Ценность и цена
Рейтинг@Mail.ru

Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе

Эссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий»

Впервые опубликовано в журнале «Здравый смысл» №10 зима 1998/1999, с. 35–44; №11 весна 1999, с. 7–20

На главную страницу  |  Словарь по буквам  |  Избранные эссе из Словаря  |  Эссе по темам  |  Словник от А до Я  |  Приобрести Словарь  |  Гостевая книга

Ценность и цена

Здесь я пытаюсь приблизиться к пониманию природы ценности через ее противопоставление ценному, цене. На мой взгляд, то и другое живет в каждой душе и сходной, и глубоко различной жизнью, соприкасаясь и борясь, каждое по-своему определяя наши дела, психологию, мораль... В дальнейшем я буду использовать абстракции «человек цены», «человек ценности»; первый – это воплощение архаичного, наивно-эгоцентрического в нас, второй – то, чем необходимо становится человек разумный. Потому и так важно узнавать их в себе, различать друг от друга. Итак –

Цена: меновая стоимость Ценность: незаменимое, самоценное
Это степень пригодности вещи к обмену, определяемая ее пригодностью к удовлетворению каких-то потребностей – от чисто утилитарных до чисто социальных (претендующих обычно на звание духовных).
Вещи – нечто полезное и неодушевленное – имеют цену для каждого. Но «человек цены» – это тот, кто считает, что цена – важнейшая характеристика едва ли не всего на свете, – и это значит, что мир, включая растения, животных, людей и всего, чем эти люди живут, состоит для такого человека все-таки исключительно из вещей (неживого) – ибо, видимо, единственное живое, незаменимое и бесценное в универсуме для него – лишь его собственное Я.
Есть в мире много такого, чему невозможно найти равноценного не потому, что оно всего дороже (хотя и может называться именно «дорогим»), – а потому, что оно неповторимо, незаменимо, индивидуально, – самоценно. Это и есть ценность. Уже здесь надо сказать, что ценность – это жизнь, одушевленное, ибо именно одушевленное и обладает этими свойствами. – Едва выйдя из дикарского солипсизма, человек обнаруживает многое самоценное в мире, кроме своего Я, и научается одно из этого любить, а не использовать только, другое уважать; «человек ценности» – кто умеет ощутить душу (ценность) и в звере, и в траве, и в вещи – если в нее вложена чья-то душа...
Утраты – вполне то же, что неприятности, вопрос лишь в размере, в цене; главного в мире, которое для «человека цены» – его Я, это никак не затрагивает; так, горе вполне можно возместить (заменить) радостью, – скажем, потерял близкого – зато получил повышение...
Пригодность к обмену – категория вполне абстрактная и адекватнее, я бы сказал остроумнее всего выражается в абстрактных же единицах – деньгах; деньги – идея материального (идея прямо в духе Платона), – сама материальность; они истинная цена всего. Фанатики цены, знающие лишь неживое, верят, что покупается и продается все; «чего не купишь за деньги, можно купить за большие деньги»...
Если любишь, то любишь вот этого человека (кошку, цветок, вид из окна и т.п.); ибо заменить можно все и даже на лучшее, – все, только не главное, не ценность. Одно дело неприятность (самая большая), другое – утрата (самая малая); утрата – это смерть, или иначе крушение ценности, вместе с которым колеблется универсум и с которым «человек ценности» до конца смириться не в силах, как с кровоточащей раной. Надо ждать, пока заживет, – утраты приобретениями не возмещаются. – Впрочем, иная ценность, если только ты сам ей нужен, и может поддержать тебя в горе утраты. Деньги же, чистый обмен, профанируют идею ценности; она – «не покупается и не продается».
...Кстати, действительно, высшая ценность может искренне осмысляться «человеком цены» как «очень большая цена». С тех пор, как меж «людей цены» стало признано, что картины несчастного Ван-Гога представляют ценность, цена им – миллионы...
Заплатив цену, вы исчерпали ценность; купленное, собственное, вправе потребить – истребить... Возможна собственность даже и на чужую жизнь (ведь что такое власть?..).
Ценность абсолютна, значит, безразмерна, не имеет стоимости; «истинные ценности даются всем бесплатно» (Л. Облога). Да и то, что стоит миллионы – скажем, картины Ван-Гога – «человек ценности», способный разглядеть их достоинство самостоятельно, мог когда-то получить от Ван-Гога в подарок...
Ценность неприсваиваема. Как не может быть собственностью чужая жизнь, так и ни одна, даже твоя ценность никогда не вполне в твоей власти.
«Ценный подарок» – это подарок, доказывающий свою ценность ценой. Хорошо получить его от начальства, как и получить драгоценность от супруга- бизнесмена, – во втором случае, как и в первом, видимо, нельзя рассчитывать на слишком большую душевность... Впрочем, шучу. Да и драгоценность, в своей бесполезности – своего рода ценность... Подарок должен быть от души, следовательно представлять ценность, но не цену. «Формула» душевного подарка – цветы: нечто, доказывающее свою ценность явной неутилитарностью. «Дареному коню в зубы не смотрят», а сами дарители тщательно срывают с подарков ценники, особо, если цена внушительная, – все по тому же.
Цена не объективна, но – вещна. Она изменчива, но все имеющее цену можно потрогать руками, даже если это такая абстрактная вещь, как деньги, или такая пустая, как престиж (пусть дороговизна престижной вещи определяется модой, «суетой сует» – «материальный носитель» всегда налицо). Вещью для самого себя становится сам человек, и особенно уважаемый – чем выше он себя ценит, тем дальше он от того, что в каждом бесценно. Ценность не вещна, но – объективна. Ведь мы обнаруживаем ее вне нашей собственной ценности; это признанная нами вещь-в-себе, хотя и для-нас. Ценность – живое; трудно определить, что это такое, но что живое есть – факт. Существует и смерть, но даже и она не отбирает ценности того, что умерло. Скорее, можно умереть для ценности; пусть в какой-то период для нее умрут все на свете, она будет ждать, пока кто-то для нее воскреснет...
Духовные ценности – только «святыни», происхождения мистического. Они невидимы, их не потрогать руками. Но и тут наш человек материальностей нагородит материального; пусть для Христа храм был везде, где соберутся двое или трое – «человеку цены» нужны хоромы (храмы) зримые, жрецы в определенных униформах и определенные часы для службы – делу время, духовности час. Духовные ценности – выражение странное, поскольку все ценности либо духовные (душевные, живые), либо – не ценности. Духовным ценностям нет определенного времени и места. Чувствует себя «человек ценности» верующим – то есть, назовет ли ценность святыней – Бог для него не в церкви, а везде, и услужить ему нельзя никак, кроме как тем, чтобы жить по- божески...
Культурные ценности – это либо те же материальные, чье-то имущество, имеющее цену, либо – какая-то религиозная атрибутика, ценность «духовная». Скажем, икона: для «человека цены», если он атеист, «не годится молиться – годится горшки покрывать». А если он верующий, и древняя икона из Третьяковки на свою беду «пригодится молиться» – то не задумается перенести это возвращенное церковное имущество в храм, в котором она от влажности и перемен температуры скоро погибнет, – вам-то какое дело, атеисты! – культурная ценность, сама по себе, вздор... Так называемые культурные ценности очень явно иллюстрируют суть ценности вообще. Если, скажем, в картине видно искусство – то есть душа, жизнь – ее не заменишь уже никакой другой, она бесценна. – Что и говорить, она не потеряет ценности и в том случае, если это икона, а вы иноверец или атеист.
А что такое материальные ценности? Если это не слитки золота, каждый из которых равноценен всякому другому того же веса, то нечто асимптотически приближающееся к культурным. Дом, одежда – во всем этом часть души создавшего и пользовавшегося...
Даже «людей цены» насмешит высказывание Эрдмановского «самоубийцы», что он-де откроет лавку и будет в ней «торговать всем, что есть дорогого!..». Но тот имел в виду, видимо, культурные ценности, – то есть именно ценностями и намеревался торговать. Ценности идут задорого. Как защитить культурную ценность от варвара, если не придать ей понятного ему, «человеку цены», статуса ценности материальной? Иначе он, как Мадонна (тоже ведь знаковый, для нашей тематики, псевдоним) начнет что- нибудь подрисовывать или замазывать на купленных картинах...
