|
На главную страницу | Словарь по буквам | Избранные эссе из Словаря | Эссе по темам | Словник от А до Я | Приобрести Словарь | Гостевая книга
• Немного (любительской) филологии
Очевидно сходство с «ревность» латинского rivalis (соперник), хотя, если верить Фасмеру, это сходство случайно. Трудно поверить Фасмеру. – Так или иначе, ревность, если отвлечься от нынешнего специфического смысла этого слова – это страсть исключительного обладания какой-либо ценностью, отсюда – соперничество. «Ревностное» отношение к чему-либо – страстное, личное. «Ревнитель» – страстный приверженец и защитник чего-либо; так, «ревнитель истины» – тот, кто страстно борется за истину (и – что роднит его с элементарным ревнивцем – стало быть уверен, что обладает ею вполне).
Враждебные чувства по отношению к сопернику вполне естественны, тут, кажется, особых психологических проблем нет.
Но что придает ревности в обычном смысле слова его важнейшую специфику – это то, что борьба за преимущественное обладание ценностью ведется здесь, в том числе и главным образом… с самой этой ценностью. То есть вся ожесточенность соперничества переносится на саму цель борьбы, на обожаемый предмет, на саму эту вожделенную ценность – так, что, в пределе, сама эта ценность (другая личность) первой же попирается и отрицается, подавляется ее свобода, самостоятельные проявления жизни, вплоть до желания и возможности ее убийства…
Прежде всего надо осознать, что ревность – это инстинкт. Пусть, конечно, и несколько усложненный в человеке по сравнению со своими аналогами в животных, но все-таки – именно инстинкт, то есть явление именно нашей животной, а не собственно человеческой природы. Во многих случаях он может – разумеется! – проявляться по человечески справедливо, но, так сказать, вырастает не из чувства справедливости, а существует в нас сам по себе; на самом деле, до справедливости ему нет никакого дела. Он – есть, и все тут. Для многих, надо сказать, это и есть достаточное основание его привилегии существовать и руководить.
Итак мотив ревности действует автономно от нашей справедливо-разумной природы. Чем разумное начало в человеке развито меньше, тем его инстинкты проявляются в нем грубее и определеннее. Становясь разумнее, мы научаемся находить какие-то их проявления в себе незаконными и дурными, и однако чувствовать их, как факт – в частности, терзаться ревностью, и, может быть (если мы достаточно добры и интеллигентны для этого), бороться не за подавление раздражающей и мешающей нам свободы «ревнуемого» партнера, а с ревнивыми позывами в самих себе. Хорошо уже, если наша справедливо-разумная природа сумеет не элиминировать, но хотя бы обуздать эти наши собственные дикарские проявления, в их несправедливых крайностях. У очень хороших и умных людей, с глубокой привычкой к самоанализу и моральной рефлексии, побуждения инстинктивной животной ревности могут быть почти не выражены, оставаться незаметными для них самих; но и это не значит, что даже такие люди вдруг да не попадутся в ее сети (гони природу в дверь, она вернется в окно). Тут наши темные инстинкты могут воспользоваться своей собственной привычной незаметностью…
Инстинкт ревности – голос физиологии. Поэтому так трудно ее определить в понятиях, ведь инстинкт растет не из понятий. Но, конечно, это возможно. Я только возьму эти общие определения в кавычки – как нечто приблизительное или наполовину метафорическое.
Ревнуют (испытывают определенный род ненависти) – сексуального партнера; или того, кого еще только хотели бы видеть в этой роли; или того, кто был в этой роли, но больше не желает в ней быть. (Ревность к сопернику, а не к партнеру, меня здесь особо не интересует.)
Итак, ревность, это –
Всем этим подтверждается сказанное, что ревность может по обстоятельствам и не выходить из границ справедливости, но видно и то, что сама по себе она знает лишь «право силы» («возьму то, что смогу, на одном том основании, что хочу»), то есть, по существу, представляет собой моральный порок.
Так, поскольку любовное партнерство действительно составляет добровольный, гласный или негласный «союз двух сердец», то нарушение такого союза, «неверность», «измена» (еще говорят: «предательство»), разочаровывает, повергает в отчаяние и даже, может быть, иногда возмущает обманувшегося вполне справедливо. Такую ревность можно было бы определить как «ревностное отношение к святому любовному союзу». Однако и тут, конечно – поскольку никакая чужая личность ни при каких обстоятельствах не может быть ничьей собственностью – возмущение неверностью и внешние реакции на нее, по справедливости, не смеют заходить слишком далеко; «высшая мера наказания» за измену здесь – какую бы горечь она ни причинила обманутому (точнее, обманувшемуся) – только самоотстранение, разрыв, конец союза. Очевидно, что настоящая ревность, ревность-инстинкт, далеко не столь благородна. Прямо сказать – не благородна вовсе.
Если же чье-то любовное (сексуальное) отношение вообще не вызвало в другом ответного отношения, то есть «союза сердец» нет, или этот союз был, но почему-либо распался, то ревность в таких случаях – простая непростительная агрессия, выброс деспотизма, покушение на личность. Злостная ревность именно такова. Мы это видим по тому всем известному факту, хотя бы, что ревность у настоящих ревнивцев вызывают и «брошенные» ими самими партнеры, и партнеры, которым сами эти ревнивцы постоянно изменяют и т.д. Дальше об этом будет говориться подробнее.
