Александр Круглов (Абелев). Афоризмы, мысли, эссе Этика Христа как «ситуативная этика» или совесть Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями... (Ин. 15) Саму идею «ситуативной» этики можно изложить в следующих простых положениях. (Причем оказывается, что легче всего иллюстрировать ее словами Христа.) 1. Добро – это задача, а не правило (или: задачей поступка является только само добро, а не послушание обычаям, законам, божьим заповедям и т.д.). Вы можете быть совершенно чистыми перед имеющимися моральными законами, «алгоритмами» нравственного поведения, можете даже многим жертвовать этим законам, жизнь им посвятить или вовсе отдать, и однако все это может оказаться «не то»: главным в истинно моральном поведении остается сама моральная задача, ее результат – «плод добрый». Самая строгая нравственность, не приносящая такого плода (не имеющая в виду ощутимого результата, реального добра кому-то, но лишь верность моральным правилам, хотя бы и освященным самим Господом) – это такая «бесплодная смоковница», которую (звучит жестко, не дело не в этом) «срубают и бросают в огонь». 2. Моральная задача неформализуема, должна определяться для каждой конкретной ситуации, и в каждой таковой способна вступать в конфликт с моральным правилом (хотя и направленному к решению той же задачи). Решение моральной задачи («добрый плод», результат) имеет приоритет перед буквальной верностью моральному правилу; гибель морали – в формализме. Смысл самогó морального правила, любого, насколько оно достойно называться моральным (и если это мораль не сатаниста) – тоже, надо думать – «плод добрый». Однако проблемная ситуация и означает такую, в которой точное исполнение морального правила будет означать реальное зло. Следовательно, исходить в своих моральных решениях в первую очередь из моральной задачи, а не отталкиваться от правила-алгоритма, – значит исполнять правила по их «духу», а не по «букве»: по смыслу и существу, а не по форме (которой ведь можно прикрыть и прямую недобросовестность – что называется, например, «крючкотворством»). Так, в случае коллизии правил каким-то одним из них приходится жертвовать ради какого-то другого, более важного – например формальной честностью ради спасения чьей-то жизни, и т.д. Здесь не «цель оправдывает средства» (хотя и похоже на то), но конкретное реальное добро, в конкретной ситуации, вынуждает к отступлению от абстрактно добрых правил. «Ситуативная этика», нарушая правила, «пришла», как Христос, именно «не нарушить, а исполнить»; эта этика – непрерывная война со всяким формализмом. Тем нравственным формализмом, которое во времена Христа воплотилось в правоверном фарисействе – по Христу, лицемерии, самой возмутительной форме моральной неправды. 3. Моральная задача по существу не отличалась бы от морального правила, если бы была, подобно ему, сакральна (то есть лежала бы вне рационального осмысления и критики, как Божья заповедь); таким образом, моральная задача должна быть делом разумения каждого, его «своей головы». Что же представляет собою добро за вычетом непостижимого человеческому уму? В общем виде ответ ясен: если критерии добра не сакральны, то они – человеческие и непосредственно каждому данные. Для тебя – добро, когда тебя избавляют от боли, выручают в беде, считаются с твоими интересами, уважают твое интимное и т.д., и тут тебе не надо больше ничего объяснять? Отсюда и твоя моральная задача – поступай и с другими так, как хотел бы, чтобы с тобой поступали. «Добрый плод» – когда какому-то реальному другому лицу от твоего поступка станет (и не за счет кого-то третьего) реально лучше. В «золотом правиле» (или скорее «не-правиле» думать каждый раз заново о том, как бы отнесся к твоему поступку по отношению к другому, на его месте, ты сам) – «весь закон и пророки». То есть подлинный смысл всех тех священных моральных заповедей, которые дают человеку «закон и пророки», – только реальное добро («плод добрый»), и тому, кто понимает их именно так, по их смыслу – сами эти правила становятся фактически не нужны. Так для путника отпадает нужда в любых ориентирах, едва в поле его зрения появится сама цель. Что же до тех авторитетов, кто воспитывает паству в духе буквального подчинения заповедям, то они – «слепые вожди слепых»… Высшая моральная способность и главная обязанность, можно сказать еще, – это ставить себя на место другого. Это – сострадательность, «эмпатия». 4. В отличие от морального правила, моральная задача не может быть исполнена так, чтобы человек хоть когда-нибудь считал себя вполне «рассчитавшимся» с совестью. Самое честное послушание правилам уже не составляет заслуги, но и задачи нас никогда не оставляют, да и никогда не бывают достаточно определенными для того, чтобы в какой-то момент посчитать хоть какую-то из них окончательно решенной, – каждую надо постоянно выяснять, уточнять «по месту». Постоянная нравственная задача также и в том, чтобы осознавать новые задачи. Отсюда, ситуативная мораль с ее принципиальной неформализуемостью тяготеет к «максимальности», – предельной, абсолютной требовательности. «Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: “рака”, подлежит синедриону; а кто скажет: “безумный”, подлежит геенне огненной», – и т.д. 5. Однако именно в силу неформализуемости моральной задачи, из которой следует ее максимальность, ситуативная мораль оказывается, парадоксальным образом, и максимально «ситуативно» снисходительной. Полный учет всего, что нужно учесть в живой ситуации, не оставит места ни для слишком определенных решений, ни, тем более, для категорического суда над другими. Так, что блудница может быть избавлена от законного наказания, мытари и грешники могут восседать рядом с божеством, раскаявшийся разбойник, на заслуженном кресте, может быть удостоен рая, и т.д. Сам Христос, лицо божественное, может смягчать свои принципы и менять решения под влиянием просьб и аргументов («был послан к сынам дома Израилева» – но помог и хананеянке, и т.д.). А уж что до осуждения других – то тут едва ли не главное в христианстве: «не судите и не судимы будете», «и что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего», «прощайте не до семи, а до семижды семидесяти раз», «кто без греха, первый брось в нее камень», «ныне же будешь со Мною в раю»… 6. Коль скоро ситуативная этика не может ориентироваться ни на что другое, как на эмпатию – и в первую очередь на сочувствие, сострадание – то для нее, в этом плане, не существует никаких социальных иерархий, она их постоянно «переворачивает», ее естественный объект – скорее «низы», слабые и падшие, чем даже заслуженные «верхи» человеческих иерархий. Ситуативная этика, таким образом, «кинична». Для сострадания нет предметов, достойных его больше или меньше, – мера жалости определяется лишь мерой потребности в нем. Дети, больные, слабые и даже виноватые («малые», «плачущие», «обремененные», «грешные», «заблудшие») – все оказываются его «достойны», – но не преуспевающие и даже не праведные. То есть и те и другие уже получают свое воздаяние, – Христос же «послан», как он сам говорит, «не к ним». Если нормативная этика естественно наклонна чтить существующие иерархии, ибо существующее есть победившее (сила), а послушание правилам вырастает из послушания силе – то для ситуативной этики «последние» в иерархиях то и дело будут «становиться первыми». В ней «камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла». «Малые сии» будут и «большими в Царствии Небесном», и одной нашедшейся «заблудшей овце» ее «пастырь» будет больше рад, чем существованию девяноста девяти благополучных. «Перевернутыми» окажутся и сами иерархические ценности (совершенно по «кинически») – то, о чем принято заботиться, представится жалкой тщетой («Соломон во всей его славе» не покажется более великолепным, чем полевой цветок, никакая забота «не прибавит росту хоть на локоть», и т.д.). Иерархическое сознание, ориентированное на ценности силы и преуспевания, и которое было с прежней этикой практически заодно – будет представляться новой этике чем-то отталкивающим и чужеродным; этому сознанию попасть в «Царство Божие» (новой этики) – труднее, чем «верблюду пролезть в игольное ушко». Итак, повторю эти положения ситуативной этики. Все они вытекают из первого: (1) моральная задача, ее решение, «плод добрый», приоритетны над моральным правилом – результат над алгоритмом; (2) решение моральной задачи неформализуемо, – конфликт между «духом» и «буквой» морали в живых ситуациях признается закономерным (и решается в пользу «духа»); (3) моральная задача в отличие от сакрального морального правила должна быть открыта человеческому разумению, быть «человечной», определяться по человеческим критериям – то есть определяться естественным сочувствием, «эмпатией», «поступай с другими так…»; (4) в силу принципиальной неформализуемости моральной задачи, ситуативистская мораль тяготеет к максимальности, абсолютности; (5) в силу той же неформализуемости, недостижимости и неопределенности морального абсолюта максимальная требовательность совестливого субъекта по отношению к себе исключает самоуверенность в нем, и означает столь же безмерную его снисходительность по отношению к другим; (6) ситуативная этика, движимая сострадательностью, переворачивает земные иерархии, «кинична», делает «последних первыми». (Если охарактеризовать одним словом каждый этот пункт, то – моральная задача: приоритетна, неформализуема, человечна, максимальна, снисходительна, кинична.) И все это, очевидно, не что иное, как тезисы самой совести. Ибо совесть – (1) не дает человеку успокоиться на том, что все было сделано «как полагается», «чин чином», если ничего хорошего из поступка не могло выйти; ей нужен лишь «плод добрый»; (2) знает, что формально можно быть правым, а по сути – даже и негодяем (подобно «гробу крашеному»), – и требует, конечно, добра по сути; (3) представляет собой рефлексию (со-весть, со-ведение, сопутствующее поведению его осознание), то есть именно работу разума (увы, чаще всего уже над нашими ошибками) – она не отключает, в пользу каких-то заповедных для критики святынь, а бесконечно задействует наше собственное критическое разумение; и это разумение учит нас не механически прикладывать относящиеся к проблемной моральной ситуации правила, а ставить себя, «вживую», на место других ее участников, – учит «эмпатии» или сочувствию, состраданию; (4) испытывает отвращение к формальным решениям моральных проблем, таких «чтобы только отделаться», и, таким образом, всегда «болит», хочет от нас всегда максимума; (5) не дает нам быть слишком решительными, когда речь идет о наших собственных поступках, и сколько-нибудь категоричными, года речь идет о поступках других людей; при виде чужого греха, она заставляет нас тут же вспомнить подобный в себе самих, и не сметь осуждать – быть в этом отношении безмерно снисходительными; (6) не различает лиц, достойных или недостойных ее внимания; ее «сестра» – жалость, а жалость не ведает иерархий; жалость и совесть – «киники». Учение Христа – совесть. Теперь я приведу некоторые евангельские тексты и дам к ним комментарии, в свете приведенных положений. Ни с какими специалистами, теологами или религиоведами, даже близко не думаю конкурировать. Местоимения, относящиеся к божественным лицам, в своих комментариях пишу со строчной, в цитатах, естественно, с прописной. Приношу также извинения за форму цитирования – я цитирую не в принятой для библейских текстов форме, то есть без указания номеров стихов (а в начале и вовсе без указания источника, но эти цитаты будут повторены в тексте уже со ссылками на главы). Главы в Евангелиях достаточно короткие, читателю это не доставит хлопот, а я хотел, чтобы столь авторитетные слова легче было прочесть, так сказать, «просто». Пользуюсь Синодальным переводом.   *     *      *   Евангелие от Матфея, глава 3 – Мф. 3 «В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, И говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» Призыв к общему покаянию (осознанию своей неправоты перед Богом), непременный в устах каждого нового пророка – и Христа тоже – это призыв к человеческому большинству очнуться и признать, что то, что стало в нем нормой, есть грех. Что норма опасно отстала от божественных требований. Надо заметить: кто хочет тотальной власти над душой другого человека, постарается убедить его в какой-то своей тотальной вине, это лишает человека опоры на самого себя. Характер пророка опасно близок к деспотическому. Но как бы то ни было, пророк – видит сущую правду: что есть – трагически отличается от того, что должно быть; сколь многое из того, что устоялось, освящено временем, что есть норма и правило, – на самом деле, в свете истинных критериев («Царства небесного») есть болезнь и даже преступление, нечто ведущее к «концу света». Чем люди и гордятся – в том самом должны каяться! (В наше время «пророком» должен быть каждый человек с начальным образованием: простейшие и широко известные статистические выкладки свидетельствуют о том, что «нормальный» образ жизни современного человека ведет именно к концу света – ядерному, экологическому, вирусному... Удивительное отличие современного «пророка» от пророка древнего в том, что знание этого факта не мешает ему оставаться обывателем, и причем скорее распущенным, чем добропорядочным! На всеобщее «покаяние» никто теперь не надеется и от себя такового не требует, – надеются на какие-нибудь новые технологии, позволившие бы ничего в своей жизни не менять, да на какие-нибудь государственные меры…) Христос же – пророк самый радикальный из всех. Его задача – даже не в том, чтобы вернуть норму на ее должный божественный уровень, а в том, чтобы возвысить совесть над самóю священной нормой (поднять нравственное сознание над самым строгим нормативизмом).   «Увидев же Иоанн многих фарисеев и саддукеев, идущих к нему креститься, сказал им: порождения ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева? сотворите же достойный плод покаяния и не думайте говорить в себе: “отец у нас Авраам”, ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» «Порождения ехиднины» (менее авторитетный оригинал перевели бы на современный русский, наверное, как «сукины дети») – это об особо правоверных, чей грех состоит именно в том, что они вменяют себе в праведность скрупулезное исполнение религиозного закона. Интересно, что за праведностью этого рода Иоанн, по Евангелию, не колеблясь прозревает снобистское чувство (и не тешьте себя мыслью, что «отец у нас Авраам»): подобный способ служения не имел бы смысла, если бы не подчеркивал групповую избранность и не питал чванства, ведь никакого «доброго плода» (ощутимой пользы кому бы то ни было) это служение явно в виду не имеет. Претензии на избранность у Бога, однако, наглы и бессмысленны. А для праведности, полагающей, что Богу можно служить, не служа людям, готова уже «и секира»: ее следует лишь «срубить и бросить в огонь». То же и Кант говорил: «Все, что мы считаем возможным сделать сверх доброго образа жизни, чтобы стать угодными Богу, есть лжеслужение и иллюзия религии» (то есть, получается, все культовые действа – «срубить и бросить в огонь»…). Как видим, фарисейского умонастроения не побороло, за тысячи лет, само восторжествовавшее христианство. Да иначе и быть не могло, ведь церковь, как социальный институт, присваивая себе «ключи уразумения» истины и вводя иерархию там, где, с точки зрения ситуативной этики, необходима «своя голова» каждого, неминуемо плодит фарисейство.   «Тогда приходит Иисус из Галилеи на Иордан к Иоанну креститься от него. Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду» Здесь, любопытно, Христос как бы осмысляет явление формализма – формы «исполнения всякой правды», – формы, имеющей некоторое самодовлеющее значение, подобное тому, какое она имеет в праве. И Христос даже подчиняется этому формализму. «Оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду»: «да ладно, оставим пока, – форма есть форма».   Мф. 4 «Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» Здесь – важный пункт, который, наверное, надо было отметить еще при перечислении основных положений ситуативной этики. «Плод добрый» – это, действительно, реальная польза кому-то реальному. Но «реальная», конечно, не значит – только материальная (хотя и она тоже). Ибо человек – существо, которое живо «не хлебом единым» (и хлебом тоже, о нем ведь можно даже молиться, но не только им). А что это за «всякое слово, исходящее из уст Божиих»? Понятно – истина, добро, красота. Человек «жив» и ими тоже – то есть имеет насущную потребность и в правде самой по себе, и в добрых отношениях, и в переживании прекрасного.   «Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего» А не переводится ли это «не искушай Господа Бога твоего» примерно как «на Бога надейся, но сам не плошай»? В этом случае это высказывание тоже имеет свое отношение к ситуативной этике: Бог не заменяет тебе твоего собственного разумения.   «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» На предыдущие происки дьявола Христос отвечает ссылками на Писание, а на предложение власти говорит просто и грубо: отойди, сатана. (Буквально-то Христос, как говорится в этом отрывке, отказался поклониться сатане, потому что поклоняться надо Богу – но мне кажется, смысл все-таки в том, что он отказался именно от власти. Можно подумать, что Христу могло вообще хотеться земной политической власти, «царств», и он не взял их лишь потому, что не захотел унизиться перед сатаной! А потребуй сатана меньшего унижения, то и согласился бы!.. Это ерунда. Смысл в том, скорее, что сама власть – это и есть для Христа сатана, ей-то он и говорит: прочь от меня.) Религия Христа – это, в главном, этика. Политика, сфера, где в наибольшей мере важнейшие моральные установки искушаются какими-то общими задачами и целями социума, – это настоящий кошмар этики. Правда, самой ситуативной этикой только и можно оправдать политику, это систематическое оправдание подлости необходимостью общего выживания или блага большинства. Но, заметим, с точки зрения ситуативной этики вынужденный и необходимый выбор из двух зол меньшего зла все-таки не делает это меньшее зло добром, не избавляет деятеля вполне от мук совести. Политика остается кошмаром и для этики ситуативной.   Мф. 5 «Увидев народ, Он взошел на гору; и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня» Итак, блаженны (наверное: «пусть станут счастливы, я так хочу этого!») негордые, несчастные, скромные, жалостливые, гонимые… Но не: великие, сильные, знатные, прославленные… Богатые – те уже «получили свое утешение». И «горе» даже тому, о ком все «будут говорить хорошо» (Лк. 6), хотя ведь это последнее значит, что таковой был в ладу с общепринятой нравственностью... Надо заметить – житейская практика, формулируемая и не формулируемая общепринятость, отнюдь не на стороне «нищих духом» (а на стороне самоуверенных), плачущих («несчастный» – ругательство, «жалкий» – презренный), милостивых (таковые в наше время называются презрительно «добренькими»), чистых сердцем («простота хуже воровства»)… И сила и благополучие – добропорядочным обывателем естественно уважаемы, и никогда обыватель (особенно сильный и благополучный) не поверит в то, что поносить их можно не из зависти… Так же, как Христос, чувствовать и учить может только тот, для кого нравственность – это, первое и главное, есть живая сострадательность. В делах сострадания состоит и смысл, главная задача, ситуативной этики.   «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» Ситуативная этика максимальна, и когда она по видимости нарушает отдельные «черты из закона», то для того, чтобы исполнить, поистине, его «весь». Кто-то из наблюдавших за Христом явно думал, что Христос преступает священный закон; безусловно, на то имелись фактические основания. Но эти наблюдавшие должны были – как и мы должны – понять, что, чтобы «исполнить» добро по его духу, абсолютно, – по букве бывает необходимо и «нарушить». Что подлинная мораль ситуативна. Факт же, что любое правило из «закона или пророков» может иметь в виду лишь то самое добро, какое понятно доброму человеку, и ничего кроме него или тем паче вразрез с ним – даже не обсуждается; до такой степени, видимо, это кажется Христу очевидным.   «Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» Праведность книжников и фарисеев, выходит, даже и не отрицается! – но их следует превзойти не в их собственной, а в другой, новой системе нравственных координат. Предлагается принципиально иной, чем у фарисеев, и абсолютно превосходящий тип праведности. Именно, подразумевающий ответственность перед самой моральной задачей, а не перед моральным правилом; перед страждущим (человеком), а не перед божеством. (Вспомним: отказывает Христу в помощи тот, кто отказывает в этом нищему. Понимать ли это так, что нищим надо помогать исключительно «ради Христа», то есть как требование служения Христу? Или так, что Христу нельзя послужить иначе, кроме как, например, помочь нищему?..)   «Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: “рака”, подлежит синедриону; а кто скажет: “безумный”, подлежит геенне огненной. Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой. Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним <…> Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. <…> Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе <…> Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» То же и в гл. 18: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную» Ну да: ситуативная этика, и это одна из характернейших черт этики Христа, – максимальна, ибо неформальна. Сверхтребовательна – та самая этика, которую мы знаем и бесконечно снисходительной, неосуждающей, всепрощающей…   «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (В Евангелии от Луки, гл. 6, вместо аргумента «ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» и призыва «будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» говорится: «…ибо он благ и к неблагодарным и злым»; «итак будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд».) «Око за око» – принцип рациональный, справедливый и даже умеренный: возмездие не должно превышать ущерб (тогда как мстить естественнее не только за фактический ущерб, но и сверх того за обиду, ущерб «моральный»). Христос идет бесконечно дальше – требует посильного только абсолюту, Отцу Небесному – вовсе отказаться от мести, и даже учит «кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». (Надо признать, что «Отец Небесный», как то явствует из всех доступных священных текстов и в том числе, увы, из Евангелий, как они записаны евангелистами – как раз только и делает, что карает и награждает. Однако у Христа явно зреет совсем иной образ божества… Но это тема особая.) Значение этого и других подобных текстов, конечно, безмерно больше, чем только иллюстрация «максимальности» ситуационизма. Например, здесь видно и то, как максимализм этики Христа естественно смыкается с ее сверхснисходительностью. А в словах «любите врагов ваших» видится тот кардинальный переворот в этике (переворот, далеко не завершенный и по настоящее время), в результате коего взаимные нравственные отношения перестанут быть только признаком родственных или квази-родственных отношений (национальных, внутригрупповых, государственных), но станут естественными отношениями всякого человека ко всякому человеку и ко всему живому вообще («и если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?»). «Любить врагов» по смыслу самих этих слов невозможно, но относиться по человечески нужно, конечно, и к «врагам» (оппонентам, конкурентам…).   Мф. 6 «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» Мне кажется, настоящий нерв этого высказывания – не обещание «явного» воздаяния за тайное, но с дальним расчетом, благодеяние, а призыв к осознанию того, что истинное благодеяние есть «тайное», то есть личностное. Смысловое ударение – на «тайное», а не на «воздаст». Это – поворот, ибо всему, что исходит от общества – как и нормативной морали – как раз подобает быть публичным! Но «ситуативная» мораль становится делом глубоко личным, делом личности.   «И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны; не уподобляйтесь им, ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь» Как надлежит молиться – вопрос, как будто, чисто религиозный и не относящийся к нашей теме. Однако и в нашем контексте интересно отметить следующее. Опоры нормативной нравственности – то есть нравственности ориентированной на общее для всех сакральное правило (а не задачу) – Бог и социум. В этой связи характерно снижение, в учении Христа, роли молитвы вообще и ее социально-нормирующей роли, – притом что молитва, насколько я понимаю, есть главное выражение культа. Итак, молиться надо тайно, в своей комнате и закрыв двери (хм! – а церковь?..), это дело сугубо личное. Притом «знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него» – то есть и вообще это дело не обязательное, Богу не нужное; скорее, это выражение вашего умонастроения, нужное только вам. И вместо всех молитв, если уж угодно молиться, – достаточно нескольких самых простых слов… (А слова эти выражают – веру в доброго незримого «Отца» и надежду на его общее признание; надежду на полное осуществление этой доброй воли в мире; скромнейшее пожелание, для своего плотского существа, всего лишь «хлеба насущного» и ничего более; осознание своей неизбежной моральной слабости и следующую отсюда готовность прощать ее другим; и снова признание своей слабости – просьба о помощи против искушений. И все.)   «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и мамоне» Слова эти напоминают о том, что ситуативная этика не есть этика утилитаризма (хотя и ставит во главу угла «добрый плод»), и не есть какой-то компромисс с корыстью (хотя постоянно и оправдывает отступления от правил). Напротив! Именно новая этика – новая религия – окончательно порывает с корыстным мотивом в себе. Подчиняться чему-либо, не спрашивая «почему», можно лишь из страха или корысти; так и бывает с религиозной авторитарно-нормативной этикой, где послушанием выслуживают богоугодность. Новая же этика требует осознания цели морального поступка – и он тем самым становится личным делом каждого, нужным ему самому. («Все мое – твое», как сказал отец блудного сына сыну благоразумному, и потому он не нуждается в поощрениях.) Прежняя система ценностей не исключала ценностей преуспеяния, Бог требовал только дани, да ведь богатый и дань платит более крупную; земные иерархии власти и богатства завершались в Боге, и за преуспевающего, видимо, стоял сам Бог! – Но даже когда задачи преуспеяния и не противоречат прямо новой системе ценностей, они несовместимы с нею уже психологически, именно «по духу»: «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», «никто не может служить двум господам».   «Посему говорю вам: не заботьтесь для души <жизни> вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы» Все это – и по существу и даже по форме – кинизм. (Действительно, сказали бы вы своим детям: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их… Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них…»? Я бы побоялся, хотя словами этими восхищаюсь…) Кинизм – это такая система ценностей, при которой многие ценности абсолютного большинства людей будут закономерно восприниматься «суетой сует», пустейшей и глупой тщетой. Кинизм признает лишь подлинные ценности, то есть такие, в число каковых не попадают ни человеческие условности (авторитеты, ранги, престиж), ни материальности сверх «насущного хлеба», над которыми оказываются властными жалкие «моль и ржа»; но именно этими нелепыми ценностями и живет большинство, и, наверное, не может иначе… И притом именно послушание «человека из большинства» правилам, по которым живет его большинство, и составляет его нравственность. Для кинизма эта нравственность есть лишь (пользуясь новой лексикой) «конформизм» (косность) или фарисейство, а для косности и фарисейства, распространенной «нормативной» нравственности, кинизм – это только «цинизм», отталкивающие глумление над тем, на чем строится жизнь человека и что потому должно оставаться неприкасаемо для критики, свято. Вообще, сам кинизм отнюдь не безрелигиозен (как я доказывал в другом месте, не атеистичен даже кинизм нигилистов – там был Бог-общество, общественный интерес). Человеческие условности, эти мелкие святыни, рассыпающиеся от одного пристального взгляда, не выдерживают испытания не только рациональностью, но и серьезной верой во что-либо. «Не заботился» Диоген (позавидовавший бы, я полагаю, приведенным формулировкам Христа), «не заботился» и Торо, этот замечательный киник века девятнадцатого. Последний полагал, что «заботиться» не надо потому, что большинство человеческих изнурительных забот посвящены чему-то совершенно ненужному и излишнему, тогда как все по-настоящему необходимое доставляется трудом вполне посильным каждому здоровому человеку. В более трудные времена Христа и в обеспечении «насущного хлеба» приходилось больше рассчитывать на помощь всевышнего. Но разница не принципиальна. Безусловно, для нормативной этики этика ситуативная – это только цинизм, хитроумное «расшатывание основ» и «краеугольных камней» под благовидными предлогами желания добра. Безусловно же, и великий пример Христа это подтверждает, что ситуативная этика включает в себя и что-то от кинического мировоззрения. (Вряд ли можно сказать, что ситуативная этика непременно должна воспрещать «заботиться», тем более, что нравственный поступок тоже «забота», – но здесь – логика не прямая, скорее психологическая.)   Мф. 7 «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: “дай, я выну сучок из глаза твоего”, а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» Учение Христа – совесть. Совесть неформальна («ситуативна»), максимальна в своих требованиях к нам самим и снисходительна к другим. Именно совесть в нас, при виде «сучка в глазе брата», парализует в нас всякую волю осуждать, ибо заставляет нас вспомнить такой же сучок – пусть даже меньший, но вырастающий, по закону нравственной перспективы, в «бревно» – в глазе собственном. И требует уже «вынуть», до всякого осуждения, это непременное «бревно», что труднее… «Не судите, да не судимы будете» – всякое обвинение ваша же совесть (для Христа это Бог) тут же обернет против вас самих; даже самый справедливый ваш суд делает вас самих, по логике совести, лицемером (хотя бы потому, что не знаете, поступили бы вы иначе на месте осуждаемого); «каким судом судите, таким будете судимы».   «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» Кто – эти «псы» и «свиньи»? Тут, видимо, сказалась нервная натура Учителя, очень заметная и в других местах евангельских повествований. И как это сочетается с призывом «…и зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светят всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми…» (Мф. 5)? То есть, как раз, призывом нести свои святыни тем, кто их не имеет?.. Но смысл все-таки довольно ясен. Не выставляйте напоказ свое сокровенное (то есть – должно быть у каждого его сокровенное, сокрытое, интимное), относиться к нему надо бережно. Не делитесь своим лучшим с теми, кому оно заведомо чуждо – это вызовет в них лишь злобу. Что ж, и это тоже – «ситуация», казус: нести святое – долг, но и тут есть свои «но»…   «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. <…> Итак если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него» Видимо смысл таков: все то, чего можно достойно пожелать от Бога, он вам даст, но только надо действительно этого желать и стремиться к этому. Доброе требует душевных усилий («просите, ищите, стучите») – это не простое отправление обряда. «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11). Так, можно продолжить, и решения моральных проблем надо искать, готовых решений (годных на все случаи жизни правил) нет…   «Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки» Не нужны никакие правила, «закон и пророки», тому, кто ставит себя на место другого и поступает соответственно. Вот единственное «правило» или «не-правило» ситуативной этики: впереди – осмысление (а именно осмысление факта, что ты равноправен перед Богом или Жизнью с другими), но не ритуал, не алгоритм. Нормативная этика существует для дикаря (наивного эгоцентрика): никто другой для него самостоятельного значения не имеет, его можно было бы и сожрать, если бы не навязываемые высшей силой сакральные ограничения-правила, подкрепляемые страхом кар и обещаниями наград. Эти сакральные «категорические императивы», поставленные над сердцем и над умом человека (что называется «долг»), применяются к типовым случаям (как будто бы таковые существуют…). Ситуативная этика, напротив – этика людей, вышедших из этого архаичного морального солипсизма, это – рациональная этика, в которой твое «правильное» и «должное» определяются сердцем и умом для каждого конкретного случая из одной той самоочевидной аксиомы, что ты не единственный одушевленный и самоценный персонаж в универсуме, но одушевлен и самоценен каждый. Каждый имеет такое же абсолютное значение в мире, какое и ты имеешь для себя, вот это только и надо сознать; «поступай с другими так, как с собой» – то есть признавая за ними ту же самоценность в мире, что и за собою. Типовых случаев не существует, все случаи живые, единственные и уникальные; нет, по сути, и правил…   «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» Вот то, к чему обязательно приходит и из чего сознательно или неосознанно исходит ситуативная этика. Общепринятое – не значит ни истинное, ни доброе, ни даже безопасное. Общее правило – не обязательно верное, а, по Христу, скорее и гибельное (уже, видимо, как таковое). Ищите собственных решений проблем, в том числе моральных (если только не все человеческие проблемы – моральные). Если, как любят говорить ныне, «дорога в ад вымощена благими намерениями», то есть желанием поступать не так, как принято, а так, как вам лично представляется лучшим – то, как видим, с точки зрения Христа – в ад, напротив, ведут «широкие врата» поступков без осознанного доброго намерения, но совершаемых по общим правилам. Тем самым правилам, которые «не нами начались, не нами и кончатся», которые оставляют «традиции» и «нравственные устои общества», и т.д. (Понятно, что в нашей стране, стране коммунистического эксперимента, тезис, хоть отдаленно напоминающий «цель оправдывает средства», вызывает, что называется, аллергию. Но ведь те, кто ответствен за это, во-первых, выдвигали цели, очевидно не оправдывающие и самих себя: с чего, собственно, было принято за аксиому, что социализм и коммунизм составляют человеческое счастье?.. И, во-вторых, применяли «средства», заведомо перечеркивающие возможность человеческого счастья, ибо кто, кроме беспамятного скота, удовлетворится каким-то своим благополучием ценой жизни себе подобных? Ни цели не были хороши, ни средства – адекватны. – Но эти вопросы я разбирал в другом месте, здесь нет возможности останавливаться на них подробнее.)   «Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак по плодам их узнаете их» Об этом уже говорилось и будет говориться, но воспользуюсь возможностью кое-что уточнить. Отдаленный или окончательный «плод» поступка зависит от слишком многих обстоятельств, учесть которые в принципе невозможно. В этом – сильный аргумент в пользу нормативной этики: что в конце концов выйдет из твоих дел, все равно неведомо, и стало быть тебе остается делать лишь то, что положено делать здесь и теперь. – Действительно, это размывает нашу схему (если бы мы хотели иметь четкую схему), сближает и перемешивает позиции нормативизма и ситуационизма. Когда последствия поступка совершенно неясны и цель таким образом не видна, лучше поступать «по правилам», ориентирам. – Но ведь слишком характерны и такие случаи, когда дурные последствия от морального «по правилам» поступка представляются много вероятнее, чем возможные непредвиденности. И тогда все-таки надо ориентироваться на «плод». И еще замечание. Поступок не становится аморальным ни с нормативистской, ни с ситуативистской точек зрения, если дурные последствия этого поступка действительно невозможно было предположить и предвидеть. «Добрый плод» есть все то доброе, что от тебя зависело.   Мф. 8 «Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь мне прежде <чем отправиться за Христом из Капернаума> пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов» Слова кажутся слишком грубыми, и все-таки именно их, с их жесткой правдой, приходится вспоминать постоянно. Для меня несомненно, что вся та дань ритуалов, которая воздается умершим (разумеется, кроме самого факта достойного предания тела земле или огню), вся эта скрупулезная погребальная обрядовость выражает именно архаику нормативной нравственности – мертвое правило которой по существу никак не отличает мертвое от живого. Если нравственность человека не вырастает из живого сочувствия к другому человеку, – сочувствия, которое и потребно только живому – то обязанности по отношению к его бездыханному телу ничем не будут отличаться от обязанностей по отношению к этому телу, пока оно дышало, двигалось и говорило, – изменится только их набор. Действительно, когда человек не общается с кем-то, кто горячо хотел этого, при его жизни, зато со многими трудностями спешит на его похороны и затем заботится о памятнике на могиле; или говорит как об удаче, что успел с умершим «проститься» (то есть, пока того не успели похоронить, прийти посмотреть на его труп); или считает за святое, что для родственников погибших на войне или в катастрофах совершенно необходимо получать страшные куски их тел – другого не скажешь: это хоронят своих мертвецов мертвые. То живое, что остается от умершего человека – это память о нем. И память эта – конечно, не о его могиле, а о живом человеке: его добрых или трогательных словах, вкусах, привычках, делах… но достаточно об этом. Хочу еще только напомнить, что прогресс нравственности – расставание с нормативизмом – отражается и в том, как эта погребальная обрядовость, столь сложная в древности, сходит постепенно на нет.   Мф. 9 «…Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфея, и говорит ему: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним. И когда Иисус возлежал в доме, многие мытари и грешники пришли и возлегли с Ним и учениками Его. Увидев то, фарисеи сказали ученикам Его: для чего Учитель ваш ест и пьет с мытарями и грешниками? Иисус же, услышав это, сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы? Ибо Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» Нормативную нравственность, этический формализм, внутреннее душевное расположение человека конечно не интересует. Мытарь есть мытарь, грешник – грешник. Для нее Бог вполне заодно с законом. Не так обстоит дело с нравственностью, основанной на живой совести. Совесть знает, что нет людей ни в чем не виноватых, и потому для нее нет людей вовсе отверженных. Преступник не перестает для нее существовать как человек, хотя бы как возможность лучшего человека. Пробужденная совесть в преступнике (раскаяние), может быть, не должна вовсе спасать его от юридической ответственности, но, сделав его по духу другим, делает и заслуживающими прощения на уровне душевном. Пробудить раскаяние в грешнике – а не отправить его в тюрьму или на эшафот – вот дело достойное Бога. «Милости хочу, а не жертвы». Архаичная нравственность есть именно «жертва», более или менее тяжелая дань – дань правилу, ограничивающему наш эгоизм, иначе не знавшему бы никакой меры. Подлинная нравственность есть «милость», сочувствующая добрая воля. (Так что и Канту, видевшему все достоинство нравственного поступка в исполнении долга, а не в следовании доброму расположению, хорошо было бы напомнить – поскольку он христианин – «не жертвы хочу, а милости». «Любви же не имея», ты, как это прекрасно говорит апостол Павел, – лишь «кимвал бряцающий», – не исполнишь по-настоящему и долга…) Как это приложимо к данному контексту? Наверное, так: «хочу не того, чтобы они пострадали за грех, неуплаченную моральную дань, а чтобы раскаялись, стали лучше».   «Не вливают также вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает» Говорилось о кардинальной разнице нового и старого учений: потому ученики Христа и не постятся, что с ними Христос, «новый» Бог, новая вера. Доброе правило и добрая цель – вещи и вправду одновременно те же самые и парадоксально несовместимые. А вот, может быть, допустимо и такое толкование (согласен, в применении к данному тексту оно скорее натянуто): нормативная мораль – «старые мехи», мораль совести – «новое вино», которого прежние «мехи» уже не вмещают. Можно сказать еще, воспользовавшись этой метафорой Христа, что добрая задача поступка в каждой новой ситуации так же не вмещается в уже существующие правила, как «новое вино» в «старые мехи».   Мф. 10 Из наставлений апостолам, отправляемым проповедовать новое учение. Привожу их здесь без прямой связи с нашей темой. – «Даром получили, даром давайте». «…Трудящийся достоин пропитания» (трудящийся без пропитания не останется? Брать хлеб за труд не зазорно?). «…Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (избегайте конфликтов, но делайте без обиняков то, что считаете нужным). «Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас» (ситуация подскажет, ничего нельзя предусмотреть до конца). «Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего» (ученик действительно не выше учителя, пока только ученик – пока не явится в нем что-то свое собственное). «…Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано» (правду не утаишь, и, в отличие от лжи, – не убьешь, окончательное торжество все равно за нею). «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне» (тот, кто может погубить душу – имеется в виду Бог, а не какие-то злокозненные люди, имеющие к тому же столь опасное превосходство над твоим собственным разумением. То есть бойтесь больше Бога, чем людей. «Страх Божий» – религиозный вариант или метафора совести.)   «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня» Опять сказано неосторожно (по нынешнему – не «политкорректно»), но, во всяком случае, это никак не призыв к какой-либо войне или действительно вооруженной розни: «враги человеку» – домашние. При том, что «всякий, кто скажет брату своему “рака”, подлежит синедриону и т.д.», ясно, что речь идет лишь о возможности идейных разногласий прямо в семье. До сих пор родственные узы означали и религиозную общность, человек попросту рождался в своей религии (как когда-то, еще раньше, его боги и были его прямыми предками); теперь людям предстояло сознательно выбрать другую религию. Родственная близость сменялась близостью взглядов, и это было ново и тревожно. «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня»: люби отца и мать, но даже и ради этой любви не оставляй своих убеждений. (Мф. 12. – «Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним. И некто сказал Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя? и кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои; ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь» Тут выражено сказанное выше о близости по взглядам и близости по родству, и снова как будто чересчур жестко. – Впрочем, как отмечалось историками вопроса, отношения между семьей Христа, подвергавшейся из-за его активности опасности, и Христом могли быть накалены, и не по его вине; явно, предполагался не простой разговор, а попытка заставить его изменить поведение. Иначе, зачем бы родне приходить к нему в полном составе?.. Кстати, возможно, столь демонстративный отказ Христа от родни отводил от нее опасность гонений и был поступком ситуативно добрым. Весьма вероятно, сама родня была шантажируема фарисеями и пришла «влиять» на Христа не доброй волей, а его слова снимали с нее ответственность…)   Мф. 11 «…Пришел Иоанн, ни ест, ни пьет; и говорят: в нем бес. Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам. И оправдана премудрость чадами ее» (т.е. глупым их глупость нравится? Каждому только то и годится, что ему по уму?) Итак, «человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». И на подлый вопрос, чей ты сын? – могущий только ответить: сын человеческий или сын Божий (но не имя отца). Да еще, видимо, эта его связь с Марией Магдалиной (по-человечески слишком уж вероятная)… Да уж, у фарисеев были сильные карты…   «В то время, продолжая речь, Иисус сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам; ей, Отче! ибо таково было Твое благоволение» «Ты прав в том, что Ты открыл новую правду не тем, кто в век сей имеет основание считать себя “мудрыми и разумными”, но “влил новое вино в новые мехи” – открыл ее “младенцам”».   «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» Ободрить выбивающихся из сил, утешить замученных и отчаявшихся – вот, со времен Христа, задача самого божества. Добро отныне – не то, чего пожелал Бог (хотя бы принесения человеком в жертву сына) – но сам Бог теперь желает по-человечески доброго. Бог – человечен, Бог – сострадает… Этот Бог уже не тот, кто задаст жестокую трепку другим богам (народам) и скажет самодовольно: «Я Господь» (я всех сильнее); нет, он – «кроток и смирен сердцем». Он требователен, – требовательнее, может быть, чем прежнее божество. Теперь божество видит и «тайное», а не только явное, оно хочет «духа», а не «буквы». И притом «бремя» его «легко». Ибо прежнее «бремя», смысл которого нам был недоступен, означало лишь нашу рабскую долю – только бремя; новое же «бремя», которое несешь сознательно – «легко» (снижая стиль, «своя ноша не тянет»). Долг добра перестал быть повинностью раба перед Господом (господином, установившим для своих рабов свои правила поведения и служения ему) – но стал собственной понятной задачей каждого.   Мф. 12 «В то время проходил Иисус в субботу засеянными полями; ученики же Его взалкали и начали срывать колосья и есть. Фарисеи, увидев это, сказали Ему: вот, ученики Твои делают, чего не должно делать в субботу. Он же сказал им: разве вы не читали, что сделал Давид, когда взалкал сам и бывшие с ним? как он вошел в дом Божий и ел хлебы предложения, которых не должно было есть ни ему, ни бывшим с ним, а только одним священникам? Или не читали ли вы в законе, что в субботы священники в храме нарушают субботу, однако невиновны? Но говорю вам, что здесь Тот, Кто больше храма; если бы вы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы, то не осудили бы невиновных, ибо Сын Человеческий есть господин и субботы. И, отойдя оттуда, вошел Он в синагогу их. И вот, там был человек, имеющий сухую руку. И спросили Иисуса, чтобы обвинить Его: можно ли исцелять в субботы? Он же сказал им: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит? Сколько же лучше человек овцы! Итак можно в субботы делать добро» Итак – «можно в субботы делать добро»! Даже и свой собственный голод можно утолить, если для этого придется что-то сделать в неположенный день. Ибо (как говорит Христос в другом месте) – «не человек для субботы, а суббота для человека». Добро – не в правиле (служения святыне), а правило (сама святыня) – для добра.   «Тогда привели к Нему бесноватого слепого и немого; и исцелил его, так что слепой и немой стал и говорить и видеть. И дивился весь народ и говорил: не это ли Христос, сын Давидов? Фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою веельзевула, князя бесовского. Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? И если Я силою веельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями. Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие. <...> Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым, ибо дерево познается по плоду. Порождения ехиднины! как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое» Если сатана начнет творить добро (дела сострадания, вроде исцеления больных), то, значит, он уж и не сатана («разделился сам с собою»). Добро есть доброе дело («плод») и зло есть злое дело, из какого бы источника они не исходили, – но и радикальнее того: значит и сам источник хорош, если хорошо его дело, и плох, если дело его плохое: «или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым, ибо дерево познается по плоду». Фарисеи мнят себя праведными и хотят поступать правильно, но беда в том, что они попросту злы (лишены естественной человеческой доброты) и не умеют захотеть ничего хорошего. «Как вы можете говорить доброе, будучи злы?» Правильное – соответствующее правилу – еще не значит доброе. «Добро» фарисея есть только послушание, «жертва»; подлинное добро требует доброй воли – «милости». Для «ветхого человека» (архаичного, человека-дикаря) добро есть то, что творит и чего хочет от нас Бог, зло – то, видимо, что творит и к чему подстрекает нас сатана. Для Христа, как явствует из его слов, о самом Боге («источнике») можно судить по тому, творит ли он добро или зло. Если он – действительно Бог, «добрый источник», то обязан засвидетельствовать это добрыми делами. Получается, что он, Бог, уже не определяет нашу мораль, а подчиняется общей с нами морали. Бог воистину человечен. (И ведь «Сын Божий» – он же «Сын Человеческий».) Все это, между прочим – десакрализация этики, ее автономия от религии, начавшиеся, как мы видим, от самого Христа. Ориентация ситуативной этики на «плод добрый» (дела живого сострадания) выводит ее из-под божьей власти (разве что уповает, для верующего человека, на божью опеку). Замечу, что приписывать какие-то «атеистические» помыслы Христу было бы и глупо и конечно неверно, он верил и в Бога, и в собственное божественное происхождение. (Хотя относительно последнего у него полной определенности кажется не было: «И вот, некто, подойдя, сказал Ему: Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную? Он же сказал ему: что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог. – Мф. 19.) Во всяком случае, воскликнуть (на кресте) – «почему Ты меня оставил?» – мог только тот, для кого Бог был реальностью.   «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» Формула, которую земной сатанизм в известных лицах переплавляет то в «кто не с нами, тот против нас», то в «кто не с нами, тот наш враг и должен пасть». Но ведь то, что на уровне социальном, властном, значит кошмар, на уровне личностном не может быть иначе и помыслено. В том и беда, что «земной сатана» присваивает себе права на нашу совесть, которые имеет разве что Бог. Царство Христа «не от мира сего», это царство «внутри нас есть». Если неформальные требования к нашей личности предъявляет власть, это – тоталитаризм. Но требования, которые предъявляет к нам совесть (или наш Бог), конечно же неформальны, «тотальны». Может быть, в этих словах Христа и слышится некоторая нетерпимость человека, чувствующего правду бесконечно острее и больнее, чем те, к кому он с этой правдой обращается, но в общем контексте его учения формула «кто не со мною, тот против меня» не отличается от «не со мною только тот, кто против меня».   «…Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения» Хитрость и повадливость от своего не отступятся, пока правда не проявит ощутимую силу, или, как в вопросе веры, не явит чудо. Если просто хотеть добра, никаких доказательств его правоты не нужно.   «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого» Изгони беса, и он приведет с собою семеро еще худших! – Очень сильный вариант того наблюдения, что ни вообще природу человека, ни его индивидуальную природу – характер, «натуру» – переделать нельзя (гони натуру в дверь, она явится в окно). Это очень мало интересует нормативную этику; пожалуй, таковая вообще считает природу человека a priori дурной (своекорыстной), так что нравственность человека – никогда не его собственная воля, но лишь его «долг», послушание. (Заметим, что и во всякой традиционной религии природа человека «греховна», святое противопоставляется природному, а не продолжает его.) Проблема неизменности нашей природы появляется тогда, когда, так сказать, добро хочет стать собственной волей человека. Традиционное ветхозаветное «человек по природе зол» сменяется на робкое «человек по природе добр» (только сам этого не знает – «не ведает, что творит»…) (Эти замечания слабо связаны с контекстом, в котором говорились приведенные слова Христа, но и вообще, мне кажется, его афоризмы попадают в разные места Евангелий случайно, вспоминаются евангелистами «к слову» и вставляются, чтобы только не быть упущенными – так что толковать слова Христа в отрыве от контекста – это уже традиция…)   Мф. 13 Нормативная этика вырастает из авторитарной, ее начала – в том, кто или что предписывает, «приказывает» ее нам. Нашим внутренним расположением эта этика интересуется мало, скорее она направлена на то, что переламывать его, – наше дело – страх и послушание. Напротив, ситуативная этика – эта совесть, самая сердцевина нашей личности; корни совести – в нас самих, она – может быть, стимулированная каким-нибудь добрым учителем – «прорастает» в нас самих и дает наши собственные плоды. Так, прежняя этика, этика послушания, явилась напуганному человеку с небес на «каменных скрижалях», при чудесных обстоятельствах, в «неопалимой купине» (из горящего куста). Новую этику, этику совести – можно преподать человеку лишь как слабое неприметное «зерно», подобное «горчичному», которому предстоит пускать корни и прорастать в каждом самостоятельно. Причем, чтобы прорасти в нас, «зерно» (правда уже «пшеничное») должно «умереть» – видимо, имеется в виду, что должно «умереть» в нас всякое личное влияние посеявшего, чтобы то, что прорастет, было уже совершенно нашим собственным. («Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» – Евангелие от Иоанна, 12. – Конечно, эта моя трактовка, что называется, вольная, в контексте это был намек на необходимость самопожертвования Христа.) Отсюда – такое внимание Христа к феноменологии этого прорастания нового отношения к добру в человеке. Феноменологии, которую он изложил в притчах – «ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем»… Своим же ученикам он изложил свою мысль «прямым текстом»: «Вы же выслушайте значение притчи о сеятеле: ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его – вот кого означает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать» «Иную притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его» (истина, запавшая нам в душу, может быть и «меньше всех семян», и все же именно ей предстоит прорасти в нас, если мы проявим на то достаточно душевной отзывчивости, и дать достойные плоды). «Иную притчу сказал Он им: Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все» То есть опять речь идет о естественных процессах, которые должны происходить в душе человека и которые только и приведут к достойным результатам, а не о каком-то священном насилии над его душой. Между прочим, тот же образ «закваски» Христос применил и в отношении фарисейского менталитета: «смотрите, берегитесь закваски фарисейской и саддукейской» (Мф. 16)… Нет сомнения, что и его начала – в нашей природе…   «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет, - чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою» Вот замечательная метафора всякого душевного роста, всякого внутреннего развития: природа наша такова, что и «злаки» и «плевелы» растут в ней вместе («достоинства являются продолжением недостатков»), так что не вырвать сорняков, не подвергнув опасности пшеницу. Но в результате все встанет на свои места.   «Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то. Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее. Еще подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег и, сев, хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон» Действительно, для овладевшего сутью чего-либо, форма превращается в шелуху, которую остается только «выбросить вон».   А вот – в порядке отступления – пример того, как афоризмы Христа из определенного контекста вырываются и применяются к другим контекстам: «И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» Это «кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» прямо к прикладывают к материальной, а не духовной только «собственности»: «если много кто имеет, то ему еще дадут, если мало кто имеет, то и это отберут». Тогда как, скорее, это «от умных книг <здесь – слов, мыслей> умные становятся умнее, глупые глупее» (Лихтенберг). Остается разобраться, почему этого печального закона должно было избежать излагаемое притчами. (Если только евангелист не внес сюда этот афоризм, самим автором сказанный по какому-то иному поводу.) – Притча – «ситуация», но не в смысле «казус» или «частный случай», а в смысле – «ситуация-метафора», «ситуация-архетип», «образ». Притча не иллюстрирует общую мысль на примере конкретной единичной ситуации, а, скорее, рисует самый общий образ целого класса ситуаций. Это – архаичный способ осмысления (отчасти сохранившийся в эстетическом способе осмыслять мир), до мысли как таковой тут может и вовсе не доходить. Такой метафорой-архетипом, «притчей», является всякий миф. Покуда человек прямую логику вещей еще «видя не видит», он осмысляет мир не в логике слов, а в мифах – метафорах, образах, притчах.   «И, придя в отечество Свое, учил их в синагоге их, так что они изумлялись и говорили: откуда у Него такая премудрость и силы? не плотников ли Он сын? не Его ли Мать называется Мария, и братья Его Иаков и Иосий, и Симон, и Иуда? и сестры Его не все ли между нами? откуда же у Него все это? И соблазнялись о Нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем. И не совершил там многих чудес по неверию их» Каждый, кому есть, что предложить людям, кто действительно имеет свою точку зрения, естественно приобретает у людей авторитет, – «нет пророка без чести». Особенно явно это было во времена Христа, когда «собственные взгляды» еще нельзя было приобрести в газетном киоске, за неимением оных, или в каком-нибудь «избранном обществе», но надо было действительно иметь их, что встречается крайне редко, – и это вызывало инстинктивное уважение независимо от характера этих взглядов. (Так что даже тот, кто говорил нечто всем неугодное и шел прямой дорогой на распятие, не лишался звания Учителя, «рабби»). Природа же авторитета – сакральность, нечто поставленное выше собственного разумения ощущающих этот авторитет. Тем самым, знакомое и привычное не могут быть авторитетными для тех, кто не способен оценить их достоинства по существу, а ведь таких большинство; нет авторитета «в отечестве своем и доме своем». Что до чудес, то без веры в них они вообще не удаются…   Мф. 15 «…Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека», – в образовавшейся отсюда русской поговорке «не то грех, что в уста, а то, что из уст». Потому что – «исходящее из уст – из сердца исходит – сие оскверняет человека, ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления – это оскверняет человека; а есть неумытыми руками – не оскверняет человека» (Запрет «есть неумытыми руками» – здесь, конечно, иерусалимскими книжниками и фарисеями имелась в виду не забота о чистоте, а «предание старцев». Хотя любопытно, что предание старцев составляло вместе с тем аргументированное много позже гигиеническое правило.) Очередной пример подчеркнутого различения Христом религиозной обрядности и реального добра. Грех, «оскверняет человека» – лишь то в его действиях, что «из сердца исходит» (намеренно) и от чего страдают другие люди. Для фарисеев же нравственность – только продолжение обряда (только традиция, предание).   А вот удивительный пример того, с каким трудом, и не вдруг, давались Христу его собственные нравственные открытия – да так, что бывали, иной раз, уже явнее его ученикам, чем ему самому… «И, выйдя оттуда, Иисус удалился в страны Тирские и Сидонские. И вот, женщина Хананеянка, выйдя из тех мест, кричала Ему: помилуй меня, Господи, сын Давидов, дочь моя жестоко беснуется. Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступив, просили Его: отпусти ее, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим овцам дома Израилева. А она, подойдя, кланялась Ему и говорила: Господи! помоги мне. Он же сказал в ответ: нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. Она сказала: так, Господи! но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их. Тогда Иисус сказал ей в ответ: о, женщина! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему. И исцелилась дочь ее в тот час» Очень трудный, для современного уха, текст – нечего сказать… «Псы», «господа», «крохи со стола»… Однако смысл ясен: Бог, все-таки, уже не родовой Бог «овец дома Израилева», а всечеловеческий (или постепенно становится таковым, начинает как таковой осмысляться); и соответственно добро – не добро какой-то их этих избранных «овец», а – всякому человеку. Или больше того: добро вообще не есть уже дело богоугодности, а «добрый плод», и Бог, соответственно, и вообще здесь не главное. И еще одно наблюдение: Христос, и не в одном только этом случае, способен отступать от своих первоначальных установок (оказываясь умнее и добрее их). Весьма примечательная способность, если учесть, о сколь авторитетном лице мы здесь говорим! И эта воистину чудесная для Бога способность явлена в нем, конечно, не случайно. Принимать моральные решения в каждой конкретной ситуации – это процесс, а не акт; решение моральной задачи надо искать, тогда как правило уже дано наперед и его достаточно лишь применить.   Мф. 16 Не годится, конечно, выдергивать из текста только те слова, которые подтверждают нашу мысль; есть и такие, что ей по-видимому противоречат. Вот в частности: «…Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого? Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков. Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня? Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты – Христос, Сын Бога Живаго. Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах; и Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» Огорчительные, «неосторожные» слова (если, конечно, Христос действительно их говорил)! Во-первых, тут оказывается, что уж и не достаточно верующему, для общения с Богом, войти в свою комнату и прикрыть от посторонних взглядов дверь, – но нужна церковь (от слова «круг», т.е. сообщество); недостаточно и собраться вдвоем или втроем во имя Христа (гл. 18: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»), чтобы это священное сообщество образовалось. Теперь нужна церковь – символика подчеркивается – основанная «на камне». И, во-вторых и главное, эта твердокаменная церковь получает «ключи царства небесного» и отправляет власть над самими небесами!.. Это даже не тупое буквальное послушание «присвоивших ключи уразумения» фарисеев, под которым можно прятать и недобросовестность, это – пострашнее: здесь недобросовестность можно прямо выдавать за волю божью. В следующих за цитированными предложениях излагаются пророчества Христа о ждущих его в Иерусалиме казни и воскресении («быть убиту и в третий день воскреснуть»), а Петр пытается его отговорить: «И, отозвав Его, Петр начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!». На свой добрый импульс тот самый Петр, которому поручались ключи от Царства Небесного, получает следующий жесткий ответ: «…отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое»… Как будто те первые слова о «каменном» Петре, который когда-то возьмет в свои руки ключи от небес и примется ими управлять – были горьким и ироничным предвидением, а последние слова – к тем первым и относились…   Мф. 17 «…Истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» Не говоря уж о чудодействе, вера в успех – почти непременная составляющая всякого успеха. К нашей теме это отношения, правда, не имеет.   «Когда же пришли они в Капернаум, то подошли к Петру собиратели дидрахм и сказали: Учитель ваш не даст ли дидрахмы? Он говорит: да. И когда вошел он в дом, то Иисус, предупредив его, сказал: как тебе кажется, Симон? цари земные с кого берут пошлины или подати? с сынов ли своих, или с посторонних? Петр говорит Ему: с посторонних. Иисус сказал ему: итак сыны свободны; но, чтобы нам не соблазнить их, пойди на море, брось уду, и первую рыбу, которая попадется, возьми, и, открыв у ней рот, найдешь статир; возьми его и отдай им за Меня и за себя» Дидрахмы полагались на Храм. Статир есть две дидрахмы. Деньги у Христа и его учеников могли появиться только чудом, которое и было явлено. Явлено оно было исключительно затем, чтобы не огорчить и не разозлить тех, кто не разобрался в ситуации. Сравнение дани Богу с пошлиной довольно щекотливо, но здесь не стоит это разбирать. Хотелось бы отметить другое: признает Христос и такой мотив в своей «ситуативной этике», как, по-современному выражаясь, «не дразнить гусей».   Мф. 18 «В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном <…>» В «Царстве Небесном» (для Бога) иерархий нет; тот, кому важно, кто «больше» и кто «меньше», не войдет туда уже по одной этой причине; иначе говоря, кто «умалится, как дитя», тот и будет там «больше». Почему так? – Да потому, ясно, что добрым и чистым должно быть на любой ступени иерархии, и больше того: на низших ее ступенях сохранить все это и естественней. А Бога отныне (с явлением Христа) интересует только одно это. И эта новая на земле религия – полярно противоположна той архаичной религии, которую и по сей день фактически исповедуют большинство верующих, в том числе называющих себя христианами. В сегодняшней архаичной религии Бог – это и есть вершина земной иерархической пирамиды; над нами «начальствующие», на ними «царь» и над ним – «Бог». Президенты стоят в церкви на видных местах, и с ними целуются патриархи, и все это «не напрасно»: по Павлу, «фарисеизировавшему» самого Христа, «всякая власть от Бога». «О религиозном истоке власти» толкует Бердяев; Ницше, в своей религии власти, обходится и вовсе без Бога («Бог умер», но религии это не отменяет, бог ныне – это власть и есть)… А для Христа было иначе: «царство мое не от мира сего», «кесарю кесарево, Богу Богово»… Что ж, как отмечалось, нормативная этика есть продолжение авторитарной, властное основание которой – высшая сила, Бог. Религия и этика Христа – не продолжение, а преодоление авторитаризма и нормативизма; ее принципы – «не жертва, но милость», не послушание, а совесть и доброта. Этика совести непременно зайдет в конфликт со всяким иерархизмом, всяким «кто больше, кто меньше» – уже потому, что иерархические отношения перечеркивают «симметричное» «золотое правило» («с другими – как с собой»). Об этой несопоставимости «кто больше, кто меньше» с новой моралью и сказал, как мне кажется, Христос, потребовав от учеников, в ответ на их неприятный вопрос (и видимо возникший в связи с какими-то появившимися счетами), «умалиться»…   «…И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает; а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» Выражаясь не так сильно – чистота есть великое достояние детства, и она должна быть свята.   «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» И детерминизм, и свободная воля существуют. Пусть зло закономерно, может быть, и в нашем поведении тоже, но мы должны исходить из того, что за все в своем поведении отвечаем мы сами. Оставляя большую философскую теорию, запутавшуюся в вопросе детерминизма и свободы воли, мы можем найти этому мудрому высказыванию Христа простую параллель: то, что другие поступают дурно, не оправдывает ваших собственных дурных дел.   «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного. Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее» Непостижимый для прямой логики переход от призыва к уважению святой детской чистоты к указанию на собственную миссию как спасителя «погибшего». Налицо стилистическая ошибка евангелиста, но все-таки собственную логику Христа прочесть можно и тут. Это – логика доброты, для которой «большое» не важнее «маленького», а спасение «погибшего» важнее поощрения праведного: «Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? и если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти незаблудившихся. Так, нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих» (Аналог этой притчи – притча о блудном сыне, Евангелие от Луки, 15: «У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» Трижды упоминается, в этой столь трогательной истории, о несчастном теленке – что поделать, человек существо плотоядное… Но что хотелось бы здесь заметить, в этой связи. Ни разу в Евангелиях не говорится, чтобы Христос принес какую-нибудь кровавую жертву – что, если верить например Флоренскому, должно быть поистине удивительно! И я верю, что это не случайно. Для его учеников это было бы только знаком его благочестия, и раз они этого не упоминают, значит, не было этого. Жалость к животным – та же, что и к людям… Возвращаясь к притче, ее формальному смыслу. – Для максимализма совести движение к лучшему значит больше, чем остановка даже на хорошем достигнутом.)   Далее (продолжая Мф. 18) даются указания о том, как улаживать споры с согрешившим против тебя «братом». И сообщается (очень важно!): «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе» Здесь эти слышанные уже слова (в применении к будущей церкви Петра, которая получит возможность «связывать и разрешать» на земле то, что тем самым будет «связано или разрешено» на небе) – получают прямо противоположный тому, и подлинно христианский (Христов) смысл! Здесь они – то же, что принцип «Богу нельзя послужить иначе, как послужив нуждающемуся в том человеку». Если вам удастся поладить дело миром на земле, не сомневайтесь, что Богу это будет угодно.   «…Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» – вот она, церковь Христова; о «каменном» основании для нее тут ничего не говорится.   «Тогда Петр приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи раз, но до седмижды семидесяти раз» Это – тот самый базовый парадокс ситуативной этики (совести): ее максимализм есть одновременно ее сверхснисходительность. Действительно, если добро есть «правильное», то вы вправе не требовать от себя ничего больше того, что формулирует правило (да ничего большего и не существует, правило есть необходимое и достаточное); от другого же – вы вправе требовать всего сполна (а может и обязаны этого требовать). Если же добро есть «доброе», то нет ясного предела, где бы вы должны были остановиться в своем добре (разве что, скажем от себя, явная несправедливость по отношению к себе самому); и нет ясного предела, где бы вы могли остановиться в своей готовности понять согрешившего, против тебя, другого. (Кстати: здесь говорится о согрешившем против тебя брате; когда же «брат» грешит против кого-то третьего, не есть ли прощение – соучастие? Ответ мог бы быть таким: прощай, пожалуй, но и препятствуй этому греху. «Подставь вторую щеку» – но ведь говорится о своих только щеках…)   Далее следует притча о Царствии Небесном, которое уподобляется царю, простившему (отсрочившему) должнику его долг, а вот сам должник со своего должника требовал долг уже с применением насилия (стал душить). «Тогда государь его призывает его и говорит: злой раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня; не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как и я помиловал тебя?» Бог Христа уже может сжалиться над человеком, так следует поступать и человеку, Бог – ему пример. Прежний Бог был много хуже, злее человека; мораль он давал человеку, как господин рабу, и сам этой моралью, естественно, связан не был; если бы человек позволил себе поступать так, как Бог (например, за провинность взрослых убивать всех родившихся их младенцев), такого бы назвали злодеем, я думаю, в самые дикие времена…   Евангелие от Луки, гл. 16 Кстати, вот важная притча, близкая по «персонажам» и «сюжету» предыдущей (и еще более «щекотливая» – «соблазняющая» – по изложению): «Один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его. И, призвав его, сказал ему: что это я слышу о тебе? Дай отчет в управлении твоём, ибо ты не можешь более управлять. Тогда управитель сказал сам в себе: что мне делать? Господин мой отнимает у меня управление домом; копать не могу, просить стыжусь. Знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом. И, призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: сколько ты должен господину моему? Он сказал: сто мер масла. И сказал ему: возьми свою расписку и садись скорее, напиши: пятьдесят. Потом другому сказал: а ты сколько должен? Он ответил: сто мер пшеницы. И сказал ему: возьми свою расписку и напиши: восемьдесят. И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители» Все здесь, конечно, понятно. По неформальному, максимальному Божьему счету – все наше богатство (все преимущества перед другими людьми) – неправедное. Никак не заслужено нами здоровье и милости судьбы, и даже заработанное нами собственным трудом – требовало-таки того же незаслуженного здоровья, и везения, и таланта (который так и называется – Божий дар), и т.д. По земным законам, мы в своем праве на все, что только не украли. По «Божески», мы неправы уже в том, что кому-то хуже нас. И что же нам делать с нашим незаслуженным богатством? Может быть, просто отказаться от него? – Нет конечно, а – обращать его в радость другим людям, делать добро. (Через многие столетия после Христа стали рассуждать о «метафизической вине»; бывает, что формально мы ни в чем не виноваты, но развитая совесть все равно тревожит; это – относится к данной теме. И тут – практический вывод тот же, что и предлагаемый Христом: вина значит долг.) Решение, которое предлагала прежняя религиозная этика – посты, вериги, «умерщвление плоти». Это была этика абсолютных эгоистов, благочестивых, но не добрых, для которых и в этике имели значение только отношения с их «Господом», но не с живыми страдающими людьми. Аскет ради Бога уничтожает свое «неправедное богатство», лишь помочь ближнему – самое очевидное решение – ему в голову не приходит. «Сыны века сего догадливее сынов света в своем роде» – шутит по этому поводу Христос… Можно налагать на себя «бремена неудобоносимые», а можно – взять на себя часть чьего-то бремени; вот это и надо делать. Новая этика уже не есть этика благочестивых эгоистов, но – этика добрых людей. И не Бог, которому вы что-то жертвуете, а живые люди, которым вы помогли, только и могут принять вас (так!) «в вечные обители». Лк. 17 «Кто из вас, имея раба пашущего или пасущего, по возвращении его с поля, скажет ему: пойди скорее, садись за стол? Напротив, не скажет ли ему: приготовь мне поужинать и, подпоясавшись, служи мне, пока буду есть и пить, и потом ешь и пей сам? Станет ли он благодарить раба сего за то, что он исполнил приказание? Не думаю. Так и вы, когда исполните всё повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать» Отражены реалии тех времен, для нас уже трудно воспринимаемые. (Я помню, как удивляло и разочаровывало, «искушало» меня Евангелие при первом чтении, а было это лет в четырнадцать – в советские времена оно попало мне в руки чудом. – Разумеется, я ждал от каждой строчки этой книги всего самого доброго, и вдруг – такое… Неужели, думалось, и сам Христос – не предложил бы рабу отдохнуть?..) Впрочем и Христос, я думаю, формулировал эту притчу не столь грубо, как она изложена евангелистом. Так или иначе – но мысль ясна предельно: Богу (совести) мы должны не «от сих до сих», и более ничего, а – все. Все, что мы только можем сделать хорошего (сделаю оговорку: если знаем наверняка, в чем это хорошее состоит), мы и должны сделать. Максимализм – непременная составляющая Христова учения.   