Знаменитый обескураживающий подвиг Стеньки Разина был поступком именно, по определению, диким (демонстрирующим полное незнание самоценного, а только ценного, дорогого): свою идею Стенька ни на что не променяет, и потому топит в набежавшей волне самое, видимо, ему дорогое – княжну... (Характерен сам этот привычный средний род в применении к живому, – ни на что, дорогое. Или: «ты – все, что у меня есть!» Лексика архаична, отражает дикость.) Что ж, убивают не только за идею – идея есть все-таки какая-то ценность – но и за деньги тоже... «Человек цены» отдает ценность за цену. Отдавать цену за ценность – это нормально, и здесь ничто не должно удивлять. Гениальный художник умер в нищете? Что говорить, это горько, но на то он и гений, да что там! – на то он и художник, чтобы служить не спросу (цене), а призванию (ценности).
Одна из дворовых женщин Толстого, обнаружив утопающую мышь в банке варенья, извлекла ее оттуда и отмыла – мышь, а не банку – ведь, в липком, мыши вряд ли удалось бы выжить. (Вопреки своему уважению к этой женщине, поступок сей вызвал в Толстом презрение – на то время еще охотнике и, видимо, еще достаточно comme il faut...)
...Даже не проблема, а крушение эгоцентрика, «человека цены» – конечность жизни. Ведь вместе с ней для него умирает единственная ценность универсума, а если логика и подсказывает, что что-то остается, это лишь вызывает досаду. – Цены девальвируются и сами по себе, но в виду личной смерти глупо даже говорить о ценном – самое ценное есть одновременно самое разочаровывающее, ведь, согласно поговорке и вопреки египетской мечте, в могилу ничего не утащишь. Значит, либо нужно верить, не задумываясь, в свое индивидуальное бессмертие, либо не задумываться вовсе. Мышление способно лишь продемонстрировать безысходность жизни; на борьбу с ним призываются труд и водка...
Зато уж, если мышление подавлено, самое жизнь можно представить как нечто хоть и ценное, но материальное. – Как характерна в этом плане лексика, касающаяся погребальной темы; вспомнишь тут Христа с его странным «предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов»; вся она выражает и подчеркивает неразличение души и тела, жизни и материи. Так, побывать у кого-то на похоронах называется «попрощаться» с ним, и манкировать на похоронах едва ли не хуже, чем не навещать еще живого; прийти на могилу N – «прийти к N», и про себя можно сказать заранее, где «я буду лежать». В деревне умельцы сами мастерили себе гробы, а ныне одинокие старики, голодая, откладывают себе деньги на «последний путь», вместо того чтобы предоставить эту заботу виноватому в их нищете государству – и никто не изумится – что вы делаете! Жизнь важнее смерти – лучше съешьте что- нибудь!..
Ценность и идея бессмертия. – Установив, что ценность есть жизнь, мы тем самым постулировали если не бессмертие, то, так сказать, нашу волю к бессмертию. – Так, творчество, которое есть творчество Ценности (с заглавной) – иначе то было бы не творчество, а разрушение либо разновидность безделья, суета – творчество и выражает эту волю; «творить, – как это прекрасно сказал Ромен Роллан, – значит убивать смерть»; смысл, в частности, искусства – запечатление, увековечение преходящего; отблеск вечного дает смысл и прекрасному, и горькому, и крупному, и малому. – Но и самый «нетворческий» труд есть, на самом деле, именно творческий, если кому-то действительно нужен.
Земное существование трагично, потому что жизнь, которая противостоит смерти и не может себя мыслить иначе, как вечной, оказывается все-таки не вечной; мы не можем вполне смириться с идеей смерти, ни своей собственной, ни – это в особенности у «людей ценности» – других, ближних. Но именно это и говорит о том, что кончина ближнего не есть конец ценности его жизни; ценность есть жизнь, есть ее, жизни, вечность. Для кого Ценность есть Бог, тот может сказать – «Бог в нас постигает смерть, мы в нем – бессмертие» (Л. Облога)...
Утешительно все это, или нет? Дает ли надежду на «спасение»? – По части надежд здесь просто ничего не говорится, вопрос этот остается принципиально открытым, это – дело личной метафизики (науки без доказательств) каждого. Но приобщение к миру ценностей, более широкому, чем Я, есть уже своего рода «спасение».
«Что пользы человеку от трудов его» – когда плодами его трудов будут пользоваться уже другие?.. И что ему до других, когда не будет его самого, а ведь он – для себя – универсум?.. И все же – без ценностей человек жить не может, ему свойственно жить для чего-то. Должна быть, будто бы, цель. Бог-деспот ставит задачу послушания и обещает за поведение награды и кары, – но до Бога высоко, а нужны ценности на каждый день. И такой псевдоценностью для «человека цены» выступает сама цена – социальная шкала цен. (Цена, возведенная в ценность, называется еще престижем.) Дорогое вожделенно одним тем, что оно дорогое, независимо от того, насколько оно лично тебе нужно: оно, выходит, ставит перед «человеком цены» задачу сверх-личностную, прямо-таки трансцендентную, а это и важно – иначе начнешь задумываться и от всего ценного останется пшик. Место на максимально высокой для тебя социальной ступеньке; быть «первым среди одинаковых» или «хоть сзади, но в том же стаде» – вот цель обыденной жизни «человека цены». Итак, человеку, причастному ценностям, уже лучше, чем «человеку цены» – он не одинок. Он не мнит себя универсумом и потому с его личной смертью универсум для него не прекращает своего существования, конца всему не наступает.
Из этого исходя, можно осмыслить такую вещь, как цель жизни. Цель жизни не должна становиться заменой ее смысла. Причастность ценностям призвана остановить эту гонку, когда оправданием каждого мига является следующий миг, и вся жизнь – подготовка к чему-то, закономерно кончающаяся ничем; причастность вечному раскрывает достоинство настоящего и наличного, то есть именно на место цели ставит смысл. – Есть еще, как мы говорили, творчество – служение Ценности; счастлив, кто нашел в нем себя; но только – не потерял себя в нем!
«Что пользы человеку от трудов его», если он хочет себе от своих трудов только пользы! Другое дело, если он созидает ценность – утверждает жизнь, – кормит, лечит, светит, радует; ценность самоценна.
Есть вещи вполне бесполезные, но привлекательные сами по себе – например алкоголь, или слава... В этом смысле самоценное существует и для «человека цены», тем паче, что слава прямо выражает статус, а статус – твоя цена. Добавлю, что тщеславие – потребность видеть себя чужими глазами и так убеждаться в своем собственном бытии – должно быть даже особенно свойственно «человеку цены», – ведь цена существует лишь в оценке, то есть именно чужие глаза и имеют значение для него, когда он оценивает себя.
...Что касается посмертной славы – то, если она для «человека цены» что-то значит (он ведь предпочитает все брать наличными), она – нечто вроде хорошего места на кладбище.
Есть еще один (кроме ценностей власти, о которых дальше) вид ложных ценностей: когда за самоценное принимается то, всего лишь, что нам нужно непонятно почему (в силу, может быть, какого-то искаженного инстинкта). Например, слава. – Впрочем, что-то от истинной ценности в славе есть: это будто расширение твоей жизни (которая есть ценность). Вопрос в том, что именно должна распространить от твоего бытия слава: пустой звук, сообщение, что «есть такой Бобчинский!» – или же что-то достойное внимания, то есть способное стать для других – именно – ценностью?..
Посмертная слава – отрадная идея, что нечто от тебя будет нужно другим и тогда, когда самому уже ничего не будет нужно.
Добро – величайшая загадка для «человека цены». Не случайно добро у него синоним имущества, – ведь хорошо и полезно для него то, что ему хорошо и полезно, и сам он хорош (уважаем, ценим) тогда, когда сумеет обеспечить благополучие себе. Одно ясно: добро другим в принципе не может быть его собственным желанием или потребностью, оно – если только не есть благоразумие, трусливое задабривание других – есть плод некоего внешнего принуждения, оно есть долг. Значит, глупо и говорить о каком-то добре, если нет инстанции, осуществлявшей бы такое принуждение; начальство можно обмануть, как только окажешься вне поля его зрения, так что источник долга – всесильный и всевидящий Бог. Он же и определяет содержание твоего долга, и не твое дело о нем задумываться – каким определит, таким и будет. Добро – его заповеди, моральные правила. Добро – деятельное признание тобою самоценного в мире, вне тебя, – утверждение ценности. (Определения «всяческое способствование Жизни» или «все то в твоих делах, что полезно другому не за счет кого-то третьего» значат в нашем контексте вполне то же самое.)
