Моральный релятивизм

Релятивизм – категория, за которой, мне кажется, стоит не одна какая-то позиция – а извечное противостояние двух фундаментально противоположных позиций. А именно, релятивизм –

– идея условности понятий доброго и злого;
– понимание условности моральных норм, относительно безусловных добра и зла.

Иначе, это противопоставление –

всякая мораль относительна, потому что относительно само добро	всякая мораль относительна, потому что абсолютно лишь само добро
Где-то далеко почитают добром то, что мы осуждаем, а наша добродетель там угодила бы за решетку; в одних слоях общества люди за то именно себя уважают, за что в других удостаиваются презрения; когда-то слыло святым одно, теперь то же самое способно вызвать лишь насмешки, отвращение или ужас, и не естественно ли предположить, что когда-то в будущем похожую реакцию могут вызывать и наши ценности – а как показывает опыт, немыслимое чуть не в одночасье может становиться нормой… Очевидно в общем, что добра как такового, а соответственно одной морали навсегда и на всех, не существует. А что существует? – Говоря современным языком, существуют правила игры, необходимые каждому общежитию и устанавливающиеся в нем сообразно времени, месту, и, естественно, удобству тех, кто в данном общежитии играет на первых ролях; эти правила, конечно, претендуют на некую абсолютность и порождают мираж некоего абсолютного добра – но лишь наивность способна в этот мираж поверить. Мораль – правила игры, но сами «игры» могут быть разными, а «добро» постулируется их правилами. То есть в своих пределах абсолютны, скорее, правила, само их существование – раз уж человек не выживает вне общежития, – абсолютна, может быть, правильность (праведность, послушность), но уж никак не добро. Кинуть взор за эти пределы, и относительность добра становится до смешного явной.	Когда-то считалось святым то, что ныне видится варварством, где- то в других местах или слоях общества отвратительное не кажется таким и поныне, и, может быть, еще больше дикости не изжили в себе, до сих пор, и мы сами. Сознание и чистота непосредственного чувства добра приходит к человеку и человечеству не вдруг, и даже, казалось бы, прочно занятые обществом высоты могут чуть не в миг стать для него потерянными. И все-таки за всем тем очевидно: есть вектор, направление душевного развития человека. Есть, стало быть, и идеал – то самое абсолютное добро. Заступая место добра, самодовлеющая мораль это добро и гонит; значит, подлинная и высшая мораль будет относительной – относительно добра. То есть готовой отказаться от собственных правил, если их точное соблюдение, праведность, к добру явно не ведет. Но что это за абсолютное добро? – Само по себе, это святыня жизни, а добро в наших делах – все, что этой святыне служит. Служат ей и самые отсталые кодексы морали, правила всякого общежития, коль скоро оно еще не распалось или физически не погибло. Притом, самые лучшие правила никогда не станут тем же, что само добро, а по степени удаленности от совершенства да еще по несущественным признакам они сильно разнятся – но лишь глупость способна вообразить, что они могут быть какими угодно. – Итак, мораль неизбывно относительна и даже должна быть для нас такой, оставляя место превосходящему любую праведность абсолюту совести – ибо само добро абсолютно.
Видно, что релятивизм основывается на том, что фактическое состояние морали принимает за самое мораль, знать не желая об идеальном; если ничего доброго вокруг себя законченный «релятивист» не находит, искать его «в собственной груди» он не станет… Отсутствие морального идеала (знания об абсолюте добра) или решимость, даже и ощутив его в себе в виде неясных мечтаний или недовольства, его игнорировать – решимость не быть ни в чем лучше среднего – вот релятивизм: философия убежденного обывателя.	Фактическое состояние морали весьма далеко от должного, но главное в том, что, как бы ужасен ни был этот разрыв, должное, или добро, это нисколько не умаляет. Вот случай, когда идеал обладает большей реальностью, чем сама реальность: идеал морали абсолютен, а любая ее реальность – относительна. Сколько бы дурной практики мы ни наблюдали вокруг себя, избавиться от порождаемой ею иллюзии, что «нет правды на земле» или даже «нет ее и выше» труда не составляет; одно наше желание добра есть его истинность. Или «нет правды» значит просто – «правда не побеждает, а побеждает сила»? Но примыкать всегда к силе – разве не низость?..
