Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе Эссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий»

На главную страницу  |  Словарь по буквам  |  Избранные эссе из Словаря  |  Эссе по темам  |  Словник от А до Я  |  Приобрести Словарь  |  Гостевая книга

Познание эстетическое, логическое, научное

Эстетическое познание	Логическое (рассудочное)	Научное
Это познание мира в его отношении к Я, к так называемой в обиходе «душе». Это постижение того, что есть мир во мне, и лишь постольку – что я есть в мире. Созерцаю ли я мир или, следуя за художником, погружаюсь в его картину, слушаю ли, мечтаю, думаю, хоть и исследую что-то и логически выдержанно рассуждаю – эстетическое познание там, где познающего занимает именно этот (да, не слишком легко определимый) предмет. Объективное как субъективное, внешнее как внутреннее, или мир во мне. Можно сказать, что это – познание архаичной стороной нашей души (которая – «эгоцентрик», точнее «солипсист», то есть для которой мир есть ее впечатления), – а лучше сказать, что это познание, так сказать, ее цокольным, уходящем в бездонную почву, этажом – над которым и надстраиваются ее более высокие этажи. Важное примечание. Все это не значит, что художник – необходимо эгоцентрик и психический дикарь (хотя и факт, что реальный дикарь – скорее «художник», чем рационалист или естественник, что, вообще, сознательность развивается нередко на счет непосредственного чувства, и что эгоцентризм, даже самовлюбленность в художнической среде действительно составляют явление обычное и характерное) – нет, это значит, что эстетическому освоению подвергаются все содержания, в том числе и те, которые становятся доступными человеку уже на высших ступенях его духовного развития. Художник и мыслит, и уж конечно ставит себя на место другого – сочувствует и сострадает. Уровень культуры – потолок художника. «Эстетизм» же, то есть восприятие мною мира только как моего впечатления, отрешившегося от всякого сопереживания и осмысления (то есть впечатления принципиально поверхностного) есть скорее «профессиональное заболевание», чем суть искусства.	Логика, собственно, ничего не познает – она лишь доводит до полного и всестороннего осознания то, что нам уже известно, не приносит информацию, а обрабатывает ее; «все предложения логики суть тавтологии» (как сказал Витгенштейн, и что, впрочем, очевидно). Таким образом, так называемое логическое познание, с одной стороны – необходимая составная часть методологии науки (ибо всякое новое объективное знание должно быть точно интерпретировано), а с другой – своего рода познание эстетическое, – ибо имеет дело лишь с содержаниями, являющимися или уже ставшими внутренними, и лишь проясняет их. Однако целиком к эстетическому оно не может быть сведено в принципе, ибо ее пафос – объективность, безразличие к нашим чувствам. Моя логика исследует, так сказать, обязательное во мне. Что будет значить то, что выявит логика в содержаниях души, для самой души – это проблема исключительно этой последней! И хотя логика исследует мир во мне, но исследует это с позиций того, что сам я все-таки нахожусь в мире – даже не обязательно в физическом мире предметов, но обязательно – в мире объективности. Опора на логику, то что называется рациональностью – преодоление архаики солипсизма. Но это преодоление влечет для нас и свои невосполнимые потери (о чем речь пойдет дальше).	Можно сказать, что эстетическое и научное познание отличаются не своими предметами (это – мир, чудо мира, явленного нашему осмыслению, в пределе – все божественное мироустройство!), а своими подходами. Но подходы эти различаются столь кардинально, что, на более конкретном уровне, они весьма зримо различаются и самими предметами. Примеры, думаю, тут излишни. Наука, в отличие от искусства, изучает мир как внешний, как внеположенный мне (даже, разумеется, и в том случае, если предметом науки является сама моя психика). Я могу испытывать к нему страстный и бескорыстный научный интерес, но это интерес именно к его «само по себе», вне отношения к моему Я – пусть даже будет доказано, что вполне избавиться от этого отношения познание не может в принципе. Наука – там, где я готов признать верховенство его законов, законов естества, над любыми, самыми высокими моими упованиями (хотя, конечно же, только познав эти законы, я и сумею чем-то послужить этим упованиям, как и корысти – но ни то ни другое не главное!). Наука максимально разводит субъект и объект познания, она – вся объективно возможная объективность. Рождение науки знаменует собой начало высшего этапа человеческого духовного развития – этапа, когда человек уже способен взглянуть на мир не через призму своих нужд и страстей, а как на нечто самоценное, и такое, в чем наше я составляет лишь часть, в масштабе этого мира ничтожную, однако способную познавать и ценить целое… (Что до религии, то не есть ли она – попытка приспособить сам универсум к нашим нуждам?..)