Чувство долга – это и есть сознание бытия самоценного, ценного для тебя вне его цены для тебя. Это чувство ценности, игнорирующее цену, – глубоко личное чувство, что ты непреклонно хочешь много больше того, чего тебе в данный момент хочется, того, что тебе приятно, полезно или выгодно, – хочешь, равное должен. Это – твое личное за пределами «личных интересов», – и никакому принуждению, даже «божественному», здесь нет места.
Но в чем содержание долга? Ответ очевиден – это только добро, кто бы и к чему тебя ни принуждал, хоть «сам Бог»... Добро – не в каких-то правилах, наоборот, правильно – только добро.
Верное сознание цены – истинной цены – некий эрзац сознания ценности, и, значит, эрзац самой морали; это уже разумный – точнее, благоразумный эгоизм; хорошо, если человек не плюет в колодец хотя бы потому, что помнит – может еще пригодиться... Сознание ценности не может презирать и (истинную) цену вещи, ведь истинное – уже ценность. «Человека ценности» не надо убеждать в том, что мораль ему самому выгодна; он не станет плевать в колодец, даже если будет уверен, что тот ему никогда не пригодится.
Если ценности, самоценного, для тебя не существует, а существуют лишь цели – значит, единственной целью для тебя, подлинным смыслом твоей жизни можешь быть только ты сам. И вот, оказывается, этот единственный смысл универсума смертен! Его нет... А если о смысле твоей жизни и можно говорить, то дальше всего от него отстоит добро, то есть благо других. Причем если за зло, пока ты жив, другие еще могут тебе дать сдачи и тут поневоле осторожничаешь, то – после смерти?.. Да уж, «после» – потоп прямо-таки желателен... – Итак, вполне обосновать необходимость добра (долг) может лишь карающий-награждающий, и притом в вечности, Бог. Всякая цель – частный смысл нашей жизни. Всякий человек, как ценность («как цель, а не средство») – тоже, значит, с нравственной точки зрения есть смысл жизни всякого другого. По мере подъема духа к сознанию ценности, совесть и смысл жизни становятся едва различимыми. Зачем жить? В том числе и для других, для нас всех; «что ты отдал, то твое». И смерть тем менее страшна, чем более ты способен различать ценности, значимость мира самого по себе, а не того лишь в нем, что ты способен взять от него для себя, – что с тобой не уйдет и что спасает тебя в той мере, в какой ты свободен от эгоцентризма. Все, что ты любишь, избавляет от тлена лучшее в тебе.
Цена вещи указывает на ее способность служить средством – в конце концов, средством к благополучному существованию самого расценивающего. А средство не может быть целью, и вот – обычная морока «человека цены»: все, чего он достигает, моментально обесценивается и наступает разочарование. Карьера? – Она всегда может быть и удачней, даже если ты прораб или министр. Вещи? – Их «моль и ржа истребляет». Еда? – За сытостью следует тошнота, и т.д. ... Но «такова жизнь»!
Смысл нравственного отношения к миру – и «человек цены» в том не сомневается – это чувство цены (себя уважать) плюс благоразумное послушание неким заповедям (уважать Бога, или власть, или мнение), следовать коим, добиваясь своих целей, надо максимально строго – то есть формально.
Ценность для нас – это то, ради чего мы живем; что составляет, таким образом, не средство, а цель жизни, ее смысл. То есть, значит, ее смысл таится в каждой нашей привязанности, в ближнем, в доброте... (Вариант ложной ценности – цена: когда целью жизни становится то, что может быть лишь средством к ней.)
Подлинные ценности не обещают, таким образом, ничего, чем сами не являются, и в них нельзя разочароваться.
Смысл нравственного отношения (вообще, к существованию) – чувство ценности, верное, достойное отношение к ценностям; это чувство того, что мораль – не сумма заповедей-правил, которые должно соблюдать, добиваясь своих целей – а, скорее, сама цель, по сути и важнейшая. Мораль для «человека ценности» – живая, не может быть формализована.
«Есть вечные ценности, – сообщают по телевизору, – это не доллары, а золото!» – Выходит, вечных ценностей нет.
Как умирает цена? Переназначается, только и всего. Цена на вечность не претендует, она имеет свой срок, называемый современностью, эпохой, даже модой. «Шагай в ногу со временем» – следи за прейскурантом; что хорошо было вчера, сегодня плохо уже потому, что то было вчера. Цену выбрасывают, как хлам.
Почему так происходит? В общем виде – ясно: цена ведь и назначается неживому, неодушевленному (а для «человека цены» таким является и живое), так что тленность в ее сущности. Человек цены знает в мире лишь вещи, а вещи изнашиваются, так что новые всегда лучше старых... Может быть, такое рассуждение покажется натянутым. Попробуем быть конкретней: отметим, что девальвация в самой природе цены, в самой психологии оценивания. Ведь цены предполагают шкалу, а шкала сама собой тянет вверх: «человек ищет, где лучше», причем каждый уважающий себя человек стремится опередить в этом других. Так что овладение ценным должно превратиться в «дорогу без конца», ценимое сегодня просто обязано стать презираемым завтра, хотя бы для того, чтобы выявить лидеров и отстающих, достойных и жалких, на фоне которых достойные должны выигрывать, – и так оно должно происходить тем более, что человек цены о самоценном, живом, независящем от прейскурантов и мнений, не знает и не желает знать. Идолы современного, нового, века, эпохи и т.д. и суть порождение этой неминуемой девальвации цен, вытекающей из отрицания самоценного, то есть ценного вечно.
Ценности должны быть вечными, они ничего не стоят и за золото их не купишь.
Как умирает ценность? Как и живое существо, нелегко; всякая жизнь ведь создана как будто для вечности; когда ценность умирает для души (оказавшись на самом деле ложной, мертворожденной), это – ее, души, собственный кризис, «агония перед рождением», – рождением для той ценности, в подлинность и вечность которой она будет верить.
Потому «человек ценности» презирает моду и ее высокие синонимы – современное, передовое, новое... В творениях и идеях он ищет смысла, то есть их вечно значимого содержания; соответственно, критерии типа «старо – ново», «банально – не банально», «комильфо – не комильфо» не будут для него значить ровным счетом ничего, а будет значить лишь «подлинно – не подлинно», «искренне – не искренне». Конечно, к истине человек продвигается бесконечно, но, используя геометрическую модель, не по прямой, утекающей в бесконечность (именно в «дурную бесконечность»), а, скорее, как к пределу, «асимптотически», и этот предел ощутим каждому, кто вообще способен истину ощущать. Потому Гераклит был по сути не дальше от истины, чем Гегель, и не может «устареть», – Гегель сумел стать лишь конкретней. Потому, придя к какой-то мысли, «человек ценности» не станет спрашивать себя – «не банален ли я», – ведь в любом случае он пришел к своей мысли; а если выскажет ее и услышит, будто никто до него ничего подобного не говорил, встревожится лишь о том, правильно ли его поняли... Самоценное нетленно, то есть не подлежит девальвации, – истинная ценность вечна.
Цена, парадоксальным образом, имеет для «человека цены» явные признаки ценности, – она как бы самоценна. Так, массам (пока еще состоящим именно из таких людей) не только нравится все дорогое, чем можно овладеть самому, но и один вид немыслимого богатства и вполне недоступного статуса – возьмите хоть названия популярнейших сериалов («Богатые тоже плачут», «Богатые и знаменитые»)...
Материальное благополучие – своего рода ценность, – самоценное, самоцель; оно дороже и покоя, и воли. Ведь надо иметь и то, без чего легче было бы обходиться, – престиж требует жертв. Хорошо быть богатым, и не потому, что это удобно – это может быть даже опасно, – а потому, что почетно; быть богатым – значит не только иметь всего вдоволь, то есть сколько тебе нужно, а значит – иметь больше других. Это уж не «материальная» потребность – а вполне «духовная»...
Неизбежность коллизий между нашими собственными ценностями вынуждает, парадоксальным образом, назначать им «цену». Так, абсолютной ценностью является всякая жизнь, но жизнь человека поневоле расцениваешь выше жизни животного – когда что-то вынуждает выбирать между одним или другим. Подчеркну, что говорить о цене здесь можно лишь условно, как о вынужденности; как бы мало ни значил заяц в сравнении с человеком, охота для развлечения – чистейшее зло.
Материальное благополучие имеет свою цену и даже ценность, если дает нам главное («покой и волю»). Хорошо иметь всего вдоволь, то есть сколько тебе нужно, но особенно хорошо – если при этом оказывается, что имеешь не больше, чем большинство других. Материальная потребность должна оставаться материальной – не выходить за рамки того, чего действительно требует твоя «материя».
