Эти заметки дополняют книгу «Словарь» (хотя не входят в его печатную версию)
«Жизнь – борьба». Что бы это значило?
• …Пафос или досада? Драка или созидание?
• Жизнь – борьба за выживание
• Жизнь – борьба за благополучие
Примечание: корысть и нравственность
Примечание второе: корысть и собственное мнение
• Жизнь – в «борьбе за идею»
• Человечность и ее борьба. «Добро должно быть с кулаками»? «Трудно быть добрым»
• Жизнь – самореализация, или борьба за самоидентичность
• «Жизнь – борьба» как романтизм, или погоня за недостижимо-идеальным
…Пафос или досада? Драка или созидание?
В общем виде звучная формула «жизнь – борьба» должна значить, кажется, примерно следующее. –
Органика вообще против термодинамики и не рассеивает, а концентрирует энергию – существует в борьбе с энтропией. «Борьба есть условие жизни: жизнь умирает, когда оканчивается борьба» (любимая тема школьных сочинений). «Стоять» (буквально только «не двигаться с места») значит «отстаивать», то есть защищать что-то силой. Так всякая жизнь вынуждена непрерывно себя отстаивать, как в природном, так и в социальном мире, и в этом самоотстаивании состоит долг всего живущего и сам жизненный процесс – сама жизнь. И вывод: жизнь вообще трудна, но жить надо – крепись!
Сама по себе эта формула содержит, как видим, только некую бесспорную констатацию плюс призыв к терпению или мужеству.
Но вдохнуть в нее пафос, и получится: покой – не жизнь, надо сознательно и упорно превращать жизнь в борьбу («лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой», и «пусть сильнее грянет буря!»). Убить патетику вовсе – останется пошлое или досадливо-саркастическое наблюдение, что на нормальную благополучную жизнь рассчитывать никогда и никому не приходится, может быть и не надо, а есть всегда лишь докучное ее домогательство и порой бесстыдная драчка за преимущества («хочешь жить – умей вертеться», «у верблюда два горба, потому что жизнь борьба»).
А еще тут важно, как понимать – что такое вообще борьба? У слова этого два значения. Всякое созидание предполагает преодоление, – то есть и всякий труд, творчество, добро на практике – та же борьба. Но прямой смысл «борьбы» – драка. Не устроение жизни, а, напротив, разор. «Жить, мой Луцилий, значит воевать» – употреблено именно недвусмысленное militare. Так что же должно означать «жизнь – борьба»?..
В каждой интерпретации – своя пропорция патетики и досады, воинственности и созидательности.
Задача этого эссе – так сказать, исчисление смыслов, если не всех, то наиболее актуальных. Конечно, в каждом случае я не смогу удержаться и от своих оценок. Разброс этих оценок и характеристик – в широком спектре от «пошлости» и «цинизма» до «героики» и «романтизма».
Жизнь – борьба за выживание
Жизнь первобытного человека, брошенного лицом к лицу с жестокой природой и враждебными племенами (а в разобщенности человеческих сообществ тоже ведь повинна природа), была не в каком-то метафорическом или гиперболическом, а прямом обыденным смысле борьбой – борьбой за физическое, материальное выживание. Борьба эта ни знала ни пафоса, ни досады, а драку (войну и охоту) не различала от жизнеустроения. И притом это была поистине священная борьба, ибо дело шло о жизни и смерти, а жизнь – это святое. – Так оно, конечно, и всегда, когда речь действительно о борьбе за выживание, о «хлебе насущном» (необходимом для существования), о каковом христиане ежеденно открыто молятся, священнодействуют – ведь и на самом деле это молитва отнюдь не о материальном, не о корысти. Священной – увы, до сих пор – может быть и самая разрушительная кровопролитная война (с фашизмом, например).