В реальной жизни, во всем, что касается человеческих отношений, понятно, между всякими «так» и «не так» пролегает огромное пространство из «почти так…», «не совсем так», «так и не так». Но в качестве общей схемы следующее рассуждение (уже отчасти высказанное выше) мне кажется совершенно адекватным.
Именно: если одна из сторон любовного союза «изменяет», то есть изменяет любовному союзу, это, конечно, составляет для другой стороны повод для разочарования, горечи и отчаяния, но никаких обвинительно-карательных реакций не предполагает: ибо, если с чьей-то стороны есть измена, то, значит, нет с этой стороны и любви, а стало быть, нет ни союза, ни, по существу, и измены.
Повторю, это – схема; в реальности, конечно, даже фактическая измена все-таки не обязательно предполагает отсутствие любви и постольку может быть предосудительна; здесь дело может кончиться разрывом, который и будет наказанием для изменившего, а может, в зависимости от бесконечно многих причин, кончиться и прощением. – Кроме того, есть еще широчайшее поле нюансов в отношениях, где недостаточно быть фактически чистым перед этими отношениями, но и следует соблюдать какой-то такт, какую-то гигиену этих отношений, где задевающей может быть одна только небрежность – и тут «обвинительные» реакции ревности могут быть вполне справедливыми. Но все-таки, ясно, они не могут быть острее, чем того заслуживает небрежность.
Что касается настоящего, злостного ревнивца, то для него действенна противоположная схема – внутреннее расположение партнера, наличие или отсутствие реального любовного союза с ним, серьезного значения по сути не имеет. (Или даже это внутреннее расположение a priori предполагается неблагоприятным, готовность к измене принимается за данное, так что постоянная слежка и меры насильственного характера кажутся такому ревнивцу вполне адекватными; об этом – далее.) Карается чистый «факт» измены, реальный или предполагаемый (sic!), даже если по существу-то измены, за отсутствием обоюдной любви, нет; соответственно и реакции ревнивца – не горечь, а злоба.
Разумеется, если партнер признается ревнивцу в нелюбви, в этом сугубо внутреннем расположении духа, реакция ревнивца также будет самой злобной. Но ведь и тут главное для него – только факт обладания или возможной утери, и с этой только стороны информация об отсутствии любви будет иметь для него значение.
Для злостного ревнивца любовный партнер есть лишь предмет его (сексуальной) собственности, то есть нечто как бы неодушевленное, «имущество»; точнее сказать, одушевленность партнера есть уже нечто неизбывно-нежелательное, ведь это его потенциальная свобода «изменить» – только постоянный раздражитель и возбудитель мании подозрительности; в доме ревнивца, если он не в силах уследить за всем, например долго отсутствует, всегда для него «пахнет воровством». (Как поет Окуджава в Песне солдата: «А где же наши женщины дружок / Когда вступаем мы на свой порог / Они встречают нас и вводят в дом / А в нашем доме пахнет воровством».)
Итак, по справедливости ревность имеет право только на горечь, но не на злость или месть. Хотя, конечно, «по жизни», в ограниченных пределах, и на последние тоже. Именно, в пределах требований уважительности: партнер не должен слишком легко относиться к тому, что свято для обоих (если действительно свято), и тут небрежность может быть основанием для некоторых обид и справедливых упреков. Но «высшая мера», за большие преступления – только разрыв.
Собственничество – если не ошибаюсь – самый частый и действительно очень точный эпитет злостной ревности. Но понятие это и само нуждается в осмыслении.
Собственничество в нашем контексте – это не просто страсть обладать чем-либо безраздельно (что справедливо лишь в очень узких очевидных пределах), но и – идущая от эгоцентрической (дикарской) неспособности признавать и уважать что-либо в мире иначе, как в качестве того, что может быть корыстно использовано – неспособность уважать и ценить в предмете обладания (любимом, будто бы, человеке!) его самостоятельные, Богом данные бытие и ценность. Любимый человек становится тут, именно, «любимым предметом», и даже в конце концов не обязательно любимым, но – главное – собственным, и именно предметом. Безраздельное обладание – значит, в этом случае, тотальное. Инстинкт ограничений не ведает, ни временных, ни логических, ни моральных. Такое обладание не делят ни с кем, даже с возможными будущими (после воображаемой кончины ревнивца) партнерами «ревнуемого» (ревнуют заранее), ни с его прошлыми партнерами (что хорошо описано, например, в романе Ю. Трифонова «Долгое прощание»). Но главное: такое обладание не делят не только с другими людьми, но и с самим предметом обладания.
Собственник – потребитель; нужное ему, в предмете собственности, он потребляет, ненужное – безжалостно истребляет. Вроде как шкурки от съедаемого апельсина. Если что-то оказывается важно и нужно самому предмету собственности, это лишь вызывает досаду или ненависть (ревность). Потребительство все делает как бы неодушевленным, но поскольку это не так, все вожделенное становится предметом борьбы за него, с ним самим.