Чувство собственного достоинства для «человека цены» – это именно чувство своей цены. Так оно и звучит: «знать себе цену»... Чувство собственного достоинства исходит из сознания безусловной ценности личности как таковой – значит, всякой – значит, и твоей.
Иерархия ценностей – это и есть назначенная всему цена, «прейскурант». Общество дороже личности, значит, может, если так ему выгодней, ею жертвовать; человек дороже животного, значит, вправе и убивать, если это ему в радость; «цель оправдывает средства» – то есть за то, что дороже, вполне можно отдавать то, что дешевле. Как иначе?..
Цены известны социуму (к этому мы еще вернемся); дело «человека цены» уметь чувствовать их и тянуться по их шкале вверх – это его долг перед собою...
Ценности степеней не имеют, не должны иметь. И если нам все-таки приходится «оправдывать целью средства», то есть, скажем, за ценность человеческой жизни отдавать ценность жизни животной, это – моральная неразрешимость, коллизия, в которой «человек ценности» отдает себе отчет; он знает, что «нет праведников»...
Ценности открываются личности, и только ей. Почему? – Да потому, что именно душу мы и отдаем ценности, когда начинаем ее чувствовать, а душа, всякая, единственна, лична.
Завистливость – это самолюбивая жадность: когда человек ценит себя в той мере, в какой он обладает чем-то, и потому вид чужого благополучия его – именно – оскорбляет. Если завистник обнаружит, что имеет меньше других, пусть до этого открытия он ни в чем не ощущал недостатка – он покажется себе хуже других, а с этим смириться трудно... Ясно, что завистливость – непременное и характернейшее свойство «человека цены»; по тому его и узнаешь, как он способен завидовать и как любит вызывать зависть у других.
Завистливость предполагает сравнивание, значит, и веру в «прейскуранты» – в общепринятые шкалы цен. Личность, как собственная шкала цен – чепуха. Просто один поспособнее и взял, другой незадачливее и упустил...
Общие ценности не могут принадлежать исключительно никому, а личные ценности – исключительно личные; «человек ценности» зависти не понимает. Разумеется, есть на свете много желанного, которым не обладаешь и это может мучить, но дело тут не в том, что этим желанным обладают другие – за них можно лишь порадоваться, – а в том только, что это нужно тебе. Если что и утешает тебя в твоей нужде, так это то, что по крайней мере ты никому не перешел дорогу, ни у кого ничего не отобрал! Не иметь – достойнее, чем иметь...
...Ну, а – не иметь таланта – разве не обидно? – Но что это значит? Разве не то же, что хотеть быть чем-то, чем на самом деле не являешься? Талант ведь – по сути – это просто умение в чем-то быть собою.
Наши ценности (ценное) являются предметом нашей гордости; материальные – потому, что мы оказались проворней других в их раздобывании, и вообще цена человеку – та, что он сумел потратить на себя; духовные – уже потому (и ни почему другому!) что они наши. Ведь вне нас самоценного нет, и все чужое – либо то, что надо было бы присвоить, либо жалкое и негодное, либо, если оно способно от нас защититься, страшное, враждебное. – Это называется, в частности, «патриотизм». «Моя страна не права, но это моя страна»: других ценностей, кроме тех, что я могу (мы можем) присвоить, я не знаю и этим самым горжусь. Ценности не могут являться предметом гордости. Общее принадлежит всем, личное никому, кроме тебя, не нужно. Если для кого-то иных высоких ценностей (добра, красоты) не существует, это может являться предметом возмущения или сожаления, но не поводом для спеси: долг есть только долг, удовольствие – только удовольствие. – Если в твоем имуществе – серьезная материальная ценность (скажем, произведения искусства, представляющие общий интерес), то в этой собственности действительно есть привкус воровства, и ей достойный человек не загордится; а духовные просто не могут быть ничьей собственностью.
Рыночные (свободные экономические) отношения очень понятны «человеку цены», но главным образом в том, на что они не распространяются (на отношения человеческие, личные). Что касается собственно экономических отношений, то тут они ему кажутся естественными до незамечаемости, когда действует и оказывается в барыше он, и возмутительными, жульническими, когда действуют и выигрывают другие. Зависть – чувство очень рыночное и притом это сам нерв коммунистической идеи; вызывать зависть – вожделенно, значит, кто-то должен ее терпеть, и да будет (моя) частная собственность, – зато вынужденный терпеть всегда готов, если сможет, перейти к социалистическому распределению – отнять да поделить. Но, в чем вся хитрость: нет такого завидного положения, когда уже некому было бы завидовать! Потому нынешний «человек цены», если достаточно здоров и смышлен, может телом и душой принадлежать рынку и притом его ненавидеть; часто это владелец дачи, иномарки, всяческой аудио-видео и прочей аппаратуры, всего того, что он называет хорошо жить и о чем при прежнем режиме мечтать не мог – и на которого при одних звуках «реформы», «Гайдар», «Чубайс» и т.п. нападают корчи; капиталист для себя, мечтающий – вслух, а кто и печатно, телевизионно («дерьмократия»!) – о страшном коммунистическом суде для всех... «Приближали, как могли» демократию и с ней свободную экономику, «рыночные отношения», именно те, кто не собирался принимать в последних активного участия, и экономически от них в наибольшей степени пострадал («за что боролись...»); и именно эти люди, как показывает статистика, продолжают считать, что митинговали и голосовали в свое время правильно. Ибо это были «люди ценности» – для кого ценность ценного, в данном случае свободы, выходит далеко за пределы их собственной пользы. (Разумеется, тот факт, что в числе пострадавших оказалась интеллигенция, а в числе выигравших многие пройдохи, сам по себе плох и дает основания мрачным прогнозам для той же демократии, – но это уж другой вопрос.)
Я думаю, самым разочаровывающим для этих людей оказалось даже не их личное обнищание, а внедрение рыночных отношений в человеческие, в культуру. Вместо «материалов съездов» наша «самая читающая страна» получила, наконец, возможность покупать в магазинах классику, но в руках у девиц скорее увидишь журналы со статьями типа «Как выйти замуж в Америку», чем Тургенева; одолев ханжество, завалились порнухой (пардон: эротикой); получили возможность печатать и ставить то, чего не печатали и не ставили, и тут выяснилось – не окупается, никому не нужно!.. То есть не нужно массе – «людям цены».
Цена, как это показывает уже феномен зависти, – штука не индивидуальная; солипсизм «человека цены», как ни парадоксально, не дает ему даже преимущества самому оценивать, что и насколько ему лично дорого. Ибо отдавать и платить приходится только по прейскуранту – той цене, которая устанавливается отнюдь не каждым в отдельности, – и вот, «человек цены» становится добровольным рабом общепринятостей, общее мнение, «прейскурант», ставит его в полную внутреннюю зависимость, осуществляет над ним власть и потому становится его квази-религиозной святыней, богом и царем обыденной жизни, его «системой ценностей» (на самом деле цен), его нравственностью. – «Циник» для «человека цены» (а он эту категорию знает и «циников» ненавидит) – тот, кто в прейскуранты не верит и, помня, что чего стоит для него лично, презирает многое из того, чего положено жаждать, и дорожит тем, что положено презирать. Касается ли это чего-то духовного или материального (социального или вещного) – неважно, да для «человека цены» первое от второго не столь и различается, имущество есть статус, духовное. Обратите внимание: циник – скорее тот, кто отказывается от чего-то, чем тот, кто что-то неправедно присваивает; скорее добровольный нищий, чем вор – ведь вор хотел того же, чего и все должны хотеть, только добивался того не по правилам... Именно киников, открывших различие ценности и цены, «человек цены» осмыслил, как циников, людей без ценности... Афоризм Оскара Уайльда «циник – кто знает всему цену, но не знает ценности» наш нравственный «человек цены» поймет так: циник – кому общее мнение не свято, коллективная система цен не становится личной. Итак, по Уайльду, «циник – тот, кто знает всему цену, но не знает ценности». Так что по существу циником вполне можно было бы назвать всякого «человека цены», – но все же это было бы неправильно, ведь известные ценности для «человека цены», если только он не уголовник, как мы видели, существуют. Этот наивный цинизм имеет свои, иные названия – пошлость, мещанство; я бы отнес сюда и снобизм, мещанство эзотерическое... – Циник же в собственном смысле слова – это человек, уже знающий, что истинная цена многому может далеко не соответствовать значащейся в «прейскурантах» (в коллективном мнении), но еще не доросший до сознания того, что подлинная ценность не имеет отношения ни к тому, ни к другому. (Если быть точным – до сознания, что даже истинная цена предмета составляет лишь ту сторону его ценности, которой он развернут к субъекту, и никак не может исчерпать его подлинной ценности, самоценного в нем.) Действительно, циник в этом понимании, то есть циник настоящий – очень дурной человеческий тип, куда ниже заядлого обывателя, мещанина. Ведь если ценности самой по себе для человека не существует, то «истинная» (не прейскурантная, не общая) цена всего на свете неминуемо сведется для него к личной корысти, которую он лишь научился различать и извлекать изо всего проворнее других... Тяжело видеть, как этот смышленый цинизм своим примером укрепляет умы во мнении, совершенно ложном, что разумное и своекорыстное есть одно и то же, так что совесть и доброту можно построить либо на глупости, либо на вере... В то время как тот, кто различает сами ценности, сплошь и рядом попадает для обывателя даже не в циники – а в мизантропы!
