Словник от А до Я | Приобрести Словарь | Гостевая книга
Александр Круглов. Афоризмы, мысли, эссеЭссе входит в книгу «Словарь. Психология и характерология понятий»
Впервые опубликовано в журнале «Здравый смысл» №3 (32) лето 2004, с. 36–38 Бог и человечность(о расхожих теодицеях)1Как уживаются в современном сознании религиозная (теистическая) этика и этика секулярная, мирская – та, что точнее всего называется «простой человечностью» и вполне описывается «золотым правилом»? По моим впечатлениям, большинство интеллигентных и терпимых верующих держатся того мнения, что религиозная этика обосновывает и как бы довершает собой мирскую. Что, хотя «в жизни» вполне можно быть «хорошим человеком» и не будучи религиозным, эта мораль человечности сама по себе, без религиозного этажа – без опоры в высшем существе – не может иметь обязательной силы, соответственно быть твёрдой и последовательной. Пусть золотое правило действительно наилучшим образом ориентирует человека в том, как надо вести себя с себе подобными, – но подчиниться самому этому правилу его может заставить, и по существу заставляет, лишь Бог, своей непререкаемой святой властью. Такова религиозная позиция. И нерелигиозное сознание с ней почти готово согласиться! Почему бы не определить Бога как высшую этическую инстанцию в наших душах, которую ничем уже не надо обосновывать, ибо это сама наша природа, наша совесть? Совесть нельзя задобрить или склонить на свою сторону иначе, как полным подчинением ей, ибо это твоя же глубочайшая сущность; она, в этом смысле, абсолютна – мы ей должны всё, она же нам ничего; отчего не придать ей статус божества? Тогда и коробящий современное нравственное чутьё религиозный авторитаризм остался бы лишь в метафорах: «веления» совести, «подчинение только» совести и т.д. – Дело в том, однако, что «стандартно» верующий человек – теист – такой трактовки божества принять не может. Его Бог – это стоящий вне нас и над нами Бог-личность, Бог-воля, непосредственно действующее в сём мире лицо; да и смысл всякого религиозного культа – контакт внеположных воль человека и Бога, и даже, главное, специфический способ человека влиять на божью волю (то есть именно склонять к милости иначе, как только следуя собственной совести). Теизм, можно сказать, – вера в возможность «двусторонних» отношений человека с Богом, и это отношения предельно неравноправные, то есть авторитарные, властные. Что до морали, то она есть лишь одно из требований богоугодности. Понятно, что секулярная этика, или человечность, необходимости для себя во внешней принуждающей силе, даже божественной, не видит, поскольку эмпатию, понимающее сочувствие, естественно развивающееся в человеке по мере его духовного роста, находит достаточным мотивом для человечных действий. Более того, со своей стороны самый благорасположенный к религии неверующий человек бывает постоянно обескуражен тем, что именно тот нравственный пример, который подаёт человеку святой Бог- личность, с точки зрения элементарной человечности оказывается прямо-таки чудовищен! И дело даже не столько в его конкретных деяниях, известных по «святым книгам»; мифы вроде всемирного потопа или истребления египетских младенцев неверующему позволено всерьёз не принимать, относиться к ним как к архаизмам или иносказаниям и таким образом не чернить саму идею божества. Дело в самом отношении Бога- личности к миру сему, в котором он, всеведущий, всемогущий и всеблагой, должен был бы, по-человечески рассуждая, установить справедливость, но вместо того, оказываясь по нашим понятиям значительно хуже среднего человека, сам явно несправедлив, распространяет свою благосклонность скорее в обмен на славословия и личное служение, чем на реальное добро людей друг к другу, а то и насылает кары на «праведников», ничем не виновным даже лично перед ним. Во всяком случае, тот тип нравственности, который олицетворяет собой Бог-личность, с «земной» точки зрения и на «земном» языке однозначно квалифицируется как авторитарный и даже много хуже того – как деспотический. – Если авторитарная нравственность есть порядок, в котором добро и зло суть только послушание или непослушание низшего высшему, но высший карает или поощряет низшего исключительно «за дело», то есть за непослушание или послушание, – то режим деспотический не связывает высшего уже ничем: понятие справедливости высшего к низшему теряет всякий смысл, в самой крайней жестокости по отношению к низшему высший остаётся «в своём праве», а любая его благосклонность к низшему, независимо от заслуг последнего, есть только «милость», «благодать». Но сам традиционный религиозный лексикон – «господь», «раб», «всемилостивый» и т.