но такой, в котором нет места индивидуальным пристрастиям; точнее всего было бы слово «стилизм». Любое зло, если постарается, может стать «стильным», а вот добру это невозможно, ведь подлинность (как непосредственность) и стиль антагонисты.	Совесть, презирая форму, воспрещает смешивать эстетическое и этическое, для нее нет ничего отвратительнее эстетизма. Зло не бывает для развитой души даже внешне привлекательным, а добро – даже внешне жалким. Можно сказать, что «культура совести» требует понимания красоты как формы истины и добра (формы, которую поверхностному или равнодушному взгляду трудно бывает оценить, и которую, к тому же, могут имитировать заблуждение и зло). То есть это культура сути, а не стиля, культура постоянного продвижения к подлинному, настоящему…
У слова стыд два совершенно несхожих друг с другом антонима: стыд-способность имеет антоним бесстыдство, стыд-чувство – гордость! Это – от того, что требования стыда не только в принципе выполнимы (если только позволяет ситуация), но и перевыполнимы: каждому иной раз «приходится стыдиться», но и каждому же, по меньшей мере на его личный взгляд, «есть чем гордиться». И редко кто сомневается в том, что гордость вообще может быть «справедливой».	У совести, будто, лишь один антоним: бессовестность, а высокого антонима нет. Совесть, – чему учил еще Христос, – не бывает довольна собой. Когда говорят о своем довольстве «чистой совестью», имеют в виду лишь то, что совесть стоит любой жертвы, и вот жертва принесена. Тот же, кто горд своей чистой совестью вообще, видимо, вовсе ее не имеет, потому она его и не тревожит; здоровая-то совесть – болит… Или же этот счастливец лицемерит, фарисействует… Но вот, впрочем, и другой антоним совести: фарисейство!
Бог все видит, да еще надо ему исповедоваться – видимо, чтобы не забывать об этом неудобном обстоятельстве. Так что стыда перед Богом у человека нет, только страх. По аналогии с «божьим страхом» (архаичной совестью), стыд – это «страх человечий». (Что именовалось еще, кажется, «страх иудейский».) Стыд же, эмансипирующийся от такого страха – есть сначала самолюбие, а потом и (как выше уже говорилось) – честь, – но еще не достоинство.	Религиозность была когда-то человеческой совестью (тогда она называлась «божий страх»: то есть страх не перед людьми и такой, что не спрячешься). Теперь совесть тщатся подменять еще и квази-религии, – идеологии. Однако эмансипация, «секуляризация» совести – наше обращение к «безыдейным» добрым ценностям жизни для всех – столь же закономерна, как закономерен рост и эмансипация разума. Совесть (не грех повторить) заодно со становящимся человеческим достоинством.

На первую страницу

Сайт управляется системой uCoz