Право и мораль

Различие права и морали, как я вижу, в следующем: и то и другое имеют в виду добро (как бы ни определять его), но право (закон) свои требования формализует и поддерживает властью, а требования морали поддерживаются в индивиде главным образом его собственной совестью (или Богом) и по существу не формализуемы.

То есть это различие между формальным и неформальным решением одной той же (моральной) задачи.

Какие содержательные сходства и несходства права и морали этим определяются?

Право, закон	Мораль, совесть
Законы, составляющие и более или менее полно гарантирующие наше право, – это требования моральные (то есть относящиеся к сфере морали и претендующие на моральную цель), но внешние и принудительные; это определенные требования, которые предъявляет к каждому индивиду общество в лице организующей это общество власти. Или, что то же самое, – это проект некоего морального порядка, определяющего обязанности индивидов перед социумом и другими его членами, составленный и кодифицированный властью и подкрепленный ее полицейской силой. Подчиняться этому кодексу приходится волей или неволей, в любом умонастроении; это, казалось бы, и есть сама несвобода; зато и умонастроениями нашими эти кодексы не интересуются, ничего в них не регламентируют, – в них, в своей совести, индивид остается свободным. А наилучший кодекс будет состоять в том, чтобы не отнимать у людей и внешней свободы больше, чем это потребуется для обеспечения такой же свободы каждого другого (не делай другому того, чего не хочешь, чтобы он тебе делал; живи и дай жить другим, и т.д.). Без размышлений понятно, что эти моральные требования власти должны быть сформулированы законодателем предельно ясно, точно и однозначно, хотя бы потому, что иначе они оставят лазейки как для изворотливости граждан, так и для произвола самих властей предержащих. То есть требования закона должны быть предельно строго формализованы. Право – формально, в этом главное.	Мораль – это те требования добра, или нашего долга по отношению к другим, которые мы (наша совесть) предъявляем к себе сами. (В религиозном варианте, как я его понимаю, эти требования предъявляет нам, как и наблюдает за их исполнением, читающий в душах личный Бог; дальше я этот вариант отдельно не оговариваю.) – Это требования внутренние, такие, которые мы исполняем, если только хотим себя одобрять и уважать. (Кстати: а постольку их надо не только исполнять на деле, но, что бы ни говорил Кант, и душою хотеть исполнять. Практическое доказательство этому в том, что добро, исполненное неохотно, слишком редко достигает цели. Моральным должно быть, в первую очередь, умонастроение.) Но откуда берется сам кодекс этих требований? – Развитой совести конкретные кодексы только мешали бы. Моральная цель слишком очевидна, зато бывают бесконечно сложны подступы к ней, и поэтому правила ее можно сформулировать лишь в самом общем виде (например, так: «ставь себя на место другого», уважай то, что другому дорого, в общем, «поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали»). Однако некоторые, так сказать, полезные советы на пути к моральной цели дают и религиозные заповеди, обычаи, устои, несмотря на всю их историческую ограниченность (иначе бы человечество к настоящему времени уже погибло); для многих именно эти сложившиеся нормы и определяют их совесть… Но в любом случае мы сами лучше всех чувствуем, и должны стараться отдавать себе в этом все более честный отчет, соответствуют ли наши импульсы нашим действительным представлениям о добре, и если знаем за душой грех, то противопоставляем ему не какие-то внешние заслоны, а собственную дотошную совесть. Мораль – неформальна, в этом главное.