В общем, вся наша мораль для релятивизма – это принятые в нашей среде правила; обязательность хоть каких-то общих правил определяется логикой вещей, а предусматриваемые ими санкции делают их несоблюдение отдельными лицами «себе (для них) дороже». То, почему правила именно такие, а не иные – может быть определено для нас только силой обычая, нравами. Подчиняться чьей-то конкретной власти – послушание или рабство, подчиняться общепринятости – нравственность, мораль. Добра самого по себе либо не существует, либо оно не имеет значения, либо оно то же, что общепринятость. Потому невозможно оказаться морально выше общепринятого – это либо глупость, либо то же преступление, ведь выше общепринятого ни добра, ни соответственно суда его нет. Так оно для всех… Зато избранные – и своим тайным знанием они предпочитают, ясно, с профанами не делиться – оказываются умнее общепринятого, и, сумев лишь гарантировать себя от его суда, могут, за отсутствием суда высшего, позволять себе все.	В общем, подлинная мораль всегда помнит об относительности любых своих правил. Но кое-что, вполне согласно с этим принципом относительности, можно сказать и в их защиту. Должны, по слабости человеческой, у морали иметься и готовые кодексы правил – этакий моральный автопилот или сборник моральных шпаргалок; до какой-то степени надо стараться даже эти правила блюсти ради них самих (по принципу: если можно, не в ущерб добру и не верша слишком очевидной и потому унизительной бессмыслицы, поступить по правилам, то лучше так и сделать); ведь то, что хоть какие- то правила существуют, есть уже некоторое добро. И все же памятуя, что оправдание правил только в самом добре, и то еще, что жизнь из наших правил не вытекает – надо быть готовым к ситуациям, когда, чтобы «не нарушить, но исполнить», потребуется – нарушить. Что до общепринятости, то, даже если бы ее задачей было добро, она по определению ни в чем не может быть выше среднего уровня, и потому должна презирать большое добро столько же, сколько ненавидеть явное зло. А ведь общепринятость – но это уж другой вопрос – бывает и прямо злой…
…Еще о том же. – «Долг есть долг, нечто само по себе священное и неприкосновенное, и грех даже пытаться чем- то еще его обосновывать и оправдывать!» – вот, по сути, крайний моральный релятивизм. Ибо если не обосновывать все выдаваемое и принимаемое за моральный долг понятным и безусловным добром – чьим-то благом – он неминуемо сольется с общепринятостью, которая, ясно, есть штука насквозь условная. «Нравственность» – от «нравы»… – Отсюда берет начало и идея сверхчеловека- сверхбестии: достаточная сила, как известно всем, властна и над самой общепринятостью – стало быть, сила властна над самою моралью. Долг есть долг, святое… для человека ограниченного, которому долг и определен; но человек широкий знает, что обеспеченная безнаказанность есть право любой долг перешагнуть, а достаточная сила – это и право определять долг других. Свята – сила.	Долг есть долг добра; это значит, что ни зло, ни нечто с точки зрения добра безразличное (вроде эстетических пристрастий, взглядов, манеры одеваться или отмечать важные события) не может вменяться в долг; больше того, этим предполагается, что не может быть для нас долга нами самими не осмысленного, не обоснованного и не оправданного. Не долг свят – свято добро (если это релятивизм, значит, каждому следует стать релятивистом). – Вот то, что называется ситуативной моралью. Не имеющий возможности отговориться слабоумием, несовершеннолетием или подневольностью человек обязан знать, что долг добра вынуждает перешагивать формальный долг; обязан подходить к жизни не с правилами, одинаковыми для всех ситуаций, а с задачей добра, решаемой в каждой ситуации по- своему. Самая дикая фраза, какую только можно выдумать и какую мы только и слышим – «да, я вершил жестокость, но это был мой долг!..»
Правило – это требование, но не лучшего, а правильного. Мораль – норма в добре и зле. Если это не сама общепринятость, «нравы», то ее дух, «нравственность». – Но не видеть за тем, что есть, того, что должно быть, за общепринятым идеального – это и есть релятивизм, трусливо- лояльный или готовый, при случае, к преступлению.	Как только увидел за тем, что есть, то, что на самом деле должно быть – за принятым лучшее – так и увидел свой собственный долг. Долг – ориентироваться на должное (простите за тавтологию, но ведь – другая тавтология – общепринято ориентироваться на общепринятое). А должное вне принятых норм неизбежно сделает тебя «релятивистом», добро, лучшее правильного, сочтут и преступлением.