«...Кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?» – Всяким добропорядочным обывателем эта фраза воспринималась бы (если бы не авторство) вполне циничной, и был бы он по-своему прав. И отношение Христа к богатству и нищенству, к «первому и последнему» (т.е. статусу, «положению в обществе»); к грешникам (блудницам, мытарям); к священничеству, обычаям, обрядам, молитве; к родственным связям, семейным и родовым; и его космополитизм, подчеркнутое безразличие к иноземному владычеству – все это, для «людей цены», исповедующих коллективистские святыни и только их, есть самый отъявленный цинизм... Голгофа – их рук дело. Но «люди цены» могут считать себя и христианами – умеют, если так им удобнее, не задумываться. ...Действительно, если бы нужно было причислить учение Христа к какой-нибудь этической школе из тех, что существовали к его времени, очевиднее всего это – кинизм. Гражданственность и патриотизм Сократа – добродетели уже отнюдь не христианские, так что ближе к Христу, скорее, Диоген... «Переоценка ценностей», отрицание общепринятого во имя подлинного, условно-ценного (меж людей) во имя ценного безусловно, – эта переоценка и привела Христа к Голгофе, и нет сомнения, что, совершись второе пришествие сегодня, оно также добром не кончилось бы...
Хочется упомянуть здесь одно замечательное деяние Христа (хотя, может быть, истолковать его можно скорее символически): это изгнание торгующих из храма. Так похоже на разделение цены и ценности!
«Знаток», «ценитель» – зачастую именно тот, кто за ценою не видит ценности. – Некий привлекательный мужчина, флиртуя в доме отдыха с официанткой, в ответ на особо умелый комплимент услышал от нее такую свою характеристику: «вы циник женщин!». – Цинизм и ценительство она объединила смешно и совершенно точно – мужчина этот, показалось ей, был из породы Дон Жуанов, то есть слишком хорошо разбирался в женщинах, а ведь тот, для кого существует любовь как ценность, не станет сравнивать понравившуюся женщину ни с кем. – Так точно искусствоведы часто демонстрируют на своем примере, как вредно бывает в чем-то профессионально разбираться (как сказала бы наша официантка, они становятся – или только и могут быть – «циниками искусства»): их манера устанавливать ранги, различать, кто из художников перво-, кто второ-, а кто третьестепенный выдает, что искусство, которое, если достойно этого наименования, всегда бывает только высшего сорта – непосредственной радости им не приносит, а значит, и не существует для них как ценность... Истинный восторг, истинную радость перед чем-либо может испытывать знаток предмета, а может и – совсем не знаток! Непосредственную радость не станешь взвешивать и оценивать, а коль скоро начал это делать, сама радость уж и убита. Так что истинный ценитель – для кого существует эта самая непосредственная радость, и, думаю, художнику приятнее увидеть ее в неискушенном зрителе, чем получить от знатока лестное местечко в его табеле о рангах. Ведь «понимать в искусстве» – как «понимать человека» – это и значит просто любить его... Любовь – ценность, самоценное, значит, несравнимое. И вкус поэтому – у каждого свой; «хороший вкус» – это проблема тех, у кого не развиты или атрофированы вкусовые рецепторы; если, попробовав что-то на вкус, вы этот вкус действительно ощущаете, вопрос, хорошо это или плохо, решается для вас сам собою. Больше того: если оказывается, что ваш вкус как-то дурно характеризует вас самих, вам остается лишь пожать плечами – что поделаешь, значит, я таков и это – мое. – Итак, ценность существует в нас непосредственно, как радость, что она есть.
Идеальное – значит высшего сорта, заслуживающее высочайшей цены; потребность в нем, изощренная разборчивость – свойство благородное. Недостатки не прощаются... Заключающее в себе ценность для нас кажется нам идеальным, – потому, что мы не ждем от него ничего большего, ничего иного. Его недостатки – «продолжения достоинств»...
«Человек цены» никак не может совладать с любовью, она во всем его опровергает. Увы – «не по хорошу мил, а по милу хорош»; возможно, он, бедный, полюбит козла или сатану, которые его вовсе не стоят!
Впрочем, «человек цены» любит ощутить себя, для другого, ценною вещью: так ему спокойнее. Он рад ощутить на себе враждебность, вызванную задетым чувством собственности – ревностью; тут даже подлость он готов простить, как доказательство «любви».
Любовь – озарение чувством абсолютной ценности другого. (Которая, впрочем, объективна. Не найти скрывшуюся с глаз любимую по «той самой главной из примет – на всей земле одна такая, другой такой на свете нет», – это звучит потому и смешно, что так можно сказать о каждой). Потому-то неразделенная любовь – любовь столь же состоявшаяся, как и та, что завершилась счастливым браком. Ценность для меня должна быть, и не важно, что «я с этого буду иметь».
...На конкурсе фоторабот завоевала какой-то приз и такая: карлик на выставке застыл перед огромным полотном, на котором – прекрасная обнаженная женщина. – Если не думать, что жюри состояло из садистов, которым вид чьего-то несчастья доставлял удовольствие, надо предположить, что в него входили «люди цены»; видимо, ситуация показалась им пикантной: уж карлик-то явно такой женщины «не стоит», а – туда же! (Впрочем, интерпретация может быть и прямо противоположной. Сам карлик, видимо, человек не «цены», а «ценности»; своим восторгом перед красотой женщины он доказывает, что ценность красоты существует для него независимо от того, каким успехом у красивых женщин может пользоваться он лично. Именно это в реальности, конечно, и было, – вот только со стороны такая картинка порадовать может лишь человека достаточно бесчувственного, так что в замысле самого фотографа и уровне жюри трудно не заподозрить дурного.)
Когда «человек цены» видит, что ценное может существовать для кого-то и в том случае, когда ему лично ничего от него не перепадает (видит существование ценности), – ему кажется это забавным: то ли глупость, мнится ему, то ли фальшь...
Почему люди, по общим меркам несчастные, часто проявляют большую удовлетворенность собственной жизнью, чем те, у кого по тем же меркам всего хватает? – Если человек не озлоблен своими несчастьями, то есть не запал в ничтожную и безысходную психологию мести за них всему миру, то поневоле умудрен ими – обрел чувство истинных, абсолютных ценностей, в которых «больше» и «меньше» значат уже слишком мало. Недостаток многого раскрывает ценность главного. И даже изъяны в главном раскрывают глаза – точнее, души – к тому из остающегося доступным главного, что так же содержит в себе абсолютное и, значит, едва ли не все, что нужно для удовлетворенности. Среди самоубийц, кажется, нет (во всяком случае не основное их число) калек с детства, слепцов, паралитиков и т.д., – вот подтверждение этой мысли; в жизни отчаивается не тот, кому чего- то в ней не хватает, а тот, кто упускает главное в ней, для кого существует ценное, но не ценность. Лишения раскрывают душу к восприятию главного, а пресыщенность, вопреки прямому смыслу этого слова, значит то же, что опустошенность: пресытиться можно только тем, чему можно назначить цену, и тогда, когда на месте бесценного пусто.
Философия максимализма, выражающегося гордой формулой «все или ничего» – полагает абсолютное, ради которого стоит жить, «полноценным»; бесценное для нее существует в качестве самой высокой цены. Достойная жизнь есть для максимализма сумма всего наиценнейшего; если от наиценнейшего отобрали капельку, то, как нельзя осетрине быть «второй свежести», а только лишь первой, так и жить не стоит, если не все-все у тебя в полном порядке.