Так, собственник, покупая например картину, считает себя вправе что-то в ней подрисовывать или стирать, то есть портить или даже уничтожить; защитить ее может разве что цена (возможность в дальнейшем перепродать). Приобретая права на человека, он чувствует в общем то же самое, только во многом еще острее; своего он уступать не намерен, и защитить это его имущество может разве что закон. Любимую женщину можно, например, принуждать сделать аборт, хотя бы она и страстно желала иметь ребенка; любимого мужчину – оставить работу по его призванию, и т.д. На долю «любимого предмета» не остается в пределе уже ничего, так что сама свобода сего «предмета», сама его живая личность что-то у ревнивца крадет. Злостная ревность, ревность-собственничество, ненавидит в своей дорогой собственности ее самое святое и бесценное: именно личность, душу, которая ведь неисследима, то есть – «потемки», в которых ревнивцу постоянно мерещатся призраки измены.
Если для ревности свобода партнера «пахнет воровством», то сама она, без преувеличения, «пахнет убийством». Когда вы любите человека, вы любите в первую очередь его душу, стало быть, и его свободу. Когда же вы любите его как потребитель, то есть как свою собственность, именно душа-то его вам всего более мешает.
Посему, ревность-собственничество покоя не ведает. Действительно, невыносимая ситуация: никогда не знать, что поделывает твоя «священная и неприкосновенная» собственность, твое кровное имущество, покуда ты за ним не наблюдаешь! И даже: что эта личность себе подумывает, когда вроде бы ничего подозрительного пока не делает?.. Жизнь ревности – постоянные подозрения и слежка.
Эгоизм растет из эгоцентризма: первобытного, дикарского ощущения индивидуумом самого себя – единственным воистину одушевленным и значимым существом в универсуме, для которого все прочие индивидуумы – лишь благоприятные или неблагоприятные обстоятельства, о самостоятельной ценности и равноправии которых первобытный человек не способен даже задуматься. Эгоизм только делает эту установку сознательной: хотя другие и существуют, но они пускай заботятся о себе сами, а для меня значим только я один, соответственно я и действую. – Из него же, из эгоцентризма, вырастает собственничество, которому посвящена предыдущая рубрика: другой для меня есть лишь то, что он дает мне, все прочее в нем лишнее, ненужное и такое, которое лучше всего было бы вообще уничтожить. А злостная ревнивость есть одно из проявлений собственничества. – Вот таким «родством» и связаны ревность и эгоизм.
Добавлю к этому, что если эгоизм – это убежденное предпочитание себя, в ущерб всякой совместности, то злостная ревность – это «сверхэгоизм»: вроде бы борьба за совместность, но только по типу «поглощения», потребления-истребления, а не равноправия.
Вообще, вопрос обладания для примитивной души – это вопрос ее самолюбия; ведь именно за свои обладания, за свои имущество и преимущества, дикарь (дикарь в нас) себя и уважает, и ценит. Соответственно и для примитивного социального сознания вопрос обладаний индивидуума – это вопрос его чести (относительного достоинства) в социуме. Если духовно развитый человек может лишиться всего, и это никак не затронет ни его самолюбия, ни его чести, то примитив вместе с потерей своих владений теряет и честь, и терпит муки самолюбия. – Так вот, в ревности, как в инстинкте еще животном, человек психически совершенно примитивен. Отстаивая свои обладания, свои партнерские права (точнее, свою власть над партнером), он отстаивает самого себя – свое самолюбие. Или, в социальном выражении – стоит за свою «честь». Ее именно, «честь», отстаивал, по своему представлению, и Отелло.
Подозревая, что партнер изменяет, ревнивцы почти непременно терзают себя невольно воображаемыми картинками, как тот с любовником/любовницей над ним смеются (хотя сами изменники находились бы в общем-то в не менее смешном положении.) Кстати, выражение: «наставлять рога» – видимо значит «делать человека, незаметно для него, смешным, вроде как пристроить сзади рожки». Так оно, конечно, потому, что в дело входит самолюбие. Ведь насмешка над кем-то – специфическое преступление только против его самолюбия, она-то, при задетом самолюбии, и подозревается, хоть и без причины.
Характерно, что ревнивые люди часто выходят из себя, когда им указывают на их ревность. Нередко ревность пытаются, пока только могут, скрывать, маскируя ее проявления под какие-то другие претензии. (Практический совет: в случае слишком уж нелепых претензий, попробуйте поискать под ними ревность.) Но не думаю, что это потому, чтобы ревнивцы стыдились этого своего свойства как такового. Дело видимо в другом: признаться в травме своему самолюбию – значит нанести самому себе еще большую травму; в задетом самолюбии не сознаются и не признаются. Мы имеем тут лишний признак того, что ревность и самолюбие близнецы-братья.
Еще характерная деталь: очень обычная реакция на предполагаемую измену – изменить самому (реакция, кажется, в основном женская). Здесь также очевидно, что это реакция – отнюдь не травмированной любви, а уязвленного самолюбия.
Очень самолюбив был, кстати, Пушкин (о котором здесь часто упоминается, в нашем контексте). И, что конечно же неслучайно, полностью принимал дикий институт дуэли (увы!) – апофеоз так понимаемой чести.