Примечание первое. – Здесь можно возразить, что не всякий кодифицированный и насаждаемый властью кодекс поведения может быть признан правовым, и что сами законы могут быть противоправными, кодифицировать бесправие. – Совершенно верно, и об этом речь еще будет заходить дальше. – Очевидно, можно считать противоправным всякий закон, прямо направленный против общечеловеческой морали. Кроме того, право имеет свою внутреннюю логику, формулируемую как «естественное право» (наилучший кодекс), и всякое законодательное право тем более или тем менее совершенно, чем более или менее ему отвечает. И все-таки даже несовершенный закон остается законом, ибо даже произвольно заданный порядок сдерживает произвол, а это уже – зачатки правопорядка.	Многие тут наверняка возразят, что мораль исходит не от индивида, а от общества, выражается в определенных наработанных социумом нормах, отступление от которых карается если не тюрьмой, то общим осуждением, а страх этого осуждения и лежит в основе нашей совести. И что, следовательно, указанного различия между правом (как внешними требованиями) и моралью (как требованиями внутренними) нет. – Ну что же – все это может быть справедливо для архаичной и примитивной психологии (искусственная редукция к которой и лежит в основе изложенной позиции). Кстати, если говорить об архаике, там и действительно право и мораль еще почти не различались. Только вот мораль человека разумного (каким он должен быть) уже не исходит от общества, а имеет в виду общество (лучше сказать, других людей и вообще все живое); ориентирована эта мораль не на сложившиеся нормы (традиции, обычаи, религиозные заповеди), как на высшую нравственную инстанцию, а на само добро; и совесть его уже никак не то, что страх чужих глаз, а необходимость быть достойным человеком в глазах собственных. Так что мой тезис остается в силе.
И еще одно примечание. – Что до неформального, но претендующего на обязательность социального порядка, пусть и вводимого с моральными намерениями – это диктатура или тоталитаризм. Власть цивилизованная не должна вникать во все, и главное – не должна вторгаться в нашу совесть.	Можно сказать, что мораль тотальна. Она проникает во все в нас, от нее нет в нас укромных мест и заповедных углов, до всего в нас ей есть дело. Но она личностна. Мы сами себя ею обязываем. Ее требования – наши собственные убеждения, изменяя ей, мы изменяем себе... Тоталитаризм же в собственном смысле – это порядок, при котором мораль, содержание моральных требований, как раз не входит в компетенцию нашей личной совести (это рассматривается как «индивидуализм»), а входит в компетенцию власти, стоящей над нами; ее идеология – это (так понимаемая) наша совесть.
Но продолжим тему необходимо «внешнего» характера правовых требований. – Юридический смысл каждой ситуации должен всеми толковаться одинаково, а значит быть ясен и посторонним, тем, кто в ней не участвовал. То есть правовой подход – «внешний» даже буквально. Понятно, что из формально- юридического смысла любой спорной ситуации ее внутренний (моральный) смысл в большей или меньшей, но всегда в значительной мере ускользает, а то и теряется вовсе. «Имею право» на какой-то поступок – в этом слышится: «хотя бы весь мир и счел его подлым или жестоким»; «не имею права» – «хотя и совесть требует, и всей душой»…	Подлинный моральный смысл любой живой ситуации, хотя бы теоретически, может открыться лишь ее участникам. Да и то останутся разногласия. А помочь прозреть призвана совесть. Совесть не может зацепиться ни за какие формы, правила, законы, ни за какое «не придерешься» – она смотрит в суть и «придирается» сама. Ее интересует лишь внутренний смысл ситуации и твоей роли в ней. Ее интересует, как что есть «на самом деле». А на самом деле все всегда бывает не совсем так, как оно видится постороннему взгляду. Поэтому за формальными правилами, за внешней «законностью», можно скорее спрятаться от совести, чем с их помощью укрепить ее. «По совести» – весьма часто значит и «больше чем по обязанности», и «вопреки обязанности»; «против совести» – «зато правомерно»…
Но кое-что внешний подход дает и морали. Исключительное значение внешнего взгляда ощущалось людьми, кажется, еще в «доюридическую» эпоху – я имею в виду «третейский суд». Ибо движут людьми, ясно, далеко не одни только моральные мотивы, но и, главным образом, заинтересованности – у которых находится не меньше доводов в свою пользу, чем у совести; поэтому конфликты редко разрешаются миром «изнутри» – и любой посторонний, не имеющий своего интереса в деле человек оказывается более компетентным по части справедливости в этом споре, чем любой вовлеченный в него.	Но нет в жизни ничего окончательного и абсолютного: сама мораль, иной раз, «сдается» и идет за судом к закону. Совести ли не знать, что свои аргументы находят и наши страсти, и корысть, и предубеждения, и им нередко удается совесть «заговорить»… Так что готовность, при невозможности разрешить спор миром, обратиться к какому-то третьему незаинтересованному лицу за «судом», или вспомнить о простом формальном праве, если оно не стоит заведомо на твоей стороне, оказывается во всяком случае более моральна, чем готовность бескомпромиссно продолжать бой за свои интересы, сколь бы они ни казались справедливыми, или даже за идеи и святыни.