Жизнь – борьба за благополучие
Жизнь современного корыстного (психически первобытного) человека – тоже, именно – борьба. Но предмет его борьбы уже не выживание, на кону уже не жизнь и смерть, что сделало бы эту борьбу святой и великой, а всего лишь – благополучие. Конечно, имеется в виду благополучие материальное; всякое иное должно служить материальному или признаваться ложным. Благополучия, соответственно сему, должно быть возможно больше, без представления о «необходимо» и «достаточно». И – в чем уже состоит особое «моральное» благополучие корыстного человека – материального благополучия у него должно быть больше, чем у кого-то другого, то есть должны быть завоеваны преимущества, по крайней мере, он должен занимать возможно более выгодные позиции (отсюда рождается категория «престижа»). Корыстный человек хочет не только иметь, но и себя за это уважать. Как победителя в этой самой борьбе. Вот, кажется, худшее проявление пошлости и – заметьте – ее особый (ложный и отвратительный) пафос. Ведь тут пошляка вдохновляет даже не столько сама корысть, сколько – победа, явление порядка уже духовного. Престиж – пафос корысти.
«Жизнь – борьба» для корыстного человека, таким образом, значит: жизнь – война всех со всеми. Точнее – конкурентная борьба всех со всеми за максимум персонального благополучия. Борьба отчасти и в смысле «созидание» (ведь зарабатывание требует же отдачи чего-то общественно полезного, если только оно не противозаконно), но главным образом в смысле «конкуренция» (борьба своекорыстий, или проще драка). Когда корыстный человек учит вас, что «жизнь – борьба», слышится куда более определенное: «никто на блюдечке не принесет», то есть «не надейся, что терпение и труд автоматически обеспечат твое благополучие – нет, как бы не так, за него придется и драться и кусаться, и ставить подножки…»
Что интересно. Хотя наука жизненной конкурентной борьбы всех со всеми и представляет собой (если верить, например, Грасиану или Шопенгауэру) всю «житейскую мудрость», – поговорок, выражавших бы конкурентные установки в положительном ключе, в народе нет. Есть множество поговорок, воспевающих смелость (но это все-таки другое, ведь смелость стоит за достоинство, а не за корысть), а главное – бесконкурентные борьбу-труд, борьбу-терпение (упорство). И это при ясном понимании факта, что «трудом сыт будешь, а богат не будешь» и «трудом праведным не наживешь палат каменных». Возможно, этот миролюбивый и созидательный настрой объясняется тем, что прежний «простой» народ, автор поговорок, вообще не был включен в конкурентную борьбу за социальный успех, а только лишь за святое дело выживания. Но факт остается фактом, и он отраден.
Если я и встречался с «народными», то есть обывательскими, и притом вербализованными конкурентными установками, то только не у Даля. В обиходе конкурентная психология безусловно есть, не может ее не быть, отражается она и в нравах и в фольклоре, но своих расхожих словесных максим как будто не породила. Вот некоторые ее установки: не уступай (если тебе нужно что-то, что другому нужно больше, это не значит, что ты должен уступить); держись подальше от несчастных, опасайся прослыть неудачником; скрывай свои намерения и т.д. Из них озвучен и популярен лишь последний завет – «держи язык за зубами», «молчание золото» – а скрытность есть первое правило всякой военной тактики, – но тут он скорее отражает интересы самозащиты, чем нападения.
Что ж, можно констатировать, что корыстный человек с его пошлой жизненной борьбой, которую он осмысляет даже патетически – хуже среднего человека, по крайней мере не представляет собой общепринятого идеала.
Примечание: корысть и нравственность
Всякая конкурентная борьба в обществе обрастает правилами, по которым она должна вестись, иначе не будет и самого общества с теми неоценимо важными выгодами, которые членство в нем предоставляет индивидам. Готовность соблюдать эти правила борьбы составляет так понимаемую нравственность – всю нравственность корыстного человека, как бы пафосно он ее ни осмыслял. Они, эти правила нравственности или, что то же, установленные ограничения в борьбе всех со всеми, каждого за себя – в собственных интересах каждого. Но... по ним ведь можно и проиграть, и тогда... Что тогда? И вот корыстный человек, если не дурак, будет оставаться нравственным (не станет бить соперника ниже пояса, чтобы и тот его так не бил), но только до некоего критического момента. А именно до такого, когда нравственность вдруг потребует от него признать в чем-нибудь окончательное поражение и станет таким образом уже невыгодна, либо такого, когда вдруг представится возможность отбросить ее безнаказанно – ударить тайком или наповал и, так сказать, сорвать весь куш. Это можно сформулировать еще так: «если можно добиться своего честно, то лучше честно, поскольку это самый безопасный вариант»...