Итак, для ревности, обнаруженная измена – это не столько не травма любви (беда), сколько травма самолюбию (обида). Иначе, как говорилось, ревность была бы печалью, а не ненавистью. Любовь, для ревнивца, чтобы ревновать, ведь не столь и обязательна – достаточно одной лишь своей сексуальной претензии. В этом проявляется первобытный эгоцентризм инстинкта ревности («имею значение только я, другие – предмет моего удовольствия или неудовольствия»); эгоцентризм, из которого вырастают и собственничество, и деспотизм, как формы обесценения чужой личности. Для нашего темного подсознательного существуют в мире лишь Я и мое место в нем, коль скоро мне приходится в нем себя отстаивать, – мое самолюбие. Так что и в моей (эгоцентрика) любви главное – мое обладание, которое и составляет основу моего самолюбия.
Кажется, с этим более или менее ясно.
Конечно, правда и то, что наибольшую обиду – травму самолюбию, которого никто не может быть лишен – способны нам нанести именно те, кого мы любим. То есть измена любимого, как всякая обида со стороны близкого человека, травмирует нас особо. Но, так или иначе, реакция на такую обиду – не агрессия. Об этом уже говорилось. Реакция же настоящего ревнивца, напротив, похожа как раз на ту обиду, которую может нанести нам именно чужой и вполне сам по себе нам безразличный человек: ах, так он втерся в доверие для того чтобы надуть, обмануть, обокрасть! Он должен быть наказан! Следует – месть!
Снова напомню, что высокий синоним самолюбия – «честь». Честь – это социальный аспект самолюбия. Если за самолюбие бороться человек сам хочет, за честь – как будто бы прямо обязан! Потому-то для самооправдания, если ревнивый все-таки испытывает в нем потребность, эта категория прямо необходима. – Его-то – самолюбие или так понимаемую (по дикарски) честь – и оберегает ревность, когда оберегает свою собственность.
…Я помню, как в детстве, когда физиологическая (животная, представленная в инстинктах) сторона любовных отношений для меня еще не существовала, но я уже влюблялся, меня смущали злые выбросы ревности в поведении любящих (наблюдаемые в то время, например, в кино). Как когда, скажем, в «Небесном тихоходе» герой Крючкова пел такие теплые слова «над милым порогом / качну серебряным / тебе крылом», и вдруг, хоть и с шутливой интонацией: «следить буду строго / мне сверху видно все / ты так и знай!» – Такая мелкая и обидная гадость, такое низкое недоверие – ну, спрашивается, откуда и зачем?.. Хорошо еще, что мне в то время не попалось «казачье» стихотворение Пушкина, кончающееся словами «…я люблю свою хозяйку, / часто думал я об ней / и берег свою нагайку»; по окончанию же ратных подвигов нагайку предполагалось повесить в доме на стене, видимо в назидание любимой хозяйке. Как мне было понять, что святые нежные чувства можно гарантировать унижением и побоями? И действительно ведь, ни умом, ни сердцем этого не постичь. Я бы замучил взрослых недоумениями…
Впрочем, это отступление; сочтем, что любовь – дело взрослое.
Итак. Считается, что ревность – верный признак любви. Злобные укусы ревности даже способны растрогать их жертву, поскольку говорят о том, что кусающий к укушенному во всяком случае неравнодушен; в общем, «ревнуй меня, ревнуй» – как поется в одной итальянской песне, или, как в «Кубанских казаках»: «и горьки мне, горьки твои упреки» (несправедливо-ревнивые), «но ты и дорог мне такой» и т.д., и т.д., в бесконечном множестве вариантов. Возможно, даже «не бьет, значит не любит» относится сюда же (ревнивому ведь свойственно именно «бить», физически или морально, то есть обеспечивать верность партнера не любовью, а насилием).
Факт состоит лишь в том, однако, что поведение любимого, по которому можно судить о его ответной любви, для любящего не может быть безразлично. Так что ревность действительно может свидетельствовать о половом неравнодушии (остережемся все-таки говорить определенно – о любви).
Но, если любимый любящему взаимностью не отвечает, реакция любящего – отнюдь не обязательно ревность! Иначе бы мы ничего не знали о бесконечно трогательных историях неразделенной любви, где ревности не было вовсе никакого места! И даже великий ревнивец, великий поэт поднялся однажды аж до такого чувства, как: «я вас любил так искренне, так нежно / как дай вам Бог любимой быть другим»…
Скажу еще, что не ревнивый человек – это не тот, которому «все равно». А тот, кто не пачкает любовь подозрениями, и вполне непосредственно ощущает так, что в любом случае злоба и насилие ничего в отношениях решать не способны.
В общем, между любовью и ревностью какие-то взаимосвязи действительно имеются, но только далеко не однозначные и не прямые.