Еще об автономии морального и юридического подходов. – Разумеется, всякий судейский поступит правильно, если постарается максимально глубоко вникнуть в моральный смысл разбираемой им ситуации. Именно к этому страстно и убедительно призывает, например, часто цитируемый по этому поводу А.Ф. Кони: «правосудие не может быть отрешено от справедливости…» (!) Но уже из самого этого, столь странного для непосвященных, факта – что «юстиция» отнюдь не синонимична «справедливости» – видно, что это для юристов лишь вспомогательная процедура и не более того. И обоснование юридических решений, и сами решения должны оставаться формальными.	Моральное и юридическое автономны, и первой об этом должна помнить наша мораль. Она никогда не должна становиться на формальную позицию (если это нам выгодно), тогда как право, в идеале, и должно лишь переводить мораль (гуманность) на формальный язык, на котором можно выговорить весьма немногое, а все то неисчерпаемое, что формализации не доступно, оставлять на совесть самих индивидов. И все же «законное законно», то есть уважать его должна и мораль. Если от себя мы можем и даже должны требовать того, чего закон и не предписывает, то в чужих душах мы не читаем, как в своей, в чужую совесть лезть не смеем, и не можем требовать ни от кого по отдельности больше того, что формально требуется от всех.
Законность – это, в идеале, «общественный договор», договор же – это соглашение, компромисс. Компромисс – или договор о мире могущих быть не согласными друг с другом, даже во всем чуждых друг другу людей – это сам дух права. (Кстати, так можно определить и естественное право, о котором упоминалось в начале этих заметок. Это правовой порядок, естественно, с логической необходимостью вытекающий из требований наиудобнейшего общежития желающих сохранить максимальную независимость, но соединенных в одном социуме людей.)	Здоровая совесть болит. То есть человек с совестью всегда знает, что не безгрешен. Помнит за собой случаи, когда был на сто процентов уверен и все-таки ошибался; когда, может быть, ради святой идеи перешагнул человечность, и не прощает себе этого. И поэтому компромисс – это собственное требование развитой совести. Но такому пониманию компромисса совесть должна была еще научиться – на исторических, и трагических ошибках! Вспомним мораль народовольческую, коммунистическую; посмотрим на еще и теперешнюю религиозную… Ведь при тотальном характере всякой морали, малейшее отступление от ее требований, малейшее послабление или шаг в сторону человечности – выглядят предательством, постыдной «сделкой с совестью».
Наилучшее, или «самое естественное» право, получается, – это формализованный гуманизм: привести к мирному общежитию посторонних друг другу людей можно только на одной-единственной почве (кроме голого страха перед наводящей «порядок» властью): на почве признания всеми приоритета общечеловеческих ценностей над любыми частными и идеологическими – религиозными, партийными и проч. (Что называется терпимостью.)	Высшая мораль, таким образом – не традиционно-нормативная (напоминающая обычную законность), не «нравственность» в ее буквальном смысле «подчиненность господствующим нравам», не мораль какого-то непостижимого уму и потому обязательно формального долга – а неформализумый гуманизм, называемый в обиходе «простой человечностью». То есть эта мораль – сочувственное отношение к человеку как к таковому, естественно терпимое и к тому, что нам, может быть, кажется в нем его заблуждением.
