Художественное и эстетское

(Эту тему я уже отчасти пытался раскрыть в статье «Сентиментальность и эстетизм» и касался её в статье «Форма и содержание в искусстве», так что повторы неизбежны.)

Итак, художественное – это лучшее и высшее воплощение эстетического в искусстве, эстетское – его ущербное (с моей точки зрения) воплощение. Проведу это различие.

Эстетское	Художественное
…Значит отделяющее эстетический аспект воспринимаемого от его этического и познавательного аспектов (то есть, условно говоря, «красоту» от «истины и «добра»).	…Значит осваивающее воспринимаемое чувственно, в его целокупности: не отделяющее эстетический аспект воспринимаемого, условно говоря «красоту» (лучше сказать гармонию), от его этического и познавательного аспектов – от «истины» и «добра».
А значит, ограничивающееся внешней стороной явлений, намеренно пренебрегающее смыслами и значениями: принципиально, хоть и по своему, поверхностное.	Чувствующее и прозревающее в воспринимаемом его общее и целое, а следовательно, уже не только внешнее, но и внутреннее явлений, их сущность; дающее непосредственно видеть скрытое от не художнического взгляда – непосредственно (интуитивно) воспринимать и то, что за поверхностью.
Предполагающее изощрённую чувствительность к форме явления, тем более явную и удивительную, что смысл явления может находиться к ней в полном контрасте (так, «красивой» может быть и смерть…)	Это изощрённая, тонкая, а вернее всего сказать – талантливая чувствительность: способность в мельчайших внешних чертах, показавшихся бы любому только случайной, необязательной и заменимой «формой», ощущать отголоски и проявления внутреннего, сущностного, глубинного.
Эта чувствительность к внешнему предполагает, соответственно, способность эстета найти управу на воображение (ведь воображение невольно заставит ощутить себя в роли созерцаемого, в которой, может быть, вовсе не хотел бы очутиться, невольно потянет вглубь, а это грозит погубить эстетический аспект…). Воображение эстета-художника – особого рода: он может вообразить то, чего нельзя вообразить, то есть то, чего и быть не может – но не то, что реально есть. Это способность оторваться от реальности, создать иллюзию.	Эта чувствительность к внутреннему и сокрытому, к неявному заднему или тайному плану может быть названа воображением: не способностью сконструировать то, чего нет или не может быть, а способностью представить то, что реально есть. Например, поставить себя на место другого, ощутить себя в чужой шкуре, поместить «я в предлагаемые обстоятельства» и т.д. Воображение прямо отождествляют с художественным талантом. И лучшие художники нередко с этим не соглашаются, жалуясь на отсутствие у них воображения. Разгадка этого противоречия в том, что художественное воображение – это в меньшей степени способность изобрести небывалое, чем проникнуть в реальное. Иллюзия в художественном произведении – это его, художественная, правда, это сама прочувствованная реальность.
Намеренно остающееся на поверхности явлений, эстетское – значит вооружающееся особого рода равнодушием. Ведь именно то, что находится под поверхностью воспринимаемого, и может в нём ранить, вызывать соучастие; эстета же занимает только «как», а не «что», он собирает эстетический нектар и с ужасного, и с дурного, и с глупого. Так, скажем, чужая боль может оказаться «эстетски», с виду, привлекательной, а подлинное добро – «эстетски» непривлекательным; реальное и истинное могут не иметь эстетического значения, а мифическое и иллюзорное – и это даже естественно – быть исполненным этого значения. И потому эстетскому нечего делать с моральным и разумным.	Отсюда, художественный подход – это предельное (лучше сказать – особое, художническое) неравнодушие, полная одушевлённость, пробужденность, открытость навстречу воспринимаемому. Художник – это соучастие. В художественном все частности приобретают своё особое значение: для него нет заведомо решённых вопросов и прописных истин, нет общих правил, оно не выносит суждений типа «это вот похвально, а это предосудительно», «это доказано, а это опровергнуто». Художественное есть то же, что мудрое. Ибо всё в художественном восприятии выступает в бесконечности своих отношений, неисчерпаемости своего конкретного; всё раскрывает свои живые, неформальные аспекты. И потому художественному нечего делать с морализаторством и резонёрством.