Итак, «мир во мне». – То, что я ощущаю как существующее во мне (тревожное, радостное, печальное или какое угодно, но всегда до конца не определимое, и притом именно такое, как оно есть, уникальное) – все такое содержит в себе ту объективную истину, что я это и вправду ощущаю, то есть не мог бы по произволу ощутить иначе. (Объективное ведь то, что не зависит от нашего произвола.) Ощущаю, следовательно, существует! Хотя при этом, разумеется, все самые бесспорно реальные ощущения отнюдь не обязательно объективны в том смысле, что могут быть однозначно интерпретированы, как и даже в том более ограниченном смысле, что каждый в сходной ситуации непременно ощутит то же самое, что и я, или что я сам во всех ситуациях буду ощущать то же самое. – Нет в эстетическом познании истин, независимых от их преломления во мне в моей наличной душевной ситуации, нет истин вне их значимости для меня (последнюю нельзя понимать как какую-то мою корысть, развитая душа открыта всему миру, вмещает мир); нет ничего «самого по себе». Чужие боли – мои боли, чужое я – мое я (хоть и «в воображаемой ситуации»). В этом – и также не совсем прямом – смысле истины эстетического познания субъективны. Истины эстетического познания – это «мои объективные истины» или «общезначимые субъективные истины».	Логика как будто бы абсолютна и объективна. Сам ее дух в нас – это готовность все, что есть, признать строго и в полном объеме за то, что оно есть, и ни за что более – что бы мы по этому поводу ни чувствовали! Скажем, если в эстетическом познании наша воля к бессмертию есть уже утверждение этой идеи, то для логического (рационального) начала в нас наличие этой воли, наоборот, есть скорее повод насторожиться и заподозрить в идее бессмертия заинтересованность и ложь: истина независима от нашей воли (произвола). Но вот вся целиком абсолютная объективная истина никому не дается (может быть потому, что каждая таковая включала бы в себя универсум), – и это тоже требует признать объективность! И логика требует лишь признавать свои «если – то»: если мы признаем такие-то посылки, то значит должны признавать и такие-то выводы. Например, если согласиться с тем, что «все люди смертны», то и «Кай», и я… Принцип «если – то», как нас убедила в том наука ХХ века, подразумевает, что самые бесспорные и однозначные логические суждения отнюдь не обязательно объективны в том смысле, что за ними стоит соответствующая реальность, или что хотя бы они реально ощутимы. С каких именно «если» начнет действовать логика, возможны ли эти «если» в реальности или нет, ей самой столь же безразлично, как наши эмоции по отношению к ее конечным «то». «Субъективностью» это назвать нельзя, скорее это условность логических истин. Итак истины логики – это «безусловные условности», «условные объективные истины» или еще «общезначимые условные истины»...	Далее, о научной объективности. – Дальтоник воспринимает, например, красное как оттенок синего вполне «объективно», то есть в полном соответствии со свойствами своего восприятия. Но вот характеристики световой волны, определяющие восприятие этого цвета дальтоником и человеком с обычным зрением, одинаковы для того и другого; они-то и составляют само по себе предмета, или объективность безусловную, в ее научном смысле. В последние века наука оказывается объективнее самой очевидности, за всю предыдущую историю сознания бывшую последним аргументом всякого доказательства; очевидности, на которой две тысячи лет покоилась сама логика. … Но примечательно, что именно принцип «если – то» составляет и сущность научной, и даже точнее естественнонаучной (а не только логической) объективности! «Вещь-в-себе» (абсолютное «само по себе» предмета) нам все-таки дается лишь в избираемом нами самими аспекте, как «вещь-для-нас». (А чего бы мы хотели? Ведь всякая вещь во всех своих отношениях вместила бы в себя универсум!) И вот мы познаем идеально объективные, но ограниченные самим нашим вопрошанием – условиями вопросов – истины. Вот формула всякой научной истины: «На такие-то и такие-то строго определенные нами условия (если) природа, внешний объективный мир, реагирует строго определенным образом (то)». Истины науки – в обусловленных границах безусловные, объективные.
…Но почему «общезначимые», если эстетическое познание занято лишь «миром во мне»? – Потому, что при всем том ясно, что каждое Я создано по одному и тому же «образу и подобию», и несмотря на все наслоения и искажения, каждый в своей глубине глубин может этот прообраз – образ Бога или Человека – обнаружить. Нет для искусства другого способа понять ближнего, как узнать его в себе самом («Госпожа Бовари – это я!» (то есть эта несчастная поверхностная дамочка, ни больше ни меньше, как Флобер: писатель увидел ее в себе). «Познай себя, – говорят, – и ты познаешь мир» (то есть научишься понимать всякого другого человека); скажи о себе, о своих чувствах, настоящую чистую правду, и скажешь что-то каждому о нем самом. Мои субъективные истины, и даже тем больше, чем они будут в указанном смысле «субъективнее», будут истинами и для других, важно лишь, чтобы эти другие смогли их узнать, опознать, прочувствовать по себе. В умении этого добиться – способности индуцировать в чужих душах те же чувства, которые испытываешь сам – мастерство художника; в умении это воспринять – пройти за художником его путем, научиться его неповторимому языку и ощутить чужое как свое – талант зрителя. …Характерный исторический вариант «эстетических истин» – мифологии, мифы. Например, мир создал Бог – и это чувству понятно: за ним, миром, стоит что-то бесконечно великое, живое и животворящее, придающее всему смысл – превосходящий наш слабый рассудок. Бог создал его в шесть дней – что ж, и это можно принять к сведению, стало быть, и мы должны шесть дней в неделю трудиться! А на седьмой день, когда и человеку положено занимать душу, а не руки, Бог сам оценил все им сделанное и нашел, что «это хорошо!» – и это в мифе самое удивительное и интересное, самая великая его «эстетическая истина»! Представить только, как страшна и трудна была жизнь для тех, для кого этот миф все реально объяснял (она ведь и сейчас трудна и страшна); и тем не менее – это было сказанное «да» жизни и миру!..	…Да – и все-таки эти истины, как сказано, общезначимы. Практически общезначимы они уже потому, что хотя мы теоретически и вольны в выборе своих посылок, или аксиом, но на практике выбор чем-то всегда обусловлен, и представить, что можно, скажем, найти расстояние между двумя точками короче, чем прямая, нам в нашем мире невозможно! Обиходная практика знает одну геометрию на всех, и т.д. И конечно, истины логики общезначимы в том упомянутом уже смысле, что все, кто разделяет некие исходные положения, тем самым разделяет и все следующие из них выводы. Так было бы даже в том случае, если бы Бог создал всех не по одному образу и подобию, а каждого по совершенно индивидуальному проекту! И в этом – великолепная возможность приходить к согласию даже при полнейшей разности во взглядах, мироощущении и миропонимании; так, можно найти контакт и с инопланетными существами, хотя бы они состояли и не из «белковых тел»: достаточно (как это было придумано в одном научно-фантастическом рассказе) изобразить где-нибудь в космосе хоть «пифагоровы штаны». – Или (что более насущно), если мы хотим выжить на планете или в одной большой стране, нам не обязательно верить в одних и тех же богов, воспринимать и чувствовать все одинаково и любить одно и то же; достаточно сойтись на том очевидном, что выжить можно лишь сообща, и вывести из этого несколько простых юридических положений – правил общежития! Моральная логика, моральная объективность – это справедливость.	Именно заведомая определенность границ всякого научного положения и делает его общезначимым. То есть одинаковым для всех людей независимо от их мировоззрения, культуры, даже осведомленности или невежества: если логические истины человек, устраивая свое социальное бытие, может очень долго игнорировать и даже почитать это за особого рода долг (как это происходит с религиями и идеологиями), – то достижениями науки – точнее, связанными с ними техническими достижениями – пользуются все. Полезные предметы, вроде мобильников и проч., не упускает применить к своим задачам никто – даже дикарь-террорист, подрывающий вместе с собою сотни невинных людей и верящий, что в раю, в качестве награды за этот подвиг, он получит 70 девственниц и несчетное количество долларов ненавидимого им США. – На счастье или на беду, наука – в интересах всех! Научные истины, как сами ставящие себе границы и принципиально не выступающие за них, не вмешиваются в наши мировоззрения или идеологии – которым ведомо все. Мировоззрения, идеологии – это мифы; пока наука еще не открыла форму Земли, мифологии, этому теоретизирующему чувству, уже было доподлинно известно, что она плоская (так как скатиться с нее невозможно), стоит на трех китах (то есть в конце концов ни на чем, но достаточно прочно) и создана Богом (то есть с величайшим смыслом); а главное – ей тут было все понятно. Так точно все в социальном мире может быть объяснено «наиболее общими законами» вроде какой-нибудь «классовой борьбы» – идеологий марксистской. И т.д., и т.п. Наука же даже с каким-то особым, специфически-характерным для нее недоверием относится к слишком общим истинам. Ее истины – достоверные частные. …Впрочем, говорят и о «научном мировоззрении». Если это не «сциентизм» (вера, что науке доступно или будет доступно все), то это – общее умонастроение Просвещения. Которое представляет собою, если не ошибаюсь, естественное сочетание а) рациональности, как готовности опираться в своих делах и оценках до последней возможности на достоверное, б) понимания, что сумма достоверных полезных знаний в силу самого устройства науки будет только расти, плюс в) определенного оптимизма в отношении того, что прогресс умственный в общем плане индуцирует и прогресс духовный.