Итак, можно сказать, повторяя пройденное, что смысл законности (права) – это категорический императив соблюдения формально установленного, общего для всех граждан порядка, имеющего в виду возможность их совместной жизни. Какие признаки характеризуют идеальный правовой порядок, этот, как мы его определили, «формализованный гуманизм»? – Порядок, который бы заведомо не стремился насколько возможно устроить всех вовлеченных лиц, не есть, конечно, совершенный порядок. Устроить же заведомо всех может, очевидно, только такой порядок, который будет безусловно выполнимым и ясным; будет для всех одинаковым (равноправным); обеспечит всю допустимую в социальной связке свободу каждому (то есть такую, которая будет ограничена лишь такой же свободой каждого другого); соответственно, отдаст приоритет простым общечеловеческим, а не каким угодно частным ценностям или святыням, и т.д.	Повторю, что моральность, совесть – это категорический императив добра – самого добра, а не каких-то его готовых формул, например десяти заповедей. Которое, таким образом, ни в одной сколько-нибудь сложной ситуации не может быть однозначно определено, а значит и выполнено вполне. Добро, в отличие от порядка, проблематично. Есть очень мало вещей, которые заведомо бы устраивали всех. Существуют приоритетные общечеловеческие ценности: все заведомо хотят жизни и благополучия (благоприятных условий для жизни), но и то, в чем конкретно благополучие должно состоять – каждый определяет для себя по-своему. Под вопросом может оказаться даже сама необходимость во всех случаях сохранять человеку жизнь (проблема эвтаназии…). Следуя императиву добра (то есть, попросту говоря, пытаясь сделать ближнему что-то хорошее) – первое, с чем мы сталкиваемся – это с неприятным открытием, что то, что хорошо одному, в частности нам самим, может совсем не годиться другому (так что и Золотое правило совесть не может понимать буквально). Моральность всегда требует чего-то большего. Но чем дальше мы продвигаемся по этому пути, тем больше и неопределенность и риск.
Таким образом, совершенное право ограничивает свои требования минимумом. И правовое сознание не нагружает человека никакой ответственностью за те поступки, которые этим минимумом не регламентированы – в так называемую «моральную ответственность» (не влекущую «правовых последствий») оно принципиально не входит. Выше об этом уже говорилось: уяснение собственно морального смысла ситуаций, для юриста – лишь прием в уяснении юридического смысла, без которого в принципе можно и обойтись. Человек может быть и негодяем – и это тоже его частное дело: лишь бы он был, что называется, «в своем праве». Использовать букву права, в том числе и общепризнанное несовершенство каких-либо его писаных кодексов (покуда они не исправлены), можно (допускается) и с прямой целью вредить.	Хорошее (доброе) – это и есть должное, дурное (злое) – это и есть запретное. Моральное требование, коль скоро дело ясно, может быть только максимальным. Эта «максимальность» морали как бы делает человека ответственным за все на свете. Кроме прямой вины мораль ведает и «метафизическую вину» – в том, в чем лично не виноват. Как это знают христиане, нет праведников, все не без греха, – по пути к моральному максимуму сложность и неопределенность встающих задач возрастает по экспоненте. Ясно, впрочем, что нужно оставаться справедливым и по отношению к самому себе, ведь ты – такой же субъект моральных отношений, как и все тебя окружающие. Так что моральный максимум должен учесть и это. Существует и еще одно, собственно моральное требование, дающее возможность умерить односторонне альтруистический моральный максимализм. Это требование сформулировал Гиппократ: «в первую очередь – не навреди».
Закон, в отличие от христианской совести, обращен одинаково ко всем, не различая лиц, и существует для того именно, чтобы судить. Хороший закон должен быть настолько очевидно справедлив, что незнание его действительно не должно никого оправдывать. Но главное, что примиряет закон и суд с идеей личной совести, даже не это. Существует закон – в силу необходимости, а примиряет его с идеей совести – его минимальность, то есть принципиальное невмешательство в ее компетенцию.	…И главное: требование морального максимума каждый вправе предъявлять лишь к себе самому. Этому учил еще Христос – живое воплощение идеи совести. Максимальность морального суда по отношению к себе (всего лишь сказал о брате своем «рака» – и «подлежишь синедриону») – естественно означает минимальность этого суда по отношению к другим: «не судите…», «прощайте до семижды семидесяти раз» и т.д. (С этого мы начали: мораль – это те требования, которые мы предъявляем сами к себе.) Совесть может, пожалуй, сделать человека борцом, но не может сделать тираном, потому что не претендует и не может претендовать на власть над другими людьми или превращение в формальный закон.