Попробуем вкратце проследить за этими связями. Итак. –
Главное очевидно: любовь это все таки любовь (желание добра), а ревность – ненависть (недоверие и злость). Если ревность и может быть в чем-то отождествлена с любовью, то это, словами афориста Аркадия Давидовича, «любовь ненавистью»…
Любовь – это высшая степень признания чужой личности, во всей ее уникальности (непохожести) и свободе. Любовь не то что уважает – оно именно обожает личность любимого. Его несходства и неожиданно раскрывающиеся черты она обнаруживает с интересом и радостью. Ревность, напротив – не может терпеть именно свободы в другой личности, свободы его воли, как постоянного и неизбывного источника тревоги, неизбывной опасности для так понимаемой взаимности. Кстати, тут ревность нередко выходит за пределы чисто половой сферы и прямо впадает в обычный деспотизм – готова поглотить, как хорошо известно, всякую свободу партнера, всякую его жизнь, которую ревнивец почему-то не может или не желает с ним разделить: готова убить его собственные интересы, вкусы, увлечения. Например, как показано в одном фильме, так угнетало некую жену увлечение мужа скрипкой; или, в менее прославленном случае, это была коллекция книг, которую по требованию супруги коллекционера надо было периодически портить, продавая самая ценное ради каких-то выдуманных хозяйских нужд. (Эта же женщина, вообще как будто вполне здравая и положительная, встречала мужа кулаками и любыми подручными средствами, если тот задерживался на работе хоть на четверть часа; ее не могло остановить даже присутствие посторонних). – Если деспотизм и может быть назван любовью, то лишь в том же смысле, что, скажем, и садизм.
На практике, кажется, выходит так, что ревность стремится изничтожить в любимом те самые свойства, которые в свое время и вызвали любовь.
Можно добавить, что если отношение любви к любимому выражается в известной формуле: «хорошо, что ты есть (даже если не мой/моя)», то отношение ревности к ее жертве – «если не мой/моя, то лучше бы тебя не было (лучше умри)»; «не доставайся ж никому!».
Возможно, впрочем – и это как раз наиболее обычный типичный случай – когда вместе идут и настоящая любовь, и возбужденный ею (ее сексуальной претензией) автономный инстинкт ревности, и оба чувства проявляются одновременно и прямо друг другу противоположно. Жертвенное и альтруистическое чувство любви возбуждает независимое от него темное, собственнически-деспотическое чувство ревности, и вместе образуют ту странную смесь, которая всем нам так хорошо известна. Но в главном, любовь остается сама по себе, а ревность – сама по себе. – Если здесь нужны мои рекомендации, вот они: все-таки, если человек уже достоин этого звания, темный инстинкт не должен им управлять, или по крайней мере получать рефлексивную оценку и, если того требует справедливость, подавляться.
(Ибо, думаю, от дурной ревности распадается больше любовных и семейных союзов, чем даже от реальных измен.)*
Если верность и ревность и соотносятся друг с другом, то только потому, что обе имеют какое-то свое отношение к любви (первая определенно имеет такое отношение, ибо настоящая любовь и означает любовь к одному-единственному, вторая – может иметь его, а может и не иметь). Но напрямую ревность и верность не связаны никак.
Статистикой я, разумеется, не располагаю, но, обдумывая известные мне случаи, пришел к уверенности: если говорить о злостной, карающей ревности, то никакой связи между собственной верностью человека и его особой склонностью ревновать, то есть требовать верности от партнера, нет. (Вспомнить хоть того же Пушкина – пример, известный всем.) А может быть даже, именно собственная неверность и возбуждает в особенности ревнивые подозрения и страсти. Видимо, факт собственной неверности возбуждает в неверном сознание, что неверность партнера была бы только справедливой, и одно это сознание возбуждает в нем подозрения и ненависть. В случае эксцессов ревности так оно даже наверняка: собственная неверность возбуждает ревность. Муж, уходивший из семьи на месяцы и вернувшийся, не ужившись с любовницей, изводит жену подозрениями – это обычно. «Послефронтовая» ревность, о которой уже говорилось в связи с песней Окуджавы, возможно, объясняется тем же. Бывшую жену убивает давно ушедший из семьи муж, завидевший ее вдруг с новым супругом, – это преступление типовое.
Почему это так – в общем ясно. Злостная ревность – это и есть воспаленный (на сексуальной почве) деспотизм, воспаленное и патологическое чувство собственности (на то, что собственностью быть не может, но ревнивец потому и ревнивец, что ощутить этого не умеет). Всякий объект его сексуального отношения – тем самым ощущается им как его владение, своего рода раб; чем больше таких рабов, тем, может быть, только лучше, ибо от умножения собственности никто не отказывается; и какой бы из этих рабов ни проявил вдруг свободу, ни отбился почему-то от рук (или не пошел в руки), он должен быть покаран…
В английском языке, например, один из синонимов ревности (zeal) имеет также значение зависть. Зависть ревнует к тому, чем хотела бы обладать сама. Ревность – зависть к тому, чем владеет соперник. Это понятно.
Сложнее понять те явно недобрые чувства, которые испытывает ревнивец по отношению к радостям любимого (будто бы) им человека, которых, казалось бы, сам должен ему желать. Об этом и поговорим.
Вообще-то, всякую радость естественно желать разделить с любимым человеком, и если такой тенденции нет, то это естественно – по справедливости – вызывает в его партнере огорчения и подозрения.
Но речь здесь идет о злостной ревности, той, в которой места справедливости нет.
Не все радости можно разделить уже потому, что не всех радует одно и то же. И любящий ценит в любимом те его способности, которых лишен сам; ведь любовь, которая есть обожание, заранее признает даже и превосходства в любимом, и счастлива их обнаруживать! Не говоря уж о том, что рада подарить любимому то, чего и у любящего не может быть!