д. рисует Бога-личность именно как деспота. 2Разумеется, Бога-деспота культурный верующий, по крайней мере сознательно, уже не может принять. Его обычный довод против такого определения в следующем: нравственные категории, применимые к человеку, неприменимы к Богу. Этика человечности предписана человеку Богом, но она не та же, что божеская, которую нельзя до конца постичь именно как сверхразумную. И хотя осмыслять логику божьих действий, например, как кару или милость, или молить, то есть просить Бога о чём-либо, действительно приходится в категориях авторитарно-деспотических, это говорит, может быть, лишь о бедности нашего лексикона: здесь мы имеем поклонение силе, но такое, которое не может умалить человеческого достоинства и расцениваться как низость, ибо речь идёт о силе особой – святой. Между прочим, подобную теодицею (мудрость человека не та, что мудрость Бога, пути господни неисповедимы и т.д.) уже Кант, хоть и привёл в числе первых возможных, отказался даже рассматривать, как «досадную», не заслуживающую возражений и даже вызывающую «нравственное отвращение» (1)… Как бы то ни было, эта теодицея со времён Канта отнюдь не потеряла популярности, а исповедующих её не назовёшь поголовно безнравственными людьми. И потому осмыслить её кажется всё-таки не лишним. Что ж, согласимся даже, что подчинение высшей силе не есть в земном смысле рабское, и смирение перед высшей моральной инстанцией – не забитость, а благочестие (как бегство от тигра не трусость, а благоразумие…). И всё же внутренне подчиняться, то есть смиряться и находить должным, приходится и с тем, с чем смириться по-человечески невозможно – а раз, как говорилось выше, теизм есть контакт, то следовательно он есть и общий язык человека и Бога, и человек вынужден осмыслять Бога по человечески. Пусть Бог и не может быть ему понятен до конца, но даже и подражать ему было бы худшим преступлением! (Христианам, впрочем, дан образец для подражания – Христос; но ведь после своего вознесения и Бог-сын, кажется, начинает действовать в той же деспотичной логике Бога-отца…) Вообще, какая горькая у верующего миссия – искать высшую справедливость в том, что Бог вправе казнить без вины (ибо – что там Иов! – вообразить, что, скажем, весь экипаж тонущей подводной лодки, или весь контингент газовых камер, или все пациенты детских онкологических больниц в чём-то более других оказались виноваты – невозможно; да даже и думать так – явная низость!). И какая странная привилегия – возможность вымолить что-то у Бога, чего тот, очевидно, мог бы его лишить, не будь факта молитвы плюс должного вероисповедания. И это при том, что всеблагому и всесильному ведомы и все наши нужды, и то, насколько справедливы наши притязания! Подумать только: кого из смертных, даже не особенно добрых, надо молить о справедливых и притом нетрудных услугах! Кто стал бы делить нуждающихся в неотложной помощи на своих и чужих, угодных и неугодных!.. «Бог терпел и нам велел». Молитва Христа тоже не была услышана («для чего Ты меня оставил?»). Этот пример и правда может придать доброму человеку стойкости. Но скорее именно в верующем в божественную природу Христа это должно усугублять моральный дискомфорт: оказывается, «выше» нет той правды, которую мы иногда, хоть частично, в меру своих малых сил, устанавливаем для себя «на земле»! «Там» может быть свято то, что «здесь» отвратительно. Даже если это логически возможно – это невозможно морально. Впрочем, молитву можно понять так: это только признание и проявление своей зависимости от божьей воли; если человек не противится ей, а «молит» – в ограниченном смысле «уповает» на неё – ему, конечно, лучше. Если молитва «услышана», значит, она справедлива и Бог сам человека к ней привёл… Однако для теистически-религиозного чувства такое понимание молитвы – предполагающее полный и вполне безличный детерминизм – слишком абстрактно. Молитва тем и ценна, что чудесна, что – снимает детерминизм. В общем, в молитве верующий обращается к Богу как к некоей внеморальной, значит, даже в его собственных представлениях не необходимо справедливой силе, и таким образом, получается, оскорбляет его. Пусть Бог выше морали, как выше разума, но и мораль и разум в наших отношениях с Богом должны оставаться действительными, иначе получится, что Бог не выше их, а ниже… Снова повторю: эти рассуждения были бы действительно