Понятный и формализуемый правовой минимум – отрицательный: то, что запрещается. (Ибо очевидно, что недопущение чего-то определенного меньше стесняет свободу, чем принуждение к чему-то определенному. Это очень явно выражается в праве вето: один, не дающий многим принять какое-то общее решение, признается меньшим врагом свободы, чем были бы эти многие, принудившие его одного к чему-то для него нежелательному.) Что именно запрещено – определит за тебя закон. А за сим действует, так сказать, презумпция свободы: что не запрещено – то разрешено.	Моральный максимум, естественно, положителен: он не исчерпывается указанием на то, чего ты не должен, но и говорит: ты должен и должен… Причем, что именно ты должен в каждой отдельной ситуации – никто за тебя не знает, должен думать ты сам (и вот еще одно «должен»). Моральный максимум не имеет предела. Есть моральная формула: ты должен – и значит ты можешь. Но мораль, по сути, идет и дальше того: все лучшее, которое ты только можешь совершить – ты должен совершить. Все, что не разрешено (то есть не рекомендовано) – то запрещено. Точнее, для морали нет разрешенного и запрещенного, а есть доброе и злое, то есть должное и недолжное.
«Что не запрещено, то разрешено»: о чем закон умалчивает, то – твое личное дело. Чувство «личного дела» – нерв правосознания, и гарантированное право на сферу заповедного личного – едва ли не самое ценное достижение права, с его сущностным формализмом. Расчет с законом – формальный, а за пределами того, что может быть закону от нас нужно, душа остается свободной: все равно «хорошей» или «плохой». Это – буквально – то, что называется свободой совести. То есть, как бы это нас ни смущало – в строго установленных законом пределах, свобода и от совести тоже.	Мораль неформальна, следовательно, нет в тебе ничего, чего бы ее не касалось. Она предъявляет требования и к помыслам, к самой твоей личности. Однако понятие «личное дело» (заповедной для посторонних взглядов и суждений области) есть и для морали. Только оно кардинально отличается от «личного дела» закона. Да, личность должна оставаться в главном свободной от внешней регламентации, но именно для того, чтобы ничто не стеснило и не исказило ее собственную совесть; никто, никакая власть (разве что Божья) не смеет заглядывать тебе в душу и судить, что там хорошо и что плохо, так как здесь ты – «сам свой высший суд» и «всех строже». Совесть – святое личное дело, и закон не должен мешать тебе иметь совесть, такой, какой ее определит твое мировоззрение (может быть, это будет вера, может, что-то индивидуальное) – он должен гарантировать свободу совести.
Закон в душу не лезет и судит только поступки, а не намерения. Если кто-нибудь возразит на это в том смысле, что и закон входит в намерения – именно, отличает намеренный поступок от нечаянного – то распутать это недоразумение совсем несложно. Поступок – это и есть намеренный поступок (если этого не понять, то можно, как это наблюдается в шариате, дойти до того, чтобы судить не виновного, а пострадавшего: там изнасилованная – изменница, и карается). Так что, если закон хочет судить поступки, то наличие в них собственной воли (намеренности поступка и вменяемости преступника) он обязан установить. Характерно, что, если воля к преступлению как-то морально оправдана (например, если легко предположить, что преступник мог желать за что-то по справедливости отомстить потерпевшему), то это, как повод заподозрить эту волю, окажется отнюдь не на руку оказавшемуся под судом… Закон верит в свободу воли, постулирует ее самим своим существованием, иначе он не смел бы карать.	Мораль судит в нас, конечно, и намерения: не только факт их наличия в поступке, но их собственное моральное достоинство. То есть, она судит и осуществленные, и неосуществленные намерения, и даже их тайные, от самих нас (самого меня) возможные подоплеки. Можно сказать, что, если я не реализовал своего дурного намерения, это явится для суда совести «смягчающим обстоятельством» – что-то же меня остановило! – но не более того. Так оно в отношении суда моей совести надо мною самим. Что до других, то тут она, как учил этому Христос, судить остерегается. …Весьма характерно, что в истинности категории «вменяемости» преступников (и соответственно праве общества их карать) сомневается (нередко) именно моральная точка зрения, именно совесть, но не закон. Для закона каждый, кто понимает, что делает – вменяем. А совесть призывает, определяя внутреннюю моральную меру вины преступника, учитывать все его жизненные обстоятельства, и доходит на этом пути до идеи (не буду сейчас вдаваться в ее обсуждение), что «нет в мире виноватых», ибо и свободы воли по существу нет, а есть только несчастные, жертвы обстоятельств, и еще жертвы этих жертв…
Правовые формулировки рассчитаны на случай максимальной недобросовестности тех, кого они будут когда-либо касаться, кто будет когда-либо их толковать – разумеется в свою пользу. И тем самым даже как бы узаконивают недобросовестность. С этим, не слишком красиво звучащим положением, вполне согласуется великий тезис правового сознания – презумпция невиновности. «Не пойман – не вор» (даже если и вор).	Совесть – та инстанция в нас, в собственных интересах которой добро. Никакие ориентиры не нужны тем, кто видит цель. У совести, в отличие от права, скорее действует «презумпция виновности». Например, если из моего доброго по намерению поступка вышло зло, совесть заподозрит в моем намерении тайный несознательный умысел, или по меньшей мере укорит меня в том, что я не учел всех обстоятельств. А уж если я «вор», но «не пойман», то я для совести «вор» вдвойне, и наказание закона может оказаться для меня предпочтительнее угрызений совести.