Впрочем, существуют и маньяки правил – так называемые фарисеи, – ради верности правилам, которым они хотят подчинить всех, они могут весьма чувствительно осложнять самим себе жизнь (впрочем не больше, чем осложняют ее другим), – их борьба без пафоса не обходится.
В отличие от сего, подлинная нравственность – отнюдь не эти установившиеся правила для всеобщей перманентной драки, не формальные рамки для узаконенного, таким образом, зла своекорыстия. Также и не слепо-религиозное упорство в правилах ради них самих. Для нее жизнь – конечно же, труд, преодоление, испытание, задача, долг, порой и вынужденная борьба с жестокостью или несправедливостью – но только не «борьба» как война своекорыстий, не драка. И не фарисейская борьба за всеобщность закона. Эта подлинная нравственность, или лучше сказать, без пафоса, простая человечность – один из наших собственных жизненных интересов, именно бескорыстная установка на добро (пользу другим), которой по сути не требуются и никакие правила, даже нравственные. Вы сочувствуете, что естественно, и вы тем самым хотите помочь – вот и все. Это лишь злу требуются заповеди (будь себе жаден, хитер и безжалостен, только того и сего не преступай), а добро можно делать без правил, и «в субботы», тут «назидает любовь». Об этом немного ниже.
Примечание второе: корысть и собственное мнение
Есть одна щекотливая задача, которую нынешнее цивилизованное время ставит перед человеком. Именно, необходимость украсить себя собственным мнением по основным вопросам бытия (мировоззрение) и совместного существования людей (политические взгляды). Практически – хотя бы заиметь его подобие из каких-нибудь СМИ или «тусовок».
Щекотливость этой задачи для корыстного человека в том, что он как стихийный прагматик ощущает правильными для себя лишь те установки, которые служат его «священной» борьбе за благополучие, – но истина все-таки неизменна и одна на всех, а корысть персональна и конъюнктурна, и помирить их слишком трудно. Что до мнений, то им позволено апеллировать только к истине. Интересы «борца за (свое) счастье» и его мировоззренческие позиции полностью конгруэнтны, любые возможные несовпадения им самим квалифицируются как только глупость, – но это значит, что позиции должны меняться соответственно обстоятельствам, тогда как всякое мнение вынуждено воспроизводить признаки истины и в силу этого как минимум сохранять устойчивость – и потому, как кто-то замечательно пошутил, портит характер и вредно для здоровья. Обходится «себе дороже».
Впрочем, как уже упомянуто, мнения слишком многих людей и не бывают в прямом смысле собственными (персональными, частными), а только лишь заимствованными установками какой-то партии, круга или «тусовки», то есть и совершенно своекорыстный человек в своих убеждениях не остается один на один со своим разумением, а состоит в концессии, обещающей концессионерам свои дивиденды. Слова, которые при этом он говорит, он может и сам до конца не понимать, – они лишь знак принадлежности к «группе по интересам». Кстати, эти слова-символы обязательно должны быть пафосны, ведь объяснимое, чтобы быть убедительным, в патетике не нуждается. Но и такое-то «мнение» или «убеждение» ставит перед целью благополучия лишние препоны, главная из которых та, что перемена лексики становится здесь уже изменой сообществу, то есть «предательством». Тогда как с позиций корысти вовремя «менять лошадей» – очень важная наука.
Так или иначе, как действительно личные мнения, так и мнения заимствованные должны, по условиям игры, сохранять видимость верности логике. Всех многосложных и алогичных превращений корысти в теоретические убеждения и ее последующей борьбы с логикой на теоретическом поле здесь нам не проследить. Но, покуда «жизнь – борьба» и каждый только и делает, что «за счастье сражается», можно, пытаясь осмыслить чью-то внутреннюю непоследовательность, интерполировать старое правило «кому выгодно» с «кого подозревать» на «как понять»: если человек с пафосом исповедует явную дичь, ищи, чем это ему выгодно. На что, собственно, он рассчитывает или чем обижен.*
Итак, подытоживая. Совесть и логика требуют от человека во всех ситуациях думать в первую очередь о том, что вообще хорошо и правильно – то есть приходить к собственному мнению, – и поступать соответственно, в том числе и вопреки своим материальным интересам. (Только это, кстати, и следует называть принципиальностью.) Однако в корыстных людях, этих принципиальных и бескомпромиссных борцах за собственное благополучие, их «собственные мнения» родятся от самой корысти, подминая под себя и логику и совесть... но и такие-то все-таки мешают – связывают, путаются под ногами.