Однако живут, «экзистируют» эстетические истины все-таки только в наших, отдельных и уникальных, живых Я, хотя бы художнику и удалось пробудить к ним и каждого; и, очевидно, для каждого они будут существовать по своему, так сказать, в его собственном уникальном исполнении. Это значит, что истины эстетического познания принципиально неформализуемы: не могут быть закодированы (перекодированы) в каких-то принятых универсальных знаках, например словах, и быть передаваемы/сохраняемы без искажений и потерь, быть понимаемыми всеми в одном и том же смысле. И это, конечно, не только проблема перевода произведения с одного национального языка на другой. В той неповторимой индивидуальной форме, в которой они родились у художника, как в той уникальной душевной ситуации, которую эта форма выражает – они только и могут адекватно существовать (это называется «единством формы и содержания» в подлинном произведении искусства). Да, в первом приближении можно сказать, что истины эстетического познания – в ощущениях, чувствах. А чувства – это материя текучая и мы никогда не можем быть уверены, что «заразившийся» (термин Толстого) ими другой испытывает точно то же, что и «заразивший», и точно так же как он… Этого и не может быть. Каждое я, в котором произведение индуцировало вложенные в него художником чувства, воспроизводит эти чувства, эти эстетические истины, заново и по-своему. И однако понять другого – это значит почувствовать что-то как он, с ним сходно… Итак, повторю, – истины эстетического познания неформализуемы. Они не могут быть передаваемы без потерь – образы чувств, эстетические истины, не вполне передаваемы даже лучшими стихами (“Silencium!”), стихи не передаваемы прозой, проза – другими словами; а иногда, например не испытавшему чего-то, найденные художником истины и вовсе не могут быть переданы. Но… именно поэтому они могут передавать и больше, чем, может быть, говорили самому художнику; выше я сказал, что уровень культуры художника – его потолок, но даже и это не совсем так; не бывает ли – писатель толкует свои создания куда менее глубоко и широко, чем делает это умный критик?.. художник только взволнован, а зритель плачет?.. И т.д. – Все зависит от искренности, таланта художника, и душевного богатства воспринимающего. Такое становится возможным потому, что находимые подлинным художником образы не теряют и всего того скрытого бесконечного богатства содержания, которое отражает его живое, глубокое и даже просто верное непосредственное чувство, и которое необходимо (и принципиально) отсекает всякая умственность, сознательность, всякая формализация.	Итак логические истины (в пределах «если – то») существуют совершенно независимо от любых наших я и их различий, будь мы хоть с разных планет или из разных измерений. Очевидны ли для вас эти истины или, как какие-нибудь релятивистские эффекты, вообще не вписываются в сознание – это логику не интересует. Это значит, что логические истины принципиально, и в обиходно-психологическом, и научном смысле, формальны: однозначны и передаваемы от одного ума к другому без потерь. Соответственно, они могут быть формализованы: закодированы и сколько угодно раз перекодированы в неких условно принимаемых универсальных знаках (из которых слова – знаки наименее подходящие для логики, как несущие с собой свою генеалогию, свои контексты, но все-таки тоже в известных пределах годные). В идеале, логика, формулируя какую-то свою истину, должна – в полную противоположность истине эстетической – отбросить всякую историческую и контекстуальную «форму», в которой родилось это ее «содержание», и сделать формальным само это содержание. В общем, можно сказать, что наши логические истины нашими чувствами вовсе не интересуются, и именно в этом – гарантия того, что воспринявший их другой и непохожий на нас человек воспримет их точно такими же, какими их воспринимаем мы сами. «Чужая душа» и вообще «потемки» – но, к счастью, представителям homo sapiens доступна логика, а она составляет общую платформу для всех, и логику другого мы всегда можем, постаравшись, понять. Теперь надо указать и на оборотную сторону логического подхода. Логические истины передаются без потерь, но ценою того, что исходно отбрасывают, умышленно теряют все, что только не может быть формализовано. Выгоды формального подхода, что называется, нельзя переоценить, но надо признать, что в некоторых областях, главное – в области межличностных человеческих отношений и чувств – связанные с ним потери бывают фатальны. Так, сколь бы оправдан и необходим ни был формализм права (мы только что об этом говорили) – но и то факт, что эта наука справедливости иногда, в своих приложениях к иным казусам, оказывается нелепо и чудовищно несправедливой. Никак не совместим логический подход и с эстетическим: сфера применимости первого всегда строго определена, тогда как всякое живое чувство каким-то образом отражает в себе нечто неизмеримо большее, чем можно передать словами (если, конечно, эти слова не поэтические –подключающие и ассоциативное богатство, и ритм, и мелодию…). Объективность логики – умение игнорировать все неучитываемое наперед, – то есть все живое…	Наука, по словам Г. Абелева, касается лишь «области воспроизводимых явлений». О научной истине можно говорить лишь в том случае, если каждый, веря в результат или не веря, даже будучи способным или неспособным его как-то интерпретировать, но, в принципе, может прийти к этому результату сам: взяв то-то и создав такие-то условия, непременно получит то-то (если – то…). Как объяснить этот однозначный результат – ответит теория, сумевшая, так же не выходя из области воспроизводимых явлений, задать природе столь же однозначные вопросы – так называемые эксперименты. Результаты, как это ныне и происходит, могут совершенно не укладываться в сознание, то есть в обиходные чувства и логику (как это скорость света может быть постоянной для всех систем отсчета? – и т.д.), – но наука перед этим конечно не останавливается. Назвать ли все это «формальностью» научных истин? – Конечно, результаты научных исследований логически формализуются, кодируются в знаках и формулах, да и сам принцип воспроизводимости этих истин означает их формализованность, или как мы определили эту последнюю, передаваемость-без-потерь. И притом научная истина как таковая не формальна, или не только формальна, ибо уже не условна. Если природа дает на что-то ответ однозначный, то и безусловный. Научная истина – объективна. Понятно, что большинство явлений, кровно и духовно нас интересующих, в эту область «воспроизводимых явлений» – пусть до какой-то невидимой еще поры, но все-таки – не входят. И даже стало общим местом, что все ценности, которыми мы живем, никакого отношения к научному познанию не имеют. Факт тот, что (если не путать технику, как изобретение каких-то подспорий нашим задачам, и науку, как открытие объективных истин) – факт тот, что никаких ценностных границ у науки действительно нет! (Ибо нельзя же, в самом деле, «научно» утверждать, что то и то неправда, потому что нехорошо или некрасиво, или что то и то правда, потому что полезно заставить людей в это верить…) В свое оправдание наука может указать на столь же очевидный факт, что, напротив, она имеет одну ценность, нечто самоценное для нее и даже святое, и беззаветно служит этой ценности: это сама Истина. И более того: разве так или иначе пройти испытание на истинность – не объективная необходимость для всех иных ценностей, которые претендуют на руководство нами?.. Не значит ли это, что истина – это ценность иерархически и практически наивысшая? А если так, наука – не мертвый источник информации, а живой учитель жизни… – Но и все эти рассуждения суть уже «философия», которая остается за границей «области воспроизводимых явлений» – принципиально вне науки. Ну, а оборотная сторона научного подхода так же очевидна. Наука принципиально молчит обо всем, чего достоверно не знает, а решения-то приходится принимать и в условиях неопределенности, из которой в основном и состоит живая жизнь. Кое-что наука может сказать и о том, как ориентироваться в сфере неучитываемого, – но, кажется, слишком мало.
