Словник от А до Я | Приобрести Словарь | Гостевая книга
Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссеЭти заметки дополняют книгу «Словарь» (хотя не входят в его печатную версию)
Что такое глумление?• 1. Попытки определения: вышучивание святого
1. Попытки определенияСамое приблизительное определение, однако и самое интуитивно-понятное, это – – высмеивание святого. «Высмеивание» – это развлечение издевательством (демонстрацией крайнего презрения); «святое» – имеется в виду, по крайней мере, заведомо святое для кого-то другого. – Несколько развернув и уточнив, глумление – – это высмеивание чьего-либо святого (собственно религиозных святынь или же просто каких-то предельно дорогих для данного человека представлений), равнозначное его садистскому убиванию в нем. Низведение до «смехотворного» (ничтожного) чего-либо такого, что для того, кому скрыто или явно адресовано это действо, слишком дорого и что потому должно быть уважаемым хотя бы в этом качестве. Замечу, что душа вообще жива своими ценностями, так что «убивание» святого действительно родственно убийству... И еще, – что глумление – как непонимание и агрессивное отрицание высшего в человеке – это классическое проявление низости. Подробнее, что такое шутка (насмешка) и что такое святое. – Шутка – что важно в данном контексте – это то, что всегда неожиданно дезавуирует какие-то принятые «по умолчанию» представления, установки и ценности (неожиданность «схлопывания» сверх-важного производит эффект щекотки, – смех). Пожалуй, в каждой шутке есть доля глумления, оправданная своей долей истины. Насмешка же – или вышучивание, по существу демонстрация презрения – это целенаправленное убивание чьих-то жизненных ориентиров. Насмешка сама по себе есть зло и может быть оправдана лишь как орудие против какого-то превосходящего зла. Но уже явно, что должны существовать обстоятельства, в которых любые, даже безобидные шутки будут неуместны, как и темы, которых шутки не должны касаться вовсе. Это именно темы и обстоятельства, относящиеся до так называемого святого – слишком важного для человека. Кстати, синоним «в шутку» – это и «понарошку» (игра, развлечение); это тоже ее важное оправдание, в тех случаях, когда она ранит не в меру тонкокожих; но слишком важное есть слишком серьезное, такое, что уже ни в коем случае не игра. Святое же – это заведомо высшая ценность. Разумеется, именно оно, святое, не может быть предметом для шуток – низведения до смехотворного или до развлечения; святое и есть самое серьезное, что существует в духовном мире; но надо выяснить, что именно может придавать предмету или идее статус святого. Отнюдь не обязательно «святое» означает что-либо относящееся до религии, – это понятие работает и в «светском», десакрализованном варианте, – у каждого из нас есть за душой нечто, что для него слишком дорого, точнее сказать бесценно, именно свято. Так, главное из этого дорогого – это общая для всех, за исключением моральных уродов, ценность Жизни. Значение всякой жизни как таковой есть заведомо высшее из высших, оно не может быть представляемо смехотворным – то есть жизнь по определению уважаема или свята, и хотя почти надо всем в нею можно порой посмеяться, но смерть, стирающая ее самое, смерть, какая бы то ни было и чья бы то ни было, не может служить предметом для шуток. (Понятно, что «юмор висельника» есть нечто другое, чем глумление над жизнью вообще; я говорю скорее о юморе «вешателя», каковыми являются и все, кому это смешно.) Далее, святое для нас – это может быть и нечто свое особенное, сугубо персональное, – например объекты нашей любви, ставшие сверхценными для нас конкретные люди; таковые, видимо, воплощают для нас ценность Жизни вообще в некоем неповторимом и индивидуальном облике; а знаки их неповторимости – какие-то их слова, их привычки, их памятные вещи – точный светский аналог предметов религиозного культа. Есть памятники на кладбищах, есть военные и прочие мемориалы. Здесь «святое», так сказать, проходит в опасной близости с формальным; будто бы живая память превращается в ее пустой знак, мертвую букву. Порой это бывает слишком заметно, и может быть предметом моральной критики. Однако человек вообще – существо «знаковое», то есть живет более в мире слов, образов и идей, чем чистых «реалий»; чтобы освоиться с реалиями, ему надо прежде всего эти реалии обозначить, уложить в знаки, и установить гармонию в них; потому – нельзя потревожить ни один «знак», тем паче сакральный, не потревожив человека, его чувство. Мы смотрим на памятник и понимаем, что человека, в память которого он поставлен, никакой памятный знак не воскресит (и это накладывает на нас обязанность лучше заботиться, может быть, о его детях, о его начинаниях, или, если это памятник военный, об оставшихся в живых ветеранах и т.