О противоположной этому, но тоже ущербной установке, именно об «идейности» (жизни как «борьбе за идею»), следующая рубрика.
Жизнь – в «борьбе за идею»
Тут явственны подчеркнутый пафос и определенная агрессия. Расшифровывается этот тезис примерно так. – «Твоя индивидуальная и конечная жизнь обретет смысл, если будет посвящена борьбе за нечто большее, чем ты сам, – за лучшую жизнь для всех, для других, для общества. О том, в чем должна заключаться эта лучшая жизнь общества, ты морально обязан составить собственное представление, "идею" (на практике бывает достаточно разделить эту идею с некоей группой в самом обществе) – и смысл твоей жизни должна составить именно беззаветная борьба за нее».
Здесь наряду с правдой столько натяжек, неправомерных обобщений (некое сообщество отождествляется со всем человечеством, частная идея об истине, субъективное или групповое убеждение, отождествляется с самой истиной, естественное требование соответствия поступков человека его убеждениям отождествляется с необходимостью смертной драки за них), что – особенно учитывая историческую практику – можно констатировать, что готовность бескомпромиссно бороться за свою идею еще не сильно превзошла, в моральном отношении, готовность безоглядно биться за собственное благополучие. Дикарство в основе то же самое. Ведь и в идейности на первом месте стоят притяжательные местоимения – моя (наша) идея, или идея, в которую верю я (верим мы) – тогда как истинные справедливость и объективность (совесть и ум) знают, что «человеку свойственно ошибаться» и потому истину присвоить никому никак не возможно. Недопустимо рассматривать всякого оппонента как врага – дискутировать не значит «бороться». А если судить по самым показательным последствиям подобной борьбы, то разница в злом эффекте между идейностью и своекорыстием – как между бомбой и рогаткой. И потому делать такую борьбу смыслом своей жизни – большое и опасное заблуждение.
Настоящая борьба, как признак живой жизни – это борьба внутренняя, идущая в нас самих, каждом по отдельности. Живое Я – значит никогда не равное самому себе, заключающее в самом себе борьбу; мышление, эта квинтэссенция жизни Я, – это сомнение, то есть опять же внутренняя борьба, внутренняя расколотость и спор, в котором, действительно, осуществляется наше духовное развитие и рождается истина; и сами наши истины включают в себя борьбу своих разных аспектов, «единство и борьбу противоположностей». Тогда как уверенность, фанатизм, санкционирующий всякого рода «борьбу за идеи» – будто за абсолютную истину – это как раз полное умерщвление в себе настоящей, внутренней душевной борьбы, мертвый догматизм.
А вообще, природный смысл существования всякого живого существа – продление и обеспечение существования своего рода (у рыбы рыбьего, собаки – собачьего, а у человека – человечьего); особенность человеческого рода в том, что главную роль в этом деле жизни играют для него даже не задача произвести потомство на свет, а труд, то есть борьба за выживание и благополучие этого потомства, включающая заботу о сохранении самой среды обитания для него, самой жизни на земле. То есть всякая честная частная «обывательская» жизнь, состоящая из семьи и работы, уже содержит в себе идею общего блага. Это мало похоже на «идейность». Однако о том, чтобы труд был действительно созидательным, а не пустым или разрушительным, то есть о том, в чем именно общее благо состоит и соответственно чем можно зарабатывать, а чем нельзя, задумываться все-таки необходимо. Назовите это идейностью – а я бы назвал только совестливостью.
Итак, жизнь действительно предполагает борьбу за общее благо, и всякий разумный человек по совести вынужден иметь хоть самое приблизительное представление о том, в чем это благо заключается – однако сделать из сего тот пафосный вывод, что жизнь личности должна быть посвящена смертной драке «за идею», то есть за свое персональное представление на сей счет против всех других возможных представлений, может только горячечный.
Человечность и ее борьба. «Добро должно быть с кулаками»? «Трудно быть добрым»
Человечность означает неравнодушие, – только не в патетическом звучании, не в смысле какой-нибудь страстной принципиальности или политической ангажированности, который тут сразу же, едва услышится это слово, начинает маячить, – а в «простом» обыденном смысле «способность ощущать и принимать к сердцу состояния чужих душ, их боли и надежды».