поверхностны и неуместны, если бы не предполагалась прямая божья воля в мире и возможность человека сознательно на Бога воздействовать, а следовательно не подразумевалось бы, что Бог и человек действуют в одной логике. А в человеческой логике неизбежно получается, что Бог – деспот. Или так, – для полнейшей точности: та сторона божьего существа, которую великий и до конца не постижимый Бог делает человеку видимой и доступной для осмысления, открывается человеку как примитивный и крайний деспотизм. Но деспот не может укрепить нас в человечности. Поскольку Бог для нас непостижим, постольку он ничему нас и не учит; а обращаясь к нему как к деспоту, мы оскорбляем его, по меньшей мере в себе самих. 3Но есть и ещё одно типичное и «культурное» (хоть и несколько наивное) решение проблемы бесчеловечности Бога в пользу теистической религиозности. – Вот оно. Отношения Бога к человеку хотя и авторитарны, то есть предполагают карающую и награждающую власть, но не деспотичны, ибо воздают каждому должное, и причём вполне рациональны: просто человеку не дано видеть всего, что видит Бог. То есть, когда нам кажется, например, что мы сталкиваемся с божьим наказанием человека без его вины – мы должны быть уверены, что присутствуем при «божески рациональной» акции, направленной к его же благу. Человек тут в отношении к своему Богу – подобен собаке в отношении к человеку, – которую хозяин лечит иногда с применением самых болезненных процедур, смысла и цели которых она знать не может, и вся её разумность – в максимальном послушании, готовности всё принять безропотно и, конечно, доверять (верить). (Остроумная Лейбницева теодицея возводит приведённую бытовую в абсолют. Она гласит, что видимый мир со всем его злом – это на всякий данный момент лучший из возможных вариантов на его пути к лучшему. Но такая теодицея явно подчиняет Бога закону необходимости, то есть делает его вполне «деистическим», отрицает его как действующее в мире лицо, как личность. Зло, из воспитательных акций, снова становится просто злом неизбежным, и т.д.) Нетрудно видеть, что все возражения против Бога иррационального, но с которым человеку всё- таки удаётся наладить контакт, ещё более действенны против Бога рационального. Многие свои неудачи человек в конце концов благословляет – это факт. Они испытывают нас и закаляют; они, может ещё больше чем удачи, образуют само наше Я и тем обретают свою незаменимую ценность для нас. Редко кто хотел бы прожить свою жизнь, пусть даже и общепринято «неудачную», по- другому. И всё же далеко не за всяким худом можно разглядеть добро – взять хоть страдания нежизнеспособных детей. Если смерть предусмотрительно послана несчастным младенцам ради избавления от будущих трагедий – зачем были посланы предварительные боли и страхи? Страдания родителей?.. Отчего бы попросту не дать им родиться?.. Что до воздаяния на небесах – то теста на рациональность не выдержит ни один проект рая или ада. Возможен ли для доброго человека рай – «по соседству» с адом?.. Опять же придётся, в угоду уже этой точке зрения, отвергнуть возможность молитвы, крещения, вообще культа, как внеморального способа снискать божье благорасположение. Единственно достойным справедливого Бога «культом» (Кант это принимал за самоочевидное) было бы доброе поведение по отношению к людям без всякой «задней» мысли оказаться угодным персонально Богу (2). В общем, сам Бог, как только начинает говорить на постижимом уму языке, велит нравственному сознанию обходиться без религии… 4Разумеется, речь шла только о расхожих теодицеях. Может быть, стоило бы ещё остановиться на такой: жизнь – или, может быть, жизнь на этой земле – вообще не есть ценность (или не высшая ценность), и поэтому Бог не совершает ничего дурного для нас, попуская наши смерти. Мы держимся за свои конечные жизни, в иллюзии их высшей ценности, безмерно страдаем из-за ушедших, а между тем Бог, беря нас к себе, лишь дарит нам жизнь полную и безграничную – бессмертие. Конечно, вера в бессмертие смягчает проблему божьего деспотизма, но всё-таки не снимает её; проблема двух моралей остаётся. Ибо человеку приходится быть моральным на земле, где смерть – худшее и невосполнимое горе, убийство – тягчайший грех. Для нас земная жизнь есть ценность по определению – это то, чего мы действительно хотим и не можем относительно этого ошибаться. (Исключения – патология.) Если же наши жизни не составляют ценности для Бога, создавшего нас (пустившего в этот мир) и требующего от нас послушания, то это ли не