Итак, вся мораль для релятивиста заключена в общепринятом (в его среде), а моральность – в добровольной подчиненности общепринятому (стадности). И моральность эта может быть лишь буквальной и должна такой быть, потому что за буквой духа – то есть за ее правилами самой моральной задачи, добра – нет. И вообще дух есть нечто неподвластное, неподчиненное – нечто уже «аморальное»…	Подлинная моральность есть способность различать добро, даже вопреки общепринятости (называемой нравами или хоть нравственностью), и готовность служить ему, преодолевая собственные черствость, слабость и эгоизм; моральность следует духу морали – добру; а сама мораль, в лучшем случае – лишь некие отлаженные и отстоявшиеся формы такого служения, «буква». Так что настоящее добро – нечто уже и «аморальное»…
Совесть – это способность и готовность человека подчиняться условностям общепринятого, когда уследить за ним невозможно: похвальная (в других) трусость или глупость. Не случайно жулики кажутся себе просто умными, а совесть просыпается в них тогда, когда есть основания для страха (что проступок обнаружат). Правила морали для этой совести абсолютны – но не дух: что бы ты в душе ни чувствовал (может быть, сострадание к тем, с кем поступаешь строго по правилам) – совесть спрашивает с тебя только за правильность. Кстати, требовать правильности от ближнего – также долг твоей совести.	Совесть – это способность помнить о своем долге перед добром, – в частности, вопреки всему, что может считаться правильным и моральным; это отчет перед духом, а не перед буквой. Поэтому ее невозможно обмануть, даже если пытаешься сделать это сам, а чистота перед общественным мнением значит и того меньше. Это ответ исключительно перед собою, так что и слышней совесть как раз тогда, когда за тобой не следят, и страха нет… Совесть предостерегает нас от суда над ближним – ведь правила относительны, а что мы можем знать о проступке ближнего, в большинстве случаев, кроме того, что нарушены такие-то правила? – и тем строже спрашивает с нас самих.
…Что, может быть, смущает читателя в этом изложении: получается, что релятивизм и ригоризм – будто бы антонимы – чуть не одно и то же. Так и есть. Ригоризм – обратная сторона релятивизма; если не чуешь духа, приходится цепляться за формы; и формы естественно каменеют, когда из них изгоняется дух. Именно релятивизм и впадает в формализм, в фарисейство. Релятивизм – это мораль, не верящая в добро; так что, если мораль проявляет жестокость (как у фарисеев) – ясно, что в добро она втайне не верит и, если и не прямо ненавидит, то служит отнюдь не ему.	Получается, что описываемый «релятивизм» спрашивает с человека по-своему строже, чем самый жесткий ригоризм; так и есть. Вот, кажется, основная этическая мысль Христа. Не в правилах дело и не в праведности, «не человек для субботы» – а дело в самом добре, – «суббота для человека». Но быть «для субботы» в известном смысле и легче, слишком легко… Парадоксы Христа, первого теоретика и практика ситуативной морали, призывавшего человека вырывать (себе) соблазняющий его глаз и отпустившего без наказания блудницу, и т.д. – строгая моральная логика. Логика абсолютного добра, делающего правила, «закон и пророки», относительными.
Именно подспудный релятивизм праведников будет видеть во всяком стремлении к лучшему – бациллу разложения, яд тайного нигилизма. Для релятивизма ведь нет в морали ничего, кроме условностей, но условности в таком случае должны становиться неприкасаемыми – священными. «Лучшее, – перефразируя известное высказывание, – враг правильного»; призывать к чему-то лучшему, чем эти святыни – значит лишь замахиваться на святое…	Именно тот «релятивизм», который поднимает доброго человека над условностью правил, и является лучшей вакциной против морального застоя и разложения, лучшим противоядием от пробирающегося в душу тихой сапой формализма (нигилизма тайного). Святыню, состоящую из условностей, моралисты могут ревностно защищать от энтропии, разрушающих прикосновений критического рассудка, но уберечь ее от них вполне невозможно. А вот жизнь, святыня безусловная, жизнь, естественно эволюционирующая к разуму – она и есть – отрицание закона энтропии.