И вот, оказывается, сочувствующий, человечный человек то и дело вынужден кого-то и что-то защищать – воевать. Противостоять злу силой. Каковая, в данном случае, а именно в случае обороны других существ от чьего-то агрессивного зла – не «насилие». То есть не всякому злу, не всем социальным и частным неурядицам можно противостоять силой, дабы сама эта добрая сила не скатилась к насилию – всему такому надо противостоять «организационными мерами», умом – а вот злу насилия, то есть проще сознательной жестокости, можно и нужно противостоять действительно только силой. Необходимо и достаточно «грубой».
Жалость, сострадательность – главный мотив человечности – вообще не имеет отношения к «слабости», и, увы – «должна быть с кулаками». Точнее, вынуждена ими пользоваться, так что дай ей Бог сил, которых ей, как правило, так недостает и которые ей так невыносимо применять. Подчас другого метода, кроме «кулачного», у человечности не остается, поскольку, если бы насильнику можно было предъявлять какие-то аргументы и он бы был склонен принимать их к рассмотрению, он не был бы и насильником. Ведь жертвы перед ним виноваты «уж тем, что хочется ему кушать». Или просто того и хочется – насильничать.
(Замечу кстати – в борьбе против насилия приравнять силу к тому же насилию, ухватившись за формальные признаки драки, может только недобросовестный и злостный фарисей. Вот что такое тезис «непротивления»...)
Так что борьба неизбежна. Иногда, как слишком хорошо известно, невозможно даже «умыть руки» – выйти из борьбы, которую не считаешь своею – чтобы не совершить несомненного зла предательства...
Что же до афоризма «добро должно быть с кулаками»: ложность пафоса тут в том, что «кулаки» выглядят здесь не как тягостная необходимость, а как собственный признак добра. В пару к этому и дикое, то есть бессмысленное и злое «добро не жалость и не слабость». (Оба тезиса – из стихотворения Куняева на предложенную Светловым тему; это произведение – яркий образец того, как не следует понимать добро.) Правда же этого афоризма в том, что жизнь человечного человека – постоянная оборонительная война, – только речь даже не о самозащите, а о заступничестве.
Но далее. Добро можно не только защищать, – его человеку следует и творить самому. («Не драка, а созидание».) Уже сам повседневный труд, на который человек «осужден» со времен грехопадения – это не что иное, как делание, созидание добра. Вообще человеческий род живет таким трудом, – то есть буквально «делать добро» есть естественное как воздух и не обязательно осознаваемое призвание каждого. Об этом выше уже говорилось.
Больше того. Добро – это может быть и сознательный поступок. Нечто сверх обычного труда или всегда вынужденного акта заступничества.
И вот, оказывается, «трудно делать добро» (совершать добрые поступки), – и тут всегда преодоление, и тут борьба.
Однако «трудность» в этой максиме означает не столько даже «необходимость великих усилий», сколько «тонкость и сложность задачи». И, может быть, самая большая сложность этой задачи состоит в том как раз, чтобы созидание не перешло в борьбу, в драку; в том, чтобы не перейти незаметных граней и не начать делать его насильно. Кстати, это – одно из важнейших открытий нашего времени (запавшего, впрочем, уже в другие губительные заблуждения). От добросовестной бытовой навязчивости, какой-нибудь материнской гиперопеки, до чудовищных социальных экспериментов по осчастливливанию человеческих масс против их воли – все говорит о том: добро делать – это требует не воинственного, а вдумчивого, осторожно-сомневающегося настроя. «Дурак не может быть добрым», – просто не сумеет. Голове, следующей не каким-то известным каждому наперед моральным прописям и не элементарным логическим выкладкам (правильным в общем виде, но всегда идущим вкривь и вкось в конкретных применениях), а – извините за пафос – следующей голосу, или скорее многоголосию сердца, его отчаянному крику и тихим шепотам, – придется очень и очень трудно.