д.); однако тот, кто глумится над памятниками (например выплясывает у военного мемориала «тверк»), будто демонстрирует, что и не хотел бы никого воскрешать, даже если б оно было возможно, напротив, благословляет его смерть. Покушается, хоть и на чисто «знаковом» – но, значит, на принципиальном уровне – именно на святыню жизни. Есть как будто и вовсе формальные символы – точнее такие, где между священным и чисто формальным почти невозможно провести границу, – как например флаги, гербы, значки... Но заметьте: если вывешивание их на видных местах может даже надоедать, быть назойливым, то уж глумление над ними точно не может быть без значения и никого не оставляет равнодушным, по меньшей мере оно метит уже во что-то совершенно живое, для кого-то ценное. К этому я вернусь в своем месте. Частные личные святыни могут быть задеваемы по неведению, случайно. А в случаях издевательства над жизнью (вышучивание чьей-то смерти, «черный юмор», вроде переиначивания песни умершей Фриске «я никогда не была в Малинках» на «не была в могилке») или над предметами распространенной религиозной веры (святое для верующего – именно «животворящее», самое жизнь) мы можем сказать, и это важно, что тут области «святого» четко обозначены для каждого. И верующим и неверующим, лишь бы душевно не поврежденным, шутки над жизнью (смертью) морально нестерпимы, также и злые шутки над всем тем, что заведомо свято если не для тебя самого, то для другого, ощущаются каждым неприемлемыми. Что собственно до человека верующего, то, как сказано, кроме понятной всем святыни жизни, для него живы некоторые известные и определенные символы (понятия и даже предметы, например иконы), мистическим образом воплотившие высшие ценности, – святыни. Когда подвергаются осмеянию святыни именно этого, религиозного рода (святыни в собственном смысле слова), можно по меньшей мере констатировать, что шутник наверняка знает, что покушается на чье-то святое – знает, что не просто «критикует» или выражает «сомнение», а именно глумится. Пытается пнуть другого «в самую любовь его сердца». Если неумышленная травма не может быть названа преступлением, хотя и может быть чрезвычайно болезненна, то умышленная – понятно, преступна. Как еще можно обидеть человека, если не отобрав, поломав или каким-то образом запачкав что-нибудь из того, что ему дорого?.. Преступно глумление. Его специфика: оно, что называется, лезет в душу, и пакостит там. Тут можно заметить, что в иных религиозных и нерелигиозных исповеданиях встречаются святыни, противоречащие ценности Жизни, и в таких случаях глумление как будто оправдано. Вспомнить только, как Вольтер «погасил насмешкой костры инквизиции», и т.д. Да и что такое всякая ирония, сатира, если не разновидности глумления?.. Но об этом важном вопросе в следующей рубрике. Итак, наше определение: глумление – это мстительное проявление низости, разновидность умышленного оскорбления, когда выставляют чью-либо заведомо дорогую для него ценность или же универсальную ценность жизни в качестве чего-то предельно ничтожного (смехотворного). Короче – именно – вышучивание святого, имеющее целью убить его в ком-то. Самодовольное оскорбление другого в его святом. Добавлю очевидное, то есть ощущаемое каждым нормальным человеком, что любое оскорбление оскорбляет не только своего адресата, но всех вообще. «Не спрашивай, по ком звонит колокол». И дело не только в эмпатии, хотя и ее одной было бы достаточно. Бывает, что сам обиженный готов смириться с обидой, но не могут перенести ее окружающие, и это значит, что эмпатия включает в себя и справедливость, неравнодушие посторонних. Христианин, по доброй воле, может в ответ на удар «подставить другую щеку», но