Совесть и долг
Рейтинг@Mail.ru

Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе

Эссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий»

На главную страницу  |  Словарь по буквам  |  Избранные эссе из Словаря  |  Эссе по темам  |  Словник от А до Я  |  Приобрести Словарь  |  Гостевая книга

Совесть и долг

Совесть, могут сказать, – это и есть чувство долга, или, точнее, индикатор неисполненного долга, способность ощущать вину (провинность). Когда-то, думаю, на этом можно было поставить точку, но…
Как только человек становится вообще способен слышать себя и придавать этому внутреннему голосу значение, то может и убедиться: чувство вины не исчерпывается чувством провинности (нарушения правила), вина не равна по объему не отданному долгу. Вина «ощущает» что-то сверх того; а может случиться и так, что долг будет исполнен, а неудовлетворенность останется. Наше «чувствую, что нехорошо» неизменно оказывается тоньше и глубже любого нашего «знаю, что нужно», – но почему? Видимо потому, что вопрос «хорошо ли?» открыт бесконечности факторов, тогда как всякое «нужно» всегда определено, ограничено. (Кстати, и в нашем «хорошо получилось!» всегда звучит: «не ожидал»…)
Так совесть оказывается умнее любых представлений о должном, и движет мораль вперед. Мораль перерастает послушание, совесть перерастает долг. Именно их различия на этой фазе человеческого становления я и пытаюсь отразить в предлагаемом параллельном анализе чувств совести и долга.