Трудно быть праведным, но еще труднее быть добрым – до конца человечным. Ведь тут никто и никогда не сможет себе с легким сердцем сказать: «делай, что должно, и пусть будет, что будет». «Любовь», которая «назидает», потребует заглянуть и дальше – ну, я сделал все, что должно, а что все-таки из сего выйдет? Бывает же, что и зло. Исполнить долг, постаравшись и принеся определенные жертвы, можно вполне, но борьба за «добрый плод» нескончаема и чувства исполненного долга не знает.
Жизнь – самореализация, или борьба за самоидентичность
Что такое самореализация? В самом пошлом понимании – это престижный (карьерный) рост, вариант все той же борьбы за благополучие. Цели такой борьбы унифицированы (место начальника, богатство, слава) и унифицируют души стремящихся к ним – то есть «самость» они как раз не «реализуют», а нивелируют.
Подлинный же смысл слова – раскрыть в себе свою неповторимую личность и ее призвание, и по возможности реализовать это последнее на практике. То есть самореализация требует не только того, чтобы верно понять себя (хотя, может быть, это и есть самая глубокая ее проблема), но и выбора непроторенных путей, добровольных лишений, непрерывных размышлений (от которых «индюк в суп попал»), трудов и даже противоборств. Вообще, чтобы только оставаться собой в мире – приходится непрерывно себя отстаивать. Тем более это нужно, чтобы что-то миру подарить. Случается ввязываться и в бои. Только, повторю, бороться истинно самореализующемуся человеку надо не за призы, не за то, чтобы ухватить одному себе нечто вожделенное всеми другими, – а, напротив, за то, чтобы не брать и отдавать: не соблазниться и не принять от мира ненужного чужого, сколь бы по общему мнению оно ни было ценным, и отдать миру свое, ценности чего мир сразу не понимает и скорее всего никак не вознаградит. Такая вот борьба – если и драка, то против собственного благополучия.
Пафос (вдохновляющее) в правильно понятой установке самореализации наличествует, но негромкий, так сказать рабочий, а агрессии не должно быть вовсе.
«Душа обязана трудиться». Вообще говоря, это форма ее существования, существования жизни. Жизнь, душа, непрерывно трудится, сама себя вырабатывает, борется за себя и самоидентичность в изменчивых обстоятельствах – буквально либо самореализуется, либо, поддаваясь закону энтропии, чахнет. «Страшнее всего успокоенность». «Остановка – смерть». В общем, «жизнь – борьба». – Все это правда, однако как практическое руководство к жизни эти патетические максимы не годятся. Ведь мы даже не чуем, когда именно душа трудится более всего, и, похоже, это происходит нередко именно во время «скуки смертельной» и явных простоев, «остановок»; без них, поглощенные внешней активностью, мы бы теряли сами себя. «Вечный бой», «вечное движение» без этой работы души – «суета сует и ловля ветра». Душа спит именно в суете – деятельности, о смысле которой нет времени и задуматься. А паузы в ней и ставят нас «у бездны страшной на краю» – перед «экзистенциальными вопросами», – попросишься тут обратно «в бой» с его «упоением». («Я как двухколесный велосипед – если остановлюсь, то упаду». Потому, что тогда я волей-неволей задумаюсь о смысле, а это для меня самое страшное.) Кроме того, трудиться душе нельзя приказать, тем более проблематично, как видим, стимулировать ее труд какой-то своей внешней активностью. Скорее, смысл высказывания следующий: сколько ни задавай трудов рукам и ногам, но трудиться обязана именно душа, по-настоящему важна только эта невидимая работа ее самореализации. – Если из сего может последовать какая-то практическая рекомендация, то, наверное – останавливайся и оглядывайся, пытайся разобраться в себе, в подлинных мотивах своих слов и дел, включай самоанализ и совесть. Но это как будто так не похоже на пафосное «жизнь – борьба» и прочее в этом роде.
Что до помянутой максимы «страшнее всего успокоенность», то она справедлива постольку, поскольку сама жизнь с ее «реалиями» оснований для успокоенности никогда не предоставляет, и человека с умом и совестью вынуждает бороться волей-неволей. Хорошо бы найти покой, но, если спокоен – скорее всего, что-то в тебе не так. Хотеть надо покоя, а непокой должен приходить сам по себе. Праведнику первому не спится, здоровая совесть болит. То есть культивировать в себе неуспокоенность – ошибка, – культивировать надо не ее, а рефлексию и совесть, хотя и, правда, они успокоенности отнюдь не обещают. Это и есть труд самореализации, нескончаемая душевная борьба.