Эти не укладывающиеся в законченные формулы и не выводимые из таковых истины, таким образом, можно в специфическом и глубоком смысле слова назвать интуитивными. А именно (что очень важно): интуитивны именно сами истины эстетического познания, а не только подходы к ним; тут интуиция – не догадка о чем-то, что потом можно будет одеть в логическую форму или подтвердить экспериментально, а одновременно и метод и результат. Ведь «результат», та эстетическая истина, которой предстоит жить в чужих душах, так же обращен к чувствам, как и «метод». И постольку лучший специалист в эстетических истинах – подсознательное (которое талантливый умеет подключать к процессу своего художественного творчества, тогда как неталантливый идет от ума или, отрешаясь от сознательности, только глупеет). Ибо подсознательное – которое, кстати, «солипсист» – открыто всему воспринимаемому во всей его неисчерпаемой сложности (другое дело интерпретация, тут оно может ошибаться, ибо это не его дело, а дело сознания). Сознание – видит лишь то, что попало в направленный узкий луч его внимания и становится определимо или уже определено другими, то есть формализуемо и формализовано. Тогда как подсознание, как сказано, видит все; оттого всякая «эстетическая истина», или, как это еще называют, «художественная правда», неисчерпаема, всякая, западая в душу, продолжает в ней жить и развиваться вместе с нею, – всякая есть живая незавершенная интуиция – открытая «энциклопедия». В этом и ценность, в этом и абсолютная незаменимость и необходимость эстетического познания.	Логика тоже – интуиция (как мне уже приходилось говорить); вообще «умозрение», сей очень точный синоним логики, есть одновременно и самый точный перевод слова интуиция (от «intuere» – пристально смотреть). Каждый очередной логический вывод мы совершаем непосредственно, попросту видим его. В чем же различие логики и искусства? Одно, кардинальное, уже нами разобрано: логика – «объективистка». Да и о другом только что говорилось. Логическое познание смотрит и видит («умозрит», подключает интуицию), и затем называет (присваивает увиденному условные знаки), и далее проясняет отношения этих знаков, для чего опять же видит и называет. Тут и его отличие от эстетического познания: последнее как раз не называет – ничего не кодирует в каких-то мертвых условностях, не «формулирует», а запечатлевает увиденное, как оно есть во мне, – запечатлевает прочувствованное. Логика сама собой не работает, как не работает сам собой ни один механизм, пока его не приведет в действие чье-то инициирующее Я, одушевленный персонал, в данном случае, чудо ее интуиции; но как только это чудо сделает свое дело, задача логики – избавиться от той бесконечности содержаний, которую интуиция привлекает, отбросить саму интуицию и оставить лишь тот сухой остаток, который может быть однозначно определен, формализован и тем самым стать универсальным.	Может быть, наиболее явным и удивительным образом проявляется интуиция именно в научном поиске. Ибо наука ищет ответы на вопросы, – то есть ученый ищет ответ на то, чего он никак не может ощутить и прочувствовать непосредственно (в отличие от художника) или вывести из существующих знаний (в отличие от логика). Соответственно, его интуиция – интуиция в своем «крайнем» смысле, непостижимая уму догадка. Кто-то из ученых догадывается о правильном ответе (затем подтверждая его фактами), кто-то, почему-то, имея все те же возможности, располагая тем же багажом знаний и тем же трудолюбием – нет; это похоже на то, как если бы кто-то вытягивал в лотерею выигрышные билеты почему-то чаще других: интуиция похожа на чудо! Интуиция, всякая, и есть чудо (в том же смысле, в каком чудо – жизнь и все ее сущностные проявления). Что до собственно научной интуиции, то, видимо, верный ответ или «гештальт» (по-русски «образ»), то недостающее уму «художественное» целое, которое разъяснит ученому и все входящие в него частности, чаще рисуется в сознании тех ученых, кто от природы острее заинтересован и в «эстетическом» и в «логическом» осмыслении мира, то есть тех, для кого понимание – овладение непротиворечивой и истинной общей картиной мира – жажда всего их существа. Разумеется, научными – универсальными, непреложными для всех – истинами интуиции ученых становятся лишь тогда, когда находят экспериментальное подтверждение и формализуются.
