Ценность и истина

Нередко можно слышать, что ценности не имеют принципиально никакого отношения к истине: желаемому нет до нее дела, истине – до наших желаний. Это как будто правда, но на самом деле, напротив, именно прямое отношение к Истине – моральной истине – и делает желаемое Ценностью.
Дальше я попробую параллельно изложить эти две точки зрения на природу ценности:

Ценность и Истина не имеют друг к другу отношения	Ценность есть частное воплощение Истины (моральная истина)
Ценность, как ни мудри, есть не что иное, как желаемое – а желания наши ничего не ведают об истинах, как теоретических, так и моральных. Аппетит ведь не пропадет от того, что не будет объективной возможности насытиться, или от того, что кто-то, может быть, вообще гибнет с голоду и ему еда была бы нужнее. То есть ни правда, ни справедливость (моральная правда) на него не влияют. И вообще, не будь в мире живого (способного иметь аппетиты) – мир существовал бы, а ценности – нет; природе вещей они не принадлежат.	Конечно, не будь в этом мире феномена жизни (желающего, волящего), то не было бы и ценностей. Ценности не предметны. Впрочем, если бы мир не был оживлен нашим сознанием, некому было бы и выносить суждений – не было бы и «истин» (а лучше сказать, не было бы и заблуждений). Но главное в другом. Все-таки ценность отличает от любого желаемого та устойчивость и автономия от наших настроений и аппетитов, которая роднит ее с объективностью, и которую иначе как истинностью не назовешь. Говоря языком не строгим, а скорее патетическим, ценность – это желаемое поистине.
Да и что такое, в этом контексте, истина? – Это то, что есть, независимо от того, как нам это нравится. То есть, как уже сказано, нечто принципиально безразличное к нашим упованиям, ценностям, и соответственно безразличное для них. …Впрочем, свою цену истина имеет: уже младенец сталкивается с тем, что иное приятное может объективно повести к большому неприятному, что «хорошенького понемножку». Так рождается идея полезного – «страховки приятного», – столько же приближающая к идее объективной ценности, сколько и «снижающая» и даже отторгающая ее.	Что же такое истина? – Это знание о том, что есть объективно, на самом деле, вполне независимое от того, как нам это знание нравится – и тем не менее важное для нас! То есть, хотя могущее быть и предельно нежеланным, но представляющее ценность. Таким образом, истина (уже сейчас можно сказать) не только не безразлична к ценностям, но сама есть ценность. Скажем, уже просто полезное – «истина приятного», и оно, полезное, бывает весьма горьким; это шаг на пути к идее ценности, ее автономии от непосредственно приятного. – Сама же ценность, скорее, это и «истина полезного» – «истина важного».
Очевидно, что самое желаемое для нас, как возможность удовлетворения вообще всего желаемого – это сама наша (собственная) жизнь. Что может быть желанным или полезным для того, для кого перестала быть желанной жизнь? Вот она-то и есть для каждого – его высшая ценность. Доказывать далее это невозможно; можно сказать лишь, что тот, кто судит иначе, был бы логичен лишь в том случае, если бы добровольно ее (жизнь) покинул. И то был бы логичен лишь для себе подобных. Итак, наша – моя – главная потребность, жизнь, и есть моя высшая ценность, или ценность абсолютная. Эту ее абсолютную ценность я ощущаю непосредственно, по себе. А если мою жизнь украшает существование еще кого-то другого (то есть если я его люблю или он мне чем-то полезен), то это сообщает относительную ценность и его (чужой) жизни; другой может быть для меня «дорогим» или даже «самым дорогим, что у меня есть»; сама лексика свидетельствует о том, что чужая жизнь – все-таки далеко не то, что моя собственная, это что-то даже не вполне одушевленное… Я оживляю мир своим существованием, сообщаю всему его относительную ценность, а «после меня – хоть потоп».	Но чего именно мы «желаем поистине», в чем конкретно состоит то безусловно важное, которое, видимо, и является критерием истинности всего желаемого нами, возводит (или не возводит) желаемое в статус подлинной ценности? Эта высшая субстанциальная ценность, очевидно – Жизнь. Конечно, сказанное аксиома, а не вывод. Как заметил Ницше, в суждениях о ценности жизни живые являются «стороною, даже объектом спора, а не судьею». Однако этого, для нашего рассмотрения, и достаточно: ценности – вопрос практический, житейский. Если жизнь, жизнь вообще – не ценность, то и ценностей нет вообще… Но – далее. Всякая жизнь уникальна и как таковая ценна абсолютно. Кто воспринимает ценность поистине, конечно же ощущает сию абсолютную ценность жизни не только в себе одном. Больше того – своя жизнь есть для нас скорее (или в первую очередь) потребность, которая может быть большей или меньшей или даже в иные горькие моменты вовсе истощаться, а безусловная ценность – это именно жизнь вообще, значит, жизнь всех, жизни чужие. Итак, что живет (живые существа), что служит жизни (красота, любовь, забота, творчество), что отражает запечатленную жизнь (память о живших, произведения искусства) – то и ценность.