Не то – ревность. Ревность, напротив, стремится «поглотить» объект своей претензии; этот объект, как собственность, ни в чем не смеет превосходить пределы доступного самому ревнивцу; он должен целиком помещаться «внутри» ревнивца. Тем паче у объекта ревности не может быть никаких своих радостей, в том числе (в тяжелых случаях) и тех, что самому ревнивцу безразличны.
Повторю, ревнивец – собственник; его половой партнер – его нераздельная собственность, и соответственно вся собственность партнера есть в первую очередь собственность его, ревнивца; самому партнеру ничто хорошее не может принадлежать исключительно, в этом случае это было бы кражей, «изменой».
И в этом ревность в точности воспроизводит зависть. Завистник тоже ощущает все, что есть у другого, чем-то, что на самом деле должно принадлежать ему (завистнику), и стало быть, как будто у него украденным; соответственно завистник и ненавидит другого за все, чем только тот обладает. Важно заметить, что и для зависти, как для ревности, на практике не так важно обладать чем-то самому, как то, чтобы этим не обладал другой. Что не можешь потребить, надо хотя бы истребить.
Есть медицинский термин: «алкогольный бред ревности». Когда, вследствие алкоголизма, сознательная личность деградирует, она высвобождает животные инстинкты – и в том числе животный инстинкт ревности. Который не нуждается ни в каких аргументах для того, чтобы существовать. Достаточно факта одушевленности партнера, то есть факта его свободы, чтобы ревности было уже «все ясно», все стало очевидным признаком «измены»! (Об этом уже говорилось.)
За отсутствием реальных фактов, для этой сексуальной подозрительности годятся, бывает, даже такие их «призраки», как подозреваемые в партнере сексуальные патологии; например, подозревается тайная предрасположенность партнера к своему полу или педофилия. Тут вспоминается один проходной момент из «Маленькой Веры», из диалога родителей, – который здесь не хотелось бы воспроизводить.
Итак, сама ревность подозрительна; ревность и подозрительность (в отношении партнера) – почти синонимы. Недоверие – и есть ревность, ревность – и есть недоверие. Отелло недоверчив (не поверил любимому человеку, но зато сразу поверил навету) – это и значит – ревнив. Способность партнера к измене – ревнивым предполагается заведомо, – оттого и ревность его непрестанно тлеет и вспыхивает по самому ничтожному или нелепому поводу. Злостная ревность – это не только абсолютная готовность проявлять насилие и карать за измену, но и, первое, абсолютная готовность поверить в такую измену, похожая на предельно дурное отношение к партнеру, – абсолютная подозрительность.
Семейные психологи отмечают, что склонность к физическому насилию (этому крайнему проявлению деспотизма, подавления чужой воли) можно распознать в будущем супруге по «зашкаливающей ревности». Это понятно. Ревность, за понятными пределами требований уважения к взаимным чувствам, сама и представляет собою склонность к подавлению чужой свободы – то есть к насилию.
Итак ревность, этот половой деспотизм, мало отличается от деспотизма вообще; или, может быть даже, это просто тот же обычный деспотизм, но особо воспалившийся на сексуальной почве. Это ненависть к чужой самостоятельности, – живому Я партнера. Ощущая свою «любовь» как право собственности на другого, ревнивец ощущает любые проявления свободы этого другого как его вину, именно, как отчуждение его собственной святой свободы, как кражу. И, понятно, с чувством полнейшей правоты ее душит, как только может, уже «в зародыше».
Ревность особенно свойственна примитиву, ибо таковым движут в основном инстинкты, а не какие-то выработанные духом и умом представления. Во всяком случае, это не могут быть представления о справедливости, на которые требуется не только сметка, но и ум – объективность; примитив знает лишь право («справедливость») силы. Это вполне согласуется с психологией ревности, психологией деспотизма. – Деспотизм же ревнует жертву, как уже говорилось, и ко всякой его свободе и индивидуальности, ко всем его жизненным интересам, к наличию его самостоятельного непохожего Я, в общем, к самой его индивидуальной жизни – а не только к возможным половым конкурентам. Не случайно же в прежние далекие времена вслед за вождем на тот свет, если тому приходилось оставлять этот, должна была отправляться и его жена… Ревнует ревнивец к друзьям, детям, домашним животным, «книгам, заседаньям и стихам» – в общем ко всему, что человек может любить, и постарается отобрать все, что только будет в силах отобрать… А если какой-то конкретный примитив не ревнует своего партнера ко всему этому (то есть к этим его взглядам, вкусам и увлечениям, которых не разделяет), то это лишь потому, что не умеет придавать всему такому достаточно значения. Тут можно заметить еще, что ревность к увлечениям несексуального характера свойственна больше женщинам, чем мужчинам, ибо мужчины устроены психологически грубее.