Долг Совесть
Долг – направляет, указывает, требует. Он априорен, то есть всегда знает, чего от тебя хочет. И спрашивает по максимуму, – точнее, «от сих до сих», не меньше и не больше. Если ты его не слышишь – твой грех (учись у людей). Несет ли он другим людям радость или (даже!) только страдания, это другой вопрос, но с точки зрения самого долга (и «людей долга») одно только сомнение в его правоте – есть уже непослушание, нарушение долга. Совесть именно судит, и почти не умеет указывать и направлять – разве что в слишком очевидных «минимальных» случаях, которые совесть лишь и согласна почитать за долг. Она заново переживает тобою прожитое и даже только помысленное и даже за честно исполненным долгом способна обнаружить обстоятельства и намерения, в которых ты, может быть, не хотел отдать себе отчета – и, post factum, говорит тебе всю правду о тебе.
Долг абсолютен; его максимум есть одновременно минимум – ты должен все до капли, что должен, и не жди за то поощрений, – а минимум – максимум: «ни от чего не отказывайся, ни на что не напрашивайся». «Напрашиваться» – значит самому определять свой долг, а это уж своеволие, не твоего ума дело. Совесть абсолютна; если долг – это лишь безусловный и явный моральный минимум, то совесть тяготеет к максимуму. Но моральный максимум, по совести – всегда задача со многими неизвестными, твоя головная и душевная боль… Этот путь совести к абсолюту – через душевные потемки, неоднозначность…
Итак долг – знает (а чего вправду не знает, в том нет и долга, – тут делай, что душе угодно!). Ему тем легче знать, что он принципиально не расположен ничего понимать, входить во внутреннее и ситуативное. Классический лозунг долга – «ты должен, значит, можешь»; это значит: никакие обстоятельства не рассматриваются, кроме разве что непреодолимых физических. И уж конечно долг слышать не желает о том, что ты персонально, по совести, думаешь о ситуации и своей роли в ней. Ибо нельзя – то есть глупо или прямо преступно – надеяться поступить лучше, чем того требует долг. «Рассуждать» – хотя бы и «как лучше» – значит выкручиваться, юлить, выискивать для себя лазеек. Задача и, так сказать, материал совести, с которым она работает – внутреннее и ситуативное. Но таковое не только служит обоснованием для каких-то поблажек себе (как в том уверен всякий человек долга), но, напротив, бывает в иных случаях и куда строже долга («не нарушает, но исполняет», да так, что за явный по видимости пустяк вдруг да предаст тебя «синедриону»). Внутреннее и ситуативное неисчерпаемо; «как правильно», совесть не знает; потому в душу другого совесть остерегается лезть. Слишком мало для нее заведомо ясных вопросов – чем и пользуется наша слабость… Зато по прошествии времени, рассмотрев много больше того, что видно сразу, она вполне может сказать: нет, ты мог тогда еще и то и то, а значит, был должен…
Больше всего долг боится – поблажек и послаблений. Которые каждый, как в то верит «святая простота», обязательно себе даст, как только позволит себе рассуждать. Совесть не дает поблажек. Всякому мыслящему по опыту известно, что спрятаться от правды все равно невозможно. Тем паче, когда эта правда таится в глубине твоей же души…
Мнение долга – единственно верное, сомнение в нем есть уже уклонение, уже – грех. «Категорический императив, – можно сказать, – не обсуждается»… Долг авторитарен, обращается с тобой, как с существом неразумным: тебе необходимо и достаточно уразуметь, чего он от тебя хочет, но, ни в коем случае, не почему; он выше разума, табуирован для него, и потому – исполняй свой долг безо всяких там «кому от этого лучше», «кому хуже»… Нельзя, скажем, лгать – значит не лги, хотя бы и «во спасение», и т.д. Потому что – Долг!
Иначе говоря, долг – это святыня.
Как святыня, долг нуждается в божественном основании: за ним (опять же в соответствии с учением Канта) приходится признавать Бога «практически», даже если теория не позволяет ни подтвердить бытие божие, ни опровергнуть. Кроме того, святыня без Бога – фетиш, идол; отверни его лицом к стене, предприми кое-какие ритуальные хитрости, он ничего и не увидит (обычная практика дикарей); а Бог – всевидящ, видит тайное.
Совесть – со-мнение, сомнение без конца. С момента, когда перестаешь сомневаться, перестаешь слышать и совесть (но, не исключено, лишь на время)… Совесть – не «святыня», не «высшая инстанция» (то есть не выше лучшего в тебе), – это твои собственные разум и сердце, от которых, если только они есть, никуда не уйдешь. Ее вопросы к тебе: по совести – то есть искренне, поистине – почему (ты так поступил или собираешься поступить)? Действительно ты хотел или хочешь, чтобы стало кому-то лучше? А если и хотел, но лучше никому не стало, то, опять же, нет ли в том твоей вины?.. И эту вину совесть не даст списать ни на кого другого и ни на что другое – даже, в частности, на так понимаемый «долг». Сомнение отрицает святыню, даже если и намерено это святыню уважать…