из этого не следует, что вопрос будет тем самым исчерпан для всех свидетелей злодеяния, – так устроена эмпатия. – Дело еще и в том, что оскорбление ценности задевает само чувство человеческого достоинства, за которое следует стоять всем. Если вы уважаете человека, то уважаете его ценности, все равно разделяете их или нет; ценность, какая бы то ни было, заслуживает уважения – пока, так сказать, не докажет обратного. Так, неважно, верующий вы или скептик, но вера – это почитание неких ценностей, а ценности пользуются презумпцией уважения для всех. Иконы уважаемы и для неверующих. Если бы у той же Фриске не было родственников и поклонников, которых надо было бы жалеть, глумление над ее смертью не стало бы простительнее. И т.д. 2. Глумление и ложные святыни. Сатира и глумление: ум и глупостьТерпимость вообще есть культура уважения к другому – значит, к его непохожим на наши ценности. Любые, кем-то почитаемые ценности, святыни, пользуются в добрых и достойных людях презумпцией уважения – если только не будет однозначно доказано, что эти святыни уважения не заслуживают. В качестве такого доказательства, свидетельства преступности, имеет вес только одно: жестокость, угроза святыне жизни. В этом случае это святыни ложные. Ценности не суть вопрос научного доказательства, это вопрос личных предрасположений и моральной необходимости, и потому, повторю – и именно с точки зрения скептиков, а не верующих – нет ложных святынь, кроме жестоких. Есть впрочем еще случай фарисейства или лицемерия, когда святыни не ложны, но становятся такими и служат злу в чьих-то недобросовестных руках, почему-либо присвоивших себе «ключи уразумения». В руках лицемеров ложны любые святыни. Так вот, «погасить» ложную святыню легче всего, не «переспорив» ее (ибо святыни вообще «недоказуемы», они аксиоматичны или иррациональны), а продемонстрировав ее ничтожество. Именно, высмеяв. «Глумление» – похоже на «глупление», демонстрация иррационального как как чего-то не не вне-, а не-разумного, или простой бессмыслицы или глупости. Жестокость вообще – единственная вещь, против которой все средства хороши, и из них издевка, если она действенней войны, еще может быть самое лучшее. Но я не называл бы никакую издевку над жестокими установками «глумлением». Ибо жестокость, как направленность против Жизни, именно и есть – анти-святыня, дьявольщина. Если определить глупость как непонимание существа дела, то глумление – это самая большая глупость, какая только может существовать. Оно не понимает главного: того, что святое существует, – не понимает бесцености (святости) Жизни и сопряженного с этим личного существования, человеческого достоинства; ведь именно в этом абсолютном масштабе, в конце концов, что-то и может выглядеть мелким, достойном насмешки, – потому что сам масштаб абсолютно серьезен. Почти все в мире может быть предметом для шуток, но именно потому, что есть в человеческом универсуме это абсолютно серьезное; глупость же – мышление и чувствование не по существу, без ощущения, зачем вообще мыслить и чувствовать – это какая-то обескураживающая несерьезность... Оттого первый признак глумления – глупость, психический примитив, наивный цинизм психически одноклеточного существа. Глупая шутка – только гадость (глумление). Об этом еще пойдет речь в рубрике о цинизме. Так как глумление по существу глупо, то – по принципу «что ни сделает дурак, все он сделает не так» – оно «контрпродуктивно» даже тогда, когда будто бы направлено против реальных зол. Глумлением не погасишь и ложных (жестоких) святынь, а только распалишь огонь: так, если и могут возникать претензии к каким-то ветвям или лжетолкованиям ислама (не говоря уж о глумлении над Троицей и многом другом), то глумление наподобие похабных картинок Шарли способно только радикализовать самое худшее в нем. Ибо энергия исходного злого заблуждения будет в этом случае помножена, в заблуждающихся, на сознание их очевидной правоты. Теперь проясняется вопрос – а что такое сатира, например Салтыкова-Щедрина? Разве она не бывает иногда слишком похожей на вышучивание чего-то для кого-то святого, то есть разве не глумление? – Думаю, все-таки это никогда не ниспровержение святого, а борьба с лицемерием. Хоть порой она и проходит по грани с