Мораль для права – нечто, не входящее в его рассмотрение как несущественное, или, что для него фактически тоже, как личное дело каждого. Тем самым оно защищает мораль (религию, идеологию) одних – от морали (религии, идеологии) других. «Вы имеете право на ваши личные моральные убеждения, но они – недостаточное основание для того, чтобы принуждать к ним других, и всякое поползновение к этому запрещается законом как простое насилие.»	Закон постоит за себя сам. Не исключено, что моя совесть осудит какой-то закон, и тогда я должен быть готовым пострадать от него. Но, вообще говоря, этот случай должен рассматриваться как исключительный, именно, когда закон явно античеловечен – идет вразрез с сутью права. В обычном же случае формализм закона следует рассматривать как неизбежное зло, точнее, как зло меньшее, чем было бы отсутствие всякого закона, и соглашаться с ним также, как мы соглашаемся с законами природы. И помнить главное: закон лишь обеспечивает возможность общежития, нести же в жизнь добро – дело морали.
Закон не имеет обратной силы. (Так оно даже тогда, когда закон исправляет в себе явный моральный огрех. – Действительно, кто бы вступил в договор, который другая сторона могла бы менять, по ходу дела, односторонне?)	Совесть – моральная рефлексия – это и есть «обратная сила». В тот самый момент, когда пересмотришь свои принципы – то есть совесть усовершенствует свое «законодательство» – ты и начинаешь заново судить, вместе с прежними принципами, все тобою содеянное. Ибо совесть ни о чем с тобой не договаривается, она – диктует.
Не совсем верно говорить, что право от морали отличает точность его правил. Нет, именно – их формальность. То есть не точность по существу, а скорее приблизительность – принципиальная слепота к частностям, которые, между тем, определяют иной раз и главное в ситуации (об этом уже упоминалось). Оно принимает в расчет только то, что можно учесть и оговорить заведомо – то есть выбросив из рассмотрения именно то, что называется «живая жизнь». Правовая суть ситуации – ее типичность. (Институт присяжных призван учесть и смягчить это обстоятельство. Суд судит и может судить только формально, но присяжные вправе решить, по собственному моральному смыслу проступка, что он – неподсуден.) «Закон суров, но это закон»: закон неизбежно жёсток и груб, морально неточен, но другим он и не может быть.	Точна, как раз, мораль, а не закон. Но именно требование точности, необходимости работы совести «по месту», в каждой конкретной живой ситуации, и уводит подлинную моральность от жестких «точных» правил. В оценке ситуации и в замысле морального поступка она стремится принять в расчет все, отрешившись от всех заведомых суждений (предубеждений); подлинная моральность (лучше сказать человечность) – это постоянное усилие, постоянное прозревание; она ищет во всякой разрешаемой проблемной ситуации не ее сходства с подобными и не типового ее решения, а, скорее, ее отличия от всех подобных и решения единственно правильного, то есть правильного именно для нее одной. Моральная суть ситуации – это ее особенность, мораль, так сказать – это право «беспрецедентное». …Но и сама моральность, и именно моральность усердная, имеет тенденцию западать в формализм: рьяное служение точной букве. Букву всегда можно направить против духа или спрятаться за нею от долга истинного морального служения, – это-то слишком часто и является тайной пружиной такого усердия, и без вольной или невольной недобросовестности здесь не обходится. Такая мораль называет себя принципиальностью, или праведностью, со стороны же именуется ханжеством или фарисейством.