Совесть – это то «царство божие», которое «внутри нас». Если только совесть, эта внутренняя честность, жива – то лучше нее (лучше тебя) в тебе никто не разберется; для совести нет тайного.
…Получается, долг знать не хочет совести, презирает ее. Совесть для долга – тот самый «червь сомнения», что точит нравственность изнутри. …Получается, совесть долга побаивается. Как искушения слишком легко, не допустив ничего к душе, ощутить себя правым и «нравственным».
Долг, повторюсь – религиозен или квазирелигиозен. Он или прямо прописан божеством (как Моисеевы заповеди), или, дедуцированный из необходимости общежития как «поступай согласно той максиме, относительно которой желал бы, чтобы она стала всеобщим законом», апеллирует к высшей силе, способной истребовать с каждого повиновения этому императиву, подспудно. Ибо сам по себе рассудок, как предполагается, будет стоять в каждом индивиде на стороне его своекорыстия вплоть до общей погибели. Совесть – секулярна. Как только ее седлает какая-нибудь святая вера, она или гибнет (что называется фанатизмом), или сбрасывает наездника. Совесть не верит, а исследует. Она – понимание без границ, не нисхождение святыни, а восхождение к истине, причем бесконечное, «асимптотическое». И ничему ей не надо повиноваться, кроме рассудка, то есть себе самой: если ты понял, что жить совместно можно лишь взаимно друг с другом считаясь, то тем самым понял и то, почему ты лично должен с другими считаться.
Долг, в идеале, предустановлен, заповеден, и, как говорилось, ничем не смеет поступиться в пользу ситуации. Долг – нормативен. Он равен для всех, то есть знает и то, в чем долг другого, и, как закон в государстве, «обратной силы не имеет»; «суров закон» – то есть в своей неподатливости живому бывает и туп и жесток – «но это закон». И в этом пафос.
Однако от необходимости применяться к ситуациям все-таки не уйдешь, и задача долга – не растерять себя в них, сохранить свою незыблемость в каждой. Отсюда исходит потребность в казуистике: авторитетном установлении однозначного долга для бесчисленных, уходящих прямо-таки в «дурную бесконечность» ситуаций-казусов. Здесь долг, будто бы, тщится идти навстречу жизни. Но неспроста жизнь боится казуистики (так сердце ноет при виде трактора на зеленой лужайке, даже если вас убеждают, что он там лишь прокладывает дорожки для удобства отдыхающих; если уж для удобств необходим трактор, то лучше обойтись без них!). Общие принципы, оказывается, оставляют живому добру больше места, – уже потому, что не могут до конца подменить в человеке его собственные ум и сердце. – Впрочем, задача долга – именно подменить в каждом эти ум и сердце, навязать им свою высшую святую волю, привести к послушанию. Ведь как бы искренне ни желало человеческое своеволие добра, само оно – корень зла. «Дорога в ад вымощена благими намерениями…»
Совесть – процесс, никогда не могущий быть завершенным, – так оно уже потому, что никогда не бывает исчерпанным смысл ситуаций, который она пытается постичь. Совесть – ситуативна и индивидуализирована, то есть никто не компетентен в том, что правильно для всех вообще и что должна говорить совесть другому; чем развитей в человеке совесть, способность судить себя, тем более совестно ему судить других («не судите…»). Это – моральная рефлексия, переживание, вновь и вновь, собственного пережитого; это преодоление всего предустановленного, невозможность оправдаться даже законом, если находишь в своем поступке то, с чем не можешь смириться сам; духовная зрячесть, с каждым новым моральным прозрением пересматривающая закрытые было дела…
Ситуативная этика – этика совести в ее отличии от этики долга. Но ведь, скажут, задача любой этики в том, чтобы в конкретных ситуациях побеждало добро – а факты сами себя морально не оценивают, значит, должны быть критерии, принципы… Каким же образом ситуативная этика уходит от казуистики?.. Она именно отказывается от всякой готовой суммы моральных принципов, «Закона и Пророков», в пользу лишь одной аксиомы (истины недоказуемой, но и не требующей доказательств), которой и ищет применения. А именно – «все одинаково правы в своем желании жить и быть счастливыми; так поступай с другими так, как хотел бы, чтобы и с тобой поступали…»