Сами правила, в морали, демонстрируют свою условность: в конкретных ситуациях они постоянно противоречат друг другу, так что твердо и неукоснительно держаться одного правила – значит быть слепым ко всем остальным. Наши взгляды – наши шоры. И тут уж «релятивисты» – кто наивно, а кто сознательно – поступают, как учит реклама: «выбирай лучшее для себя!»… В отсутствие элементарной доброй воли, на какие только бессовестные ухищрения ни способна принципиальность!	Сами моральные правила постоянно демонстрируют свою неизбежную неадекватность живой жизни, то добиваясь от нас чего-то давно ненужного, забывшего свой смысл, отмершего, то, взятые вместе, резонно требуя чего-то взаимоисключающего, а то и, каждое порознь, противореча на практике сами себе. Эта самоаннигиляция правил призвана высвободить в нас энергию добра самого по себе: добрую волю. Которую нельзя подменить никакой формой – как, скажем, нельзя обмануть жажду. Как охота пуще неволи, склонность, выходит, абсолютнее долга…
«Абсолютной морали», ясно, не существует, хотя есть некая абсолютность в необходимости хоть какой-то морали, каких-то правил, пусть самых бесчеловечных. Но и такая необходимость, как уже говорилось, для людей понимающих не абсолют.	А может ли быть «абсолютной» – сама мораль? – Такая мораль была бы уже не моралью в собственном смысле слова (то есть в смысле правильности, кодекса сакральных заповедей), – она была бы тем, что нам более или менее знакомо под именем человечность, гуманность. Человечность – без правил.
Авторитарная мораль – конечно, релятивистская; авторитаризм – естественный исход релятивизма. Но, если высший авторитет абсолютен (свят) – то есть если это Бог – то до некоторой степени эта относительная мораль приобретает черты абсолютной, безусловной. Подчиняться Высшей силе – не совсем все- таки то, что просто силе, ибо подчинение сакральной власти дает определенную независимость от земной, и моральную тоже… (Впрочем, сам авторитарный Бог такой независимости не одобряет и в любой власти требует видеть нечто священное, – но это уж другой вопрос.)	Авторитарная – «сакрально-приказная» мораль – понятно, релятивистская в худшем смысле слова. И предположить, что во главе устанавливающей такую мораль иерархии сам господь Бог – значит, кажется, возвести на Бога хулу, сделав из него «абсолютного морального релятивиста» – всесильного тирана. Однако сущность стандартно-религиозной морали – в том именно, что «добро есть то, чего требует Бог», но не в том, что «Бог требует только добра» (Д. Данин: «если Бог есть, тогда-то все и позволено»); это сакрализованный произвол, всесилие личности, для которой добра как такового не существует. – Пришло время нашего Бога переосмыслить, и если не отказаться от него, то «перевоспитать»…
Если релятивистская мораль пожелает стать автономной, то лозунгом такой морали будет – «что хочу, то ворочу»; это будет релятивизм крайний. Править индивидом станет уже не время, не среда, не мнение, не Бог – а его личный произвол, то есть, значит, корысть и властолюбие, ибо независимого от времени, среды и т.п. добра, на которое индивид мог бы ориентироваться лично и независимо, не существует… Потому релятивизм умеренный идеи автономии боится, как своего вечного искушения. (Хотя, надо признать, минимум автономии необходим всякой моральности, – послушание должно быть отчасти и добровольным, продолжаться и тогда, когда за тобой не следят…)	Абсолют добра, раскрывающийся лишь в каждой конкретной ситуации, воспрещает абсолютизировать общие правила, – предполагает, таким образом, высокий «релятивизм», а также упорно склоняет индивида к моральной автономии, – к тому, чтобы за свою мораль каждый отвечал сам, перед собою, не имея возможности сослаться ни на общее мнение, ни даже на предписанные самим господом Богом святые заповеди. (Можно, впрочем, самостоятельно отвечать и перед моральным законом, и все же это будет автономия в самом главном ограниченная – подобно инициативности в подчиненных – ведь закон и есть то, чего не выбирают, тут автономии быть не может. Так что подлинная автономия «релятивна», свободна и от закона.)