«Жизнь – борьба» как романтизм, или погоня за недостижимо-идеальным
Мне кажется, такая романтика – это и есть сам пафос (чистая вдохновенность, не нуждающаяся в материальных основаниях), и бывает она как созидательной, так и разрушительной – у кого как.
...Именно погоня за недостижимо-идеальным, – идеальное должно для романтика быть манящим и обязательно неуловимым, предполагающим нескончаемую борьбу за него. Невозможность обрести идеал и на том остановиться есть его, романтического идеала, главный и непременный признак. Ибо достигнутый идеал становится чем-то привычным, – а это для романтика хуже самого страшного разочарования.
Ведь что такое вообще романтизм, как душевный склад? Это неприятие обыденности как таковой. Привычное, для романтика – тем самым постылое, серое, а подлинное идеальное бытие – всегда только «там, где нас нет». Оттого романтик либо создает для себя мир грез, почти не мешающий его более или менее удобному проживанию в мире привычного и не требующий от него никакой борьбы, либо – это тот вариант, который нас здесь и интересует прежде всего – бежит от сего мира или с ним воюет. «Охота к перемене мест» и героические профессии, не обещающие имен и карьер, будни как подвиг, многотрудная и опасная «езда за туманом» в любую «тревожную даль», «бесконечные поиски эти» – вот активный романтизм. Тут и походы, и альпинизм, морские и таежные экспедиции; тут «атланты держат небо на каменных руках», как поют эти подвижники, герои-романтики; вот именно – не что-нибудь они держат – а небо... Пафос, пафос!..
Романтики трудных опасных профессий обычно говорят, что делают полезное и необходимое дело, которого за них никто не сделает, и в этом их главный жизненный стимул. Но это не значит, конечно, что их стимулируют именно интересы «народного хозяйства» – быть полезным можно, и не забираясь в «дальние дали» и не подвергая себя лишениям и риску. Тут ключевые слова «за них». Именно их, романтиков, призвание – не задача, а ее трудность, значит сама борьба, а что до ее практического выхода – то он скорее только «рационализация» этого их необъяснимого внутреннего голоса. Они «не ищут легких путей» – им кажется это постыдным, – они ищут путей трудных, соответственно и трудных задач.
(Если главное в деле – его цель, то весьма важно выбрать легчайший путь к ней. А если «искать легких путей» само по себе нехорошо, то главное, стало быть, не цель.)
Похоже еще, что настоящее устремление романтика – «заглянуть за горизонт», то есть бежать за ним, поскольку, что его и вдохновляет, «за далью даль». Сколько бы, скажем, альпинист ни встретил «красот и чудес» в горах, по существу ему нужны всегда какие-то другие горы – те, «на которых еще не бывал». Сами по себе горы не главное. Так для героя-романтика «цель» превращается в «ничто», а «движение», с его опасностями и преодолениями, становится «всем». «Все вперед, все вперед»... «Бороться и искать, найти и не сдаваться»: если это не бессмыслица (а патетика легко западает в бессмыслицу), то, видимо, тут «не сдаваться» после «найти» (капитулировать после победы) значит: продолжать бороться и искать уже чего-то другого, фактически неважно чего. Главное сама борьба, потому что борьба только и составляет настоящую жизнь.
Итак жизнь всякого романтика – убегание от обыденности, а значит, либо грезы, либо – «вечный бой»; если не пассивная раздвоенность между обыденностью и мечтой (тут романтизм становится похож на сентиментальность), то, именно, постоянная героическая активность, – движение, поиск, борьба. И если «смысл жизни только в одном – в борьбе», то недостижимость наших главных целей и идеалов – первое, что от них требуется.
Да уж, патетика – хоть и нарочито грубая, часто на себя непохожая, а скорее сознательно маскирующаяся за грубостью – тут как воздух. Ибо такая романтика – это и есть, как я уже сказал, сам пафос: чистая вдохновенность. (Что до шкалы «разрушительность – созидательность», то она здесь почти ни при чем, созидательность в активном романтике не составляет обязательного признака. Обязательный признак – “Sturm und Drang”, буря и натиск. Есть же и «революционная романтика», романтика разрушения, существуют, без шуток, и «романтики большой дороги».)