(Казуистика множит число принятых моральных принципов на число типовых ситуаций, которое самонадеянно тщится установить – упорно отказываясь верить, что им «несть числа». Страсть к однозначности моральных решений ведет к моральной неправде, – но на этой неправде зиждется освобождающее чувство верности долгу…) (Ситуативная этика исходит из невозможности типовых ситуаций, что предполагает и однозначную неприменимость любых принципов. Есть лишь неисчерпаемость жизни, с одной стороны, и сознание самоценности всего живого, с другой. Сами моральные решения не бывают единственно верными, а значит, и коллизионны, не освобождают от совести…)
Работа долга – «серийная».
Он в точности равен себе и не ведает исключений.
Работа совести – «штучная».
В каждом случае она начинает свою работу заново, не ведает никаких «вообще», «раньше», «другие в таких случаях»…
…Наверное, тот, кто сумеет полностью предать себя долгу, в ад действительно не попадет: его, в собственных делах, и нет. Моральной жизнью, если можно так выразиться, он и не жил. Но и в раю ему тоже не место. …Верно, что «дорога в ад вымощена благими намерениями». Потому что, поднимаясь над правилами, берешь всю ответственность на себя; потому, что правила – увы – вполне могут оказаться и мудрее тебя…
Долг отвечает перед Общим Правилом.
(Или, в самом простом случае, перед личностью, общепризнанно правомочной определять твой долг на каждый случай: отдавать приказы. Когда-то за долгом стояла исключительно власть, вождя или бога; власть общего правила, которой можно подчиняться иной раз даже вопреки власти личностей – уже некоторая автономизация морали, больше того – шаг к морали совести…)
Итак, лишь общему правилу подотчетен долг, и, как Фемида, слеп на лица.
Совесть отвечает лишь перед самим Добром. А добро или зло в наших делах – это импульс к жизни или помеха ей, радость или страдания, которые мы несем конкретным другим. Потому совесть ничего не знает обо «всех вообще», об «общих правилах» (эти правила она выводит для каждого случая из того, что есть вообще добро и зло, а не добро и зло определяет взятыми из общего употребления правилами). Для нее существуют лишь ты и тот, перед кем, может быть, виноват. Имеют значение, реальны – лица.
Итак, долг печется о правильном. Тут нелишне повторить, что правильнее правильного быть невозможно (глупо или преступно). Потому, кстати, как бы долг ни был тяжек, морально он – удобен… Совесть печется о лучшем. Которое – «враг хорошего» (то есть просто правильного). Потому, как только скажешь себе – «я совершенно прав», тут же чувствуешь, что покривил душой… Совесть – неудобна.
…Долг есть твоя верность общему, твоя надежность как звена в социальном целом; это проба на соответствие. …Совесть – твоя отдельность, не дающая переложить малейшей ответственности на «всех», социальное целое; это момент истины.
Долг по отношению к ближнему – лишь частный случай того, что полагается делать в общем случае; он абстрактен; не для ближнего исполняется долг, а для самого долга.
И это, конечно, чувствуется. На человека долга можно положиться, как на машину, но, как машины же, его приходится и остерегаться. У долга (процитирую сам себя) – все достоинства механического, как у доброты – все недостатки живого… То, чем долг принципиально пренебрегает в своих подопечных, это их индивидуальным, непохожим, – иной раз самым для них дорогим. Как суров долг по отношению к тому, с кого спрашивает, так же суров он к тому, над кем призван осуществиться: он приводит в соответствие должному и того и другого.
Совесть, как истина у Гегеля, – конкретна. Все, что она требует сделать для ближнего, надо делать лишь для него самого и не из какого-то общего абстрактного принципа, даже не «ради Христа». Так, если совесть говорит о твоей вине перед кем-то, то лишь с ним одним и можно уладить дело – грех нельзя замолить, но только исправить; а если исправить нельзя (что обычно и бывает), то, чем искреннее раскаяние, моральное возрождение, тем только больнее угрызения совести… От ближнего твоя совесть ничего не требует, она – несправедлива (так!), втягивает тебя, как в воронку, в ответственность за все, и кончила бы тем – если б у человека вовсе не существовало психической самозащиты – что рекла бы: ты один виноват во всем.
Своим добром другому ты и учишь его, воспитываешь. А воспитания без строгости не бывает; иной раз, добром можно и спуску не давать, и это бывает правильно. Не то – любовь к нему, или сочувствие; тут – сплошные поблажки и потакания. Человек – млекопитающее и воспитывающее (потомство). Но, как известно, без любви никакие назидания не впрок, а без искренности они скорее портят; лучшее воспитание – это быть самому таким, каким хочешь воспитать. Того требует и совесть.