Коль скоро речь тут действительно идет о познании истин, то важно отдать себе отчет в том, что до сих пор в этом изложении только подразумевалось: истины, как таковые, должны представлять собой не просто какие-то достоверные сведения, не отдельные говорящие за себя факты (здесь – факты чувств), но – определенные обобщения. И это именно так! Искусство приходит к своим особенным, неформализуемым, но – может быть и тем более, а не тем менее – важным обобщениям, «обобщениям чувств». Что же это за «эстетическое обобщение»? Это – внутренне связное, гармоничное (и в этом наиболее глубоком смысле красивое) самостоятельное и живое целое, в которое складываются, работой талантливого художнического подсознания, разрозненные впечатления. Это известный в психологии «гештальт», образ, – художественный образ; это «макрообраз» или, еще, такой конкретный (могущий носить имя собственное и иметь индвидуальный портрет) образ, который вместе с тем воплощает в себе нечто архетипическое, фундаментальное. Такой образ убеждает в своей истинности тем, как сказано, что он гармоничен, внутренне согласован (и мы это чувствуем, в меру собственной чувствительности); он как бы знаком нам еще до знакомства с чем-то подобным в личном опыте; а еще тем же самым, чем убеждает в своей подлинности любое чувство – тем, что он жив для нас. Он никуда не уходит, вспоминается, ориентирует… Он действует, работает в нас, он – служит.	Результат эстетического познания – не формула отношений знаков, а символический и при том живой конкретный образ. Напротив тому, результат познавательной работы логики – если это не элементарные выводы силлогизмов, тавтологии односложные – то именно формулы, законы, «теоремы» (в нашем контексте, достаточно общем, и математика – раздел логики). Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов – прорезан ли прямоугольник межами на земле, сколочен ли из каких-то реек, вычерчен ли на ватмане; правда, так только в идеале, но в идеале – только так. – И все подобные формулы, законы или теоремы – уже не «модели» познаваемых явлений, а сама их голая (очищенная от ситуативного) конструкция. Конструкция же, я бы сказал, есть высший вид обобщения (истины ведь – это какие-то обобщения). Это уже не обобщение по ассоциациям, ни для кого в общем не обязательным (как в случае эстетического познания), и не обобщение в смысле «подведение частного под какую-то общую рубрику», – классификации проясняют, но все-таки ничего до конца не объясняют. Выявленная логикой конструкция предмета – это обнаруженная внутренняя необходимость именно таких, а не иных соотношений частей целого друг с другом и с целым этого предмета. Именно конструкцию предмета и находит логика и описывает в своих теоремах, а не какую-то новую информацию о нем. Но это куда важнее (информации-то, как правило, бывает в нашем распоряжении больше чем требуется). Найденные конструкции удостоверяют свою истинность тем, что обнаруживаются лишь в результате строгих тавтологий, повторяющих лишь то, с чем мы согласились с самого начала логической работы, – то есть лжи вкрасться неоткуда. А еще, конечно, «критерием практики»: они работают, служат.	Наука – это «искусство достоверности» – устанавливает факты, разбирается в устройстве природных объектов (например организмов и их отдельных систем, химических механизмов и пр.), а характернее всего – для нашего контекста – находит формулы соотношений физических (природных) величин, формулирует так называемые законы природы. На поверхностный взгляд все обстоит так, как будто некто – «Бог» – предписывает природе эти законы по своему произволу (оттого Бог, видимо, способен и на «чудо» – нарушение собственных законов); природа им послушно следует, если Бог не пожелает иначе, а ученый эти законы разгадывает и формулирует. На самом деле, надо полагать, природа не могла бы действовать иначе, как действует: причинно-следственные связи природы, которые находит наука – это ее «логическое естество», ее, развернутые в пространстве и времени, «тавтологии». Так называемые «законы природы» – ее логика, а ученый постигает эту логику. Все, что можно сказать о логических истинах человека, можно было бы сказать и о божественных истинах природы – и все же есть непреодолимое различие: оно в том, что объективный мир находится вне Я. Наше Я, познающий субъект, есть, конечно, часть объективности, но части никогда не охватить целого. Без опытов и интуиций-догадок, одними созерцаниями и дедукциями, божественных тавтологий нам не сформулировать; объективность открывается индуктивно. А индукция, в отличие от тавтологий-дедукций, не может быть стопроцентно достоверной. Солнце встает каждый день, но индуктивное заключение, что оно взойдет и завтра, все-таки лишь вероятно, но не абсолютно. Как же добивается достоверности наука? – При помощи простого приема (который и называли одно время «индуктивной логикой»): теория, объяснившая известные факты, должна предсказать какие-то еще неизвестные факты – и если будут найдены таковые, вероятность ее истинности возрастает на порядки (хоть и не до ста процентов). – А вместе с тем оказывается, что она работает, и научна – то есть может удовлетворительно объяснять факты впредь до обнаружения каких-то более сложных случаев, потребовавших бы и открытия более фундаментальных истин.
А служит он – ближе всего – символом (но не в смысле «условным знаком», а зримым воплощением, идеальным примером) – или, применяя самый точный термин – так называемой метафорической моделью. Моделью, по которой мы осваиваем, каждый для своей собственной неповторимой души, наши собственные впечатления от того, с чем сталкиваемся в мире. Такой метафорической моделью (с разной степенью приближения) может служить и «тип», характер, и евангельская притча, описанная ситуация, и, скажем, настроение, создаваемое пейзажем или мелодией…	(С этим будто бы ясно. Поэтому позволю себе следующее частное отступление. – Первое собрание своих афоризмов я сам назвал «Формулы» – разумеется, не имея этим в виду, что даю какие-то формализованные правила рассмотрения живых вещей, игнорирующие само живое в них и т.д. Афоризмы – так называемые философские, в отличие от шуточных – это конечно, с одной стороны, нечто очень близкое к логическим конструкциям занимающих нас явлений, к логическим истинам о них. Информации афоризмы не сообщают, а проливают свет на общеизвестное. Но с другой стороны, сам круг этих явлений слишком неопределен, найти его предоставляется опыту и уму читателя, следовательно, о формальности говорить уже не приходится. Это отражается и на самой «формуле», в которой логика выступает, скорее, как художественный прием, никак себя может не обосновывать, и которая есть, потому, и «художественный образ»: одновременно и логическая модель, «конструкция», и «метафорическая модель».)	Как работают научные истины? Главное, мне кажется, в том, что они позволяют прогнозировать естественный ход вещей. А это, кажется – высшая проба качества понимания этих вещей. (Ведь эстетическое познание, которое, как сложившийся «гештальт», должно в какой-то мере входить и во всякое понимание, в том числе научное – не может похвастаться возможностью точного прогноза: как бы верно мы ни осмыслили какого-то человека по модели, скажем, Обломова, мы никогда не сможем наверняка предвидеть, что он сделает в следующий миг. – Не скажешь, что и логика – «прогнозирует», разве что с забавной натяжкой, например: «можно спрогнозировать, что каждый, достаточно точно измеривший квадрат гипотенузы и сумму квадратов катетов любого прямоугольника, удостоверится в их равенстве»…) С умением же прогнозировать естественный ход вещей, наука дала человеку возможность и целесообразно вмешиваться в этот ход, то есть служит еще и инструментом для активного освоения мира (а не только для приспособления к нему). …И все же главная цель самой науки – даже не это, а сама объективная истина.