деспотизм! Единственное, что «спасает» теистического Бога – это архаичное сознание (которого не чужд и современный человек, ибо инстинктивное никуда из нас окончательно не исчезает). Такое сознание настроено «солипсистски», кардинально эгоцентрически, в нём Бог – это нечто, хоть и стоящее надо мною и ставящее меня в зависимость, но существующее всё-таки именно для меня; других, с кем я должен был бы делить привилегию пользоваться божьей справедливостью, для религиозного солипсиста будто и не существует… («…Ту ночь Наталья с семьёй задержались на даче. Когда утром они вернулись в Москву, то увидели на месте своей многоэтажки груду развалин… С тех пор Наталья поверила в Бога, спасшего её и её детей.») Но всё это возможно это на уровне инстинктов, – на уровне сознания такая установка, конечно, не работает. 5Итак, возможно ли сосуществование этих двух этик – непостижимой авторитарно-деспотической (религиозной) и элементарной понятной человечности (золотого правила) – в одном нравственном сознании, без каких-то моральных и психологических потерь для него? Вообще говоря, в человеке могут соседствовать самые нелепые представления – как друг с другом, так и, иногда, с самой здравой жизненной практикой. Так что и представление о властном небесном Боге, жестоком господине своих земных рабов, вполне может уживаться с обыденным употреблением нами, его рабами, золотого правила на грешной земле. Вопрос в том, насколько это соседство «двух этик» полезно. Злой руководитель потребует от подчинённых всё-таки не самой доброты, а лишь послушания и порядка, а добрый человек, для того чтобы быть твёрдым в своей доброте, отнюдь не нуждается в принуждении злого руководства. И даже если «механическая» логика не найдёт ошибки в том, чтобы некая чисто деспотическая власть была заинтересована в симметричных (справедливых) отношениях между её подвластными (пожалуй, в этом, до известной степени, и заинтересован самый эгоистичный барин) – тут неизбежен конфликт в логике ценностей, душевных расположений. Логика деспотизма не может быть симпатичной логике золотого правила. Для доросших до золотого правила деспотизм ненавистен, его можно бояться – это да, но нельзя любить, – а с этим и категория «божьего страха» вновь обретает свою зловещую первобытность. Конечно, чудо на то и чудо, что ему позволено нарушать всякую логику, в том числе и моральную, ценностную. Поэтому религиозную позицию, как коренящуюся заведомо в чудесном, вне-логичном, оспорить невозможно. Но её можно – оценить, – то есть выбрать или не выбрать, хотя бы по критерию её практичности. И в настоящее время человеку, как кажется, лучше оставаться с логикой. Человек, справедливый к ближнему из страха перед высшей, внешней ему, властной инстанцией, которую не может и не смеет по-человечески понимать – вынуждается усваивать формально некоторые заповеди, но не становиться справедливым сознательно и по существу. Тому же, кто станет действительно справедливым, то есть чутким к живым людям в их живых ситуациях, необходимость обосновывать свою справедливость страхом покажется дикой или отталкивающей. Именно это мы и наблюдаем. Религиозность в морали вносит в неё дух фарисейства, а преодоление фарисейства делает ненужной, для морали, самое религиозность. Цитаты: Людвиг Фейербах«Религия есть отношение человека к своей собственной сущности – в этом заключается её истинность и нравственная спасительная сила, – но не как к своей сущности, а как к другому, отличному от него и даже противоположному ему существу; в этом заключается её неистинность, её ограниченность, её противоречие разуму и нравственности, в этом пагубный источник религиозного фанатизма, высший, метафизический принцип кровавых человеческих жертв, – одним словом, в этом заключается первопричина всех ужасов, всех потрясающих сцен в трагедии истории религии» (Сущность христианства) Иммануил Кант«В ответ на претензию к святости господней воли, исходящую из морального зла, обезображивающего этот
мир, творение божие, существует оправдание, во-первых, в том, что: «Прежде всего я принимаю как правило следующее ни в каких доказательствах не нуждающееся положение: всё, что человек сверх доброго образа жизни предполагает возможным сделать, чтобы стать угодным Богу, есть лишь иллюзия религии и лжеслужение Богу.» (Религия в пределах только разума) (1) И. Кант. О неудаче всех философских попыток теодицеи. / Трактаты и письма. М.: Наука, 1980. С. 63 Назад (2) И. Кант. Религия в пределах только разума. Там же, с. 243. Назад |