Сказанного в общем достаточно, я и так уж много повторяюсь, но задержусь еще немного на упомянутой здесь формуле, постоянно становящейся объектом иронии, – «движение – все, цель – ничто». (В ее нынешнем пафосно-романтическом и немного смешном звучании, в котором она и прижилась в умах.) – Так именно, между прочим, и мыслила бы суетность, если бы могла мыслить. Но и своя правда, конечно, в этой формуле есть.
Действительно. Жизнь не может найти полностью достойную ее самой цель, так, чтобы прийти к ней и обрести собственный смысл и с этим дать живущему полное удовлетворение, – зато упорное и трудное продвижение к цели чуть не любую из целей делает достойной, поскольку и составляет жизненный процесс – самое жизнь. «Я люблю тебя, жизнь» – потому и «как я счастлив, что нет мне покоя». – Так можно было бы интерпретировать эту формулу в нашем контексте. Достигнув цели и не обретя счастья, обнаруживаешь, что когда еще только бился за нее, был счастливее; тогда казалось – жизни не знал, а теперь – будто бы тогда только и жил... А романтики, получается, ведают это наперед и готовы бороться за свои цели, даже не веря в их значимость. В этом и ошибка, и суетность, и своя особая мудрость романтизма.
«А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой». Звучит как нонсенс, ведь если кто хочет горького, то не сладкого – отважный кораблик под парусом сам возжаждал не покоя, а бури. Логика в предложении та, наверное, что поскольку всякая борьба предполагает свое «за что», а достижение цели и значит успокоение, то именно покоя в конце концов сама должна желать; если завоеванный покой заведомо не обрадует, то и воевать не надо. А главное, есть абсолютные вечные ценности, которые пребывают где-то рядом и вообще даются не с боем, а только ждут, чтобы ты их увидел и принял – «под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой»... В общем, очевидное заблуждение! И все же, все же – что-то в его мятеже есть завораживающее... Так описан романтизм – с недоумением, грустным сожалением и одновременно с невольной данью восхищения и патетики.
Впрочем, для большинства смертных, и обывателей и романтиков, актуальны только те ценности, которых надо добиваться. То есть в основном не абсолютные и не вечные. Прекрасная особенность романтика в том, что в числе этих движущих миром относительных и преходящих ценностей романтику ненавистны, как его падение и погибель, ценности обыденного – презренный «грошевый уют» и все такое. Правда, игнорирование вечного, принципиальная бессодержательность борьбы, только лишь чтобы «поспорить и помужествовать» – мстит романтику за себя тем, что, когда потребные для борьбы молодые силы его оставляют, именно в те самые пошлые материальности бывший «яростный и непокорный» чаще всего (по моим наблюдениям) и обрушивается... Напополам, конечно, с отчаянной тоской...
Так или иначе, нечто фундаментальное романтик ощущает верно – именно, самоценность Жизни. Которая, в отличие от всех своих же занятий в этом мире, сама не ищет своего «упокоения». Когда срок жизни подходит к концу, печалят, как напрасные, все ее прежние борения – и неуспешные и успешные; «все прошло», тем самым как будто ничего не сбылось... «Времечко жизни пролетело зря» – времечко, бывает даже, и с толком, а жизнь все равно как будто зря, «сбыться» жизнь не может... Ничто в жизни не стоит самой жизни, причем и она не вечна – значит, «есть только миг» (героический акт, сфокусировавший в себе усилие жизни), «за него и держись ... именно он называется жизнь». И вот, для романтика весь смысл его жизни в самом ее процессе, который он и стремится сконцентрировать – до постоянной борьбы, даже до одного героического акта, патетического «ослепительного мига», презирающего всякое благоразумное «зачем» (цель – ничто) и не подсчитывающего стоимости игры и свеч. Не цель требует борьбы, а борьба требует все новых целей, чтобы не стихнуть. О том, что «движение – все, цель – ничто», то есть цель только повод, что жизнь – борьба за нечто заведомо недостижимое, по ту сторону всякой задачи, романтические души узнают не с печалью и запоздалым разочарованием, как большинство из нас, а в глубине души знают исходно и сие не лишает их энтузиазма, – напротив, в этом их пафос! Непонятно, но здорово.