Можно, таким образом, сказать, что эстетическое познание – это метафорическое познание. Метафора же есть самый исторически первый, в человеческой культуре, и самый фундаментальный и вечный способ понимать, – осваивать мир.	Таким образом, логика выявляет конструкцию изучаемых им содержаний, и строит частные применения этих содержаний, воображая свои конструкции в определенных приложениях к жизни. Логическое познание – это конечно не конструирование в смысле изобретение чего-то до сих пор в мире не существовавшего (познание вообще не есть изобретение), – но с этою оговоркой это познание конструктивное.	Наука – познание объективное, этим все сказано. Она изучает мир как объективный, то есть внешний субъектам познания, для чего имеет свои приемы допрашивать его без пристрастия – так, чтобы не влиять на ответы и чтобы эти ответы были однозначными, одинаковыми для всех субъектов. Эти приемы, этот специфический инструмент науки – эксперимент; наука познание экспериментальное.
Итак, главное уже сказано, но хочется поделиться еще кое-какими наблюдениями. В частности. – Эстетическое познание не разделяет для себя вопросы и ответы. (Отчего, наверное, так трудно и ощутить в нем именно познание.) А происходит так потому, что оно не разделяет субъект и объект познания – объект, или мир, находится, согласно определению этого рода познания, прямо в субъекте. Скажем, удивление, изумление, заинтересованность, или хоть негодование познающего – и есть его ответ на занимающее его явление; но этого не мало, если учесть, что эти удивление или негодование входят в обобщенное художественное целое, в образ. – Так, мы можем постоянно, от возраста к возрасту, из поколения в поколение, осмыслять какой-то выведенный писателем тип и никогда не приходить к окончательному исчерпывающему выводу о нем, и вместе с тем, одновременно, этот тип, этот образ продолжает нас волновать, сообщать что-то неожиданное, воспитывать, учить…	Каждый человек, имеющий привычку обдумывать свои впечатления, то есть применять к жизни логику, хорошо знает, что правильно поставленный вопрос – это уже половина ответа, если не сам ответ; что когда дело не в каком-то недостатке информации, а в непонимании чего-то уже известного – недоумении перед ним – то для того, чтобы решить вопрос, нужно лишь все глубже вдумываться в его смысл, а ответ, в результате этого процесса, неожиданно предстанет ясным! Работает ли ближайший магазин до восьми или одиннадцати, это не обязательно определяется вашей логикой (увы), подобные вопросы требуют ответа извне: кто-то помнит режим и поделится информацией. Логика занимается лишь созданием правильных тавтологий – вся информация уже находится в распоряжении субъекта и дело лишь за тем, чтобы верно разглядеть, развернув под нужным ракурсом, уже ставшие нашими внутренними содержания. Оттого в этом – в слиянии вопросов и ответов на них – логическое познание так бывает близко к эстетическому.	Наука – «объективистка», она максимально разводит субъективное и объективное, предмет познания для нее целиком вне познающего, ибо любые выводы об этом предмете должны быть однозначны для любого из этих познающих. Соответственно, в противоположность эстетическому и отчасти логическому, научное познание максимально разводит вопросы и ответы, проблемы и решения; она делит все в мире на познанное и непознанное, на белые и заполненные пятна, на тайны и открытия – в этом ее пафос! Она изощряется в искусстве задавать вопросы самой природе – и заставлять природу отвечать на ее вопросы однозначно (это искусство называется экспериментом). И хотя она уже по опыту знает, что каждый ответ на каждый ее вопрос рождает десятки новых вопросов, она движима верой, что однозначные (научные) ответы на все вопросы могут быть найдены.
Психологическая и социально-психологическая роль искусства, необходимая и неоценимо важная для биологического рода homo sapiens (и присутствующая у других видов высших животных) – игра, обучающая игра. Эстетическое познание – освоение мира – это, таким образом, и игровое познание. Жизнь, в ее типовых ситуациях, казусах, характерах – буквально проигрывается, разыгрывается искусством в нашем общем, художника и зрителя, воображении, «понарошку». В некоторых видах искусства это разыгрывание – по видимости прямое воспроизведение (изобразительное, повествовательное искусство), даже «обезьянничанье» (актерское). Эти образы-воспроизведения, гармонически обобщенные слепки действительности, делают ее нам знакомой за пределами нашего личного опыта, или подтверждают и углубляют, кристаллизуют наш личный опыт. Это очень явно на примере «типов»: мы напрямую прикладываем к знакомым лицам их отражения в каких-нибудь Обломове, Чичикове, Базарове, Душеньке, Катерине, – осмысляем их по этим метафорическим моделям. – В других видах искусства эстетическая игра как будто не означает никакого воспроизведения. «Формулы чувств» предлагает нам музыка (да и другие виды искусства), развивая, не на практике (а в этом смысле в игре), саму нашу восприимчивость. Очень явную игру – как деятельность за пределами утилитарных задач – являет собою прикладное искусство. Здесь это тем более явно, что «серьезное», утилитарное назначение предметов этого искусства – главное в них, и вполне может обходиться без всякого искусства. Вот, из этой чаши уже удобно пить, а в этот короб можно что-то укладывать, но мастер продолжает трудиться над ними – «просто так», совершенствуя их уже «не нужную» форму. – Менее явен «познавательный» аспект этого искусства. Однако есть конечно и таковой. В самом общем виде, во всем гармоничном мы познаем гармонию вообще (без чувства которой просто не можем жить, не знаем покоя!); доводя функциональность до ее эстетического предела, современный дизайн, например, дает ощутить сам дух целесообразности (одного из воплощений гармонии). А если говорить об архитектуре, то в ней имеет значение, даже составляет ее первую задачу, эстетическое осмысление («познание») самой функции: так, вход в здание должен быть эстетически осмыслен, «разыгран» как вход (он должен приглашать), сцена как сцена, рекреация как рекреация и т.д. Есть в ней и более частные и более явные проявления игры: так, на фасадах, решенных (украшенных) ордером, разыгрываются целые архитектонические «баталии» между якобы несущим и якобы несомым: будто припухшие от тяжести колонны несут архитравы, на которые не опираются никакие балки, оконные перемычки изображают клинья-замки, и т.д. Все же, по-видимому, наиболее полно эстетическое познание проявляется в искусствах, связанных со словом, ибо тут оно не оставляет в стороне ничего, что может волновать человека.	Логическое познание можно назвать игровым по меньшей мере в двух смыслах. Во-первых, в смысле, так сказать, обыденном или обывательском: логика как будто не имеет прямого отношения к реальности, то есть не занимается конкретными предметами с какой-либо непосредственно утилитарной целью. Тот опытный и малопонятный обывательскому восприятию факт, что наибольшую пользу в конце концов можно извлечь из незаинтересованных, бескорыстно-познавательных исследований – значит как раз из «игры» – дела не меняет. Просто, получается, наших меньших не играющих братьев подвела их серьезность; или же можно сказать и так, что природа, в ходе эволюции, открыла великую пользу от игры! – но игра должна, даже ради самой этой пользы, оставаться по духу и импульсу именно игрой. А во-вторых, логика представляет собою игру в смысле – некоторая непрактическая умственная деятельность по условным правилам (каковыми являются ее исходные недоказуемые законы, или аксиомы). Эти правила можно представить, и представляют, другими – и разработать параллельную и совсем другую логику. Тогда как «жизнь» без игры разворачивается только здесь, сейчас и по ее собственным наличным правилам.	Игра ли – научное познание? Не «игрушки», но, конечно, игра. Во-первых, в том же «обывательском» смысле, в каком является игрой логическое познание (см.); то есть научная деятельность не является ни по духу, ни по своим непосредственным задачам утилитарной, она движима совершенно бескорыстным и «излишним» в смысле прямой пользы мотивом (грубо говоря, любопытством). Что же до ее эволюционной ценности в нашем биологическом виде, роли в становлении человека разумного и культурного, как и до возможностей извлекать практическую пользу из ее «игровых» достижений – то здесь наука – все. А еще можно назвать науку игрой в таком (шуточном) смысле: это игра с природой, состоящая в том, чтобы выведать ее правила – те правила, по которым «играет» она сама.