таким вышучиванием, и все таки: духовный уровень, ум, сознание истиных ценностей – вот что отличает юмор и сатиру от глумления. Ум, во всяком случае – не может быть низок. То же отличает иронию от издевки. Ирония вещь злая, и все-таки она знает ценности, а издевка – нет. Да, различие между ними неформальное, такое, которое не растолкуешь заступившему на путь непонимания, и все же оно есть. Это различие в духовном уровне того и другого. Ум безусловно отличается от глупости, хотя видно это только уму. Добро отличается от зла, хотя злому этого не объяснить. Ум и добро заодно – для них существует главное и ценное. Глумление же – чистое зло, дело сатанинское. Оно же – элементарная низость, незнание высшего. Ведь, как сказал тот же Салтыков, – «Что такое сатана? Это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различать ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы». Если современные российские глумцы-элитарии со своими идолами «пуськами» и проч. и не полностью подпадают под это определение, то, факт, они – взялись прислуживать сатане. 3. Глумление и оскорблениеОскорбляют – в достоинстве. Личное достоинство – одна из общечеловеческих святынь: это особая ценность уникальности, неповторимости индивида, каждого «Я», моей собственной неповторимости (личности). То есть глумление – понятие более общее, чем оскорбление: это низведение в прах любого святого, а не только частной святыни личности. Глумление по существу и хуже, чем просто оскорбление, поскольку и в святом для нас есть какая-то иерархия, и некоторое святое для себя человек может ставить и выше святыни собственной личности. Например известная матерная формула – это оскорбление-глумление. Оскорбления «в Бога, душу, мать» – это глумления, хуже прямых оскорблений. Задевая любые ценности (глумясь), оскорбляют как минимум каждого, кто эти ценности разделяет. Если ответная реакция на не-адресное глумление редко бывает столь острой, как реакция на личное оскорбление, то лишь потому, что глумление над общими многим святынями в меньшей степени задевает персональное самолюбие (оно задевает достоинство, но не самолюбие, которые суть разные вещи). Разумеется, кощунствуя – оскорбляя чьи-то религиозные святыни (например скача в подштанниках и выкрикивая глупости перед алтарем, как поступили упоминавшиеся уже «вокалистки»), – глумец не может оправдаться тем, что он никого конкретно не оскорбил. Он оскорбил чье-то святое, зная, что оно для него свято. Как еще, собственно, можно человека оскорбить? Разве что ударить?.. Безусловно, сомнение атеистов и скептиков в том, что данные святыни для кого-то действительно могут быть святы – не оправдание. Скорее, это продолжение того же действа – глумления. Вообще же святое – это главное содержание всякой личности. (Так что смерть всех ценностей в человеке – если б таковая была возможна – это была бы его душевная смерть, полная готовность к самоубийству. Даже деньги, кто не умеет любить ничего другого, любят «бескорыстно» – как это заметил и оценил в Шуре Балаганове Остап Бендер. – Есть, не помню чей, мудрый рассказ о красноармейце, крушившем иконы на глазах священника, и глумливо спросившем его: что ж твой Бог ничего мне не сделает? – на что тот ответил, в изумлении: а что же с тобой еще можно сделать?.. – В принципе священник был прав.) 4. Глумление и кощунство, святотатство, хулаГлумление подразумевает кощунство, то есть словесное или практическое покушение на святое (в особенности религиозное). Кощунство же, в чисто религиозном смысле этого слова, может и не содержать собственно глумления (насмешки): тут достаточно факта непризнания каких-то догматов, например, божественной природы Христа. Кощунство, как метафора для каких-то нерелигиозных отношений, кажется, без глумления не существует, это было бы просто дискуссия или критика. Так, выраженное и агрессивное словесное кощунство, или хула – это всякое словесное оскорбление святого, с глумлением или без. Святотатство – «кощунство действием», оно тоже может и не содержать собственно глумления (насмешки), хотя, конечно, как и хула, очень склонно пользоваться и этим инструментом насилия над чужим святым. Показательно, что руины разрушенных в эпоху принудительного атеизма храмов всегда были исписаны и разрисованы непристойностями, то есть вандализм властей сопровождался какой-то стихийной охотой масс поглумиться. «Храм оставленный», точно, оставался храмом, но только уже для бесовских, или по-человечески низменных, сил. Видимо, сам статус святого, как чего-то превосходящего обыденное, щекотлив для обыденного сознания, и вызывает подсознательную мелкую и низкую страстишку реванша, которая и находит выражение при всякой возможности. 