Юноше еще естественно так ошибаться. Но у взрослого это уже не романтика, а максимальная пошлость; тут «все или ничего» значит: если не все хорошее находится в твоей собственности – пропадай все пропадом!..
«Все или ничего»? – Что ж, можно и так сказать, – сознавай только, что человек, для которого существуют ценности, имеет уже «все»: он хозяин абсолютного. Ведь «Бог видит нас тем же оком, каким мы его видим», – в какой мере ценность, «неприсваиваемое», есть для нас, в такой мере она наша.
Что такое твоя собственность? Это то всего лишь, что ты можешь безнаказанно уничтожить. Но разве этого ты хочешь от ценности, приобщаясь к ней?.. Как бы много судьба у тебя ни отобрала, от твоего достоинства и качества твоей жизни она не может отобрать ничего, ценность остается незыблемой; пусть у тебя не останется «ничего», «все» остается с тобой.
Антоним мудрости – суетность. Но, может быть, и мудрость и суетность – только слова, а на самом деле называемое суетностью есть подлинный закон жизни, и формулируется этот закон как «жизнь – борьба». Можно назвать жизнь еще и погоней, – ведь нет цены, выше которой уже не было бы, значит, остановиться в борьбе за ценное ты не вправе. И – долой «сытую успокоенность»! («Мудрецы» будут злопыхать на этом месте, что, насытившись, не униматься и стараться съесть больше – чудовищно, – но долой и «мудрецов»!) Мудрость – это сознание истинных ценностей, то есть различение цен и ценностей и причастность к последним. Это избавленность от дурной бесконечности желаний, которые немыслимо удовлетворить все, – кстати, отсюда следует, что некоторую ценность представляет и элементарная сытость, ибо на ней можно уже успокоиться и жить уже не погоней за насыщением, а обрести смысл жизни на здесь и сейчас, удовлетвориться, выйти из в принципе нескончаемой гонки, «борьбы», «вечного боя», имя которым – суета.
Пошлость (расхожесть) – это либо цинизм (так сказать, цинизм ограниченности), либо псевдомудрость, возведение цены в ценность, либо бездарность – изъян в индивидуальном. Антонимы пошлости – мудрость (которую пошляки благочестивые могут понимать, как цинизм), а также индивидуальность, неповторимость живого, – то есть талант.
Если «человек цены» принадлежит к экстравертивному психологическому типу – он конформист: от обывателя нормального до обывателя, ожесточенного в своем обывательстве, – мещанина или сноба.
«Человек цены», интроверт – все худшее в человеке: это настоящий, не мнимый циник, верящий лишь в корысть; это эгоист, а может, и прямо подлец.
«Человек ценности», экстраверт – кажется, самый приятный тип человека. Это человек, влюбленный в жизнь; всегда есть в нем что-то, больше или меньше, от восторженного романтика. Может быть, он неутомимый путешественник, может – увлеченный исследователь, погруженный в науку ученый... «Человек ценности», интроверт – тип мудреца, а также – чудака...
Цена и есть истина.
Истины самой по себе, как чего-то самоценного, для «человека цены» не существует. Сам вопрос об истине вообще, чего бы это ни касалось, есть псевдовопрос, то есть не имеет никакого смысла, а частная истина, о которой есть смысл говорить – это разновидность благого, то есть полезного нам. «Человек цены», воистину, прагматик. Объективности, факту, правде цена даже не грош, зато то, что кому-то выгодно, есть тем самым его правда, – у каждого своя. Так например, моральная правота может определяться на всякий период истории исходя из классовых интересов, и т.д.
Истина есть ценность.
(Отсюда и выражение «любовь к истине».)
Да, ценность еще не есть вся истина (когда ценность выдают за окончательную истину – в чем сущность догматизма – это ценность ложная), – но, повторю, истина – как независящее от нашей воли, пристрастий и от того даже, что нам может быть слишком дорого; как то, что остается для выросшего из наивного догматизма ума всегда в чем-то вещью-в-себе и притом столь нами уважаемое, даже обожаемое, столь необходимое – истина имеет все признаки самоценного и есть для «человека ценности» именно ценность.
Наука, как говорят, «не зависит от системы ценностей». Для «человека цены» этот тезис означает, что истина сама по себе никакой ценности (цены) не имеет, «чисто научный» или «теоретический интерес» значит почти то же, что «никакого интереса», и такая наука никому, кроме рассеянных профессоров, «кабинетных ученых», не нужна. «Наука от системы ценностей не зависит». – Это значит, что научная истина есть ценность, не зависящая от всех остальных, от того, чего кому хочется или нет, нравится или нет: в любой системе ценностей, если последняя заведомо не ложна, истина должна признаваться за истину, ложь – за ложь. Потому правильнее сказать – «наука есть ценность универсальная».
Здравый, или, лучше, общепринятый смысл есть не система истин, а система ценностей, точнее – система общепринятых, расхожих оценок; это исповедание «прейскурантов» (традиций, мод) сколь бы нелепы они, с точки зрения разума, ни были. Здравый смысл есть сознание того, что абсолютно общезначима (кроме воли всего живого к жизни) лишь истина и только истина. Если здравый смысл, таким образом, не есть вся система ценностей – то уж, так сказать, их «системообразующий фактор».
...А вот философия, в отличие от науки, имеет дело именно с «системами ценностей». И оказывается для «человека цены» еще более лишней, чем наука. Если научная теория все-таки бывает необходимой практике и «человек цены», когда государственный карман не пуст и захочется утереть нос Америке, смиряется даже с ее финансированием, – то философия, эта воистину чистая теория, занятая исключительно осмыслением мира, ставящая лишь вопрос «какой смысл» или, что то же, «в чем ценность» – вызывает в нем самый непримиримый, нутряной протест. «Индюк думал, и в суп попал» – поделом ему. Ибо наш «человек цены» убежден, что «знает жизнь», а «по жизни» вопрос с ценностями уже решен: ценностей не существует, кроме разве что бога-деспота и государства, которым он подвластен и задумываться о которых ему как раз не позволено во избежание греха гордыни и вольнодумия, – но существуют цены. Цену же имеет полезное плюс то, что считается необходимым в людском мнении, которое тоже – «деспот меж людей», то есть их бог; твое дело – жить по-людски, как все, да, как все же, добра себе наживать. Мыслитель (философ) – всякий человек, для которого не существует сиюминутного по отдельности от вечного; для кого «в книгах» (умных) есть то же, что и «в жизни» (достойной) – идеалы существуют на практике, а не в теории, и правдивые слова суть и самые «красивые»; для кого смысл всякого поступка имеет хоть некоторое отношение к смыслу жизни, а смысл (ценность) его собственной жизни не может лежать вне смысла (ценности) вообще – не может мешать жизни вообще (жизни других). Так, «человек ценности», кем бы он ни был, в каждом своем деле – философ. Не бывает ему полезно то, что в его системе ценностей дурно, а система ценностей не исчерпывается тем, что ему кажется полезным. Профессия не выглядит для него достойной, сколь бы уважаема ни была, если в результате самого квалифицированного труда на земном шаре станет лишь складом каких-нибудь отравляющих веществ больше. Если «польза мне» есть только ценное, то «польза другим» есть ценность (самоценное для меня вне меня); самая примитивная работа должна быть освящена этой ценностью – лучше и философичнее подметать дворы...
Сколько бы «человек цены» ни проявлял сообразительности, видеть мир лишь со стороны его «цены», явления, того, что он есть для нас – установка дикарская, до-разумная. Разумного вообще «человек цены» не знает, а только лишь благоразумное, расчетливое; «рациональное» он понимает исключительно как «выгодное», то есть корыстное; потому, если некая сила вынуждает его принять свои ценности, и он эти ценности вдруг в себе обнаружит, поступясь ради них какой-то корыстью – он искренне сочтет их сверхразумными. Для него это так и есть... Но любопытно, что в этом «человек цены» едва не окончательно убедил, кажется, и самого «человека ценности» – святое есть признанный синоним иррационального. Если святое есть, это то, перед чем должен остановиться разум... Как видим, ценности и разум – отнюдь не разных полей ягоды. Напротив, ведь разум есть наша способность быть объективными, то есть видеть не образы только, а сущности, каким-то образом прозревать за явлением его вещь-в- себе. Разум выводит нас из первобытного солипсизма, эгоцентризма. Если речь о естествознании – это продвижение за кажимость к физической сути, например от «красного» или «синего» к длине световых волн; если речь о морали – движение к «вещи- в-себе» и означает прозрение самоценного в вещах, открытие ценности. Так, рационализм в морали – признание бытия другого столь же объективным, а значит равноправным, как и моего собственного бытия – это не что иное, как Христово «золотое правило», самая святая мораль. Святое открывается разуму.