Лк. 18 «Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» Вообще-то, фарисей мыслит даже скромно: свои достоинства приписывает не себе, а Богу – благодарит, так сказать, что избавлен им от лукавого. И то, что он не грабитель, не прелюбодей, не мытарь и дает десятую часть – ведь это сторона фактическая, тут, коль скоро фарисей говорил это «сам в себе», он был конечно честен. – Христа, однако, все это не удовлетворяет. Бог – совесть – требовательны абсолютно («максимальны»); что в глазу ближнего – «сучок», в собственном глазу по закону совести должно вырасти в «бревно»; Бог или совесть не могут удовлетвориться ничем достигнутым, везде хотят большего. Совестливый ни с кем себя не сравнивает («не как этот мытарь»), у него с Богом (совестью) свои счеты, потому имеет значение только изменение к лучшему. Раскаявшийся мытарь, по этим персональным счетам личности с ее внутренним Богом, идет «оправданным в дом свой более» (правда, надо полагать, если и сам о том не ведает…).   Евангелие от Иоанна, гл. 8 «…Утром опять пришел в храм, и весь народ шел к Нему. Он сел и учил их. Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив её посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышав [то] и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» Не хочется ничего говорить, никак «комментировать»… Если бы от всех свидетельств о Христе осталось только это одно, этого было бы достаточно… И все же, раз уже начал, продолжу. – Фарисеи, получается, уже знали, что Христос захочет простить женщину; тем более, что, как вроде бы известно из истории, к тому времени эта казнь за подобный грех уже на практике не совершалась. Кстати, получается и то, что, если бы Христос не нашел выхода из ситуации, то они действительно совершили бы это зло, абсолютное зло убийства, бесконечно превосходящее зло «прелюбодеяния». (Вот он – истинный смысл «непротивления злу насилием»: насилие-то и есть худшее зло, нельзя лечить меньшее зло большим…) И то получается, что Христос своим учением спровоцировал фарисеев на зло, от которого сами они, по молчаливому согласию, к тому времени уже отступились (доброе дело подобно камню, пущенному в море зла – пускает круги зла; так уж все в жизни переплетено)… Итак Христос слушал будто «не обращая внимания» и «писал перстом на земле»; существуют разные догадки, что он мог писать (в частности: это он составлял список грехов, совершенных притащившими женщину фарисеями). Но мне кажется – это просто непроизвольные жесты крайней сосредоточенности, живая подробность, врезавшаяся в память взволнованному наблюдателю сцены. Любое неверное слово Христа могло стоить женщине жизни. А «правильных» слов, выхода из ситуации как будто не было: высшая инстанция – Бог в лице Моисея – уже прямо высказался за казнь. И все же Христос находит инстанцию еще высшую, превыше самого божества: это – совесть, личная совесть каждого. Первым полагалось бросить камень тому, кто уличил. Христос предлагает лишь малое видоизменение правила: бросайте, но пусть первым бросит тот, кто сам без греха. Он обращается напрямую к совести. И живая человеческая совесть побеждает божественное правило. Для совести свой грех больше чужого; защищать она должна, но не может осуждать… «Будучи обличаемы совестью», обвинители стали расходиться, причем старшие (видимо, инициаторы) раньше других. Я бы предположил, что должно быть наоборот, ведь старшие – они же и наиболее закосневшие в фарисействе. Видимо, тут действовал и особый дар внушения, воздействия непосредственно на душу, которым был наделен в избытке Христос. Очнулся первым тот, кто был более виноват. Каково бы ни было ситуативное решение совести, хотя бы и полная «амнистия» грешнику, грех, конечно, остается грехом: «иди и больше не греши». Но даже Христос говорит грешнице: «и Я не осуждаю тебя». Толкуют это так, что, мол, Христос хотел сказать – осуждаю конечно, только, предполагая в тебе раскаяние, не наказываю. Как человек нерелигиозный, я позволю себе понимать сказанное буквально: «и Я не осуждаю тебя» – «даже и не Мне тебя осуждать»…   Мф. 19 Здесь, в частности, Христос воспрещает разводы (кроме случаев прелюбодеяния): «что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Однако на замечание учеников «если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться» (!) говорит: «не все вмещают слово сие, но кому дано» и «кто может вместить, да вместит». То есть, что правило это «максимальное», а «по жизни», ситуативно – уж как получится… Во всяком случае, Христос указал на большую истину – что брак есть нечто большее экономического и физиологического партнерства, что он – в нашей природе (в других терминах, от Бога).   «…Приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился; ученики же возбраняли им. Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. И, возложив на них руки, пошел оттуда» (гл. 19) Продолжение темы – кто больший в Царстве Небесном. Об этом уже говорилось: больший в том «Царстве» – тот, кто в сем мире значит меньше. Так оно потому, что религии и этике доброты нечего делать с иерархиями; прежняя «силовая» шкала ценностей новому воззрению прямо отвратительна. И потому в этом Царстве, жизни вечной, «многие же будут первые последними, и последние первыми» (это последние слова главы).   «И вот, некто, подойдя, сказал Ему: Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную? Он же сказал ему: что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог. Если же хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди. Говорит Ему: какие? Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и: люби ближнего твоего, как самого себя. Юноша говорит Ему: все это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне? Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною. Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение. Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие. Услышав это, ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус, воззрев, сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно» Первое предложение мы уже цитировали: в нем проглядывает неопределенность мнения Христа касаемо его собственной божественной природы. Впрочем, это можно толковать и иначе (например, Иоанн Златоуст замечает – Христос не сказал же, что Он не Бог; то есть смысл высказывания Христа мог быть и такой – «ну что ж, ты назвал Меня Богом»). Впрочем, для нас здесь это не столь важно. А важно, конечно же, знаменитое «трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду <в другом переводе: канату> пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие». Вот еще замечательный пример «перевернутой иерархии» ситуативной этики, в которой «последние оказываются первыми, а первые последними». – Обращаю внимание доброго читателя, если он усомнится в том, что богатство вообще может кем-то считаться верхом обычной иерархии ценностей, на слова из цитаты – «Услышав это, ученики Его весьма изумились»… Весьма изумились! Интересны и последние слова цитаты. «Воззрев» (посмотрев многозначительно или задумавшись), Христос согласился с учениками: своими силами, пожалуй, человек с новыми задачами действительно не справится, тут нужно содействие высших сил.   Евангелие от Луки, гл. 21 «Взглянув же, Он увидел богатых, клавших свои дары в сокровищницу; увидел также и бедную вдову, положившую туда две лепты, и сказал: истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила; ибо все те от своего избытка положили в дар Богу, а она от своей скудости положила все свое пропитание, какое имела» Нужны ли Богу богатые дары? Разве Он в чем-нибудь нуждается? Но вот эти две лепты, пожалуй, Он оценит… Нравственность поступка определяется его «добрым плодом». Разумеется это не значит, что больший дар тем самым больше маленького. Где нет доброго намерения, вообще нельзя говорить о нравственном достоинстве поступка; а это достоинство, так сказать, измеряется его себестоимостью.   Сразу за этими словами Христа (что показательно) идет следующее пророчество: «И когда некоторые говорили о храме, что он украшен дорогими камнями и вкладами, Он сказал: придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все будет разрушено» Что ж, даже и божеству – не надо «копить себе сокровищ на земле»… Свидетели на суде первосвященников показывали, что Христос якобы говорил, что на месте разрушенного храма воздвигнет свой. Что ж, они его поняли наверное неверно, потому что – может быть – буквально; но по сути, на месте этого материального храма действительно надлежало воздвигнуть другой, нематериальный, который ничем не надо было бы уже украшать…   Мф. 20 «Ибо Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой и, договорившись с работниками по динарию на день, послал их в виноградник свой; выйдя около третьего часа, он увидел других, стоящих на торжище праздно, и им сказал: идите и вы в виноградник мой, и что следовать будет, дам вам. Они пошли. Опять выйдя около шестого и девятого часа, сделал то же. Наконец, выйдя около одиннадцатого часа, он нашел других, стоящих праздно, и говорит им: что вы стоите здесь целый день праздно? Они говорят ему: никто нас не нанял. Он говорит им: идите и вы в виноградник мой, и что следовать будет, получите. Когда же наступил вечер, говорит господин виноградника управителю своему: позови работников и отдай им плату, начав с последних до первых. И пришедшие около одиннадцатого часа получили по динарию. Пришедшие же первыми думали, что они получат больше, но получили и они по динарию; и, получив, стали роптать на хозяина дома и говорили: эти последние работали один час, и ты сравнял их с нами, перенесшими тягость дня и зной. Он же в ответ сказал одному из них: друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? или глаз твой завистлив от того, что я добр? Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных» Звучит эта притча, по крайней мере в изложении евангелиста, как-то обескураживающе. Господин выглядит самодуром, и смириться с его самодурством предлагается лишь на том основании, формальном и жестоком, что он «властен в своем делать, что хочет». Думаю, что это лишь недостаток изложения, литературный огрех. – Ведь если представить положение тех, кто простаивает на торжище весь день (жизнь?) «праздно» в тщетной надежде на заработок (счастье?), то ясно, что таким много хуже тех, кто востребован и спокойно трудится за гарантированную мзду. И притча могла бы прозвучать так: одни работники были наняты за устраивающую их плату, честно трудились день, перенося «тягость дня и зной», но не страх и не безнадежность, и получили положенное сполна. А другие весь день тщетно ждали возможности заработать, и, когда им уже предстояло отправиться к своим семьям голодными и без денег, вдруг им наконец повезло – их наняли, и, пожалев, заплатили за весь незадавшийся день! – тут нет несправедливости, а есть, действительно, доброта, для которой нет «первых и последних»; и реакция работавших есть только желание удачливых сохранить свои преимущества.   «Тогда приступила к Нему мать сыновей Зеведеевых с сыновьями своими, кланяясь и чего-то прося у Него. Он сказал ей: чего ты хочешь? Она говорит Ему: скажи, чтобы сии два сына мои сели у Тебя один по правую сторону, а другой по левую в Царстве Твоем. Иисус сказал в ответ: не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь? Они говорят Ему: можем. И говорит им: чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься, но дать сесть у Меня по правую сторону и по левую – не от Меня зависит, но кому уготовано Отцем Моим» Видимо, честолюбивому «войти в Царствие Небесное» еще труднее, чем богатому (с искушением богатства ученики Христа уже поборолись)… Христос не раздавал чинов, не основывал «священноначалия». Усилия честолюбивых, в вопросе угодности Богу, уводят их от цели прочь. Ученики его возмутились тем, что мать сыновей Зеведеевых хотела способствовать их «карьерному росту» запрещенным приемом; Христос объясняет, что сама идея властной иерархической лестницы в его новом нравственном «царстве» неуместна: Услышав сие, прочие десять учеников вознегодовали на двух братьев. Иисус же, подозвав их, сказал: вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» Земные иерархии – это власть одних людей над другими. Но власть уже – неправ Павел – не «от Бога»! Сострадание не властвует, а служит; если «Царствие Небесное» есть царство не силы, а добра, то «больше» всех в нем, пожалуй, раб… И сам Христос, как он говорит, хотел бы войти в это мир не новой властью, а – добром… Остался бы он доволен, при своем втором пришествии, нынешним христианством?..   Мф. 21 «И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано, – дом Мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников. И приступили к Нему в храме слепые и хромые, и Он исцелил их» Деньги суть профанация ценности. То, что поистине ценно – как говорят, «не покупается и не продается», это «бесценное», святое; это то, что незаменимо. Деньги же, напротив тому – «меновой эквивалент». «Слепые и хромые» в храме – на месте, ибо живут во имя одной только святыни жизни (в религиозном варианте – по воле создавшего их Бога); «торгующие в храме» – не на месте, пусть формально и не «разбойники» (то есть в храме они – те же разбойники). «Изгнание торгующих из храма» – очень показательное символическое действо. Какое это имеет отношение к ситуативной этике? – Если только этика имеет отношение к идее святого, то – прямое. Ситуативная этика свое отношение к идее святого имеет: сострадание есть сострадание жизни, и жизнь – незаменимое для каждого живого существа и, в нем, для каждого посочувствовавшего ему – вот ее недискутируемое бесценное, ее святое.   Мф. 22 «Тогда фарисеи пошли и совещались, как бы уловить Его в словах. И посылают к Нему учеников своих с иродианами, говоря: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице; итак скажи нам: как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет? Но Иисус, видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры? покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. Услышав это, они удивились и, оставив Его, ушли» Платить подать кесарю-покорителю, да еще пользоваться монетами с его изображениями («кумирами») – для евреев было национально-религиозным унижением. Их Бог был еще племенным богом, богом-вождем, потерпевшим поражение и надеющимся на реванш. Претензия Христа на религиозное лидерство, как это сейчас называется, должна была, по умыслу фарисеев, заставить его либо высказаться за неповиновение и неуплату подати (и тогда кесарь принял бы к нему свои меры), либо – юлить. Но для Христа Бог уже не племенной и соответственно вопросы «суверенитета», как бы больны для патриотических сердец они ни были, к нему отношения не имеют; «царства» «мира сего» – одно, «Божье Царство» – другое, они не пересекаются. Кесарю кесарево, Богу – Богово. Бог Христа уже совершенно «отделен от государства» (чего не скажешь о его нынешней церкви…). Ситуативная этика связана с этими соображениями логикой вещей: если наша мораль уже не послушание, наш Бог – уже не власть.   «А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом: Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова? Бог не есть Бог мертвых, но живых» Христос, в отличие от саддукеев (не считавшихся еретиками!), верил в воскресение, в вечную жизнь. Правда, не похожую на земную: «в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах». Если жизнь – а иначе и быть не может – является для новой этики высшей ценностью, единственной ее святыней, то эта этика не может не желать бессмертия. Святое – это все то, чему мы желали бы существовать вечно, чего не можем представить себе мертвым. «Бог не есть Бог мертвых, но живых».   «И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» В главе 7 этого Евангелия «закон и пророки» полагаются Христом в одном «золотом правиле», то есть скорее во второй из приведенных заповедей. «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» – это и значит «относитесь к ним так же, как к себе самим» («возлюби как самого себя»). Христа спрашивали об одной только «наибольшей заповеди», а Христос привел две, и вторую уравнял с первой. Причем и назвал ее «подобной» первой: то есть означающей то же самое? То есть: нельзя искренне (сердцем, душой, разумением) «возлюбить Бога», не «возлюбив ближнего»?   Мф. 23 «Тогда Иисус начал говорить народу и ученикам Своим и сказал: на Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи; итак все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят, и не делают: связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их; все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих; также любят предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель!» «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение» «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того не оставлять. Вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие!» Есть удивительная поговорка: «одолели черти святое место». «На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи»: когда «святое место» одолевают «черти», они выглядят как святые, а может и сами верят в это. Все, что они «велят соблюдать», справедливо. Но даже если они сами будто бы «делают, что говорят» (позволю себе уточнение от себя), и сами исправно носят «бремена тяжелые и неудобоносимые», то ничего хорошего из этого не выходит, ибо их подлинный мотив – тщеславие («председания в синагогах»), а может и корысть («поедаете домы вдов»). «Комара» можно «оцеживать», тратя на это много сил, но при этом «верблюда поглощать». Как это происходит? Дело в том, что между исполнением дела (в данном случае, моральной задачи) по существу и исполнением его по форме, пусть самой строгой, всегда остается зазор, в который и проникает тайная, иногда от самого деятеля, недобросовестность – куда проникают «черти». Это явление и называется фарисейством. Форма и суть – это «внешнее и внутреннее». «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония» Самое примечательное то, что, наверное, для большинства фарисеев подобные обличения могут казаться совершенно несправедливыми. Ведь заботы о форме («внешнем») требуют у них столько жертв, что в какую-то свою неправоту они поверить уже не могут, или по крайней мере легко могут укрыться от всяких таких подозрений.   Наибольшую услугу «чертям» фарисейства, кажется, оказывает наше тщеславие. «Председания в синагогах и приветствия в народных собраниях» имеют свою бесовскую прелесть, – и тут Христос в очередной раз напоминает: «Больший из вас да будет вам слуга: ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится»… А вот и еще зло фарисейства: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете» И божество, и добро – это главные в жизни вопросы каждого человека, вопросы его собственных ума и сердца. Тут нет «специалистов», авторитетов. Свести эти главные дела каждого человека к священной изощренной формалистике – и заставить людей верить в чьи-то привилегии на эту науку – значит перекрыть людям путь к самим себе, «затворить» от них «Царство небесное»…   Мф. 24 В этой главе Христос говорит прямым текстом и притчами о предзнаменованиях его второго пришествия, и о том, как это будет происходить: «Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, – читающий да разумеет, – тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни!» «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один; но, как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого: ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, – так будет и пришествие Сына Человеческого; тогда будут двое на поле: один берется, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берется, а другая оставляется. Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий» Сообщается также о «плаче и скрежете зубов», и другое в этом роде. Всего этого я мог бы здесь не цитировать – тем более что источники, как говорится, широко доступны – но призывы «бодрствовать» и «быть готовыми» все-таки могут быть истолкованы и не в столь суровом духе… Вообще же замечу, что, как мне кажется, вера Христа в свою божественную миссию (традиционно – свирепую) накладывала на его умонастроение свой отпечаток, мало сочетающийся с общим добрым духом его учения…   Мф. 25 «Ибо Он поступит, как человек, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего. По долгом времени, приходит господин рабов тех и требует у них отчета. И, подойдя, получивший пять талантов принес другие пять талантов и говорит: господин! пять талантов ты дал мне; вот, другие пять талантов я приобрел на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. <…> Подошел и получивший один талант и сказал: господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое. Господин же его сказал ему в ответ: лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, получил бы мое с прибылью; итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет; а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов. Сказав сие, возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит!» Притча, которую принято толковать в том духе, что «полученное от Бога есть долг», «наши преимущества суть наши обязанности», «преимущества, которые мы получили по прихоти судьбы, мы обязаны использовать во благо». Это вытекает уже из принципа максимализма ситуативной этики (совести). Совесть подталкивает делать все хорошее, что только можно сделать (ведь совесть казнит и за то, что ты, например, мог кому-то помочь и не помог); для нее наши возможности – наши обязанности. Притча может и прямо относиться к нашим этическим принципам. Должны ли мы только бережно хранить их в себе и не поступать, под давлением меняющихся обстоятельств, хуже предписанного – или, опираясь на них, добиваться во всех обстоятельствах лучшего? Задача фарисейской добросовестности – только вернуть талант в целости и сохранности. Задача совести – употребить его на большее, на максимальное.   «…Тогда скажет Царь <Христос> тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» Затем, «симметрично», в том разочаровывающем стиле, который так хотелось бы приписать евангелистам (или кому-то из переписчиков), ибо по существу не вяжется ни с образом, ни с учением Христа – «Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть… и т.д.» Если бы Христос ограничился чем-нибудь вроде «знать вас не желаю!» – это было больше на него похоже. Но смысл, в любом случае – ясен, смысл – Христов. И выражен-то, если брать только касающееся «праведников», бесконечно трогательно. Нет другого способа совершить что-то угодное Богу, как сделав что-то доброе для его земных «братьев».   Евангелие от Иоанна, гл. 15 «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» Отношение прежнего человека к его Богу и соответственно морали – буквально и по существу рабские; ведь он не понимал и не должен был понимать сущности божьих требований, «раб не знает, что делает господин его» (то есть зачем он это делает); его благочестие и его мораль были лишь выражением покорности, эта-то рабская добродетель и составляла высшее нравственное достоинство человека… Не то теперь, когда человеческое и божеское дела стали заодно, это человеческое и божеское дело – направляется любовью к ближнему… («…Да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»… Жизнь есть высшая ценность новой этики, и, конечно, нет выше нравственного подвига, чем отдать свою жизнь за жизнь других, послужить своей единичной жизнью – жизни вообще, или жизни многих…) К сожалению, на высоте этого осмысления Евангелисты удерживаются далеко не всегда, и «рабско-господская» терминология в Евангелиях преобладает…)   Мф. 26 Страшная, невыносимо тяжелая, и несомненно подлинная история… Предательство Иуды, отчаяние Христа, отречение Петра… И трудно представить себе большую психологическую слепоту, чем слепоту тех, кто считает историю Христа сочиненной. Нет более живого образа – далекого от «идеального», ходульного – чем образ «Богочеловека», молящего Бога о том, чтобы тот, если только можно, избавил его от чаши последних жутких испытаний; и трижды просящего учеников о том, чтобы его последний перед захватом час – хотя бы не спали, побыли с ним вместе…   «Когда же Иисус был в Вифании, в доме Симона прокаженного, приступила к Нему женщина с алавастровым сосудом мира драгоценного и возливала Ему возлежащему на голову. Увидев это, ученики Его вознегодовали и говорили: к чему такая трата? Ибо можно было бы продать это миро за большую цену и дать нищим. Но Иисус, уразумев сие, сказал им: что смущаете женщину? она доброе дело сделала для Меня: ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете; возлив миро сие на тело Мое, она приготовила Меня к погребению; истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память ее и о том, что она сделала» (В Евангелии от Марка миро также возливается на голову Иисуса, а в Евангелиях от Луки и Иоанна – на ноги, и женщина – предположительно Мария Магдалина – обтирает его своими волосами. Иоанн также сообщает, что ядовитое замечание относительно нищих, которых можно было накормить на немалую сумму, которую стоило миро – 300 динариев – сделал не кто иной, как Иуда Искариот.) Символика этого миропомазания разъясняется – Христос не был после казни «помазан», что требовалось священным ритуалом, но, «к счастью», это сделала добрая импульсивная женщина. Можно символически трактовать и отношение к нищим. Например, если какой-нибудь ехида заметит, что на средства, идущие на строительство и украшение храмов, можно было бы накормить множество нищих, и это было бы более по-христиански, – можно возразить: «нищих всегда имеете» (а храмы строятся не каждый день). Я же, поскольку решился высказывать свои мнения, предлагаю собственное «толкование» (если это можно назвать толкованием). – Христос был добр от природы, по натуре. И потому был благодарен за всякий добрый импульс по отношению к нему. И хотел избавить женщину от неловкости («смущения») за справедливое, в общем-то, замечание… Впрочем, увязать ее поступок с предстоящей ему казнью он тоже, конечно, мог, и тогда этот поступок был даже «символически» оправдан, что он и сообщил ученикам…   «Тогда говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада; по воскресении же Моем предварю вас в Галилее. Петр сказал Ему в ответ: если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь. Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. Говорит Ему Петр: хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя. Подобное говорили и все ученики» В одних обстоятельствах и Петр и другие наверняка бы умерли за Христа, в иных – могут на словах и отречься; что станет с нашими априорными установками в конкретной ситуации, как и то, что именно нас «соблазнит», того мы знать не можем. (Забегая вперед – Петра «соблазнило» то, что не-отречение от Христа никак бы Христу не помогло, но на одного ученика сделало бы меньше.) Невозможность сохранять свои принципы в стерильной чистоте Христу известна, и он Петра не осуждает – только хочет, чтобы он был умнее и не зарекался.   «Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там. И, взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать. Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты. И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною? бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. Еще, отойдя в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя. И, придя, находит их опять спящими, ибо у них глаза отяжелели. И, оставив их, отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово. Тогда приходит к ученикам Своим и говорит им: вы все еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников; встаньте, пойдем: вот, приблизился предающий Меня» Да уж, от Христа – у человека с Богом новые отношения… Сам Бог нуждается в человеческом сердечном участии. И, по слабости человеческой своих друзей, не находит его: просит, в смертной тоске, пободрствовать с ним в последний его час перед пытками, а у них глаза тяжелеют, спать им хочется… (И кто из нас не виноват в чем-нибудь подобном; видимо, подсознание наше в подобные моменты защищается и не дает осознать до конца весь ужас происходящего…) Ну что ж, оправдывает их Христос: плоть немощна… И укор его – печальный, без гнева: «вы все еще спите и почиваете?..»   «И, когда еще говорил Он, вот Иуда, один из двенадцати, пришел, и с ним множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и старейшин народных. Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И, тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его. Иисус же сказал ему: друг, для чего ты пришел? Тогда подошли и возложили руки на Иисуса, и взяли Его. И вот, один из бывших с Иисусом, простерши руку, извлек меч свой и, ударив раба первосвященникова, отсек ему ухо. Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут; или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов? как же сбудутся Писания, что так должно быть?» Итак, «поднявший меч от меча и погибнет». Защищать Бога «мечом» бессмысленно. (О чем хорошо бы вспомнить нашему военно-патриотическому православию.) «Святыня» и «сила» уже никакого отношения друг к другу не имеют (раньше-то они значили одно и то же, жизнь управлялась сакральными силами, и победившее оказывалось тем самым правым). Для Христа Бог уже не сила, а правда. Если стать на стезю силы, на ней и останешься – погибнешь для правды; сегодня победишь ты, а завтра тебя. Правда же неубиваема, она торжествует иначе.   «В тот час сказал Иисус народу: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями взять Меня; каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня» И снова – как уж тут усомнишься в подлинности описываемых событий! Кто бы из лучших психологов или писателей-реалистов придумал за Христа именно эти слова! Но тупость и неблагодарность толпы действительно могла его потрясти и быть отмеченной – даже в такой момент.   «Тогда все ученики, оставив Его, бежали. А взявшие Иисуса отвели Его к Каиафе первосвященнику, куда собрались книжники и старейшины. Петр же следовал за Ним издали, до двора первосвященникова; и, войдя внутрь, сел со служителями, чтобы видеть конец. Первосвященники и старейшины и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не находили; и, хотя много лжесвидетелей приходило, не нашли. Но наконец пришли два лжесвидетеля и сказали: Он говорил: могу разрушить храм Божий и в три дня создать его. И, встав, первосвященник сказал Ему: что же ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют? Иисус молчал» Что храм, несмотря на все его видимое великолепие, действительно еще не сам Бог и может быть в три дня и разрушен и воссоздан – и даже, что такой храм должен быть «разрушен» в душе каждого и воссоздан уже на других, духовных основаниях – это ни свидетелю, ни первосвященникам, ни старейшинам не по уму. Отвечать было невозможно.   «И первосвященник сказал Ему: заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий? Иисус говорит ему: ты сказал; даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его! как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти. Тогда плевали Ему в лице и заушали Его; другие же ударяли Его по ланитам и говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя? Петр же сидел вне на дворе. И подошла к нему одна служанка и сказала: и ты был с Иисусом Галилеянином. Но он отрекся перед всеми, сказав: не знаю, что ты говоришь. Когда же он выходил за ворота, увидела его другая, и говорит бывшим там: и этот был с Иисусом Назореем. И он опять отрекся с клятвою, что не знает Сего Человека. Немного спустя подошли стоявшие там и сказали Петру: точно и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя. Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека. И вдруг запел петух. И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько» Различие между предательством Иуды и отречением Петра – «по плодам»; отречение Петра не принесло никому зла; для новой «ситуативной» этики сие очевидно, и было это отречение прощено – основателю церкви! – а вот фарисей, пожалуй, еще бы и не нашел принципиальной разницы. И все же – вынужденное наименьшее из зол добром еще не становится (вот тоже важный тезис «ситуативной этики», что бы ни говорил о том изобретатель самого этого термина Джозеф Флетчер), совесть не заговоришь и тут. И – отрекся, и – правильно сделал, и – «плакал горько».   Мф. 27 «Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю. Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился» Что за человек был Иуда? Зачем он это сделал, что при этом думал? Мне представляется – это был человек из тех, кто вообще слишком мало думает и осмысляет, и испытывает тем большее искушение своей пустой внутренней свободой; этакий, говоря новым языком, импульсивный авантюрист, искуситель судьбы, «экспериментатор». Можно поступить так, а можно прямо наоборот, и что будет? Тянет попробовать. Бывают моменты, когда один жест или слово могут перевесить по последствиям горы труднейших свершений; и это «подмывает», искушает само по себе. – Можно было Иуде и дальше ходить за Христом (это ведь тоже жизнь авантюрная, хотя становившаяся уже привычной), – оставаться одним из двенадцати и выделяться разве что ящиком для сбором подачек; а авторитет самого Христа, между тем, растет и давит; но можно одним щелчком все это здание Христова авторитета обрушить, да сыграть вдруг самую первую роль! А Христос – якобы «Сын Божий» – вот пусть и явит свою божественную силу!.. И, дождавшись какого-нибудь ничтожного повода обидеться, какого-нибудь, может быть, мелкого признака пренебрежения – попробовал… И «сребреники» тут явно имели значения мало, скорее, это была «рационализация» поступка, иначе и самому было бы непонятно – зачем… Христа же – о ужас – ничто не защитило! Новое интересное предприятие оказалось просто низким и ничем не оправданным предательством, непоправимым преступлением, жестоким убийством. И совесть, как ей и вообще свойственно, а с недумающими людьми тем паче, явилась post factum… И казнила (по крайней мере, по свидетельству Матфея)… «Что нам до того? Смотри сам». – Нам какое дело? Самому надо было думать. Отстань: это не ты нас, а мы тебя использовали, и больше ты нам не нужен. – Иуда кидает свои сребреники – во всяком случае, дело было не в них…   «Иисус же стал пред правителем. И спросил Его правитель: Ты Царь Иудейский? Иисус сказал ему: ты говоришь. И когда обвиняли Его первосвященники и старейшины, Он ничего не отвечал. Тогда говорит Ему Пилат: не слышишь, сколько свидетельствуют против Тебя? И не отвечал ему ни на одно слово, так что правитель весьма дивился» (По другим свидетельствам, кое-что Христос все таки отвечал: «Тогда Пилат опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский? Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал? Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда. Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем. Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху; хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского? Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник» (Евангелие от Иоанна, гл. 18) Здесь снова – обычное разъяснение Христа, что его «Царство» – «не от мира сего», что к власти оно отношения не имеет. Это царство не силы, а истины. «Что есть истина?» – отмахивается Пилат: «Какая там еще “истина”!.. А погибнешь ни за что…» «Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его. И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! и били Его по ланитам. Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины. Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек!» (От Иоанна, 19) «Се, человек!» – Что это значит – призыв сжалиться? (В смысле: «Люди вы или нет?») Или, скорее: «смотрите: вот его избили, и никакие высшие силы за него не вступились, ни божеские и не бесовские; стало быть это обычный человек, никакой опасности для вас он не представляет»?.. Так или иначе – хотел Пилат избавить Христа от казни (приказав бить), а получилось так, что к казни добавил еще и избиение… Да уж, весьма жизненная, и жуткая в своей жизненности ситуация…) Возвращаясь к Матфею. – «На праздник же Пасхи правитель имел обычай отпускать народу одного узника, которого хотели. Был тогда у них известный узник, называемый Варавва; итак, когда собрались они, сказал им Пилат: кого хотите, чтобы я отпустил вам: Варавву, или Иисуса, называемого Христом? ибо знал, что предали Его из зависти. Между тем, как сидел он на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него. Но первосвященники и старейшины возбудили народ просить Варавву, а Иисуса погубить. Тогда правитель спросил их: кого из двух хотите, чтобы я отпустил вам? Они сказали: Варавву. Пилат говорит им: что же я сделаю Иисусу, называемому Христом? Говорят ему все: да будет распят. Правитель сказал: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее кричали: да будет распят. Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы» За Христа просила жена Пилата. – Конечно, в случае Пилата вообще не приходится говорить о какой-то душевной доброте, но факт здесь отмечен верно: женщины в среднем более мужчин одарены этой природной моральной одаренностью (если считать истинной моралью мораль «ситуативную», мораль Христа) – то есть попросту говоря жалостливостью. Пилату же достаточно «умыть руки» (сделать символический жест), чтобы счесть себя посчитавшимся с самою совестью. Формально он не виноват. В том и дело, однако, что существуют ситуации, в которых «умыть руки» невозможно…   «Тогда отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие. Тогда воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу; и, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие» Увы, глумление над Христом – скорее всего правда… Жестокое животное – «животное человек». Это животное в нас развлекается жестокостью (гладиаторские бои, публичные казни, современное телевидение, охота; а кто не наблюдал, как в кино на самых жутких, и причем документальных сценах, зал смеется?..). Это – «полк» правителя, то есть римляне. А еще – это уже в осмысление толпы «коренной национальности» (разумеется, как и любой) – мстит ничтожество за свое прежнее поклонение кому-то; ведь оно, ничтожество, умеет поклоняться только силе, его поклонение – не возвышает, а унижает его, и когда его кумир слабеет, то мстит непременно и отчаянно… (Не о таких людях написал поэт – «так храм оставленный – все храм, кумир поверженный – все Бог»; напротив, стоит вспомнить, как пакостились при советской власти храмы…) Многие узрят в этом аргумент в пользу моральных законов: если кто-то, по каким-то причинам, окажется вне действия этих законов – то с ним поступят так, как стражники с Христом. (Кажется, армяне в Турции лишь были объявлены вне закона, а геноцид уже из этого следовал сам собою…) И в «ближнесрочной» перспективе «законники» правы. Пока человек не избудет в себе животного, лишь страх и послушание и будут делать из него что-то похожее на человека. Если же человек когда-нибудь станет вполне тем, к чему его предопределила собственно человеческая природа, его совесть станет независимой от законов, все равно будут они или не будет их, и ничего подобного не сможет случиться никогда.   «Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий» Здесь о реакциях Христа ничего не сообщается, но в Евангелии от Луки (гл. 23) есть замечательное свидетельство: «И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили Его одежды, бросая жребий» Не верит Христос в то, что человек может быть зол сознательно! Нет – если и явно зол – то значит «не ведает, что творит»! И по природе-то человек, конечно, добр, а зло – это заблуждение… Вот она – истинная вера в разум и вера в человека, как существо не только животной, но и разумной природы. Чтобы победило добро в человеке, достаточно победить в нем его разуму. Когда человек научится до конца сознавать то, что делает, он просто не сможет делать ничего, кроме добра! Если он знает, что хорошо и что плохо ему, как же он сможет поступать иначе с другими! (И вот она – тайная вера «ситуативной этики»…) Отсюда видно и то, что значит Христово «всепрощение». Не на том оно основано, что, якобы, свободной воли у человека все равно нет и все в его поведении определяет физическая или социальная причинность, и стало быть обвинять отдельного человека в чем-либо нелепо. (Примерно так мыслили, например, российские «революционные демократы»: люди просто «дурно стасованы» обществом, оттого и преступления происходят, значит надо переустроить общество на иных началах и зло само собою исчезнет.) Нет, по Христу – человек располагает свободой воли и должен уметь, соответственно, себя обвинять, «раскаиваться» и исправляться; как бы ни влияло на человека «царство мира сего», он свободен пойти «узкими вратами» к лучшему; ему недостает лишь разумности, воли и умения «ведать, что творит» чтобы отыскивать этот лучший путь. – Это – «ситуативная этика».   «…И, сидя, стерегли Его там; и поставили над головою Его надпись, означающую вину Его: Сей есть Иисус, Царь Иудейский. Тогда распяты с Ним два разбойника: один по правую сторону, а другой по левую. Проходящие же злословили Его, кивая головами своими и говоря: Разрушающий храм и в три дня Созидающий! спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с креста. Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили: других спасал, а Себя Самого не может спасти; если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него; уповал на Бога; пусть теперь избавит Его, если Он угоден Ему. Ибо Он сказал: Я Божий Сын. Также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его» «Также и разбойники»… Как видно, никто и ни при каких обстоятельствах не хочет оказаться «последним»; даже и в компании распятых – должен найтись «крайний», кто-то, кто сам еще «хуже», и надо потрудиться сделать ему еще хуже, хоть словами, если нельзя руками…   Впрочем, по Евангелию от Луки (гл. 23), один из этих «последних» все же стал воистину «первым»: «Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по нашим делам приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: вспомни меня, Господи, когда приидешь в Твое Царство! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мной в раю» А сомнение в Боге, и стало быть и в раю, возникало уже и у Христа (если только я правильно понимаю его слова): «…А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Да, безмерно добр должен быть тот человек, который сострадает другому, и пытается обнадежить его, даже на кресте…   А. Круглов. Июль 2010

 

Борис Пастернак Магдалина 1 Чуть ночь, мой демон тут как тут, За прошлое моя расплата. Придут и сердце мне сосут Воспоминания разврата, Когда, раба мужских причуд, Была я дурой бесноватой И улицей был мой приют. Осталось несколько минут, И тишь наступит гробовая. Но, раньше чем они пройдут, Я жизнь свою, дойдя до края, Как алавастровый сосуд, Перед тобою разбиваю. О, где бы я теперь была, Учитель мой и мой Спаситель, Когда б ночами у стола Меня бы вечность не ждала, Как новый, в сети ремесла Мной завлеченный посетитель. Но объясни, что значит грех, И смерть, и ад, и пламень серный, Когда я на глазах у всех С тобой, как с деревом побег, Срослась в своей тоске безмерной. Когда твои стопы, Исус, Оперши о свои колени, Я, может, обнимать учусь Креста четырехгранный брус И, чувств лишаясь, к телу рвусь, Тебя готовя к погребенью.   2 У людей пред праздником уборка. В стороне от этой толчеи Обмываю миром из ведерка Я стопы пречистые твои. Шарю и не нахожу сандалий. Ничего не вижу из-за слез. На глаза мне пеленой упали Пряди распустившихся волос. Ноги я твои в подол уперла, Их слезами облила, Исус, Ниткой бус их обмотала с горла, В волосы зарыла, как в бурнус. Будущее вижу так подробно, Словно ты его остановил. Я сейчас предсказывать способна Вещим ясновиденьем сивилл. Завтра упадет завеса в храме, Мы в кружок собьемся в стороне, И земля качнется под ногами, Может быть, из жалости ко мне. Перестроятся ряды конвоя, И начнется всадников разъезд. Словно в бурю смерч, над головою Будет к небу рваться этот крест. Брошусь на землю у ног распятья, Обомру и закушу уста. Слишком многим руки для объятья Ты раскинешь по концам креста. Для кого на свете столько шири, Столько муки и такая мощь? Есть ли столько душ и жизней в мире? Столько поселений, рек и рощ? Но пройдут такие трое суток И столкнут в такую пустоту, Что за этот страшный промежуток Я до воскресенья дорасту. 1949   Анна Ахматова Распятие «Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи» 1 Хор ангелов великий час восславил, И небеса расплавились в огне. Отцу сказал: «Почто Меня оставил!» А матери: «О, не рыдай Мене...» 2 Магдалина билась и рыдала, Ученик любимый каменел, А туда, где молча Мать стояла, Так никто взглянуть и не посмел.   1940 Фонтанный Дом

Сайт управляется системой uCoz