В «Белорусском вокзале» один из героев рассказывает, как, вернувшись с войны, терзался ревнивыми подозрениями. Для него, в его доме, говоря цитированными уже не раз словами Окуджавы, «пахло воровством». Очевидно, сие для возвращавшихся с фронта – ситуация типовая, потому и попала в упоминаемое замечательное художественное произведение, и даже приписана весьма симпатичному во всем прочем персонажу. – «Она ведь у меня какая красавица была, но жизнь у нее не сахарная вышла, – делится он с другом. – Ну не может, думаю, быть, чтоб такая баба, молодая и два года ни с кем… Один раз сделал вид, что иду на дежурство, а сам встал у подъезда, жду. Смотрю, выходит. В новом платьишке. Со мной еще в нем никуда не сходила. Ах ты... Ну, думаю, убью!». – Именно – заметьте – не «умру», не «наговорю злого», даже не «ударю», а – «убью»! Знаменательно: наш герой констатирует, что какая-то «измена» в такой ситуации могла бы быть даже естественной, однако не приходит к сознанию, что в той же мере она была бы и простительной, видит это отнюдь не смягчающим обстоятельством для недоказанного еще проступка, а, напротив, рассматривает это как улику, и – мечтает аж о смертельной мести!.. – Отелло тоже – из всех возможных способов наказания за измену (не говоря уж о разрыве) уверенно выбирает именно убийство; а Пушкин притом учит, что Отелло и «не ревнив, он доверчив». То есть, по его ощущению, если поверить в измену, то убийство в качестве наказания только естественно. Это – точка зрения вполне даже обывательская; защитник Писториуса, убийцы из ревности, сказал в одном ток-шоу по ТВ, что «не осуждает»: ибо «возможно, девушка действительно заглядывалась на симпатичных парней». В отсталых обществах за супружескую неверность полагаются жестокие казни. Французское законодательство полагает ревность существенным смягчающим обстоятельством в случае убийства. И сам я слышал о случаях – именно убийства (причем, в частности, убийства уже оставленной будущим убийцей жены).
Карандышев, стреляя в Ларису, кричит: «не доставайся ж никому»!
Вот в этом все дело. Чего бы вы, если бы вас обокрали, больше всего желали? Чтобы это ваше имущество хотя бы пропало! Не досталось никому…
Да и само постоянное покушение на неподдающиеся личность и свободу воли другого, которое и представляет собою ревность, что это – как не удушение его жизни, именно, душегубство? Ревность, как сказано – «пахнет убийством». Присвоить живое до конца невозможно, что-то всегда ускользает. Убить – вот что значит присвоить окончательно.
Прав ли наш великий поэт, он же – великий ревнивец?
Этого я конечно уже касался, но стоит поговорить немного подробнее. – Отелло, действительно, слишком уж верит навету Яго. Сколь бы Яго ни был упорен и изобретателен в своем коварстве, подозрение в измене, как (для Отелло) дело жизни и смерти, явно требовало более тщательного расследования. Но Отелло будто бы проявляет доверчивость. Однако при этом он совершенно не верит Дездемоне, так что не дает ей и слова сказать в оправдание – оправдание, которого, казалось бы, сам должен был бы желать более всего! Поверить в невиновность Дездемоны было бы, конечно, в интересах любви, которая даже «обманываться рада», но явно не в интересах ревности, которая заведомо верит в худшее (подозрительна). Как говорит Яго, задумывая свой фокус с платком, «безделицы, легкие, как воздух, – для ревнующих подтверждения столь же убедительные, как доводы священного писания». Так чего же в характере Отелло больше – доверчивости или подозрительности?.. Его «доверчивость» – это ревность и есть. Так и умный Яго, на настойчивые вопросы Эмилии, говорил ли он Отелло об измене Дездемоны или не говорил, весьма проницательно отвечает: «я сказал, что думал, и не больше того, что сам он правдою считал». То есть, по Яго, сам Отелло скорее готов был верить именно в измену любимого человека, чем в его любовь и верность, даже и без особых доказательств. Так уж устроена ревность; она, как замечает и переводчик «Отелло» М. Морозов, «равносильна подозрению и недоверчивости». Достаточно лишь возникнуть предположению – а уверенность уже живет в самом ревнивце; сама ревность исходно верит в измену и заранее ненавидит. – Доверчивостью в прямом смысле слова такое свойство характера Отелло счесть невозможно, но именно – черной ревнивой подозрительностью.
Отелло вполне согласен с Яго в том, что наказанием для Дездемоны должна быть смерть. О покушении на предполагаемого любовника Дездемоны Кассио, «заказанном» Отелло, можно и не поминать, это уж – само собой разумеется. И столь страстно любимой Дездемоне Отелло не наносит в порыве африканской ярости какой-нибудь несчастный удар (не говоря уж: не совершает самоубийства, не порывает, не гонит...), – нет, он совершает рассчитанную казнь. Налицо умысел, а не аффект. Если он не соглашается на мольбы Дездемоны об отсрочке исполнения приговора хотя бы до утра, то не потому, что себя не помнит от гнева, а лишь потому, что для него это дело решенное и несомненное. Все это означает именно черную ревность. Ибо ревнив, конечно, не тот, кто остро переживает измену, а тот, кто готов в нее верить и – мстить!
Отелло говорит, что совершил убийство ради «чести». (Опять же, подчеркну, не из страсти, а из принципа: то есть сознательно.) О ценности чужой жизни он ничего не ведает, видимо, сами проявления этой независимой жизни в любимом-ревнуемом человеке его, как всякого ревнивца, по существу и терзали всего более, с ней-то на самом деле и надо было покончить, во всяком случае «честь» была важнее.