Примитивная или деградирующая законность – выражает произвол законодателя (а не тот гипотетический договор всех со всеми, в который каждый заведомо мог бы вступить). Важно заметить, что такая (ложная) законность как правило тщится кодифицировать не что иное, как самое мораль – некий моральный «максимум» – и насколько ей это удается, эта законность становится теократическим или любым иным тоталитаризмом. Надо заметить, что практически любая законность лучше никакой, так как, даже родившись от произвола, сдерживает в том числе и этот произвол. Эволюционирует же законность – в сторону естественного права, то есть именно того гипотетического договора, который естественно рождается из стремления обеспечить предельно возможную свободу индивидов в условиях социальной взаимозависимости. А также она эволюционирует – в сторону все более тонкой казуистики, то есть все-таки в сторону более полного учета обстоятельств, живой жизни. – От, скажем, принципа «смерть за смерть» право переходит к различению убийства умышленного и неумышленного, или в состоянии аффекта, по неосторожности и т.д.	Обычная деградация морали (если не говорить о простом небрежении ею) – идет в сторону сакрализации ее правил в ущерб ее целям. То есть в сторону ее формализации, некоторого уподобления формальной законности. Роль писаного закона может выполнять, в частности, «долг» – некая общепринятая моральная норма (неписаный закон) или служебная обязанность; и всем уже известно, что зла во имя верности долгу вершится в мире едва ли не больше, чем добра. – Другой вариант «долга» – «принцип», как элемент уже не принятого извне, а личного морального кодекса. Действительно, что такое иная принципиальность, как не настрой подходить к любой ситуации с набором априорных принципов («законов»), пересмотреть которые под влиянием живого опыта было бы равнозначно преступлению? Моральные принципиальные поступки, от которых все страдают и никто не выигрывает (и которые, кажется, составляют особую гордость принципиальных людей) – как это похоже на «пусть свершится справедливость (юстиция), хотя бы из-за этого погиб мир!» Эволюционирует же мораль – от верности моральным нормам в сторону «простой человечности», или, другими словами, от «интериоризации социальных норм» к живой эмпатии (личному сочувствию всему живому) и справедливости (логике этого сочувствия).
«Правовая норма» – это закон; это норма, регулирующая наше поведение (и потому претендующая быть моральной), и причем писанная, кодифицированная. За пределами того, что фактически ей кодифицировано, ей до нас дела нет, а нам, соответственно, до нее. И все неясности мы вправе толковать в свою пользу. Жесткость правовых норм – так травмирующая живую мораль – вот то, что защищает нас и нашу свободу от произвола власти. Я уже говорил об этом.	«Моральная норма» – закон неписаный. Человек может и в идеале должен быть выше (добрее и умнее) любых моральных норм, неизбежно приблизительных и косных. Но и тот, кому это не под силу, поскольку действительно морален, подчиняется этим нормам не как законам, а как совести – неформально: то есть и в явном, и в тайном, и в делах, и в помыслах. Расплывчатость неписаных норм морали означает не меньшую, а бóльшую их власть над нами; то, о чем они недоговаривают или говорят темно, мы должны довообразить сами и истолковать против себя же.
Итак право, в идеале, есть оплот всей нашей внутренней свободы в обществе, к которому мы принадлежим. Свободы, формально посчитавшись с его законом, одинаковым для всех, следовать какой-то своей морали или даже не иметь никакой…	Итак, мораль – это наша личная, внутренняя, индивидуально определяемая в каждом конкретном случае обязанность перед другими людьми (а за сим и перед всеми другими живыми душами, с которыми сводит нас жизнь, насколько мы в силах их учесть и им помочь, как и перед самою природой); и отчитываемся по этой обязанности мы перед тем, кто видит в нас все – перед своей совестью.

См. также:
Что такое справедливость?
"Summum jus, summa injuria"

Сайт управляется системой uCoz