Ценность – то, ради чего существуешь ты, в отличие от того, что существует ради тебя (это последнее – цена). Для «человека цены» ценностью может быть лишь Бог, поскольку удается уверить его в существовании Бога, и – если стадный инстинкт в нем достаточно развит – его клан, род, государство... Другой человек, как таковой, а не как «наш» (принадлежащий роду, коллективу, государству) не есть ценность – это доказывает такое явление, как война, – и всякая власть, данная человеку, есть право использовать ближнего как средство. О прочей твари и говорить нечего! Ценность есть то, что может быть для тебя всегда только целью и никогда – средством. – Кант открыл частное применение этой общей формулы – человек для тебя может быть целью, но не средством. – Для Канта, получается, единственной ценностью был человек. Все же для более фундаментального гуманизма, чем этот, ценностью объективно является все самоценное – всякая жизнь, все живое; если человек вынужден использовать многое живое лишь как средство, он и должен осмыслить это, как вынужденность, но не как право, и лишь вынужденность может его оправдывать.
Если «человеку цены» нужна собака, он себе ее купит – «хорошую», по карману, – а если не нужна, то собаки у него не будет.
Жалость есть чувство именно жалкое и характеризует, видимо, людей, которых самих впору жалеть; если боишься наступить на козявку, значит, сам себя ценишь не дороже козявки, иначе какое бы тебе до нее было дело; «не надо унижать человека жалостью», потому что неблагополучие само по себе унизительно, и в любом случае, как сказал один телеведущий, «жалость до добра не доводит». А если помогать ближнему все-таки нужно, то, конечно, не ради самого этого ближнего, а в лучшем случае ради Бога, из чувства долга.
(«Ради Бога» может значить, конечно, «не ожидая отдачи». Но «человек цены» верует, если верует, буквально; подавая нищему, он услужает Христу, ожидая обещанного вознаграждения «сторицей».)
«Человек ценности» может любить собак, может до поры не обращать на них внимания, но от того, что в конце концов в его квартире не спасется от холодной или голодной смерти дворняжка, он не застрахован.
Для того, чтобы посочувствовать ближнему или любой Божьей твари, не нужно вспоминать ни о долге, ни о Боге. Будь себе хоть анархистом, хоть атеистом! Даже если сам Бог подпишет кому-то приговор, это не значит, что вы его не пожалеете. Сострадание – самозаконно, потому что самоценна всякая жизнь; жалость можно назвать инстинктом ценности жизни как таковой, и этому инстинкту совершенно нечего делать с идеей цены – жалеют, способные к этому чувству, не тех, кто того стоит, а тех, у кого болит. (Разумеется, это не значит, что жалость к злодею заставит способствовать какому-то злодейству, от этого должна удержать жалость к его жертвам.)
...И все-таки «человек цены» чувствует существование подлинной ценности – и подсознательно против нее озлоблен. Когда он платит, ему хочется, чтобы цена победила ценность, убила ее. Если кто-то должен за деньги его обслуживать, «человеку цены» непременно надо, чтобы тот еще и унижался – можно было понукать, тыкать и т.п. Это входит в стоимость... Или такая вот мелочь (а в мелочах подсознательное, как известно, и сказывается): говорят, заграницей в ресторанах, если вы заказываете рыбу, ее вам приносят сначала, в аквариуме, живой. Хотят убедить, что свежая? Ерунда, в тарелке вы все равно ее не узнали бы, можно и подменить. Тут – психология цены. Конечно, вы и так не думаете, что рыба является на свет уже в виде ломтиков, но вас это не радует, а вот «человеку цены» надо как раз увидеть – вот эту самую, которая бултыхается и таращится, я и съем; не то, что было живым, а будто само живое зажарят – для меня! Охота почувствовать, что съесть можно все... И «людей цены», видимо, больше... В одном известном фильме юный герой считает немыслимым мстить ему за нечаянную порчу очень дорогой мебели выбрасыванием его не столь дорогого аквариума: рыбки, – кричит он, – живые! – В другом фильме (впрочем, пример вполне жизненный) – в ванне у героини жила проснувшаяся, после размораживания, купленная в магазине рыбина. Женщина эта не была вегетарианкой, но не была и потребителем – «истребителем».
Цена имеет свою цену для всех. И все же идея «чистой цены», цены по отдельности от ценности и тем паче способной ее погубить (яснее всего выражаемая в таком предмете, как деньги) – вызывает в «человеке ценности» опасение и даже подсознательное отвращение. «Бескорыстно», как Шура Балаганов, «человек ценности» денег отнюдь не любит. Часто упоминаемое в этой связи русское «золотарь» (чистильщик выгребных ям), или известное толкование сна – увидеть г... – к деньгам – достаточно говорят об этом подсознательном отношении «человека ценности» к цене.
Мы уже не раз касались этого, но вопрос того стоит. – Есть одно – и ничего кроме – что представляет для «человека цены» все-таки не цену, а самоценное, ценность: это – любая сила, превосходящая его собственную и от которой зависит его благополучие. Способное принуждать сакрализуется, «всякая власть от Бога». Это может быть власть мнения, дающего всему цену, власть идеалов, которых не выбирают, власть вышестоящих, если она достаточно крепка, власть вышних сил...
(Кое-что об этих последних. – Изначально, и по смыслу, различия в невидимых силах для человека не было – все они были одинаково злы и коварны, но падки на подношения и лесть; позднее родилось чувство, что сами эти силы находятся в противоборстве друг с другом – поделились на хорошие и плохие, на Бога и сатану, – но задача дикаря до сих пор будто бы – лишь стать на правильную сторону; трудно сказать, чем его бог лучше...)
Пожалуй, лишь за одним в мире нравственная личность никогда не признает внутренней ценности, права на бытие: за силой. Ведь сила, проявляющаяся как таковая – насилие – это и есть попрание самоценного во всем, чему она противостоит, отрицание всего суверенного; соответственно, сила, власть, есть антипод ценности, а сакрализация силы – то, что лучше всего было бы назвать сатанизмом. (Хотя это слово узурпировано как раз теми, для кого «всякая власть от Бога» – то есть самими, в нашем понимании, сатанистами...)
Впрочем, разве плохо, если справедливость будет располагать силой? Скажем так: необходимо, но плохо. Мы рады бываем видеть, как попираемое добро вдруг даст злу отпор силой – будто его же оружием. Но не случайно же на всякий непосредственный взгляд столь отвратительно зрелище судопроизводства – этого торжества силы, хотя бы над злодеем, но обезоруженным...
Итак, «человек цены», чтобы ощутить что-то как самоценное, должен ощутить свою зависимость от него, и поэтому самоценна для него, вне его, только власть. Только власть (Бога, государства, коллектива) и способна дать ему ценности – «веру» или хоть «идеалы». Покушение на власть – уже кощунство, ведь без Бога или царя ему «все позволено» («все» в этом контексте значит исключительно зло). Власть – вот исток его нравственности, его совести; государство, соответственно, лучше авторитарное... Ценность не может быть ценной насильно. Здесь никто не может диктовать никому другому, уже потому, что никто и сам себе не волен диктовать. Всякое насилие содержит в себе кощунство, ибо само кощунство – и есть насилие, покушение на ценность. Это касается, конечно же, и нравственных ценностей: власть может заставить людей делать что-то по-своему, но совесть их, вмешиваясь, она может лишь подавить, – совести нужна, чтобы она была, свобода. Государство, соответственно, должно быть правовое – плюралистическое...
Покуда «человек цены» убежден в силе государственной власти над ним, она есть его ценность и называется – «родина». Именно власть; какие бы злодеяния она ни творила на своей территории, это не будет непатриотично по определению – своя рука владыка. – Впрочем, родина осмысляется «человеком цены» и как коллективная собственность; так, если ее памятники и природу надо беречь, то потому, что они – «наши»... Родина есть ценность – как и все, что сделало нас самих и что, в меру нашей собственной одушевленности, не может не быть для нас живым. Но – родина, а не власть; это природа, это памятники, культура; если приходится ее защищать, то, кажется, чуть не ежедневно от собственного государства и лишь время от времени – от чужих. А вообще родина начинается – «с картинки в букваре», и этого, действительно, «никому не отнять».