Релятивистская мораль – конечно, гетерономная: не имея внутреннего ядра – добра – она подчинена чему-то вне ее самой. Но подчинение это вырабатывает правила, нормы, обретающие в душах самодовлеющую самостоятельность – своего рода автономию.	Подлинная мораль как бы гетерономна, то есть видит цель никогда не в себе самой – а в другом человеке, его благе, в благе всякой другой жизни. Одним словом, в добре. Но если до конца осознать, что нет и не может быть подлинной морали вне этого добра, тогда она – автономна.
(Моральность человека – «автономия послушания».)	(Моральность – автономия добра в нас. Наша способность сознавать его абсолютность и самозаконность.)
…Именно – нормативная. В самом слове «норма» уже заключается – «условное», «принятое за эталон». Есть еще смысл «здоровье», но тут уж не приходится говорить вообще о релятивизме.	Релятивизм, который я называю здесь высоким, или мораль человечности – именно, как и следует по логике, не нормативная; любое условное теряет силу, когда выступает простое безусловное, и не смеет заслонять его. «О многом печешься, а одно только нужно…»
«Абстрактного гуманизма» – то есть морали, равной себе во все времена и на всех широтах – не существует. В этом и релятивизм, отрицание абсолютного морального масштаба. – Но откуда тогда мы о ней знаем, да знаем еще и то, что такая мораль будет именно гуманизмом (человечностью)? Если быть точным, рассматриваемый тезис должен звучать так: «нельзя придавать тому, что каждому более-менее известно под именем простой человечности (жалости, эмпатии), определяющего значения, существенной моральной цены»…	Представления о долге бывают самые разные, но чего бы хотела от нас жалость, в унисон с долгом или вопреки ему, знает даже и эсэсовец, и дикарь; отнюдь не лишены жалости и звери… Мы слишком привыкли видеть в ней лишь одну из нравственных черт – нечто похвальное, пока сама мораль не потребует ей пренебречь, и смешное или предосудительное, именно жалкое, прояви она лишнее упорство. Однако именно человечность (жалость, эмпатия), этот самый что ни на есть конкретный, то есть неизменно верный конкретной жизни в конкретных существах «абстрактный гуманизм» – и составляет абсолютный масштаб всякой относительной морали.
…И снова: ригоризм есть обратная сторона релятивизма. «Долг выше жалости», всякое сочувствие должно уступить дорогу долгу – это не что иное как релятивизм.	Сочувствие должно быть ограничиваемо только сочувствием же – ближайшее отдаленным, частное общим; назовем это «взвешенное сочувствие», могущее даваться и очень трудно, долгом. И оставим его, принципиально, на этой зыбкой «релятивистской» почве.
Относительная ценность самой морали, – скажет всякий «релятивист» без запинки, – мерится потребностями человека: потребности разные, и мораль разная. – Но основные потребности каждого человека, жизнь и ее условия, вроде бы вечны и неизменны?.. Или в расчет принимаются лишь особые потребности – потребности «сильных мира» (оставаться таковыми во всяких данных обстоятельствах)?..	Относительную ценность самой морали нечем и мерить, как добром – то есть жизненными потребностями самого человека. Если это релятивизм – значит, абсолют морали в релятивизме. Только вот потребности эти вечны и неизменны – это жизнь, и то материальное, без чего она не может, и то духовное (за вычетом псевдо- духовного – стадного), без чего она не мила; и уж разумеется, нет никаких оснований потребности одних удовлетворять за счет других…
…Так релятивизм естественно приходит к теориям типа «классовой борьбы». – Согласно этой последней, мораль определяется выгодой правящих и благополучных классов, а прогресс морали – общественным прогрессом или сменой этих классов, сменой, объективно предопределяемой развитием способов и средств умножения благополучия. Какой уж тут «абстрактный гуманизм»!	Любопытно, что, отрицая «абстрактный гуманизм», теория классовой борьбы как мотора истории все- таки имеет в виду прогресс и, значит, светлую точку в его перспективе – пусть ложно понятый, но предположительно добрый моральный идеал; имеет в виду тот самый «абстрактный гуманизм». Пусть ее авторы оправдывали всякое историческое зло, но зло называли именно злом, и сами интонации их оставались человечными; почему? Да потому, что отрицать добро можно и на словах и на деле, но лишить добро его абсолютного достоинства все-таки немыслимо.
