Самый главный вопрос правоприменения: «а судьи – кто?»
* * *
«Чем ругать чужое плохое, лучше создать свое хорошее».
Это безусловно так.
Точнее, это было бы безусловно так, если бы (я имею в виду ситуацию в искусстве) востребованность труда хоть на четверть определялась его внутренними реальными достоинствами. Увы, при том положении, которое методами PR обеспечило себе плохое, ваше хорошее скорее всего до потребителя не дойдет. Лучше-то оно, конечно, в любом случае лучше, и во всяком случае приятнее, – только это не значит, что хорошее будет признано.
«Актуальное искусство»... – Каждая новая нашумевшая публичная выходка («перформенс») прямо-таки сражает глубиной маразма – не со стороны тех, конечно, кто эту выходку осуществляет (эти людишки во всяком случае мыслят трезво и прекрасно ориентируются в светском пространстве). Удручает тот маразм, до которого может докатиться попавшаяся в нехитрую, до смешного примитивную ловушку PR околохудожественная публика. В том числе публика решающая, определяющая рейтинги. В ней-то, в «культурной элите», этот столь жалкий и вполне обывательский страх оказаться немодным – страх не успеть раньше других расписаться в верности «духу времени» – оказывается много сильнее и здравого смысла, и профессиональной чести, и элементарной совести. Так, шайка тщеславных пронырливых хулиганов осуществляет очередной шедевр «актуального искусства», то есть выходку: корябает на половине разводного места в Питере, конечно напротив здания ФСБ, подобие пениса размером в 60 метров, и тот в положенное время встает. И удостаивается, решением высокого жюри, государственной награды! – какая-то там статуэтка и 400 000 рублей. А в качестве благодарности от хулиганов (вот за это им, впрочем, спасибо) звучит: «статуэтка из лап государства – она липкая небось вся». Все как по нотам.
* * *
«Элита», подобие и духовный наследник родовой знати, значит не «лучшие в чем-то», а – «лучшие вообще», – ну, как бы голубой крови. Ведь если бы от ее представителей требовалось быть лучшими в чем-то, превосходство следовало бы доказывать, как бы оправдываться, что уже прямо унизительно. Потому, даже если элита, скажем, художественная и ей время от времени надо предъявлять на суд публики какие-то произведения, то даже и лучше будет, если без сведений, что произведение исходит именно от элиты, судить о его достоинствах будет невозможно. (То есть, чтобы собственных достоинств и не было.) Быть лучшим в чем-то, о чем можно судить – в этом честь мастеровых, но никак не элиты.
…Так вот: искусство когда-то было делом «мастеровых», ныне – «элиты». И в этом причина его ужасающего краха.
* * *
Если нагадить на достаточно видном месте, возмущение публики конечно последует, но защитники обязательно найдутся, и скоро их число сравняется с протестующими, и никогда неизвестно, кто конце концов возьмет верх.
Первая задача пиара – сделать так, чтобы протестующие так же работали на рекламируемое, как и принимающие. Задача эта решается автоматически: все, что работает на известность, годится, и возмущение публики даже в первую очередь; то есть, надо гадить как можно смелее и в достаточно видном месте.
Если вы рекламируете еду, которой можно отравиться, одежду, которая рвется, технику, которая ломается и т.д. – протест потребителя в конце концов вашу рекламу убьет. – Если вы рекламируете продукт того особого рода, главное достоинство которого – способность возбуждать толки, – ясно, что сам протест будет работать на вас.
…С тех пор, как от произведения искусства уже не требуется того, чтобы оно что-то внятное говорило уму или доставляло какое-то удовольствие – а действительно, есть в том и другом что-то принижающее миссию искусства – оно и превратилось в продукт такого особенного рода. Высокое место в социальной иерархии, которого искусство добилось, стало его погибелью: первые места в нем занимает теперь претенциозная наглость.
Искусство: здесь слава годится и геростратова.
* * *
Искусство не «принадлежит народу», но оно, конечно, принадлежит – должно принадлежать – человеку.
Широкие массы, выбирая себе искусство по своему вкусу, могут сделать его малым и убогим. Но сделать его претенциозной и отталкивающей пустотой, или даже величиной отрицательной, под силу только «элите».
В крахе искусства – в превращении его в откровенный самодовлеющий пиар, по-старому рекламизм – виноват никак не «народ». Широкие массы травят себя иначе – во всяком случае в том, чем они себя травят, должно содержаться какое-то реальное вещество. Для того же, чтобы воздвигнуть на пьедестал полнейшую пустоту, отличающуюся от абсолютного вакуума лишь претенциозностью и еще чем-то отталкивающим (добавляемым, наподобие сероводорода в газ без запаха, в предмет «искусства» в целях его опознания как такового) – нужны способности особые, нужна – «элита».
* * *
Правда могла бы быть грозным оружием, если бы кого-нибудь интересовала.
* * *
Атеисты правду предпочитают смыслу; верующие смысл – правде.
* * *
Самое короткое и очищенное от мифологии определение религии: это вера в запредельное (трансцендентное), как место обитания смысла и бессмертия.
* * *
О многих вещах, пока мы их (при советской власти) воочию не видели, невольно составлялось если не идеализированное, то более масштабное представление, чем они собою являют. Так, парламент, церковь, свободная пресса, рынок, свободное и кассовое искусство – недостатки или даже органические пороки всего этого можно было понимать и тогда, – но трудно же было предвидеть, что все это будет выглядеть таким… глупым!