Эстетическое познание по-своему религиозно. Разумеется, художник может быть и атеистом. Но само то обстоятельство, что для эстетического познания предмет познания, мир, находится уже внутри познающего одушевленного субъекта – делает этот мир также одушевленным, осмысленным. По меньшей мере одного «бога» он имеет – самого художника. И этот бог, до известной степени, в нем властен, способен на «божественное вмешательство» – может отменить даже хронологию, геометрию, любые законы природы – только не логику собственного чувства. Кстати, психическая архаика эстетического познания предопределяет и наличие многих архаично-религиозных черт в искусстве. Суть большинства поэтических метафор, если не ошибаюсь – это оживление природных явлений, «анимизм». Вообще каждое явление так живо и чудесно для настоящего художника, как будто за каждым он видит его собственного бога, из богатого сонма языческих божеств. И не случайно в еще недавней поэзии (вплоть до XIX века) сохранялся условный «политеизм». Но и пантеизм, эта религиозность, которую может разделять и самый современный человек, самого «научного» и «логического» склада, художественному восприятию мира – восприятию мира как чуда – отнюдь не противоречит, напротив, он его утверждает…	…Можно, конечно, назвать аксиомы логики ее «символом веры», или суммой ее «догматов». Как будто логика начинается со своей религии; аналогия по видимости полная! Но вряд ли эта аналогия удовлетворит саму религию (традиционную теистическую), если рассмотреть, во-первых, что это за аксиомы-догматы (очень уж непохожи на собственно религиозные), а во-вторых, отдать себе отчет в том, как именно логика должна им следовать. А следовать им она должна непреложно, не оставляя возможности для «чуда», то есть божественного вмешательства… Ничто не мешает нам признавать законы логики, вроде «тождества» или «исключенного третьего», как и вообще все законы естества, божественными (богоданными), в каком-нибудь пантеистическом или деистическом смысле. Пусть все это так, потому что так решил Бог! Но вот в обращении ума к логике, к естеству вещей, уже нет ничего религиозного, – если иметь в виду теистическое понимание религиозности. Ибо религия в этом смысле – это признание возможности Я входить в некий двусторонний контакт с божеством, так или иначе влиять на него и, значит, вмешиваться в его законы; идея логики, как отчета в непреложном, с этим принципиально несовместима. Безусловный приоритет логики во всем, в чем она компетентна – вот то, что называется здравым смыслом или рационализмом (вещь, весьма далекая от эстетического подхода). Что противоречит разуму (логике), то для рационалиста само себе противоречит и являет собой лишь мираж или ложь. Пусть кто-то верит в трансцендентное – рационализм, если речь не идет о его крайностях, таковое не то чтобы отрицает – он с ним принципиально не пересекается; он оставляет за каждым умом право иметь о трансцендентном какое угодно представление, но признает общезначимым и тем паче общеобязательным лишь то, с чем бывает вынужден согласиться, на минимальной почве логики, каждый (а значит не трансцендентное, не религию)… Можно сказать, что в «эстетическом» смысле логика даже больше, чем атеистична – она индифферентна к религии.	Знаменитое высказывание Лапласа, что, мол, в своих научных исследованиях он в гипотезе Бога не нуждается – следует понимать не так, что какие-то другие гипотезы уже все ему объяснили, или даже что он надеется, что когда-то они все до конца объяснят – а так, что наука затем и наука, чтобы искать исключительно естественных объяснений. На вопрос «как это устроено» логически нелепо отвечать указанием на то, «кто это устроил», даже если верить в этот одушевленный персонаж. Если все устроено так, как это устроено, самим Богом, то он и не будет, разумеется, себе противоречить («создал и не вмешивается», согласно формуле деизма); и вот, принципы этого божественного (если хотите) устройства, называемые естеством вещей или законами природы, наука и пытается постигать. Впрочем, если даже Бог начнет являть чудеса в обывательском смысле этого слова, то есть нарушать им самим заведенный ход вещей, ломать законы природы – науке ничего не останется, как, оставив Богу Богово, продолжать изучать законы природы (с тайной верой в то, что когда-нибудь чудеса объяснятся, то есть впишутся в какие-то другие законы естества, доселе ей неизвестные). Если Бог вмешивается, то это его, а не ее дело! – Так или иначе, но наука, независимо от веры или неверия делающих ее ученых, остается вне религии. Как и логика, ни о чем трансцендентном наука ничего не говорит, как и трансцендентное ей ничего не говорит. А субъективный или «эстетический» стимул занятия наукой может быть, как уже говорилось, и религиозным. Скорее всего – пантеистически религиозным (по эйнштейновски). Может быть, это вера в высшую разумность мироустройства, которая и подталкивает дух испытателя к выяснению этой разумности. Во всяком случае, вдохновляющим чудом мироустройства научный менталитет полагает его закономерность, а отнюдь не воображаемые поломки в законе, не «чудеса».