Ценностей (абсолютно ценного) не существует – существуют лишь цены (относительно ценное). Так говорят ум и чувство релятивиста. Когда же практическая необходимость вынуждает его абсолютизировать известные условности (то есть моральные правила) – он прибегает к «сверхрассудочному» и «сверхчувственному» – к религии, к вере; его абсолютные ценности, которых невооруженным глазом релятивист вокруг себя не видит – это так называемые святыни. Не удивительно, что сами святыни его могут быть жестокими, злыми…	Существование абсолютных ценностей, то есть чего-то самоценного, не измеряемого никакой ценой, объективно и очевидно: это, хотя бы, наша собственная жизнь. С первыми же проблесками разума рассеивается солипсизм и открывается объективность также всякой другой жизни – объективность ценностей вне нас. Увы, тут же нас подстерегает коллизия: природа создала наши организмы так, что одна жизнь живет за счет другой. «Мир во зле лежит» и «нет праведников» – моральное относительно. Зримой жестокой реальности мы можем противопоставить лишь добрую волю, пусть в большинстве случаев и бессильную, но неизменную. Святое, реальность незримая, остается святым – добрым…
По вопросу, оправдывает ли цель (хорошая) средства (дурные) – релятивисту высказаться трудно: проблематичны для него сами «хорошо» и «плохо». Если они в правилах, в моральных условностях, то ответ скорее отрицательный: что может оправдать нарушение условностей, если вне условностей никакой моральной правды и нет? На то и принципы, чтобы приносить им в жертву любые выгоды, а вкупе с ними и жалость. – С другой же стороны, если условности нарушены, но цель достигнута и судить победителя некому – как не вспомнить, что условности – всего лишь условности? Правила правы, пока их не поменяют. Достиг ты своего – значит поборол саму мораль, а не достиг – ты в ее власти, подставляй спину…	Оправдывает ли хорошая цель (добро) дурные средства (зло)? – А может ли вообще добро зла пожелать? Одно точно – никакие выгоды не могут оправдать жестокости: выгоды с точки зрения добра относительны, а жестокость абсолютна. Не оправдывают ее, кстати, и принципы. Но что коллизии неизбежны и иной раз приходится спасать добро (большее) злом (меньшим) – это факт, и осудит это релятивистское «оправдание цели средствами» лишь фарисей. Что говорить – чужие жизни (животных) служат нам, пока что, питанием, а без опытов над ними не будет медицины; не замечает тут «дурного средства», как «бревна в собственном глазу», лишь тот, кто в убийстве зла не чует. – В общем, сама мораль вынуждена нарушать мораль, само добро спорит с добром, и древние фарисеи упустили случай обвинить Христа в том, что для него «цель оправдывает средства»…
Есть в релятивизме либо наивность, либо озлобленность. – Релятивист наивный просто не знает, что есть какой-то долг за пределами общепринятого, «условностей», а релятивист озлобленный и знает, но выбирает общепринятое. Он борется с лучшим в себе, будто мстит ему за доставляемый дискомфорт; борется с ним и везде, где только видит его проявления – клеймит его глупостью или фальшью, и тут же старается воспользоваться чужим благородством так, чтобы оно было притом наказано… Бороться против добра в самой морали – дело хлопотное и нервное.	Полагать, что мир человеческий, то есть средний человек, каких большинство, ориентирован на добро (общее, а не только персональное благополучие) – конечно, наивность. Но, вступая в мир, как представишь, что это не так? И расстаться с этой наивностью, не отрекаясь однако от самого добра, невозможно без некоторой озлобленности на людей – не на индивидов и не на людской род, а на массу, на человеческое общепринятое; не бывает гуманизма без некоторой «здоровой мизантропии». (К чему была бы и «вера в человека», если бы реальность человека была его достойной!) За каждого приходится бороться против всех; бороться за добро с самою моралью! Благодушие тут сохранить слишком трудно…

Сайт управляется системой uCoz