Эстетство – разновидность эгоцентризма, который оно само намеренно и культивирует в художнике: «никому не сочувствуй, сам же себя возлюби безраздельно…». Ибо сочувствовать – это, как уже говорилось, значит идти глубже поверхности и формы, что для эстета смерть; самовлюблённость в этом смысле надёжнее. Действительно: если счесть себя единственным одушевлённым персонажем в универсуме, то всё вокруг, как и надо эстету, потеряет собственное значение, о котором стоило бы задумываться и переживать, и выступит как только «впечатления», на которые ты вправе закрывать глаза, если они не радуют, или же потреблять с максимальным удовольствием для себя, именно эстетски.	Художник – некоторая противоположность эгоцентрику. Именно способность подняться, в своём творчестве, над своими частными земными интересами и ощутить чужое и общее как своё личное, стать на место другого, обнаружить в другом живом существе своё собственное я и перенять таким образом его радости и боли и т.д.; способность абстрагироваться и от своих собственных точек зрения и пристрастий и выйти к объективному и общезначимому, даже не полностью сознавая его и порой не умея сформулировать его в словах, – вот суть художественного подхода. Не себя должен возлюбить художник, а мир. Но «возлюбить» здесь не значит – благодушествовать, твердя, что мир прекрасен и радостен (каковым он и бывает для эгоцентрика, покуда ему лично хорошо), а значит приобрести особую чувствительность и ответственность влюблённого, когда всё достойное приводит в восторг, а огорчительное ранит.
Таким образом, эстетство принципиально внеморально, имморально. А поскольку человек – существо одушевлённое и потому вне моральных отношений немыслим, то эстетство в нём и прямо аморально – отвратительно. (Впрочем, тех, кому оно отвратительно, можно пригвоздить, например, словцом «обыватель»…)	Таким образом, художественное больше чем просто морально: оно человечно. Искусство не применяет готовых моральных правил и проверенных принципов к живым ситуациям и не пропагандирует их, а сочувствует и сопереживает, не ведая о правилах и принципах; для него нет закона, но зато безусловно есть само добро; нет общепринятых истин, но безусловно есть сама, никогда вполне не открытая человеку, истина… И потому нередко подлинное искусство травмирует и возмущает добропорядочного обывателя – того самого, что когда-то распял Христа. Обывателя, понимающего только мёртвые правила, и принимающего «исполнить по существу, а не по форме» за «нарушить».
Понятно, что эстетству смешны попытки заставить искусство служить каким-то добрым задачам, добру, справедливости, и т.д. В том и дело, что ему на них плевать.	Потому-то и нелепы, хоть по-человечески и понятны, попытки заставить искусство служить добру, справедливости и т.д. Нелепы потому, что оно и так им служит, не может не служить, но определить за него, что именно составляет добро и справедливость, никто и ничто не в состоянии; добро и справедливость представляет для него его собственную проблему, а не задачу к исполнению; они – его суверенная область.
Искусство (эстетское) в особом смысле субъективно. Художник – не моралист и не протоколист, ему по существу не интересно ничего в мире, кроме собственной персоны в нём. Различимость этой персоны, то есть её непохожесть на других, и составляет оригинальность художника – синоним талантливости.	Искусство, или художественное, в особом смысле объективно. Как только художнику удаётся стать вполне искренним, честным с собою (оригинальным) – так он начинает отражать нечто более значимое и глобальное, чем только собственные установки. (Это происходит из-за того, что верное и бескорыстное чувство воспринимает сразу всё, тогда как луч сознания, всегда направляемый определённой заинтересованностью, выхватывает из общего и целого лишь частности.) Кстати, способность становиться в своём творчестве выше, шире и умнее себя – подниматься над субъективным – это и есть талант.
Тезис «единства формы и содержания» эстет либо с презрением отвергает, поскольку слышит здесь что-то о «содержании» (о котором, как о чём-то лежащем за поверхностью и более важном, чем она, и знать не хочет), – либо понимает так: форма в искусстве – и есть его содержание.	Конечно, форма и содержание в художественном восприятии едины: для предельно чуткого восприятия художника не может быть ничего неважного, всё внешнее суть для него характерные признаки внутреннего, и нет ни в чём ничего, что было бы только «формой» – чем-то, что можно было бы игнорировать, как неважное, или заменить какой-то другой формой.