5. Глумление: не десакрализация, а дегуманизация (расчеловечивание)Замечу предварительно: что до собственно религиозных ценностей, святынь, то тут и законченный атеист поймет, что вряд ли что-нибудь могло быть «сакрализовано», стать священным для человека, что не имело бы корней в его собственной природе. И уже потому требует особо бережного отношения к себе. Так что такое десакрализация? Во всяком случае, не глумление. Это только разыскание рациональных основ под тем, что до того воспринималось как могущее быть обоснованным лишь мистически, как Богом данное. Самый важный пример десакрализации – это десакрализация морали. Очевидно, что «десакрализовать» заповеди «не убей, не укради, не лжесвидетельствуй» не значит сказать: убивай, воруй и лги сколько хочешь, а – не делай этого, потому что сам этого не можешь хотеть. Если считалось и верилось, что моральные принципы могут быть обоснованы лишь божественным произволом, то, скажем, гуманистическая точка зрения – в том, что эти принципы обоснованы, фактически, самой природой человека, сформировавшейся такой ввиду необходимости общего выживания человеческого рода. «Десакрализованное» здесь – такое, которое работает и без божественного присмотра, то есть как раз никак не иллюзорное (для неверующих), а самое реальное. Как бы к сему ни относиться, считать ли это полезной истиной или опасным заблуждением, но, точно, десакрализация морали отнюдь не призвана уничтожить мораль. Скорее, подвести под нее прочный умопостижимый фундамент. Вообще «святыни» в своем десакрализованном варианте – это «ценности», а высшие, безусловные святыни – ценности общечеловеческие, конституирующие человека. То есть, повторю, десакрализация – отнюдь не отрицает того, что десакрализует, и даже не «развенчивает» его; даже если, в случае ложных святынь, такое развенчание и может произойти, и ложные святыни (идолы) падут, – она направлена отнюдь не на это, – не на убивание ценностей вообще. Глумление исключается. Глумление – не десакрализация, а дегуманизация, расчеловечивание. «Суббота» (святое) ведь не для чего иного, как «для человека» (святое есть то, что призвано составить лучшее в человеке и что не может быть направлено против него самого). Пожалуй, это положение Христа уже содержит некую «десакрализацию», однако не перестает быть священным. Потому, вы можете десакрализовать для себя любую божью заповедь, то есть осознать ее содержание ценностью для себя самого, своею собственной внутренней потребностью, а не слепым послушанием высшему авторитету, – но если вы глумитесь над ней, как над святыней, то плюете уже прямо в человеческую душу. Возьмем теперь ценности собственно человеческие – те из них, что явно сакрализуются людьми. Так, можно ли называть «десакрализацией» перформенсы, когда, например, что-то там жарят (отнюдь не умирая с голоду) на Вечном огне? Нет, конечно, – только глумлением, и метит оно конечно не в формализм, который действительно может присутствовать на официальных церемониях у Вечного огня, а в человека вообще, в людей, – как тех, кто погиб, так и тех, кому может и должен быть кто-то дорог. Если «это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым» (как сказал Маркс по поводу насмешек Лукиана над богами), – тогда получается, что в прошлом, осмеяв и оплевав, пытаются оставить и похоронить самые совесть с жалостью, все, что составляет человечность. Ну а если речь идет, скажем, о фашистских символах, то их нужно не «десакрализовать», а прямо понимать как дьявольские, и – если это может быть смешно – высмеивать (синоним «глумиться» тут не подходит), ибо тут и надо попасть в человека, избравшего для себя эти символы в качестве святынь. Впрочем, если можно перевоспитать его без оскорблений, это будет предпочтительней. 6. Осквернение символов, вандализм.
|