Государство, как территория власти и сама власть, самоценно для подданных, это их добровольно- принудительная святыня. Святыни же, как совершенно правильно чувствует «человек цены», не меняют, и ими не торгуют. Так что уже всякий, кто решил жить в другом государстве – чуть-чуть не предатель, а Курилами мы скорее подавимся, чем отдадим (продадим, сдадим) тем, кому они нужнее, кто их прокормит и кому, кажется, по всем законам они должны принадлежать. Для человека с развитым чувством ценности государство есть скорее все-таки не ценность, а цена: это цена, которую мы платим за свою безопасность от своих наиболее диких сородичей и чужих наиболее диких государств (если сами не дики), за кое-что еще. Государство не должно быть самоценно, не должно у него быть своих, отдельных от наших, интересов – ибо его самоценность, превращение его в святыню, не уживается с самоценностью личности, означает рабство, а иногда и геноцид.
Поскольку для «человека цены» ценность ценна лишь насильно, ясно, не ценность зависит от истины, а скорее истина от ценности, и не ценность есть то, что добро, а добро есть то, что ценность; значит, именно тогда, когда во имя ценности насильничают и лгут – только насильничают и лгут достаточно круто – она и выступает нагляднее всего как ценность, святыня. «Сталин-солнце» жив в сердцах не вопреки тому, что он кровопийца, а именно по тому самому, и рассказывать про доносы и казни – значит «втаптывать в грязь святыни»; если Богу пристало быть жестоким и мстительным, тем более богу атеистическому... Коль скоро ценность не независима от истины, человек может и должен разочаровываться в том, что ему представляется ценностью, если для этого будет достаточно оснований. Он не скажет: «репрессии репрессиями, а все-таки при Сталине (Гитлере, Мао и пр.) у нас были идеалы», – но: «как страшно, что оболванить можно даже душевно здоровых людей, и место Бога может заступать кровопийца...» И если о самом Боге сообщают, что по сию пору он отказывает в милости некрещеным младенцам, а когда-то и вовсе учинил такую карательную акцию, как потоп, «человек ценности» поймет, что речь идет о боге вполне допотопном...
Идеалы – это цели, обозначенные для твоей жизни коллективом, к которому принадлежишь; ты их не выбираешь, они должны в обществе «быть», то есть властвовать; ты им не судья; а не будет их – останется лишь корысть каждого и общество погибнет. Идеалы – коллективные ценности – могут существовать и для «человека ценности», но лишь в качестве личных, и различие это раньше или позже даст себя знать: власть над душой, на которую необходимо претендует коллектив, способна лишь развенчать их.
Что такое терпимость? Абсурд. Конечно, если терпеть вас заставят силой, никуда не денешься и лучше этому подчиниться даже с охотой – только это будет называться уже не терпимостью, а послушанием, уважительностью или верностью, – но чего ради вы станете что-то терпеть – то есть мучиться – добровольно?.. В силах не подчиниться – подчиняй других сам. Видимо, эта превозносимая терпимость – лицемерие, прикрытие слабости, жалкая уловка тех, кто не может постоять за свои интересы или идеалы и потому врет себе, что «не очень-то и хотелось». Ибо шкала цен одномерна, – нет разных ценностей, а есть разные цены; что-то лучше, что-то хуже, и «человек ищет, где лучше». И разных людей, в сущности, нет – а есть стоящие большего или меньшего, и последние должны подлаживаться к первым... Впрочем, если вправду слишком опасно станет жить вместе без того, чтобы признать разные ценности (например, религии) – то пусть будет и терпимость, – смиримся до поры, потерпим... Сознание самоценного означает для нас уважение к его самостоятельному, может даже непонятному нам бытию. Так существует для нас всякая другая личность; в ней мы признаем ее свободу, хотя бы та казалась нам употребляемой вовсе не на то, на что нам кажется стоит ее употреблять. Это сознание предполагает возможность других, разных ценностей. «Человек ценности» должен допускать, что кому-то открыто нечто, что лично ему почему-то не открылось, он терпим, и тем более, что ценность человечного отношения людей друг к другу, как самоочевидная для него, остается «за скобками» любых индивидуальных ценностей – пусть даже ложных. То, что кому-то другому ценно, им уважаемо – уже в силу ценности личности этого другого, ценности доброты (покуда это не идет вразрез с требованием доброты к кому-то третьему). Терпимость – доброта и уважительность; если же в этом слове слышится все-таки не «уважать», а «терпеть», то есть принимать против воли, это значит, что дается она нелегко...
Что такое, для «человека цены», общечеловеческие ценности? Что важно и дорого каждому без различия на касты, а стало быть, в нормальном случае каждому и доступно? – Но то, что должно иметься у всех, «человек цены» за ценное для себя не считает; ему всегда нужно большего, за то он себя и ценит; вообще, дорогое для него – лишь то, что дороже чего-то, цена должна сравнивать, выделять, различать, – так что безусловное и универсальное теряет цену, становится ничем. Что ничего не стоит – не стоит ничего. Солнце светит всем одинаково – значит, хоть бы его и вовсе не было, можно в окна тонированные стекла вставить, вот этого себе не каждый может позволить... Может не требовать никаких затрат красота – цену ведь набивают мода, престиж – значит, «дешевая» красота, например «стекляшки», будет исключительно презираема; тут «человек цены», если не скажет, то почувствует – «ты не сумел сделать богато, и сделал красиво!»...
Культурные ценности могут быть для «человека цены» общечеловеческими лишь в том плане, что, бывая притом материальными, могут быть проданы за границу. Вообще же культура – то, что выделяет одних из всех прочих, что, значит, по своему смыслу исключительно не общее, а «их» (чужое), или «наше»...
Общечеловеческие ценности – это те, что не разделяют нас на касты и кланы (государства, национальности, исповедания, классы и т.п.) То есть, это ценности, которыми, в норме, располагает каждый человек – «нет счастья, кроме обычного», – но лишь «человек ценности» чувствует это. Природа, любовь, радость (ощущение самоценности жизни), продолжение жизни в детях, в памяти или в оставленной другим безымянной пользе, здоровье (дающее возможность всего этого), мир, личная независимость – что еще нужно! Все главное – в обыденном; обыденное в пошлое превращают ведь «люди цены», пошляки...
Культурные ценности – а культура есть отличительный признак человека, как вида, а не каких-то его «разновидностей» (каст) – постольку и подлинны, поскольку являются общечеловеческими, универсальными, утверждающими что-либо из того, что только что нами поименовано. Культурные – значит общечеловеческие. И хотя путь культуры извилист, смысл ее заблуждений тот же, что и достижений – пройденный опыт, незаменимый в копилке опыта общечеловеческого.
Итак, общечеловеческие ценности – это безусловные ценности. Но ценности безусловны по определению, и силлогизм ясен – нет подлинных ценностей, кроме общечеловеческих.
Что такое Бог? – «Человек цены» создает его, по своему подобию, человеком иерархии, занимающим верхнюю ступень шкалы ценного, – чем-то вроде высшего начальника, тирана, милости коего остается лишь всеми силами добиваться, как и у земных тиранов, с тою только разницей, что здесь уже никакая лесть и самоуничижение не могут оказаться чрезмерными – льстить и угодничать следует всей душой. Если Христос учил, что Бог знает о твоих нуждах прежде, чем о них попросишь (помолишься) – то так называемые христиане требуют от него милости неустанно. Чувство ценности, по моему убеждению, не может до конца смириться с идеей иерархии ценностей – будто бы их цены (легче признать неизбежность их коллизий, о чем уже много говорилось). Соответственно, Бог – если пользоваться этим термином – не может представляться этакой личностью, верховным иерархом. Скорее, «Бог есть любовь» – ощущение ценности всего. Потому Бог – во всем, – это, так сказать, неисчерпаемость всякой ценности; и природы, и любви, и личности... Религиозное завершение чувства ценности – «благоговения перед жизнью» – пантеизм.
Что такое природа? – «Окружающая среда» (то есть меня окружающая, а то какое мне до нее дело?). Соответственно, вся задача – не ожидая от нее милостей, брать их у нее. Нерелигиозный термин, выражающий то же понятие, что и Бог – природа. Природа – это универсум, поскольку я (человек) в него не вмешался и, может быть, не навредил ему...

 

Рейтинг@Mail.ru


Сайт управляется системой uCoz