…И истинное положение вещей, объективность – лишь обстоятельства, в которых мы вынуждены бороться за свои ценности, то есть за свое счастье. Уходят близкие? – Что ж, это мои «потери», но ничего, надо верить, что будут и «приобретения»… Истина счастью скорее помеха. Разве иные иллюзии – хотя бы иллюзия бессмертия – не служат жизни лучше нее?.. (Вспомним советскую жизнь: какой упадок материального – при власти материалистов! – и не оттого ли, что на короткий земной срок никому не хотелось обустраивать бытие фундаментально? А, с другой стороны, взять религиозную иллюзию, заставляющую Бога существовать будто исключительно для меня – любить и воспитывать меня, быть готовым моих молитв ради менять весь ход мировых событий, даровать мне спасение, вечную жизнь?.. Разве не вдохновляюще?..) Вообще, если жизнь – высшая ценность, то уже не сказано ли этим, что жизнь правее и истины? Есть правда в следующих мыслях Ницше. «Заблуждение о жизни необходимо для жизни. …Ценность жизни для обыкновенного, повседневного человека основана исключительно на том, что он придает себе больше значения, чем всему миру. Большой недостаток фантазии, которым он страдает, обусловливает то, что он не может вчувствоваться в другие существа и потому принимает в их судьбе и страданиях лишь минимальное участие» (Человеческое, слишком человеческое); «Кто глубоко заглянул в мир, тот догадывается, конечно, какая мудрость заключается в том, что люди поверхностны. Это инстинкт самосохранения научает их быть непостоянными, легкомысленными и лживыми» (По ту сторону добра и зла) …	…И истина среди ценностей занимает особое место. Во-первых, высшее воплощение жизни – это жизнь существ разумных, а «разумных» – значит таких, которые заменили инстинктивное реагирование объективным, опирающимся на истину. Именно истина помогает выживать роду человек. Во-вторых, истина – модель всякой вообще ценности: она – чистый образец того, что нечто может быть важным для нас за пределами в данный момент нам нравящегося или не нравящегося. Ну, а как быть с тем, что иные иллюзии служат жизни лучше пессимистических истин? Разве мы не должны жить вопреки самому истинному горькому опыту или самым мрачным прогнозам?.. Мне кажется, что точнее было бы сказать: иные иллюзии на определенных отрезках времени помогают прожить не лучше, а беспечально. Что тоже, конечно, свою ценность имеет. Особо уместна ложь, если отрезок времени (жизни) – последний; но ведь тут речь идет не о жизни, а об умирании; тот, кто, будучи, скажем, обманут врачами относительно плохого прогноза своей болезни, проживет какое-то время не в отчаянии, не забывая максимально полнокровно жить – будет ближе к истине. В какой-то мере это относится и к религиозной иллюзии, ведь вообще вся земная жизнь – всего только отрезок времени… Но в целом задача сохранения жизни все-таки требует того, чтобы приятные иллюзии определяли наше поведение лишь там и постольку, где и поскольку истине это не мешает или она принципиально неизвестна. Так, пусть каждый неизлечимо больной надеется на лучший исход своей болезни, но все-таки не забывает принимать нужных таблеток; пусть верит, кому верится, и в бессмертие, но не забывает сам и не мешает другим устраивать достойную жизнь уже на земле.