Исполняя долг, выказываешь свою верность долгу, и в этой верности моральность поступка. А если ты посочувствовал и сделал то же, что, может быть, требовал от тебя и долг – поступок уже не морален, разве что «легален». («Не то же ли делают и язычники»!) Потому что ты был в нем верен себе, Делал. Что сам и хотел делать, а должен был повиноваться, быть верным долгу. Делая то, чего хочет от тебя совесть, ты, каких бы это ни стоило усилий, предельно верен себе, а значит свободен, никому и ничему не повинуешься. Только такие поступки и моральны (в высшем, а не архаичном смысле), а поступки из верности долгу – разве что «легальны». Научись понимать и сочувствовать; «любви же не имея», добра не сделаешь.
Существует долг и в отношении того, что уважающему себя человеку должно нравиться; эта странная разновидность долга называется «хороший вкус». Вкус – это самое «что мне нравится» – вырабатывается упражнением… Все на свете имеет некий моральный аспект, так или иначе подотчетно совести. Но кое в чем прямое дело совести – не вмешиваться, стоять в стороне. Это – вопросы вкуса. «Спорить о вкусах» – пытаться тиранить, давить личность.
Понятно, что долг презирает всякую жалость. Жалость – расслабляет. Тогда как, кроме решимости, которая требуется настоящему чувству долга, нам может не хватать только одного – силы.
Долг вообще не сочувствует: во-первых это не его дело, личности его не занимают, а во- вторых, это значило бы – уважать слабость. А он уважает силу.
Безжалостный, по сути, – синоним бессовестного. Чувство долга у безжалостного вполне может быть, но только не совесть. Ибо совесть запрашивает о добре и зле безусловных, остающихся за вычетом любых правил и установлений, а таковые – лишь жизнь и смерть, радость и боль. Жалость – инстинкт сочувствия всякой жизни. Совесть – сочувствие, помноженное на ответственность.
Выполнить свой долг, как правило, можно, он сам стремится быть простым и ясным, как стремится к тому всякий приказывающий. И даже бывает «легко и приятно»: трудиться приходится руками и ногами, иной раз, возможно, и головой поплатиться, но в любом случае сердце и ум остаются свободны.
Чувство долга – простое, здоровое. «Я люблю слово "надо"», – часто слышишь от «людей долга»; это понятно: принудительность – решение проблем. И вообще (так человек устроен) – самое важное для душевного комфорта – это всегда знать, что делать. А если случилось неисправимое, то хотя бы знать, что в таких случаях делать полагается (в чем состоит долг).
Удовлетворить совесть до конца невозможно. Здоровая совесть болит. Как только в моральной задаче возникает для тебя простота и ясность, будь уверен, что делаешь что-то не так, что-то решился игнорировать, – а совесть не игнорирует ничего. Сколько ни утруждай руки и ноги, хоть жизнью рискуй, у сердца и ума все равно могут остаться вопросы.
Чувство совести, прямо надо сказать – больное чувство (потому и с Ницше можно согласиться в том, что человек – животное больное). Совесть, как хроническая болезнь – время ее не лечит, зажившие (забытые) раны вдруг воспаляются и не дают покоя… А нет ничего хуже для душевного комфорта – даже страх или тревога – чем чувство вины.
Существует чувство «исполненного долга», – что называется, чувство глубокого удовлетворения. Действительно, ощутить, что счеты подведены с самою моралью, и долг ей сполна уплачен – это ли не удача!.. Но как же неприятен такому счастливцу тот, кто напомнит, что с совестью нельзя поквитаться…
(Фарисеи имели против Христа то, что может иметь долг против совести.)
Существует чувство не совершённой моральной ошибки (которую слишком легко было совершить), – в городском фольклоре это называется «кувалда мимо пролетела». Но не более того. Всерьез похвастаться «чистой совестью» могут только фарисеи, потому что им вполне удалось заменить ее «долгом».
(Учение Христа, в главном – это совесть. Конфликт с праведностью был неизбежен.)
Чувство вины – чувство провинности: неисполненного долга. Напоминает угрызения совести, и, однако, есть больше страх или дискомфорт. Сознание, что вот возникла, так сказать, территория, куда ступить опасно. Нет ценностей, кроме ценности Жизни, и нет вины, кроме прямой или косвенной вины перед нею. Чувство вины – «угрызения совести» – это чувство невозможности жить дальше с ощущением полноты своего права жить.

На первую страницу

 

Рейтинг@Mail.ru


Сайт управляется системой uCoz