Тут спрашивается еще, чья именно была поругана честь: Дездемоны или Отелло? Утерянная честь Дездемоны сама уже была бы для нее наказанием, в случае разрыва. Если бы речь шла о чести (достоинстве) Отелло, он должен был бы скорее казнить себя, чем Дездемону. Но что, собственно, понимает ревнивец под «честью»? «Долг чести», которую Отелло видит безмерно оскорбленной – на самом деле, ясно, его персональное, готовое безмерно оскорбиться самолюбие, стоящее за свое кровное. Только в этом случае ревность может вылиться в преступление.
Отелло говорит о себе, что он не легок на ревность. Возможно. Видимо, его ревность должна была проявиться лишь самым внушительным образом (на мелочи не размениваясь). В душе его жила настоящая ревность-убийство, а не естественные человеческие ревность-страхи и ревность-обиды, и как таковой ей нужен был «достойный» решающий повод: предполагаемая фактическая измена. («Рядом с ней, на ней...»)
В общем, выходит, что Отелло отнюдь не доверчив, а преступно ревнив. А слова Пушкина – скорее, эпатаж, задорные слова человека, которого, видимо, слишком часто самого упрекали в ревности. «Желать убить за измену – только естественно! Отелло виноват только в том, что поверил…»
Как уже много раз отмечалось, животный инстинкт ревности (если уж он вообще выражен в данном индивидууме, ведь человек как вид уже свои инстинкты теряет) – вполне автономен в человеке, то есть не зависит от уровня его духовного развития; в примитивном человеке, ясно, он выступает явнее, чем в умственно и морально развитом, зато в развитом дает о себе знать тем более неожиданно и отталкивающе. Именно, подобно тайно вселившемуся и вдруг выскакивающему «бесу».
Деспотизм, злобность, собственничество, абсолютное пренебрежение к чужой личности, дикое самолюбие, черная подозрительность, зависть и даже, фоном, желание убить – вот адский букет свойств этого «беса», беса ревности.
Насколько, все-таки, этот букет соответствует собственным чертам характера человека, в которого сей бес почему-то вселился? Будут ли эти черты проявляться в нем вне сексуальной сферы?
Иной раз кажется, что соответствия нет вовсе: возревновавшего человека становится вдруг «не узнать». Наверное, это соответствие действительно далеко не полное.
Но все-таки, надо полагать, что деспотичный (жадный, самолюбивый, завистливый) человек проявит и соответствующую ревность; сексуальная претензия только потенцирует эти свойства. А злостно ревнивый, по меньшей мере, никогда не лишен этих свойств вполне.
P. S. Случай австралийца Оскара Писториуса, паралимпийского чемпиона по бегу, убившего из ревности свою подругу, телеведущую Риву Стинкамп, может послужить самой последней из прозвучавших публично иллюстраций феномена ревности. Приведу несколько цитат из Интернета (читатель легко найдет источники сам).
Так, «Писториус был ревнив и заносчив одновременно, причем логике его эмоции не подчинялись. Он не хотел, чтобы Рива участвовала в одном шоу с Марио», цитирует Beeld Доминик Пик, подругу и коллегу Стинкамп. – «Экс-футболист Марк Батчелор называет спортсмена… "вспыльчивым" и рассказывает об угрозах с его стороны в адрес некоего гипотетического соперника. Еще одно южноафриканское издание, Times Live, сообщает о девушке, описавшей в письме для News24, как на концерте в Йоханнесбурге в 2011 году они с подругой подвергались домогательствам и оскорблениям выпившего бегуна». – «"Писториус прошел семь метров до ванной комнаты и четыре раза выстрелил через дверь. Если я вооружаюсь, прохожу определенное расстояние и начинаю стрелять – это не спонтанная реакция. Это преднамеренное убийство" (прокурор Джерри Нел)».
То есть Писториус был не только тотально ревнив (в том числе к прежнему партнеру своей подруги), но и чрезмерно самолюбив (заносчив), несправедлив (алогичен), готов был вредить творческим интересам своей подруги, то есть, как всякий собственник, плевал на ее личность и интересы, был вспыльчив (видимо, деспотичен – «моему нраву не перечь»), сексуально разнуздан, то есть вряд ли склонен к верности, и совершил убийство, подобно Отелло, не в припадке внезапной вспышки ярости, а почти продуманно – как то, к чему внутренне давно уже был готов. Все это вполне сходится с теми наблюдениями, которые изложены в настоящих заметках.
Март 2013
P. P. S.
* Приведу здесь отрывок из своих заметок о жалости и любви (пока их еще нет на сайте – ноябрь 2013). Жалость как будто не знает ревности, не то – любовь. – Итак. –
«И снова о любви и ревности. – Ревность – непременная тень (половой, хотя даже не всегда только половой) любви. Ревность во всем любви противоположна. Плотская сторона любви, ведающая только эгоистический (эгоцентрический) интерес, и заставляет любовь волочить за собою эту свою черную уродливую тень – свое точное негативное отображение. Ревность – видимо, реванш эгоизма во влюбленном человеке, месть за невольный любовный альтруизм, накопленная злость всего дурного во влюбленном человеке за все его вынужденное любовью хорошее. А в эгоисте (человеке, в котором эгоизм доминирует) любовь целиком превращается в ревность, только в этом облике и живет. Так что о человеке такого типа вернее было бы говорить не «он любит такого-то», а – «он такого-то ревнует».
Ноябрь 2013
См. также статью Словаря Ревность и пр.
|