Ценностью то или другое наделяем исключительно мы – наши желания, потребности. В чем нет нужды, то и не ценно. Одно бывает нужнее другого, и тогда то другое может послужить средством, ценой, для обретения первого. Нет ничего «самоценного», но есть, именно, ценности: это, так сказать, устоявшиеся в социуме цены на известные вещи, или некоторые вещи-эталоны, цены (в денежном или любом ином выражении) на которые общепризнанно высока. Вообще, всякая жизнь на Земле живет за счет других жизней, наглядно опровергая ту идею, что существует в мире что-то самоценное… за исключением, уже отмечалось, одного-единственного: моего Я. Лишь оно для меня самоценно, а все прочее имеет цену, буквально, может быть для меня более или менее дорого. Даже и рекомендация Канта относиться как к цели (самоценности), а не средству (цене), ко всякому человеку – хотя бы только человеку – не годится; если бы нельзя было бы людьми пользоваться, немыслимо было бы само общество. Мораль – не истина отношений, а всего лишь правила игры, жизненной борьбы, по которым каждый сражается за собственные цели, покуда есть вне его силы, способные покарать за их несоблюдение.	Ценности, как все живое, неповторимы, уникальны и потому незаменимы – самоценны. Ничто поистине ценное для нас никогда вполне не заменит другое, хотя бы и «лучшее». Ценности не имеют цены, менового эквивалента, не имеют никаких «зато». (Трагедия живого на Земле в том, что все-таки эти цены приходится назначать, уже потому, что всякая жизнь на земле живет за счет других жизней; наша плотоядность – и конечно не только она одна, но фактически каждая моральная проблема – представляет собой моральную неразрешимость, коллизию. Но важно понять, что коллизии в морали неизбежны, поскольку мораль не выводится из реальности, а лишь выражает нашу исходную ценностную установку; потому, сколько бы раз ценность ни терпела фиаско, она не перестанет быть ценностью и должное не перестанет быть должным. Об этом см. статью «Коллизия».) Живое есть само своя цель, и истинно должное отношение к ценностям – это отношение к ним именно как к живому, то есть (по возможности) как к цели, а не средству. В этом состоит и суть морального отношения к чему бы то ни было. Всякая ценность, в отличие от просто желаемого, потому и ценность, что заключает в себе некую моральную истину.
Теоретически, «объективное», надо понимать, – это нечто обязательное всегда и для всех. Но желания-то, кажется, изменчивы и индивидуальны. Что мне сейчас нравится, то сейчас для меня и ценность… разве не так? Не совсем так! Чуть выше говорилось об общепризнанно ценных в этой жизни вещах как ценностях. Есть, конечно, индивидуалисты, для которых общепризнанное не значит ничего. Это – «белые вороны», а то и «отщепенцы» или даже «изверги» (извергнутые из людского целого). Но для большинства (человек ведь животное общественное) общепризнанность составляет своего рода объективность: и моральный закон, и некоторое русло для возникновения собственных желаний. Уже ценности-цены, таким образом, ориентируют и направляют человека в мире. А существуют еще и самостоятельные ценности- ориентиры «общественного животного человек»; они, правда, «не покупаются и не продаются», но их существование оправдано (полезно) тем, что они делают нас вообще пригодными для совместной жизни в обществе. Ценности-ориентиры внеличностны, и хотя не субъективны, но и не объективны в прямом смысле (от объективной целесообразности эти ориентиры бывают куда дальше, чем наши непосредственные желания), а именно коллективны. (И нет такой чуши, в которую нельзя было бы поверить коллективно, и такого зла, которого нельзя было бы вершить коллективно…)	Надо заметить, что «объективное» (синоним истинного) состоит не в том, что оно для всех одинаково (каждый воспринимает мир так, как это предопределяют его органы чувств, по-своему), – а в том, что оно исключает произвол, обращаться с ним можно лишь по его же законам. И то же самое – с ценностями. Если мой собственный разум удостоверяет для меня их моральную истину (то есть видит в них, так сказать, непременные атрибуты или условия Жизни), то они уважаемы мной независимо от моих индивидуальных расположений или нерасположений. Подлинная мораль – это выход из эгоцентризма в объективность, в истинное положение вещей. Которое демонстрирует, что, кроме нас самих, есть в мире и иное самоценное для нас, иные живые жизни: есть истинные ценности. И нам уже не нужно подчиняться социальному инстинкту, чтобы учитывать этот самый социум вокруг нас (быть нравственными); как только другие Я обнаруживают для нас свою самоценность, наша нравственность становится межиндивидуальной, и становится, так сказать, моральной объективностью. Ценности – сугубо личностны, но объективность и удостоверяется только каждой личностью, «своей головой», а не коллективами (что бы ни говорил коллектив, против логики, с которой каждый один на один, он бессилен); ценности могут быть даже в чем- то и субъективны (у каждого свой вкус, и никакие другие, сколько бы их ни было, тут ничего не меняют), но они – вот в чем суть – не эгоцентрическое и не эгоистическое в нас, а стало быть исключают произвол и в этом смысле объективны.