Философия есть думающая, значит адогматичная религия. И коль скоро эстетическое познание в некотором непрямом смысле религиозно, философское познание есть и эстетическое. Оно дает ответы на вопросы, в принципе не имеющие однозначных ответов (так называемые метафизические), а по существу, значит, не спрашивает и не отвечает, а пользуясь лишь по видимости логической формой, вживается, вчувствуется и так осваивает чудо мира. Философское познание – это эстетическое познание, пожелавшее считаться с логикой, стать не только эмоционально гармоничным, но и на вербальном уровне связным. Я делю философов на «политиков», «прагматиков» и «объективистов». – «Политики» создают логически связные идеологии, чтобы организовывать и направлять людские массы; «прагматики» создают логически связные утешения и надежды для людей, нас, несчастных смертных, заброшенных в этот мир; «объективисты» проясняют, вербализуют и логически связывают те представления об универсуме и нашем месте в нем, в которые им самим действительно искренне верится. Но и то, и другое, и третье – лишь искусство (не наука), которое в субъекте начинается и в нем только живо.	Философия есть думающая – решившаяся отдать логике все ей причитающееся – религия. Но у самой логики никакой своей религии, как и философии (метафизики) нет – разве что «о чем нельзя говорить ясно, следует молчать» или «все проблемы философии суть следствия неправильного употребления терминов». Конечно, тут можно сказать, что непризнание философии (метафизики) есть тоже философия, и даже может дать философскую систему, например великую систему Канта, или «позитивизм», в данном случае «логический позитивизм». Но и этот последний не следует из самой логики, так сказать, с логической необходимостью, а есть продукт ее философского же, то есть ценностного и чувственного, духовного или «эстетического» осмысления. У самой же логики, что «на входе» – то же, хотя и кристаллизованное и развитое, или наоборот развенчанное и разрушенное, «на выходе». Любая ее философия – за ее пределами.	Ученый, сколько могу судить, инстинктивно боится привлечения какой-либо философии в его дело – даже той, которую разделяет сам; философия для него – уже не дело ученого, она – вне научного подхода. Одним словом, философия – то, что не наука. Метафизика, в согласии с самим этим термином, начинается там, для нуждающихся в ней, где кончается «физика» (наука, естествознание). И она не может начаться там, где «физика» еще, или уже, способна сказать свое слово (если только эта «метафизика» – не простые интерпретации того, что удалось сказать «физике»). Все это конечно не значит, что ученый никогда не философствует; даже, я полагаю, невозможно себе представить серьезного ученого, который бы не начал свой путь в науку именно с глубокого философского интереса, или в самой своей научной деятельности вовсе не был движим тягой к познанию общего и целого. Но то, что называется научным складом ума, вынуждает его на пути к общему ограничиваться доступными, зато достоверными частностями, и оставлять философию «для себя». Добавлю еще, что философия ученых может быть самой разной, а собственно «научная» философия – или скорее психология – в следующем: нельзя заниматься тем, к чему еще нет однозначных практических подходов, что выходит за «область воспроизводимых явлений»; это непродуктивно. Философские теории не годятся даже в качестве рабочих гипотез. Но «трудно, – как говорят, – искать черную кошку в темной комнате, особенно, если ее там нет» (может и не быть), – и вот, к научной философии-психологии принадлежит подспудная вера в то, что «кошка есть»: мир познаваем.
Эстетическое познание не знает поступательного развития – накопленные им сокровища не надстраиваются одни над другими, так, что все предыдущее с появлением чего-то нового может быть забыто и отброшено, а складываются в одну общую копилку, и ценность хронологически первых не меньше, а часто и больше последующих. Надо сказать, что в этой копилке, по законам социального бытия, может появляться и что-то вполне недостойное, как продукт стадных пристрастий и заблуждений того или иного века, но и оно способно оставаться в истории, даже расти в цене, а следовательно портить потомству вкус, дезориентировать чувства, мешать человеческому духовному развитию… Увы. Но истинные достоинства все-таки остаются таковыми, и как-то же говорят за себя! А каждое открытие эстетического познания – из вечной материи и навечно.	Две с лишним тысячи лет от создания Аристотелем «Аналитик» логика не знала (или почти не знала) ни накопительного, ни тем более поступательного развития; но была ли это действительно вся логика? Разве математика – не ее частный раздел? А математика по меньшей мере накапливает свои открытия. – Но уже и эта логика в ее узком смысле, с ее формами силлогизмов и т.п., уже не совсем искусство и не совсем философия, ибо вполне отделима от автора: если «Метафизику» Аристотеля нельзя пересказать адекватно (хотя, кажется, можно изложить во многом и лучше), то «Аналитики» читать в подлиннике совсем не обязательно. В этом было бы еще меньше смысла (если вас интересует сам предмет логики), чем для интересующихся законами Ньютона в чтении самого Ньютона. Затем появилась «индуктивная» логика (впрочем это, пожалуй, есть только несколько несложных соображений о том, каким образом можно удостовериться, с высокой степенью надежности, в правильности интуитивно выдвигаемых гипотез). Затем, наконец, – математическая логика. Если до того математика мыслила логически, теперь, можно сказать, сама логика мыслит математически – и вместе с тем развивается так же, как всякая точная наука. То есть в общем она просто накапливает свои открытия, но так как ни один мыслитель не смог бы переоткрыть их в одиночку, то развивается и поступательно – каждый последующий опирается на предыдущего, чтобы идти дальше.	Научное познание содержит в себе поистине великое и неоценимое чудо возможности и необходимости, даже неизбежности своего прогресса, поступательного развития. Наука, воздерживаясь от неопределенных суждений и гипотез по слишком общим вопросам бытия, дает зато точные однозначные ответы на вопросы частные; на эти точные ответы, как на прочно вбитые анкеры, можно опереться и идти дальше (в конце концов, по сути, к тем же самым общим вопросам бытия). А назад эти анкеры уже не пустят, кто бы и какие силы к тому не приложил… Возможен застой, ошибки, заблуждения; застой дело временное, ошибки, выполняя роль так называемых рабочих гипотез, могут и помогать движению – а следовательно и прогрессу, ибо наука двигается только вперед, – а что до недобросовестных заблуждений, то они сами собой, даже без борьбы с ними, отпадают и уходят в небытие. Живой и бессмертной в науке остается только истина. Потеряйся, пожалуй, вся история науки – науке это повредит мало, она – в своих достижениях.

Сайт управляется системой uCoz