…Можно было судить о заблуждении так называемой «богослужебной» религии (пока ее перед глазами практически не было), о принципиальной невозможности «служить Богу иначе, как добрым образом жизни», об органической связи богослужебной религии с фарисейством и далее с лицемерием, и так далее… Это вопросы, во всяком случае, значительные. А о. Мень или о. Желудков, конечно, давали на них верные или неверные, убедительные или не очень, но во всяком случае серьезные ответы. – Но кто мог представить, что актуальными станут вопросы вроде того – хорошо ли христианскому патриарху щеголять в часах за 36 000 евро (наверное, атомных?), ездить исключительно в иномарках (плюя на отечественного и скорее всего православного производителя), строить роскошные резиденции в заповедниках (вырубая реликтовые леса), и все в этом духе… Проберется ли он в царствие небесное через игольное ушко, или нет – тут глубоко рассуждать не нужно, это вопрос – поржать да поплеваться…
Разумеется, диктатура не «лучше» демократии. Дело в другом: диктатура дает возможность слишком хорошо о демократии думать.
Надо признать, люди, в качестве особого поощрения отряжавшиеся властью в демократические «капиталистические» страны для того, чтобы вскрывать для нас тамошние пороки и язвы, говорили много правды. И были, как ни странно, вовсе не дураками. Но вот именно их было слишком противно слушать.
* * *
Я не нахожу общего языка с наличной социальной средой – даже для того, чтобы о чем-то с нею спорить.
Взаимное отталкивание скорее предполагает точки соприкосновения, чем даже согласие. Можно идти в одну сторону, не имея почти ничего общего. А кто спорит за что-то, по крайней мере, видит перед собою предмет спора.
(Видит предмет спора, впрочем, тот, кто действительно спорит за что-то. Сколько есть спорящих ни о чем. Переиначивая в капустническом духе хорошую песню, сколько происходит диспутов, где – «и каждый думал и кричал о чем-то о своем»… если вообще о чем-то думал…)
От «согласен» близко до «все равно». Кто не согласен, тому не все равно.
Существуют «за», «против», и «воздержался»; за последним может стоять «все равно» или «глаза бы мои на вас всех не глядели».
* * *
Дикарь современный делит человеческие поступки на две категории: искренние, что для него значит – беспредельно корыстные, – и нравственные, что для него значит – трусливо-благоразумные и лицемерные.
Фальшивый тон религиозных проповедников, этот традиционный предмет насмешек, многих вполне удовлетворяет. Тех, для кого и нравственность – только общественно-полезная фальшь…
…Те, для кого нравственность – только общественно-полезная фальшь, – видят свою миссию конечно не в том, чтобы действительно соблюдать ее провозглашаемые законы, а именно в том, чтобы фальшивить. Соблюдать их должно так называемое «население».
Работа политика включает организацию нравственности в массах. Будет то моральный кодекс «строителя коммунизма» или православного государственника – зависит от политической обстановки. Кто спрашивает о собственной нравственности политика – просто демагог!
* * *
Сноб раньше вел себя так, как ему и полагается: гордо, значит тихо. Чтобы ощутить всю гадость снобизма, надо было подойти к нему, как к скунсу, достаточно близко. Прикоснулся – нюхай, сам виноват. Теперь сноб особенный: он о своем снобизме трубит. Издает, например, журнал с одноименным названием…
* * *
Труднее быть правдивым с друзьями, чем с врагами.
Ведь снисходить невозможно без – формально говоря – вранья.
Дело не в том, чтобы говорить правду, а в том, чтобы быть честным.
Нет хуже неправды, чем предательство. Но предатель говорит правду, иначе и не был бы предателем…
Не говорить всей правды. И это – может быть подлостью, а может быть святым долгом…
* * *
Нет хуже, чем обманывать доверие. Но оправдывать недоверие – сам бог велел.
* * *
Любовь к человеку рождалась как вера в человека: верили, что достойный этого звания Человек есть, в потенции, в каждом, а его видимое ничтожество учились извинять задавленностью обстоятельствами. Теперь обстоятельства улучшились, но уже и сытый продолжает думать только о насыщении, сверх необходимости, а любовь к человеку стала значить: «принимайте нас такими как мы есть – мы любим себя во всем своем ничтожестве!..»
Ничтожество воспроизводится все в одних и тех же формах (стадность, корыстность, почитание благополучия…), что заставляет с ужасом подозревать, что оно – и есть та самая «неизменная природа человека». Во всяком случае само ничтожество, если только научается философствовать, именно это и возглашает. И всякое покушение на себя клеймит как человеконенавистничество.
«Все мы несчастные сукины дети!» – в такой афоризм преобразовалась строчка из Фолкнера, где она скорее означала – не несчастные (достойные сострадания), а просто «дрянные», «убогие». Там не было и «все мы». А в получившемся афоризме звучит: да, мы сукины дети, и хотим такими оставаться несмотря на то, что нас самим от этого только хуже; и сверх того этим умиляемся!
Говорили: нужно думать не о том, как поделить пирог поровну, а о том, как сделать его больше.
Но и лучше все-таки делить, чем драться. В первом случае, может быть, никто не будет вполне сыт, но зато обойдется и без сломанных носов и подбитых глаз.
Что до «сукиных детей», то они не увеличивают пирог и не делят имеющийся, а каждый вцепляется в него и рычит «мое», нахватает больше колотушек, чем пирога, и тут-то себя жалеет, жалеет…