Да, повторю, «человек – животное общественное», и как таковой способен иметь желания, которые в нем самом никогда не родились бы, если бы он не видел перед глазами общего ориентирующего примера и не знал, что иметь эти желания и следовать им он обязан под страхом, как минимум, потери уважения своего социума. Эти желания составляют его нравственность, они же – нелепый конформизм. Красивой одеждой ему должна представляться одежда модная, интересной работой – работа престижная, собственными взглядами – те, которые выдадут в нем представителя уважаемого им круга, и т.д. – Вот эти- то псевдожелания, идущие вразрез с непосредственными «субъективными», и являют собой (снова повторю, ибо это важно) некоторое подобие объективных ценностей. Отсюда, кажется, и распространенное мнение, что ценности и вообще – лишь социального происхождения.	Но вот где, в идее объективности ценностей, «тонкое место». Дистанция между непосредственно радующим и истинно (объективно) ценным делает то, что ложные ценности, под видом истинных, имеют широчайшее хождение, и даже, может быть, куда большее, чем истинные… Ложные ценности – иначе, суетные – это по преимуществу (если не исключительно) ценности социального происхождения: когда мы выбираем работу не ту, к которой нас тянет, вешаем на стенки не те картины, которые нас радуют и т.д. и т.п., – а следуем во этом моде, престижу, тому, что должны ценить некие «все» или «элита»… Здесь нужна оговорка. Возможно, иной человек (не исключено, что таких пока и большинство) и не может найти в себе самом подлинные ценности, и ничего не выйдет хорошего из того, если он «поверит в себя»; сама нравственность для него – это то, принципиально, чего от него хотят другие, но не то, что требует от себя он сам; социальное нормирование здесь – спасение…
Самая внушительная ориентирующая социальная ценность – патриотизм. То есть существование во мне, иногда вопреки моим собственным непосредственным интересам, интересов моего социума – «наших». Отношение ценности патриотизма к моральной истине выражается известным афоризмом (Киплинга): «Моя страна не права, но это моя страна». Патриотизм – это коллективный эгоизм, сдерживающий личные эгоизмы, это ценность «мы», потеснившая, в своих интересах, ценности «я»; имя же отношениям самих коллективов – война. Сам мир между коллективами (странами) – это только вид военной хитрости, перемирие, заключаемое воюющими сторонами ввиду равновесия сил. Моральной истине, справедливости, тут нет места. За «священными рубежами» – греха нет, это область законного грабежа и убийств. «Космополитизм», «общечеловеческие ценности» – это предательство.	Родина есть, безусловно, подлинная ценность. Нужно быть совсем душевно мертвым, чтобы ничто из того, что сформировало тебя самого, не стало для тебя самоценным – живым и любимым. Любимое же – это такое, к которому мы проявляем максимум пристрастия, то есть одновременно снисходительности и требовательности. Здесь отчуждение невозможно, и потому мелкие недостатки становятся, может быть, и милыми, но настоящее зло – ранящим и нестерпимым. «Это моя страна, а раз так, надо, чтобы она была права!» Родина начинается там, где ты родился, но внешних границ, «священных рубежей», она, поистине, не имеет. Истина и добро экстерриториальны. Где максимум твоего присутствия в мире, там, естественно, и максимум твоей ответственности за мир, но все поле твоей ответственности – это именно весь мир. Истинный патриотизм равен истинному космополитизму.
И, наконец, «высшие ценности» – это так называемые святыни, и главная святыня – Бог. Святыни – это непостижимые силы, которые заставляют нас с собою считаться, и им следует, в собственных же интересах, верно служить. Сила выше истины и добра (то есть сильнее их…); Бог ничем никому не обязан, он не должен быть ни правым, ни добрым (не нам его учить); сами истина и добро – это то, чего хочет он.	Каждый волен достраивать сей видимый мир и «вверх», до идеи всеобщего и животворящего смысла-ценности, или Бога. Вообще наши ценности, если кому будет угодно, можно представить как секуляризированное божеское, секуляризированные «святыни» (или святыни – как метафоры ценностей). Но в любом случае, если признать существование над этим миром такого «высшего» – высшей ценности – то это уж конечно будет не сила, не власть, а истина и добро, истина моральная.

Сайт управляется системой uCoz