«Дегуманизация искусства» – синоним эстетства. Это избегание всего затягивающего вглубь – к волнующим человека смыслам и переживаниям. В конце концов, это избегание живого и подлинного, как такового. Наилучшее эстетское – это вымышленное, нафантазированное. …Характерно, в этом плане, явное пристрастие эстетских направлений к неодушевлённому; говоря грубо – к мертвечине. Не к красоте, а к украшениям (можно описывать романтическую женщину и перечислить всё, чем она уснастила себя в магазине – кольца, шляпа с перьями, духи, вуаль – но не описывать лицо, которого под вуалью и не видно); не к живым, а к искусственным цветам, не свободно растущим, а стриженным деревьям, к куклам и проч.	Характерно, как всякое художественное описание одушевляет, очеловечивает, даже буквально антропоморфизирует описываемое (вспомним, например, Есенина – всё, и деревья и ветер, у него живёт, чувствует и действует). Но и не в столь буквальном смысле, художественность – это предельная одушевлённость, максимальная «гуманизация» искусства. «Жизнь и поэзия – одно». Художественное – это подлинное. Нет с точки зрения художественности ничего более ошибочного, чем «украшать» что-либо, вместо того, чтобы находить внутреннюю красоту, гармонию подлинника; и нет худшей характеристики для произведения искусства, чем «искусственность» (похожее на живое, да неживое); искусственное с точки зрения художественного – только мертвечина. Ну, а «дегуманизация» – бред.
Отсюда и современная (сравнительно современная) аберрация эстетства – пристрастие к нелепо-отталкивающему, уродливому, больному. Ибо красивое, которое исходно занимало эстета, всё-таки одно понятное человеческое измерение имеет (что и плохо): оно приятно, оно радует. Другое дело уродливое, дисгармоничное. Ведь дисгармоничное, как бессмысленное и нелепое – это такое, которое в принципе не может быть продолжено вглубь, которое должно всё остаться на поверхности; будь притом оно пугающим – оно щекочет наш воспринимающий аппарат, занимает внимание и развлекает (умеющего не задумываться о смыслах). Бессмыслица, в которую вложены фантазия и труд – это глумление над смыслом, – а фиаско всего осмысленного так жаждет эстетизм!.. В общем, как на первый взгляд это ни кажется странно, но важнейшим эстетским критериям уродство отвечает как нельзя лучше.	Есть в художественном место и безобразному – уродливому, больному, страшному. Есть потому, конечно же, что всё такое есть в общей картине мира, и без него жизнь не осмыслишь. Но миссия художественного не в том, разумеется, чтобы развлекать скучающих обывателей чем-то щекочущим их полупроснувшиеся души, возбуждая в них любопытство и превращая последнее в нечто граничащее с садизмом, – а в том, напротив, чтобы души пробуждать. А засим – поддерживать и ткать душевный лад. Как разум верит в смысл, так чувство верит в гармонию бытия, просто не может без этой веры существовать. Оно ищет внутреннюю красоту в том, что по сложившимся стандартным меркам не считается красивым; оно находит логически непостижимый выход из безысходно трагического (что называется катарсис); в общем, оно стоит на стороне жизни, утверждает её ценности, восстанавливает её гармонию. Так, в искусстве, если и погибают любовники, то, значит, этой ценою побеждает любовь, и если и убивают тело, то душу убить не могут – и т.д.
…То есть эстетство, даже развлекающееся чем-то по понятным меркам отвратительным – это безмятежность. Безмятежность равнодушия, культивируемой душевной пустоты.	…То есть художественное, даже и погружающееся в тёмные стороны жизни, – это такое, которое как-то выходит и выводит нас к гармонии, к чувству смысла бытия. Если гармонию и можно назвать безмятежностью, то это безмятежность равновесия, безмятежность душевной полноты.
Нынче для эстетства время благоприятное, особенно в только что описанном, последнем своём варианте. Модная (а точнее сверх-модная, постмодернистская) философия, согласно которой истин и смыслов вообще не существует (они суть лишь коварные вымыслы духовных тиранов), а реально существуют только «тексты» без начала и конца – попадает эстетству в резонанс.	Нынче художественное в загоне. Но это значит только, что салонные дебилы научились презрительным жестам и глумливым словам в его адрес. Язык, что говорится, без костей, можно называть чёрным белое и тем развлекать светского обывателя и зарабатывать популярность, но и живёт-то, и потрясает-то бессмыслица только тем, что отталкивается от никуда не девающихся смыслов; то есть убивать художественное можно, но убить окончательно можно не раньше, чем убьёшь само искусство. А оно, как-никак, составляет фундаментальную человеческую потребность.

На первую страницу

Сайт управляется системой uCoz